Текст книги "Планета шампуня"

10

– Делишь возраст мужчины пополам и прибавляешь семь.

– А-а?

Джасмин снова повторяет, что это китайская формула для расчета счастливого брака.

Джасмин хлопотала по дому в чем мать родила, когда я открыл входную дверь и вошел внутрь. Пристыженно заметавшись, она обмотала вокруг талии половичок из коридора и, словно фокусник, извлекла из бака с нестираным бельем красную водолазку и в придачу Дейзины тапки-носки по щиколотку. Ей и невдомек, до чего потешный у нее вид, когда она в этом наряде беседует со мной в Модернариуме. И опять мы сидим вполоборота друг к другу – классическая конфигурация телевизионного ток-шоу.

– Сам перебери в уме все знакомые тебе супружеские пары, Тайлер. Мне было тридцать один, а Дэну тридцать пять – к смотри, что из этого вышло. Дэну нужно было жениться на двадцатипятилетней. А вот дедушка женился на бабушке, когда ему было двадцать четыре, а ей двадцать, – так они скоро бриллиантовую свадьбу справят!

Джасмин сейчас кажется совсем девчонкой. Хиппи из нее, наверно, была хоть куда. Представляю, какой красоткой она была в двадцать!

– Да ты не переживай, – спохватывается она, сообразив, что Анна-Луиза и я – ровесники, обоим по двадцать, и, значит, наши отношения обречены. – Это только глупые предрассудки.

Как настоящий гость ток-шоу, Джасмин делает несколько глоточков красного фруктового чая и переводит разговор на другую тему:

– Ну что ж, приятно слышать, что Дэн, когда ему звонят, вынужден теперь скакать по уличным автоматам. Ты отлично справился с заданием. Больше я к тебе с этим приставать не буду.

– Да уж, избавь меня.

– Мне кажется, он начал потихоньку выводиться из моего организма. Я дистанцируюсь. Помнишь, сколько лет мы жили здесь и даже не подозревали, что в углах под потолком у нас поселились пауки, пока вдруг не увидели паутину на рождественских снимках? Тут та же история. Дистанция! Жизнь, моя жизнь, не стоит на месте. Занятия в женской группе очень мне помогают. Я, может, даже сделаю стрижку. Представляю, как я вас всех достала своим настроением за последние полтора месяца.

– Стрижку? – У меня тут же пробуждается интерес.

– По крайней мере, мне можно не бояться одиночества теперь, когда вы, дети, уже выросли. С вами уже можно говорить на равных. Вы и маленькие были хорошие, грех жаловаться, но когда Нил ушел от нас… все эти «леги», пупсы, куклы – я думала, что свихнусь. Между прочим, помнишь, когда тебе было одиннадцать, ты попросил на день рождения машинку, которая превращает ненужные бумаги в «лапшу»?

– Не отвлекайся, Джасмин.

– Я про одиночество. Я считала, что я уже навеки покорежена одиночеством, что это уже не исправить, как если взять и отверткой поцарапать пластинку. Это и есть самое страшное в одиночестве, Тайлер… Ты чувствуешь, как оно тебя увечит, и от этого боль делается только сильнее. И кто чаще всего топчется у кассы – в кино, на концерт, неважно? Разведенные женщины. Ты вдруг остаешься без друзей, они тебя бросают. Да, вот так просто. Замужние женщины на пушечный выстрел не подпустят одиноких к своему дому. Наш мир для супружеских пар. Почему мне так нравится у нас в женской группе? Там есть с кем поговорить. Да, кстати, экзема-то у меня на локте стала проходить!

– Тело само знает самую слабую точку – там и заявляет о себе, – выдаю я, как говорящий попугай, напичканный заумными изречениями хиппи. Джасмин здорово нам в детстве мозги компостировала. Вся эта дребедень засела во мне крепко-накрепко и выскакивает на поверхность в самые неподходящие моменты.

– Ты весь в мать, Тайлер, сынок. Да, чуть не забыла. Тебе сегодня звонили.

– Звонили?

– Из Парижа. Некая мадемуазель Стефани. О-ля-ля!

– Она оставила свой номер?

– Сказала, сама перезвонит позже.

Дверь Модернариума приоткрывается, и в щель просовывается голова Дейзи: смешные желтые дреды малость разлохматились, и вид у них не самый опрятный.

– Халло, мистэр сегцеэд! Вы говогить с мисс Фганс!

– Привет, Дейзи.

Дейзи вваливается в комнату, держа на руках уютно свернувшуюся в клубок Киттикатьку, которой удается сохранять самый умиротворенный вид, несмотря на бурные сотрясения двуцветного, как цветок фуксии, платья для танцулек по моде шестидесятых, явно из благотворительного магазина одежды.

