Текст книги "Планета шампуня"

Дуглас Коупленд
Планета шампуня

Часть первая

1

В то утро, когда Джасмин (моя мать) открыла глаза, на лбу у нее жирным черным фломастером было выведено слово Р-А-3-В-О-Д, в зеркальном отражении. Едва очнувшись от сна, сама она, конечно, об этом не знала. И только зайдя в ванную почистить зубы и взглянув в зеркало (зеркало, обвитое многострадальной традесканцией, то самое зеркало, перед которым я несколько лет назад учился бриться), она увидела это слово в его надлежащем виде и завопила так, что мертвый проснулся бы, – применительно к нашему дому это значит, что своим криком она разбудила мою сестру Дейзи.

А вот меня в то знаменательное утро дома не было. Я летел над Атлантикой в «Боинге-7б7», стремительно приближаясь к родным берегам. Но потом Дейзи по телефону подробно описала мне весь этот кошмар, и сейчас, переваривая то, что я от нее услышал (Джасмин, понятно, беседовать не в кондиции), я сижу на семнадцатом этаже недурственной гостиницы при Международном аэропорте в Лос-Анджелесе, Калифорния, и вижу из окна взлетную полосу – вижу, как садятся лайнеры и как стаи птиц, которым вой турбин явно нипочем, невозмутимо что-то поклевывают, примостившись у самого края взлетной полосы.

– Какая-то ерунда, Тайлер. Толком от нее ничего не добиться, – сказала Дейзи. – В общем, ужас. Как можно было так поступить, просто кошмар! Свинство и всё тут. С души воротит,

– И куда же он направился, Дэн-то? – спросил я, имея в виду теперь уже (как я полагал) бывшего муженька Джасмин и бывшего отчима – Дейзиного, моего и моего младшего братишки Марка.

– Без понятия. Маме даже на люди стыдно показываться. Чернила так въелись в кожу, что несколько дней пришлось оттирать. Я ее от раковины буквально силком оттаскивала. Она до того себе лоб дотерла, что он у нее стал как сырой гамбургер. Сейчас она на транквиликах, такие дела.

Да, дела, думаю я про себя, опять безотцовщина. Умеет Джасмин выбирать себе спутников жизни, так и тянет ее на любителей какой-нибудь отравы, не той, так этой, вот и результат. И опять – как тогда, когда мой биологический предок, Нил, ушел от Джасмин, чтобы навсегда раствориться в наркотическом дурмане где-то в округе Гумбольдт (штат Невада) – у меня такое чувство, будто в нашем доме настежь отворилась дверь и родители объявили нам, детям, притихшим внутри: Вот незадача! Проиграли мы вас в покер, ребятки, не держите зла. Так что придется вам отсюда выметаться, прямо сейчас.

Дейзи испытывает то же, что и я. И когда наш телефонный разговор окончен – разговор, на протяжении которого Дейзи главным образом кричала, а я главным образом молчал, – я сижу на краешке кровати в гостиничном номере при аэропорте ЛА, и здесь, у меня в номере, так тихо, что я, кажется, слышу уютную, без соринки и пятнышка, чистую мебель, которой он обставлен, – и я размышляю.

Я понимаю, что я вроде как должен быть расстроен и подавлен, но, если честно, расстроиться по-настоящему мне трудно. В моей жизни наступила волнующая пора, и я не позволю судьбе отнять у меня это радостное ощущение. Я только что вернулся в Новый Свет, вернулся в мир огромных красных флоридских грейпфрутов, и понятно устроенных телефонных автоматов, и кофейных кружек без блюдец, и нормальных торговых центров, и неуемных амбиций, – вернулся, проведя потрясающее лето в Старом Свете, в Европе. И сейчас я сижу здесь и втайне радуюсь тому, что прохлопал стыковочный рейс домой, в Сиэтл, радуюсь, что на ушах у меня были наушники от плейера и я пропустил объявление о посадке, просто отключился (такие кайфовые пошли темы из Лондона, не оторваться, – машинного сочинения песенки про деньги!).

