Текст книги "Пока подружка в коме"

– Спасибо, Лоис.

Кесарево сечение было назначено на второе сентября – день рождения Карен. Накануне вечером дождь лил как из ведра, но воздух был теплым и манящим. Я вышел во двор и сел в шезлонг под навесом. Заснуть мне никак не удавалось. Чтобы хоть как-то привести себя в нормальное состояние, я принял успокоительное – пухлую зеленую таблетку хлоралгидрата, оставшуюся с тех пор, как несколько месяцев назад мне вырвали зубы мудрости. Тогда, под барабанную дробь дождя, в парусиновом дачном кресле, я испытал то, что, пожалуй, можно назвать единственным в моей жизни видением. Это выглядело так.

Моя голова оказалась в центре сверкающего, искрящегося, чуть дрожащего свечения. Я встал, меня подняло над навесом, над двором и потянуло вверх все быстрее и быстрее – в космос, по направлению к Луне. Там, на темной ее стороне, освещенной лишь звездами, я увидел Карен. Она казалась удивительно чистой, на ней была спортивная куртка, коричневые вельветовые джинсы и красные ботинки, в руках – сумочка. Волосы ее развевались по ветру, даже там, на Луне. Она курила. Затянувшись, она обратилась ко мне (как же долго я не слышал этого голоса):

– Ричард, привет! Как дела, Беб? Ты только посмотри на меня! А ведь когда-то мы все были здесь, на Луне, но потом нашли дорогу домой. Веришь мне?

Я сказал, что да.

Тогда она сказала:

– Я не исчезла, не ушла. Ты это знаешь?

Я ответил:

– Знаю.

– Ричард, позаботься о Меган.

– Обязательно.

– Здесь так одиноко.

– Мне там тоже одиноко. Я скучаю по тебе.

– Все, Ричард, до свидания. И знай – это не навсегда.

– Карен, где ты сейчас?

Она выбросила недокуренную сигарету в кратер размером с мангал для барбекю и сказала таким тоном, словно я не смог решить простейшее уравнение на уроке алгебры:

– Ну, знаешь!.. До встречи, Беб.

Легким движением она перепрыгнула через кратер и скрылась за его дальней кромкой.

Потом была вспышка и сноп голубых искр. Я помотал головой. Видение кончилось. Дождь все так же барабанил по крыше.

Луна.

Дом.

По-прежнему, несмотря на таблетку, не желая спать, я обулся и тихонько, незаметно пробрался во двор к Мак-Нилам через заднюю калитку. Я прошел к тому месту, откуда было видно окно бывшей комнаты Карен. В нем еще горел свет. Я подобрался поближе и выглянул из-за ракитника. В комнате, у стены с теми самыми лунными обоями, стояли коробки с детскими вещами. Миссис Мак-Нил зашла в комнату, поставила к стене еще одну коробку, устало села на нее и тяжело вздохнула. Никогда раньше я не видел ее уставшей.

Уходя из комнаты, она выключила свет. Было темно. Шел дождь. По нашей пустынной пригородной улице проехала машина. Мимо подвалов, проигрывателей, мимо желтых фонарей над мокрой дорогой. Мимо меня.

Потом я вернулся к себе, разделся и лег спать. Мама разбудила меня в половине седьмого. Мы все вместе – она, папа и я – поехали в Лайонс Гейт.

8. Земная печаль

Как только наша дочь появилась на свет – около двадцати минут девятого, семь фунтов четыре унции весом, – стало ясно, что нет никакого смысла пытаться выдать ее за «племянницу» миссис Мак-Нил. Она была улучшенной, смягченной, женской, но стопроцентной копией меня, словно я сумел размножиться почкованием. Господи, да есть ли в ней хоть один ген от Карен?

Сама Карен перенесла роды без единого признака хотя бы кратковременного проявления высшей нервной деятельности – на что мы все втайне очень надеялись. Как же может быть, что женщина переживает такое потрясение, как роды, даже не зная об этом? Миссис Мак-Нил почти забыла о Карен, как только прижалась к стеклу палаты родильного отделения; она загукала и даже стала непроизвольно пританцовывать от радости.