– Ну, кто такая эта мисс Франс? Давай, давай. Колись.

Джасмин и Дейзи обе выжидательно вытягивают мне навстречу головы в предвкушении смачных подробностей.

– Знакомая. – Вот все, что я им сообщаю. Они переглядываются и тут же снова берут меня под двойной прицел.

– Не будь занудой, Тай! – с укором говорит Дейзи.

– Извините, ребятки, я что-то не в настроении. – Я отвожу взгляд и переключаюсь на односложный режим. Любые их попытки выудить из меня что-либо обречены на провал.

– Ладно, подождем. Мы ведь все равно узнаем, Тай. Мы же всегда все узнаём, – не отступает Дейзи. – Кстати, Джасмин. Ты ни за что не догадаешься, кем все хотят нарядиться в этом году на Хэллоуин. Тобой.

– Не может быть.

– Может! У нас в школе все, как один, собираются нарядиться Джасмин Джонсон и что-нибудь намалевать на лбу.

– Брысь отсюда! – Мне вдруг хочется побыть одному. Джасмин и Дейзи чересчур разрезвились. Тормозов нет. А я разнузданности не терплю. В моей собственной комнате к тому же. Те, у кого нет тормозов, обожают задавать дурацкие вопросы, и рассчитывают получить на них ответы. Когда в воздухе пахнет разнузданностью, ни в коем случае нельзя открывать свои тайны, иначе они в тот же миг обесценятся. Чужие тайны вообще никем не ценятся – факт! Так что свои тайны я держу при себе.

Джасмин и Дейзи, наперебой стрекоча – а проку от их трескотни, как от кредитной карточки, на которой давно не осталось ни гроша. – выкатываются за дверь, прихватив с собой Киттикатьку. В наступившей вдруг тишине я подхожу к моей Глобоферме и заставляю планеты вертеться. Я все думаю о Джасмин и Дэне. Думаю о том, что вот я думаю, будто знаю человека вдоль и поперек, и вдруг – хлоп! – оказывается, это был не он, а всего-навсего персонаж из мультяшки с его именем. И вдруг вот он передо мной во плоти – толстый, капризный, шумный субъект, требующий к себе какого-то особого отношения, недоступный пониманию, и такой же, как я, растерянный, и, как я, неспособный помнить о том, что каждый в этом мире по-своему страдает, не только ты да я.

Я отыскиваю самое удаленное от Ланкастера место на планете – антипод Ланкастера – где-то посреди Индийского океана. Антипод Парижа – Крайстчерч в Новой Зеландии. Антипод Гонолулу – в Африке: Хараре, Зимбабве.

Я думаю о том, как окружающие походя предают меня, попросту не заботясь скрывать, как мало их заботит моя персона.

Я все верчу-кручу свои планеты. С чего это Стефани вздумалось позвонить? Я с ней мысленно уже простился.

Я слышу, как внизу Джасмин что-то готовит, а Дейзи, напевая, обучает Марка новому танцу: он стоит ногами на ее ногах, и она показывает ему шаги.

Я вспоминаю себя в младенческом возрасте. Какие-то птички щебечут, пристроившись на краешке моей детской кроватки… Хиппи-пикник? Вспоминаю, как в первый раз увидел небо.

11

Я иду по полю, засаженному турнепсом, бейсбольная кепка прикрывает глаза от слепящего солнца. Под ногами корнеплоды – прохладные, питательные, безмолвные – терпеливо ждут своего часа, не то Дня благодарения, не то рыщущих в поисках пропитания и не брезгующих копаться в грязи мутантов, жертв радиоактивного отравления.

Я думаю о будущем.

Я смотрю в будущее с оптимизмом.

Будущее для меня – что-то вроде штаб-квартиры корпорации «Бектол» в Сиэтле: сверкающая черная игла, устремленная ввысь махина – сооружение, способное внушить надежду и уверенность, своего рода вакцина.

Джасмин, кстати говоря, никакими бутылками с зажигательной смесью штаб-квартиру «Бектола» не забрасывала, как можно подумать, если понимать ее буквально. Другие хиппи – да; а Джасмин просто числит себя заодно с ними. Тогда, в стародавние времена ее молодости, «Бектол» производил всего-навсего пошлые радарные системы для вояк. Сегодня же, хотя корпорация, понятное дело, по-прежнему занимается производством смертоносных лучей и прочей мегатехнологичной продукции, она несет радость многим и многим миллионам людей благодаря своей гигантской, охватывающей весь земной шар сети отелей класса «люкс», – отелей, где я сам мечтаю когда-нибудь работать, отелей, которые составляют часть гениальной многоцелевой стратегии корпорации «Бектол».