И еще я радуюсь потому, что если бы я не застрял на ночь в Лос-Анджелесе, я сейчас, в этот» самый момент, не вышел бы на балкон и не смотрел бы сверху на вид внизу, на тихоокеанский закат, такой новехонький, оранжевый, чистый, как затянутый в прозрачную пленку экзотический овощ. И я не подносил бы к носу долларовую банкноту и не вдыхал бы ее запах – чистый, приятно ничей запах, такой же, как в безупречном гостиничном номере у меня за спиной, в номере, освещенном нежным, медовым солнечным завитком. И еще – мною не владело бы ощущение, которое я испытываю, стоя здесь, на этом балконе, и обозревая разделенный на квадратики внеземной, мандариновый Лос-Анджелес: что прыгни я сейчас с этого балкона, я поплыву в теплом воздухе, над янтарными пальмами и полями для гольфа, поплыву, оставляя позади незыблемые, как закон, воспоминания о Диснейленде, поплыву над теплыми горами, и пустынями, и лесами моего новосветовского дома, – поплыву к дому.

Ну ладно, хватит.

Я разворачиваюсь и захожу опять в свой гостиничный номер, задвигая за собой дымчатую стеклянную дверь, и падаю навзничь в прохладную, застланную немнущимися простынями постель, и тут меня вдруг захлестывает новое ощущение – одновременно жуткое, романтическое и грандиозное: все равно как, вырядившись в смокинг, шлепнуться в бассейн. У меня такое ощущение, что комната, любая комната, не бывает абсолютно безмолвной – такое ощущение, будто в самой что ни на есть тишайшей, пустейшей и безсобытийной комнате всегда происходит некое событие первостепенной важности. Это событие – само Время, оно пенится, бурлит, клокочет, как речной ноток, с ревом проносясь через эту комнату, через все вообще комнаты, – Время, протекающее сквозь кровати, выплескивающееся из мини-баров, пеной и пузырями изливающееся из зеркал, Время, с его могучим несокрушимым течением, уносящее меня с собой.

Волосы – это вам не фунт изюму!

Какой шампунь выбрать сегодня? Может, взять «Сердцееда»®, спортивный шампунь с профессиональной микропротеиновой формулой, залитый в черную пластмассовую банку – совсем как от машинного масла, – очень мужественно! Так, потом что? Для тонуса и подпитки чуток «Пламенного монаха»®, содержащего плаценту, экстракт косточек нектарина и витамины группы В. А для фиксации? «В одно касание»® – пена для укладки, продукция, разработанная научно-исследовательским институтом по проблемам ухода за волосами «плюТОНиум»™ в городке Шерман-Оукс, Калифорния. Она обладает эффектом саморегуляции, и в ее состав входит алоэ, ромашка и смоловидные вытяжки из перепелиных яиц. Придает блеск, форму и – уверенность. Пойдет.

Правильно рассчитать, как должны выглядеть твои волосы сегодня, – это как рассчитать, какую бумагу заправить в копировальную машину: обычного формата, «для писем», или посолиднее, для официальных бумаг. Твои волосы – это ты, твоя тусовка, твое свидетельство, что у тебя все в порядке. Это твоя визитная карточка. Что у тебя на голове говорит о том, что у тебя в голове. Моешь голову каждый день? Пользуйся «Незаменимым»® на календуле с пивом. А если фактура «гормонозависимых» волос меняется чуть ли не каждые пять минут? Тогда бери «Настроение по заказу»® шведского производства с мощным стимулирующим и «оживляющим» эффектом. Содержит лист грецкого ореха и специально предназначено для слабых, саморазрушающихся волос. Средство обалденное – термоядерное: мой личный крутометр от него шкалит.

Если у тебя вдруг выдастся свободная минута, можно от нечего делать глянуть, что пишут в брошюрках-путеводителях для туристов, наведывающихся в городок, где ты себе тихо проживаешь. Имей в виду: можешь сильно удивиться. Можешь даже захотеть поскорей оттуда смотаться.

Ланкастер если чем и примечателен, так это тем, что здесь никто не напрягается. Еноты, как ни в чем не бывало, топают через задние дворики, лениво покуривая на ходу. Голубые сойки-балаболки носят серьги и запросто станцуют вам любой новомодный танец. Олени пялятся в телевизор.