– Какая крупная! Какая розовощекая! – ворковала Лоис. – А как ножками дрыгает… Гу-гу-гу. Моя будущая балерина. Просто идеальная малышка. Ничто так не способствует сохранению формы головы младенца, как кесарево сечение.

Мы с мамой терпеливо ждали, пока Лоис извергала на малышку водопад сентиментального сиропа. Но если разобраться, наш ребенок действительно был потрясающим – потрясающим и моим. Как знать, может быть, эта девочка встретит и 2100 год. Может быть, ей суждено спасти мир. Я постучал по стеклу, сказал: «Гу-гу», – она посмотрела на меня – и все, я пропал. Она покорила меня. Вот так просто и быстро.

По предложению Лоис было решено отметить рождение девочки, и надо же было судьбе распорядиться так иезуитски, что выбор пал на ресторанчик на вершине горы Гроуз – снежком добросить до того места, где была зачата моя дочь.

– Неужели прошло всего девять месяцев? – тихонько спросил я маму, пока мы ехали в качающемся вагончике подвесной дороги; я здесь оказался впервые с декабря.

– Да.

– Ощущение такое, словно девять лет.

– Ты еще молодой.

– Ты можешь в это поверить? – спросил я, глядя на огоньки в нашем районе.

– Все замечательно. Честное слово, все будет просто здорово, – пообещала мама.

Мы проплыли над Кливлендской дамбой и черным зеркалом водохранилища. Я снова попытался вычислить наш дом в россыпи мерцающих янтарных огней.

Мама тихо, чтобы не услышали другие, спросила:

– Ты скучаешь по Карен?

– Да. Все время.

– Я так и думала. Ой, смотри, наш дом!

Негромкий голос из динамика сообщил, что мы прибыли на верхнюю площадку. В ресторане от высоты и бокала белого контрабандного вина у меня поплыло в голове, стали путаться мысли. Честно говоря, за столом я ощущал себя скорее приглашенным по случаю божком плодородия, чем отцом. Мое отцовство было указано разве что в примечаниях к основному тексту. За ребенка пили, за меня нет. Просто если стали бы уделять слишком много внимания мне, пришлось бы заводить разговор на темы, на которые было наложено негласное табу, – например, подростковый секс и проблема внебрачных детей.

Отец вдруг спросил:

– А кстати, кто-нибудь уже озаботился выбором имени?

– Меган! – мгновенно вырвалось у меня. – Я хотел сказать, что, по-моему, Меган – неплохое имя.

Лоис посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

– Ну что ж, Меган – замечательное имя.

Чуть позже, когда она отлучилась в уборную, Джордж рассказал мне:

– У нас лет десять назад должен был быть ребенок. Но случился выкидыш. Девочка. Лоис уже выбрала ей имя – Меган. Ричард, ты об этом знал?

– Нет. Просто это имя, я его услышал… во сне, сегодня ночью.

Слово «видение» я благоразумно решил не употреблять.

– Ну что ж, значит, это счастливое совпадение. Отличное валлийское имя. Предлагаю за это выпить.

Так наша дочь стала Меган Карен Мак-Нил.

Первые месяцы жизни Меган пролетели как-то мимо меня. Лоис же, наоборот, пришлось взять на себя все заботы и выдерживать бесконечный плач, рев, визг и крик младенца. К ее чести следует признать, что вынесла она это безропотно. Мама говорила, что Меган стала настоящим подарком судьбы для этой женщины, которой, в общем-то, и нечем было особо заниматься в жизни, если не считать коллекционирования совят да примитивных игр с болонкой.

Я же – пусть меня и воспринимали как всего лишь донора спермы – все равно был гордым и счастливым папашей, разве что в способах проявления своих чувств был изрядно ограничен. Я был вынужден держать язык за зубами и не расхваливать свою самую замечательную в мире дочку на каждом углу, по крайней мере до окончания предварительно оговоренного годичного эмбарго на «эту новость».

Лоис частенько заглядывала с Меган к нам. Та вела себя как и подобает нормальному младенцу – агукала, булькала, хрюкала, а также пачкала пеленки в свое удовольствие. Так моя мама тоже вкусила прелести осознания себя столь молодой бабушкой; не могу не заметить, что всякий раз, провожая взглядом удаляющуюся коляску Меган, вздыхала она не без облегчения.

Еще в сентябре я поступил на курс бизнес-подготовки в колледже Капилано. Это хоть как-то заняло мои мысли, пришедшие к тому времени в полный раздрай от размышлений о Карен и Меган. Взрослая жизнь, хорошая ли, плохая, мчалась вперед на всех парах. Кончились долгие прогулки по окрестностям в любое время, только захоти. Кончились и уроки, которые можно было прогуливать. Появились арендная плата, счета за коммунальные услуги, налоги. Подростковые мечты о работе на Гавайях или профессиональном лыжном спорте сменились новыми, привлекательными в силу той самой новизны, картинами несерьезных беспорядочных связей и захватывающей суматошной столичной жизни. Венди никого в общем-то не удивила, решив стать врачом; она перебралась на другой конец города в Университет Британской Колумбии. Пэм продолжала работать манекенщицей. Лайнус, которому всегда нравилось возиться с запалами, газами, жидкостями, предпочел не отрываться от любимого времяпрепровождения; такая возможность представилась ему в университете Торонто.

Цели в жизни не было только у меня и у Гамильтона. Он тогда подрабатывал продавцом в «Радио-шэк» в Линн-вэлли. Как-то раз он сказал:

– Ричард, представь, что тебе уже лет сорок. И вот приходит к тебе кто-то и говорит: здорово, познакомься вот. Это Кевин. Кевину восемнадцать лет, и он будет решать, что и как тебе делать на работе. Лично я бы просто взбесился. А ты что скажешь? Но ведь в жизни так сплошь и рядом: самые принципиальные решения типа «кем быть?» принимает восемнадцатилетний остолоп, который ни хрена в жизни не смыслит!

Он передернул плечами.

Незадолго до Рождества, одевшись для дождливой погоды, мы впятером собрались на прогулку. Решено было совершить разведывательный марш-бросок по железнодорожным путям в районе Орлиной гавани. Хождение по путям всегда нравилось нам. В этом занятии отлично совмещались получение порции адреналина – какое-никакое, а нарушение закона, – и возможность оценить потрясающей красоты виды на океан. В качестве бонус-удовольствия выступала щекочущая нервы возможность обнаружить – в духе дешевых боевиков и детективов – припрятанный в придорожных кустах труп.

Щебенка на насыпи скрипела под каблуками; Лайнус с Венди затеяли бесполезное обсуждение структуры молекул креозота; Гамильтон время от времени гавкал на них: «А ну, поторапливайтесь там! Даже Пэмми сегодня в нормальной обуви, не на шпильках. Не дадим ей пожалеть о сделанном выборе!» Мы решили пройти насквозь почти двухмильный тоннель – весьма соблазнительная, учитывая ее опасность, перспектива. Даже при наличии девятивольтовых фонариков.

Как только мы вошли в тоннель, на нас оглушительно обрушилась тишина; меня всегда удивляло, почему безмолвие звучит так громко. Примерно на полдороге Гамильтон скомандовал:

– Стоп! Выключайте фонари!

Мы повиновались и встали как вкопанные, вдыхая темноту. Единственным источником света осталась зажигалка Пэм, взлетавшая и опускавшаяся в воздухе в такт словам Гамильтона:

– Раз, два, три… Ребята, зажигай!

Вчетвером они мгновенно встали возле меня холодным, почти враждебным полукругом, руки скрещены на груди, губы поджаты. Только Венди выглядела чуть более милосердно; она-то давно все знала.

– Ну что ж, – нарушила молчание Пэм. – По-моему, у нас что-то неладное творится. Уж нам-то ты мог сказать? В общем, плюнул ты нам в душу, Ричард… Папаша.

Гамильтон поспешил пригрозить:

– И не думай, что тебе удастся отвертеться, Дикки.