Уже полтора месяца, как я вернулся сюда, в Ланкастер, покинув гостиничный номер по соседству с Лос-Анджелесским международным аэропортом, и хотя многое здесь, в моем родном городе, радикально изменилось по сравнению с тем, что было, когда я в начале лета отбыл в Европу, все-таки многое осталось неизменным.

Жителей в Ланкастере по-прежнему около 50 000 – столько же, сколько было в Париже в дремучую эпоху раннего Средневековья. И стоит городок по-прежнему там, где всегда находился и будет находиться: посреди засушливых равнин на юго-востоке штата Вашингтон, располагаясь что с научной, что со стратегической точки зрения на возможно максимальном удалении от всего сколько-нибудь значительного и интересного, в самом центре аридного, более или менее пустынного климатического пояса, который тянется от мексиканского штата Сонора до самого Ледовитого океана.

Еще кое-что о местных прелестях: в Ланкастере практически не бывает дождей, зима тут сухая и холодная, а лето сухое и жаркое. Пульсирующая, отливающая шоколадом гнутая лента реки Колумбии рассекает город, как готовая вот-вот распрямиться тугая металлическая пружина. Не только дожди, но и деревья в Ланкастере -большой праздник, а те немногие, что все-таки попадаются на глаза, – все до единого завезены откуда-то и только подчеркивают специфику местного ландшафта: вид у них как у уборщиц, которые ни минуты лишней здесь не остались бы, если бы только подвернулось место получше, – иссохшие, сучковатые тополя обычные и всклокоченные, словно осыпанные перхотью тополя трехгранные. Роскошными их не назовешь.

Что в Ланкастере хорошо (вообще-то хорошего тут много чего), так это то, что все постройки в нашем городке вместительные и все отстоят друг от друга на приличное расстояние. Места здесь навалом, земля дешевая, как, впрочем, и электричество, чтобы спокойно отапливать любое здание. Чего ж и не строить с размахом? И у всех машины, чтобы без хлопот добираться куда надо. Машин много.

Как и в большинстве небольших городков, в Ланкастере мало что меняется. Лично мне кажется, что отсутствие перемен нагляднее всего проявляется в привычных глазу фигурах стариков (обоего пола) – тут и тролли, и Лупоглазы[1]1
  Популярный в Америке персонаж комиксов и мультфильмов, пучеглазый морячок (Рореуе).


[Закрыть], и просто кто дошел до ручки: они ползают по центру города и по окраинным поселкам, бродят между тявкающими собаками и проволочными изгородями, с интересом изучая содержимое муторных баков, останавливаясь поболтать со всякими штучками-дрючками на капотах машин и с изумлением разевая рот на тарелки спутниковых антенн, которые дружно всходят на ланкастерской почве, высовываясь тут и там, словно любопытные детские уши, прислушивающиеся к небу: только и ждут, что сверху им по секрету шепнут что-то эдакое непристойное. Старики-бродяги – это, сдается мне, последняя ниточка, связывающая Ланкастер с его недолгим прошлым, и связывающая просто потому, что они слишком бедны, чтобы вместе со всеми поддаться добровольной амнезии, которая неуклонно приближает остальных жителей городка к сверкающему будущему, куда и мне страшно хочется попасть.

Для меня, выросшего в Ланкастере, никогда не было большой загадкой, как жителям нашего городка удается заполнить свои дни. Ты или работаешь в торговом центре «Риджкрест», или на Заводе. В свободные от работы дни ты шляешься по магазинам, гоняешь на машине так, чтоб дух захватывало, ходишь с ружьем на всякую живность или носишься очертя голову по реке на ярко разукрашенном скутере.

Мда… Завод. Лучше сразу объясню, что это такое, потому что без этого не понять, почему Ланкастер возник и что он собой представляет. Дело в том, что в свое время в Ланкастере было крупнейшее в мире производство, как бы это помягче, запрещенных веществ – всякие непроизносимые сверхконцентрированные жидкости, порошки, металлические штуковины – какие-то чурки, стержни, кнопки, цилиндры – вещества, куда более гнусные, в миллиарды раз гнуснее, чем любая из ваших самых ужасных тайн, – вещества, которые, стоило им появиться на свет, правительство тотчас же прибирало к рукам (точно как в историях про НЛО и младенцев), определяя их в новые дома: куда-то в утробы кораблей, ракет, снарядов и силовых установок.