Даже Лайнус разошелся не на шутку:

– Мы ведь его видели, ну, ребенка-то. Эту, я имею в виду, Меган, вот. Налетели на Лоис в супермаркете. Тут все верно, отпираться бессмысленно. Если, конечно, у тебя не давнишний роман с самой Лоис, в чем я почему-то ужасно сомневаюсь. Ну, так в чем дело?

Я был пойман в ловушку. И поделом.

– Ну ладно, банда. Добились своего, докладываю: да, это наш с Карен ребенок. (Мы так и знали! Мы так и знали!) Родилась Меган второго сентября – в день рождения Карен. Она абсолютно нормальная, вот только у Карен все по-прежнему. Ничего похожего на пробуждение во время родов не произошло. И скорее всего она уже никогда не очнется.

Мы стояли в тоннеле, дыша так тяжело, словно находились в батискафе, – экспедиция по поиску сокровищ, выброшенных Карен с падубы океанского лайнера. Я вздохнул. Долго скрываемая правда вырвалась у меня – сжатая огромным давлением в маленький комочек, она, расправляясь, словно большая медуза, устремилась к поверхности. Я слишком внимательно следил за тем, чтобы никто ничего не узнал, – так пугала меня перспектива того, что Карен превратят в аттракцион для журналистов. Ее родители тоже по-своему доставали меня. Лоис все демонстрировала свое превосходство, а Джордж не проявлял к Меган особого интереса. Теперь же я испытал странное чувство облегчения. У меня появилась возможность рассказать о своем отношении к Карен и Меган людям, которые будут слушать и поймут. Я говорил и говорил, а мои друзья не прерывали меня.

Когда я закончил, Пэмми сказала:

– Знаешь, Ричард. Меган так похожа на тебя, просто невероятно. Вылитый ты, разве что в чепчике.

– А то я не знал.

– Она славная, – сказала Пэм. – Я держала ее на руках. И Лайнус тоже.

– Ага, – мрачно кивнул Лайнус. – Сплошное очарование. Я ее чуть не уронил. Ей, понимаешь ли, приспичило проблеваться прямо у меня на руках. Залила мне калькулятор, мой любимый Ti-55 – сам знаешь, как нежно я отношусь к своей машинке.

Мы сели на рельсы. Гамильтон достал сигарету, закурил и сказал:

– Я думаю, девочке можно только посочувствовать. Представьте себе, заполучить по наследству Ричардову рожу, а в приемные матери Лоис. Да, жизнь – жестокая штука.

Я попытался достойно ответить на такое хамство, предложив Гамильтону стать крестным отцом.

– А это подразумевает пеленки и все такое? – Физиономия Гамильтона как-то сразу скисла.

– А как же! – торжествующе ответил я. – Тысячи и тысячи акров детских какашек. В общем, договорились.

Так мы сидели и болтали, окруженные безмолвной темнотой. Затем в разговоре возникла пауза. Тут Лайнус резко нагнулся, приложил ухо к рельсу и прошептал:

– Поезд!

Бежать к выходу было бесполезно. Мы бросились на землю и скатились в усыпанные гравием сточные канавы по обе стороны путей. Больше всего нам в тот момент хотелось съежиться, распластаться. Через несколько секунд «Пасифик Грейт Вестерн» разорвался в тоннеле водородной бомбой – прямо над нашими головами. Сто восемь товарных вагонов, груженных фанерой, стали сырьем для рождения сверхновой звезды в этой дыре, пробитой в гранитной толще. От поезда исходил мерцающий свет, и я смог разглядеть прямо у себя перед носом пустую винную бутылку, пожелтевшую газетную страницу шестилетней давности, какой-то носок и свернутый подгузник «Хаггис». Помелькав передо мной, эти предметы вновь погрузились во мрак, будто мимолетные угрызения совести. Дневного света им, по всей вероятности, не увидеть уже никогда. Страшноватыми казались эти выброшенные вещи, навек погребенные в недрах Земли.

Поезд грохотал над нами минут пять. Что, если мы здесь погибнем? Что останется от нас, от нашей жизни? К чему мы шли, чего добивались? Денег? Нет, пожалуй, никто из нас не ставил во главу угла финансовое благополучие. Счастья? В этом возрасте еще не представляешь себе, что возможно такое понятие, как несчастье. Свободы? Возможно. Основополагающим принципом нашей жизни в то время было то, что безграничная свобода обеспечивает возникновение общества, состоящего сплошь из уникальных, необыкновенно талантливых личностей. Крушение этого постулата означало бы, что мы не справились с возложенной на нас обществом задачей. Мы были молоды и требовали от жизни осмысленности. Мне не терпелось исполнить свой долг. Вот только какой?

Испаряющийся со шпал креозот тем временем разъедал мне слизистую оболочку носа, локоть увяз в грязи. Маленькие смерчики пыли били в лицо, и я закрыл глаза. Мне захотелось свернуться калачиком, чтобы хоть так защититься от грохота проносящегося поезда, этого шума, исходившего из самого центра Земли.

Сны не ведают отрицания. Ну, если вы, например, весь день думали о том, как вам не хочется ехать в Мексику, ночью во сне вас обязательно забросит в ее столицу. Вашему телу будет наплевать на «не» и «нет», оно среагирует только на основной предмет размышлений. Мне кажется, мы целыми днями только о том и думали, как уберечься от несчастий и как избежать потерь.

Поезд прошел. В ушах по-прежнему гудела тишина. Мы выкарабкались обратно на рельсы и мрачно побрели к выходу, под дождь. Забравшись в лайнусовский универсал, мы поехали к Мак-Нилам, в гости к Меган. Я надеялся, что Лоис обрадуется визиту четырех «дядюшек-тетушек», жаждущих разделить ее восхищение Меган.

Лайнус осторожно осведомился:

– Три месяца… она еще не говорит?

– Да ты что! – обрушился на него Гамильтон. – Она пока слишком занята генерированием случайных чисел.

Я кивнул:

– Точно. И вот еще – жалко, конечно, но бедная Меган обречена расти, представляя для многих мою копию в парике-«лентяйке».

– А я даже и не догадывался, что ты с Карен… ну, что вы занимались этим, – сказал Гамильтон. – То есть вы, ребята, мастерски затихарились.

– А вот представь себе, – хмыкнул я.

Мы покатили дальше, все, кроме меня, довольные жизнью. Я вспомнил, как Карен сказала: «Ричард, будем мы наконец… или как?» Вспомнил и лепестки, цветочки и бабочек, перелетавших между нашими телами. Отчетливо всплыла в памяти та решительность, с которой Карен пошла на это. Интересно, была бы она такой всегда, если бы не?.. Или она просто знала, что времени у нее уже нет? Пыталась успеть как можно больше в последний день?

Незадолго до того я прочитал фантастический роман «Конец детства». В нем детей со всей Земли объединяют, чтобы создать расу повелителей – коллективный разум, способный силой своего воображения сбрасывать планеты с орбит. Я задумался: а что, если бы все дети, вместо того чтобы объединяться, разбрелись кто куда, отметившись, как после окончания рабочего дня, если бы воображение их иссякло, сошло на нет? Что, если вместо объединения их мысль распалась бы на атомы, а сами они, потеряв память, впали бы в кому? Ведь Карен обрисовала мне именно такую картину: она увидела что-то внутри себя, в своем разуме, – в промежутке между бикини и коктейлями вперемешку с валиумом, между решением, надевать ли сегодня теплую куртку и лыжные ботинки. Когда она это поймала? Переключая в очередной раз телевизионные каналы или поворачивая за угол на своей «хонде»? Но в любом случае ей удалось разглядеть – пусть и частично, фрагментами – нечто такое, что сказало ей: завтра – это не то место, где хочется оказаться, будущее – это не то место, в котором есть смысл побывать. Вот что и мучило меня уже некоторое время: а так ли уж она была не права?

9. Еще более реально, чем ты сам

Через полгода после рождения Меган Карен окончательно перевели в дом инвалидов «Инглвудский приют». Ее поместили в отдельную палату. На тумбочке у ее изголовья теснились увлажнитель воздуха, ее бижутерия, деревянная расческа, бумажные носовые платки в розовой гофрированной коробочке, открытки на день рождения (скрупулезно обновлявшиеся каждый год), семейные фотографии в рамочках, плюшевые игрушки (один кот Гарфилд, два плюшевых мишки и один белый медведь), пара книг для посетителей – «Лучшее в жизни» и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», да горшок с вьющейся диффенбахией, проворно колонизировавшей чуть не всю комнату. Ее приемник иногда часами оставляли включенным.