Вся алхимия, связанная с производством этих веществ, творилась непосредственно в заводских корпусах, расположенных в пятнадцати минутах езды к северу от города, в комплексе, состоявшем из громадных, без единого окна, конструктивистских кубов, которые мой братишка Марк навеки запечатлел в своем рисунке, укрепленном на стенке семейного холодильника. Когда Марка попросили объяснить, что это за сооружения, он высказался в том духе, что это вереница платформ (какие используются во время праздничных шествий), оставшихся от умственно деградировавшего и теперь уже полностью вымершего племени великанов, и первоначального их назначения теперь уже никто никогда не узнает. Надо же такое придумать!

Нет-нет, постойте: я так расписал наш Завод, что картинка получилась какая-то мрачная и зловещая, а на деле все совсем не так. Пока мы подрастали, Завод вовсю старался разнообразить нашу жизнь, и делал это многими способами – об одних мы знали, о других и не догадывались. Молодежь заводского клуба «4-Эйч»[2]2
  Молодежные организации и соответствующее молодежное движение в аграрных районах страны (от англ. Heart, Hands, Head, Health – «Сердце-Руки-Голова-Здоровье»: слова, упоминаемые в торжественной клятве членов клуба).


[Закрыть] регулярно устраивала неизменно популярный конкурс на самую безобразную картофелину. Баскетбольная команда старшеклассников в нашей школе называлась «Нейтроны» (команда младших классов, соответственно, «Нейтрины»), а эмблемой у нас был «атомный гриб», он же украшал наши форменные куртки. Мы, ланкастерцы, как члены семьи, привыкшие к тому, что с нами под одной крышей живет тяжелый хроник, бывали рады щегольнуть в повседневной речи мудреными словечками из лексикона приобщенных к высоким технологиям: изотоп, перколяция, полураспад, иодиды. Получается как будто слова к синтезаторной немецкой музыке. Круто.

В детстве мы просыпались от страха, когда нам во сне являлись таинственные живые мертвецы – заводские рабочие, с желтыми, как сыр, лицами и жидкими волосенками, пучками и клочками торчавшими во все стороны на их черепушках, – как они, сунув в рот пластинку мятной жвачки, подходят по очереди к одному-единственному на весь завод окошку-иллюминатору и пугают нас, меня и Дейзи, рассказами об испепеленных городах, о нестерпимо жгучих солнцах и о всех, какие только есть в мире, рыбах, плавающих в морях кверху брюхом.

А еще, пока мы росли, нам на уроках по мерам личной безопасности без конца крутили черно-белые фильмы, сделанные по заказу военных, фильмы, которые призваны были внедрить в юные умы осознание нужности и важности нашего Завода. Фильмы эти наверняка сейчас понемногу окисляются в своих железных банках, задвинутых в самый дальний угол фильмохранилища в Беверли-Хиллз, приобретая ценную патину времени и спокойно дожидаясь своего часа, когда они бодренько снова явятся в мир живущих, теперь уже в качестве оригинального развлекательного фона, чтобы позабавить посетителей супермодных лос-анджелесских ночных клубов.

Впрочем, все споры вокруг Завода если и ведутся, то исключительно в прошедшем времени. Завод закрыли в начале лета, просто взяли и закрыли – через день после того, как я улетел в Европу, – и вместе с ним канул в небытие почти весь торговый центр «Риджкрест» и вообще практически вся коммерческая жизнь. И неприкаянные жители Ланкастера слоняются по городу, будто в гипнотическом сне. Неверной походкой стариков, впервые рискнувших пройтись по улице с плейером в кармане и наушниками на голове, они ковыляют мимо уцелевших еще фанерных перегородок торгового центра, и в глазах у них пустота и неприкаянность. Это несчастные, которые маются синдромом абстиненции – у них отобрали магазины и цель жизни, и все их существование теперь сводится к тому, как и на что употребить свободное время. Хотел бы я знать, чем теперь жители нашего городка будут заполнять свои дни. Как им теперь быть?

Я? Я выход найду. Это я знаю твердо. У меня есть план. У меня есть брат и сестра. Есть хороший автомобиль и целая коллекция превосходных средств по уходу за волосами. Я знаю, чего хочу от жизни. Я мечу высоко.