«День» Карен чисто технически начинался в районе полуночи, когда ее поднимали с «антипролежневого» матраса с переменным давлением и переворачивали с боку на бок. При этом осматривалась ее одежда; при необходимости производилась замена. До шести утра ее переворачивали еще дважды. Одновременно полость ее рта прочищали мягкой зубной щеткой и протирали влажной губкой; губы смазывали вазелином.

Дважды в неделю, по утрам, ей полагалась полноценная ванна. Заодно при этом медсестра выполняла комплекс «интенсивных» упражнений для подвижности плечевых, локтевых и всех прочих суставов, а также сгибательных и разгибательных мышц. В остальные дни ее обтирали губкой и проводили упрощенный комплекс упражнений.

В течение промежутков бодрствования пища поступала прямо в ее желудок – стекая под действием силы тяжести из закрепленного над кроватью пакета по трубке через постоянно установленный у нее на животе, рядом с пупком, клапан.

Карен одевали в специальную – только передняя часть, без спинки – одежду и усаживали в гериатрическое кресло-каталку с подставкой для ног и специальным приспособлением, поддерживающим голову. Она обязательно присутствовала на общем завтраке, обеде и ужине, равно как и на особых мероприятиях – просмотрах фильмов, празднованиях дней рождения и даже на церковных службах, которые проводились в приюте по воскресеньям, хотя и не каждую неделю. Между приемами пищи Карен сидела в кресле в своей комнате. Персонал приюта следил за тем, чтобы по возможности чаще менять положение ее тела.

Карен оказалась нетипичной пациенткой, в том смысле, что ее миновали или поразили лишь в легкой форме большинство сопровождающих коматозное состояние осложнений, таких как пневмония, кишечная недостаточность, инфекции мочеиспускательного тракта, тромбы в ногах, судороги, прободение желудка, пролежни и кожные высыпания вследствие недостаточности кровообращения.

Считается, что с такими пациентами нужно ждать момента, чтобы «повернуть выключатель». Карен никак не попадала в такую категорию. Хотя и ее семье пришлось проявлять определенный, делящийся на несколько степеней героизм, чтобы не дать ей умереть. Например, когда встал вопрос об антибиотиках для лечения воспаления легких. Джордж настоял на полноценном курсе, а Лоис демонстративно уклонилась от высказывания своего мнения. Большинство родителей пациентов, оказавшихся в коме, разводятся через несколько лет, проведенных в ссорах, взаимных упреках и самообличениях, в визитах к юристам, врачам, социальным работникам, в оплате бесчисленных счетов. Джордж и Лоис остались вместе.

– Кома – явление редкое, – как-то раз сказал мне Лайнус. – Это побочный продукт современной жизни. Ведь до Второй мировой войны такие случаи практически не наблюдались. Люди просто умирали. Коматозное состояние столь же ново и современно, как пластмасса, реактивная авиация и микросхемы.

За последующие годы Карен высохла и исхудала до такой степени, что ее тело казалось скорее искусственным сооружением – с желтоватого оттенка кожей, натянутой на скелетную основу, как на обруч барабана. Постороннему она несомненно показалась бы отвратительным на вид уродцем. Волосы стали тонкими и ломкими; седеть Карен начала в двадцать три года. Дышала она естественным образом, и едва слышное движение вдыхаемого и выдыхаемого воздуха было, пожалуй, единственным внешним свидетельством того, что она еще жива. Со временем врачи стали устанавливать специальные шплинты и распорки, чтобы тело ее не скрючилось, не вернулось в позу зародыша. К удивлению медиков, этого так и не произошло. Карен оставалась податливой и расслабленной. У нее перебывало немало докторов-исследователей и студентов из Университета Британской Колумбии, интересовавшихся ее релаксированным состоянием.

Весной 1981 года Гамильтон нарисовался у меня с рассеченной губой, подбитым глазом и весь кипящий праведным гневом.

– Эта клизма Клаус въехал мне по роже штативом. Ну и хрен с ним. Передаю Пэм в полное его распоряжение.

Я поинтересовался, кто такой Клаус.

– Да новый хахаль Пэмми.

На следующий день Пэм позвонила мне, чтобы попрощаться; она решила уехать с Клаусом в Нью-Йорк.

– Знаешь, Рик, он не то чтобы очень талантлив как фотограф, но он такой милый.

В последующие десять лет я видел Пэм только на обложках журналов да время от времени слышал ее по телефону, когда она звонила из какого-нибудь особенно экзотического места: «Привет, Ричард. Я тут в самолете, пролетаю над Джуно[11]11
  Город на Аляске.


[Закрыть] (треск в трубке). Черт, просыпала кокаин прямо на колени! Оливер, в котором часу начинается охота?.. Да нет же… это был пиджак, который остался в Мадриде… Алло, Ричард… Так на чем мы остановились?»

Гамильтон провел несколько сезонов в экспедициях, облазив все медвежьи углы на севере Британской Колумбии. Там начался его бурный роман с динамитом – вполне закономерное развитие склонности к пиромании, проявлявшейся у него с первого класса: муравейник – жидкость, разжигающая уголь для барбекю – картонные коробки из-под булочек для гамбургеров – и большое увеличительное стекло.

В 1985 году он получил диплом по геологии и допуск к взрывным работам, что дало ему возможность в течение нескольких последующих лет пребывать в подлинно счастливом состоянии – он мотался по всей провинции, взрывая горы, превращая скалы в щебень.

Лайнус стал инженером-электротехником, что никого не удивило. После окончания учебы он перебрался в центр – поближе к новой работе. Виделись мы редко. Его жизнь казалась скучной. Он слишком рано повзрослел.

Добродетельная Венди поступила в университет учиться на врача-реаниматолога. Жизнь студента-медика такова, что следующие десять лет виделись мы с Венди лишь когда она, измученная недосыпанием, всплывала глотнуть воздуха – красные глаза, мятая одежка и озабоченное лицо с сеточкой морщин у глаз. Пообедав с ней как-то раз, мы с Гамильтоном узнали об основных кошмарах медработника: тридцатишестичасовой рабочий день, склочные дежурные сестры и вредоносные бактерии, притаившиеся на каждом шагу.

– Я почти все время ощущаю себя пакетом со скисшим молоком, – сказала Венди. – Но мне нравится эта работа.

Гамильтон извлек из кармана пузырек с «Визином» и сказал Венди, чтобы та запрокинула голову. Закапав ей в глаза, он пояснил: не желаю, чтобы на меня смотрели таким забитым взглядом.

– Ну как – лучше стало? – спросил он.

– Да. Спасибо, Гэм.

– Оставь флакончик себе. Я его специально тебе купил. Прогуляться не хочешь – на залив, в Эмблсайд?

– Я бы с удовольствием, но у меня ночная смена. Через четверть часа уже нужно быть на работе.

Я же… мне пришлось пойти работать на Ванкуверскую фондовую биржу. Работа была доходная, но наводила на меня такую тоску – просто слов нет, чтобы толком описать.

Меган с самого начала знала, что я ее отец. С Карен дело обстояло по-другому. Однозначно верным или неверным не могло быть ни одно решение. Вариант – не говорить ей о Карен – дался нам нелегко. А как еще? Сказать ребенку, что Карен умерла? Это значит обмануть ее. Бесконечно повторять, что она надолго уехала? Чушь. Сказать, что Карен больна? «Но тут возникает другая проблема, – заметил мой отец. – Меган сразу же захочет проведать ее. А хотя мы все и любим Карен, нельзя не признать, что показывать ее ребенку не только страшновато, но и попросту жестоко».

В итоге мы пришли к выводу, что к семи годам Меган повзрослеет достаточно, чтобы познакомить ее с Карен. А до тех пор решено было ссылаться на болезнь Карен и обещать, что мы ее увидим, но нескоро. Меган все же задавала неизбежные вопросы: «Папа, а мама – она какая? Ну та, моя настоящая мама». Это четко сделанное ребенком разграничение, вполне естественное и предсказуемое, заставляло Лоис скрипеть зубами от злости.