Небо сегодня насыщенного электронно-синего цвета. Я стою посреди тыквенного поля на окраине Ланкастера и пытаюсь сделать полароидный портрет Джасмин: она сидит на стуле, который я притащил сюда из дома, – тонкие деревянные ножки глубоко воткнулись в рыжую землю. Солнце только что село, и у дальнего края поля маячат мистер Хо Ван и его жена, Гуэй-Ли, которым это поле принадлежит; они чешут в затылке и не могут взять в толк, чего ради они пустили двух шизанутых на свою территорию. Я упрашиваю Джасмин придать лицу выражение поинтереснее.

– Давай сменим тебе имя на Фифи Ляру, Джасмин. Езжай в Лас-Вегас. Долой убогую жизнь, стань звездой в супершоу Уэйна Ньютона.

– Да ну, Тайлер. Перестань.

– Побудь распутницей. Чокнутой. Пустись во все тяжкие.

– Тайлер, прекрати! – Хоть Джасмин и говорит «прекрати», она совсем не против этой игры. Даже улыбается – наверно, впервые за несколько недель – и охорашивается, поправляя чудесные длинные с проседью волосы, так что я понимаю: можно еще немного ее расшевелить. Мои отношения с мамой, как и вообще со всеми родственниками, напоминают отношения со старой дверью: открыть ее невозможно, если нет нужного ключа, мало того – если не знать, каким именно хитрым движением просунуть его в замочную скважину и как именно при этом дернуть ручку.

– Ты же красивая женщина, Джасмин. Первый сорт. Тебе впору бегать на свидания к загадочным смуглым красавцам.

Ее наивная доверчивость не перестает меня изумлять.

– Ты правда так думаешь?

Джасмин была и остается стопроцентной хиппи, хотя порой она бывает такой современной, хоть куда. У Джасмин на долгие годы сохранилось простое, как дыхание, свойство, характерное для бывших хиппи, – наивная детскость – свойство, которое мы, ее дети, разгадали еще на раннем этапе нашей жизни. Из-за этого ее свойства Дейзи, Марк и я всегда испытывали к Джасмин родительские чувства, всегда были начеку, как и полагается родителям хиппующего дитяти: привычно проверяли микроволновку, когда ждали гостей, чтобы посмотреть вместе видик, – не припрятаны ли там комочки гашиша (Джасмин в последний момент врывалась в кухню под сбивчивый аккомпанемент ее шлепающих сандалий: «Ха-ха, какая я рассеянная, забыла в микроволновке мой, э… мм… шафран»), или незаметно убирали ножи, почерневшие от гашишного варева, подальше от глаз приглашенных к обеду гостей, – впрочем, их глаза завороженно следили за игрой солнечного света в волосках у Джасмин под мышками, особенно когда она наклонялась над столом с блюдами, на которых горками высились капсулки аризонской цветочной пыльцы и разные «пловы» из зеленых бобов. Каждому помидору, поспевавшему у нее в огороде, Джасмин давала человеческое имя («А сейчас у вас во рту Диана»). Как правило, для друзей это была первая и последняя трапеза в нашем доме.

Сегодняшний фотосеанс устроен по настоянию самой Джасмин. Ей захотелось оставить свой портрет «для будущего, для своих внуков». С тех пор как от Джасмин ушел Дэн, она как в воду опущенная, дни напролет отупляет себя бездумной домашней работой, спячкой и мрачным одиночеством взаперти у себя в комнате, – она, очевидно, считает, что с ней все кончено, и единственные микроскопические отклонения от этой унылой рутины, которые она себе позволяет, – выйти в магазин купить темные очки да время от времени заглянуть в отдел «Исцеление» в новоэровской[3]3
  От названия движения «New Age» (Новая Эра), возникшего в 1980-е гг. на волне массового интереса к духовно-мистическим учениям и проповедуемому ими образу жизни, в противовес традиционным ценностям западного общества.


[Закрыть] книжной лавке «Солнце – воздух». Сегодняшний неожиданный прорыв в неизведанное – наш с ней фотосеанс – можно рассматривать как добрый знак, свидетельствующий, что дело мало-помалу пошло на поправку, а для меня это возможность лишний раз отдаться моему любимому увлечению – фотографированию, потешить, с позволения сказать, «творческую сторону» моей натуры.

На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих.

– Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! – говорит она мне. – Я продрогну сидеть тут.

– Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере – еще чуточку эмоций.

– Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше… Вот так, – Она водружает тыкву себе на плечо.

– Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу.

– Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами – тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле?

– Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в «Бектол» в Сиэтле, если получится.

– Куда? В «Бектол»? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали «Бектол» бутылками с зажигательной смесью.

– Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. «Бектол» – отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа – просто класс.

– Тебе ведь двадцать лет, Тайлер!

– Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости.

– Наверно. Наверно, ты прав, – Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками.

Когда– то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем… Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту – мать-в-натуре… матъ-в-натуре.

– Мать в натуре. Мать в натуре!

– Да, пончик мой?

– Покажи, как ты любишь камеру!

– Ах да, прости. – Она вымучивает бледную улыбку. – Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую.

– У-уу, страшилище!

– Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное – (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хипповского конька) – они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле.

– Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста!

Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом – отложим до другого раза.

– Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте.

– Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания.

– Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: «Прекрати!» Они пошли посмотреть и поняли – да только уже поздно, – что срубили ветку с голубиным гнездом.

– Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин.

– Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту…

– Ты закончила, а?

– Не уезжай в Сиэтл, Тайлер.

– Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется.

– Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца.

– Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом – ну там, как котята резвятся, или что другое!

Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета -боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы «разжижить» боль – разогнать ее в стороны от центра.

– Попробуй сменить позу, – предлагаю я, придвигая штатив поближе, так, чтобы в фокусе оказалось только лицо Джасмин и ее тыква. – Поверни голову и посмотри мистеру Тыквину прямо в лицо, идет?

– Идет.

– Теперь притворись, что вы играете с ним в гляделки – кто дольше выдержит не сморгнув, идет?

– Ну да.

Скучные кадры. Ни то ни сё.

– Давай попробуем иначе. Притворись, будто мистер Тыквин – это Киттикатька (наша кошка), – и ты не отрываясь смотришь ей в глаза в надежде заметить проблеск интеллекта, – так сказать, опыт общения разных биологических видов.

– Давай.

Немного лучше, но только немного. Мне бы что-нибудь поинтересней.

– А как тебе такая идея: притворись, что мистер Тыквин – тот единственный в мире человек, которого ты боишься как огня, который хочет тебя погубить, а? Сожрать тебя заживо. – Я готов двинуть себя в поддых, когда из меня вылетают эти слова, но слишком поздно. Ясные, выразительные черты лица Джасмин искажаются от ужаса, мой палец нажимает кнопку затвора – и портрет готов: портрет, на который будут смотреть ее внуки, такой они ее и запомнят – Джасмин, глядящая в лицо миру, как она глядит сегодня, на нынешнем этапе своей жизни, до смерти напуганная монстром – своим собственным творением.

Мои воспоминания начинаются с Рональда Рейгана – мысли, соображения, всплески памяти, как салют из белых птиц на церемонии коронации. Из до-рейгановских времен я не помню почти ничего: зыбкие, призрачные сплетения каких-то образов, явно рожденные в полусне фантомы бесцветной серой эпохи: камешки вместо ручных зверушек… трусы и маечки, которые ты совал в рот… кольца из лунного камня, которые показывали тебе, здоров ли ты. Я тогда, наверно, спал не просыпаясь.

Но я помню и еще кое-что. Рассказать вам о коммуне хиппи, о жизни ребенка в лесу на острове в Британской Колумбии? Рассказать вам о пропахших рыбой спальных мешках, о скалящих зубы серых псинах с голубыми глазами-ледышками, о том, как взрослые по несколько недель кряду пропадали в лесу и потом, шатаясь и падая, возвращались в коммуну, – вся кожа в струпьях и ссадинах, волосы как заросли папоротника, глаза слепые от солнца, а речь – какая-то мешанина из глубокомысленных Ответов.

Рассказать вам, как одежда от грязи стояла колом, а потом просто выбрасывалась; о том, как моя младшая сестренка Дейзи и я бегали голышом, хлестая друг друга вырванными из морского дна водорослями с луковками на конце, а Джасмин с Нилом сидели тут же, глядя мутным взглядом на огонь костерка на берегу; о нашей неказистой, как и все в коммуне, хибаре из кедровых бревен, примостившейся где-то там, далеко в зарослях?