«А мама что – умерла? А моя мама красивая? А мама любит лошадок? Если мама придет к нам в гости, она поможет мне убраться в комнате?»

В 1986 году Меган с огромной радостью пошла в первый класс. Каждое утро она стремительно вскакивала с кровати и вылетала из дома через кухонную дверь – небезуспешно избегая очередной порции нравоучений или ругани Лоис. Никакие внеклассные занятия не были для нее слишком утомительны, никакие уроки музыки – слишком длинны или скучны.

Меган действительно начала жизнь, как я и предполагал: моей копией в парике-«лентяйке». У нее были прямые, как струи дождя, красивые волосы. Но все же судьба сжалилась над нею. Когда сошел младенческий жирок, в Меган стали проявляться самые очаровательные черточки Карен. Внутренне мы все вздохнули с облегчением.

Иногда я забирал Меган из школы и отвозил домой.

– Дзинь-дзинь, привет, Лоис…

– Знаешь, Ричард, я ума не приложу, почему ей так нравится школа. У нее же здесь все есть – полно игрушек, и я готова все время развлекать ее и воспитывать – от зари до зари хватит. Не понимаю, что она так рвется к тебе. Нет, ты только не обижайся, но ведь у вас дома нет ничего для ребенка. Ни единой вещички. Я заходила к вам на той неделе и специально, пока пила кофе, присмотрелась: во всем доме я нашла единственный мячик – да и тот, как оказалось, предназначен Чарли (это наша собака – золотистый ретривер). Придется теперь быть построже, а вы постарайтесь придумать более содержательную программу занятий для ребенка. Меган, иди сюда, сейчас будем играть в карточки со словами. До свидания, Ричард. И, кстати, подстригись. Сейчас в моде более короткие волосы, а ты как-никак отец.

Дверь закрыта; за ней – приглушенные, раздраженные голоса: Меган стонет, когда перед ней выкладывают стопку карточек с картинками и французскими словами. Бедный ребенок!

Вскоре после того, как Меган пошла в школу, ее одноклассники, маленькие, жестокие по незнанию хулиганы, наслушавшись чего-то от родителей, которые сами слышали что-то в универсаме «Супер-Вэлью» от того, кто, в свою очередь, где-то что-то слышал, сообщили Меган, что ее мама – «овощ». Как и положено в этом возрасте, они выкрикивали ей вслед на детской площадке целый список. «Салат. Кукуруза. Зеленый горошек. Морковка. Мама Меган – морковка!» Ну, и дальше в том же духе. В день биржевого краха 1987 года, буквально через несколько минут после того, как до меня окончательно дошло, что я потерял все свои активы, мне позвонил директор школы. Лоис дома не было, и он набрал мой номер. Мне было сказано, что Меган «не в себе». Я поскорее забрал дочку, и мы долго бесцельно кружили по нашему району – винный запах хрустких, готовых опасть листьев, длинные осенние тени. Радио я не включал.

– Что случилось, солнышко?

– Папа, все говорят, что моя настоящая мама – морковка.

– Но ведь это не так. Сама понимаешь, так не бывает.

– Значит, петрушка?

– Господи, Меган, что ты мелешь? Никакая она не петрушка и вообще – никакой не овощ! Чушь какая-то!

– Тогда почему все говорят, что она – морковка?

– Потому что дети – жестокие. Понимаешь, Меган, они говорят глупости, жестокие злые глупости, сами не понимая, что и зачем они повторяют.

– А я раньше была морковкой?

Я затормозил перед светофором на Хэдден-драйв.

– Стоп, Меган.

Меган вдруг открыла дверцу и бросилась бежать в парк, окружавший поле для гольфа. Черт! Я бросил машину на светофоре – с ключами в замке зажигания, двери нараспашку, – и побежал вслед за дочерью. К счастью, эти места я знал не хуже, чем всякий здешний ребенок, – сколько времени было проведено здесь по молодости!