Помню книжки, разбросанные по всему ходившему ходуном дощатому полу. Помню какие-то сшитые из флагов хламиды, горшки с каким-то варевом и восковые свечи. Помню, как взрослые часами сидели, уставившись на крошечные радужные полоски от лучей, проходящих сквозь стеклянную призму, подвешенную в окне. Помню покой, и свет, и цветы.

Но давайте я расскажу вам и о том, как в этом мире все пошло наперекосяк, о заросших, волосатых лицах, побуревших от злобы и взаимных претензий, о внезапных исчезновениях, о неприготовленных обедах, о засохшем на корню горошке, о женщинах, еще совсем недавно таких кротких, а теперь – с поджатыми губами и вздувшимися на лбу венами, о заросших сорняками огородах, о зачастивших из Ванкувера законниках – об ощущении краха и распада – о долгой, длиной в день, дороге, когда не на что было даже посмотреть, на заднем сиденье ржавого фургона, о том, как дверцы открылись наконец навстречу вечернему Ланкастеру – городу настолько же сухому, насколько покинутый нами остров был сочно-зеленым, настолько же пустынному, насколько наша коммуна была густонаселенной.

И я расскажу вам о доме, ставшем нашим новым домом, и о новых чудесах там, внутри, – выключатели, лампы, конфорки; все делается в мгновение ока, все потрясает, все хрустит. Помню, как я прыгал на новеньком ровнехоньком полу и орал во всю глотку: «Твердо! Твердо!» Помню телевизор, стерео, и главное – надежность: свет, который не погаснет никогда.

Я дома.

Помню день, когда убили Джона Леннона, – воспоминание брезжит где-то там, на заре моего сознания. Джасмин, Дейзи и я бродили по продуктовым рядам недавно открывшегося торгового центра «Риджкрест»; мы жевали печенье с шоколадной крошкой, купленное в специальной кондитерской лавке, где продавалось только такое печенье, – тогда это было еще внове. Вдруг сквозь толпу сидевших тут и там за столиками явственно и зримо прокатилась какая-то новость. И вот уже женщины утирают слезы, заводские ребята из деревенских словно воды в рот набрали – молчат, пыхтят в своих выходных костюмах. Волна известия прошла и над нашим столиком. Слово «убийство» для нас, детей, было пустым звуком, но беременная Джасмин начала плакать, и потому мы испугались, и Дейзи опрокинула вишневый напиток с ледяной крошкой и мы переключились на «родительский» режим, став подпорками, опираясь на которые Джасмин выбралась на автостоянку. Дейзи, взяв меня за руку, принялась напевать мелодию из мюзикла «Волосы» – слова песни застряли у нее в памяти, потому что пластинку эту часто крутили на теперь уже покинувшей дом квадрифонической системе Нила.

Теперь, через десять с лишним лет, Дейзи, Марк и я прекрасно знаем, кто такой Леннон. Дейзи проявляет к нему особенный интерес: ведь Леннон – главный поп-менестрель, лирический бард маминой юности. Дейзи и ее дружок Мюррей вцепляются в Джасмин мертвой хваткой, расспрашивая ее о той эпохе.

– Ма, ты когда-нибудь занимались сексом в реке?

– Почему вы решили не брить подмышки, миссис Джонсон?

– А сколько таблеток кислоты вы закидывали?

– Акции протеста – как это было?

– Мама у тебя просто супер, Дейзи.

– Знаю. Она у нас продвинутая.

– А расскажите нам еще раз про Сан-Франциско, миссис Джонсон.

Сейчас эта троица сидит внизу в гостиной, потягивая ромашковый чай в окружении всяких штучек из макраме, песочных свечей, курящихся благовоний и допотопных безделушек. Джасмин – ее вкус. Они устроились на широком бесформенном диване – диване без диванной подушки; непорядок, который послужил в прошлом году поводом для возбуждения «Дела о пропаже диванной подушки» (дело раскрыто; обтянутый цветастой тканью кусок поролона стащила Дейзи для обустройства уголка в подвале, где спит Киттикатя).