«Бектол», уж если на то пошло, помимо гостиничного бизнеса, занимается еще исследованиями в области генетики, птицеводством, разведением рыбы, добычей хрома, массовым производством спортивной одежды и еще несметным количеством всяких увлекательных и прибыльных производств. Главным вдохновителем этой многоцелевой программы был Фрэнк Э. Миллер, председатель совета директоров корпорации «Бектол», человек, автобиографию которого «Жизнь на вершине» я сам неоднократно читал, и я горячо рекомендую ее всем моим друзьям.

Поскольку свое будущее я связываю с «Бектолом», я твердо намерен работать над собой, – и когда настанет срок, моя кандидатура должна быть настолько привлекательной, чтобы им просто ничего другого не оставалось, как зачислить меня в штат сотрудников. Я уже вижу себя на грандиозном пикнике, который «Бектол» устраивает для своих служащих, и мы с Фрэнком идем немного размяться с бейсбольным мячом, или еще лучше – в Лондоне, во время официального завтрака (в присутствии титулованных особ) я советую Фрэнку не идти на слияние, которое кроме головной боли ничего не принесет, или в салоне самолета «Твинэр-9000», предоставленного корпорацией в его личное распоряжение, я за коктейлем просто и убедительно излагаю ему свою маркетинговую стратегию относительно добычи и обработки драгметаллов, воспользовавшись тем, что мы с ним вместе летим в Алабаму инспектировать завод по производству самонаводящихся ядерных боеголовок. Он ко мне прислушивается. Я на хорошем счету и мало-помалу перехожу в особый разряд – личных друзей.

Я люблю думать о будущем, когда бреду через посевы – через поле лука, или подсолнечника, или хмеля, сам по себе, один, вот как сегодня, иду, поглядывая вдаль, поверх холмов, и представляю, как лучи радиоволн, испускаемых настоящими, большими городами вроде Портленда, и Сиэтла, и Ванкувера, пульсируя, проходят сквозь меня.

Вы, может, думаете, что эти прогулки по сельскохозяйственным прериям проходят в полной тишине, так нет: ветер почти всегда насвистывает мне в уши какие-то свои срочные, не поддающиеся расшифровке депеши. Шагая вот так, в завихрениях ветра, я люблю представлять себе, что где-то другие ребята, такие же, как я, молодые, точно так же бредут по полям, везде и всюду – в Японии, Австралии, Нигерии, Антарктике – и все мы посылаем друг другу весточки надежды и участия. Ощущаем глобальную сопричастность друг другу.

Я думаю о собственной глобальной сопричастности. Вижу себя участником глобальной деловой активности: сижу в кресле сверхзвукового авиалайнера, говорю с роботами, ем расфасованную маленькими геометрическими порциями еду и голосую за кого-то прямо по телефону. Мне нравятся эти фантазии. Я знаю: таких, как я, миллионы – в подвальных комнатах, в торговых центрах, в школах, на улицах, в кафе, и так везде и всюду, и все мы думаем одинаково, и все посылаем друг другу весточки солидарности и любви, когда нам дается минута тишины и покоя, и мы открыты всем ветрам.

Мы много говорим о будущем – я и мои друзья. Мой лучший друг, Гармоник, утверждает, что в будущем истязания снова станут излюбленным развлечением и отдыхом богачей. По его теории, будущее – это что-то вроде рэп-музыки и компьютерных кодировок, в которых сплошь и рядом будут встречаться буквы «X», «Q», «Z» – «буквы, которым компьютерная клавиатура дает вольную».

Скай считает, что в будущем будет введен налог на праздность, и всякий раз, когда тебе вздумается взять напрокат видеокассету или купить воска для удаления волос в области бикини, придется раскошеливаться на доплату за непозволительную роскошь – праздность.

Анна-Луиза, привыкшая мыслить трезво, не склонна болтать о будущем первое, что придет в голову, «в отличие от вас, ребята». Для нее будущее – это кем станут ее друзья и какие у нее самой будут дети.

А я – ну да, я вижу будущее чем-то вроде штаб-квартиры «Бектола», но не только, – когда я, прыжками, стараясь не нарушить борозд, продвигаюсь по диагонали, к краю свежевспаханного картофельного поля, чтобы вернуться к своему Комфортмобилю, передо мной маячит еще одно видение. В голове у меня возникает такая виньетка: бывший алкаш, этакий малый, который несколько лет как завязал, но каждую секунду, если он только не спит, он проживает так, будто над ним висит облачко-мысль, как на картинке в комиксе, и там – бутылка водки. И вот я вижу, как этот парень сидит в ресторанчике «Ривер-Гарден», один как перст, и ест какую-то китайскую еду, и под конец ему вместе со счетом приносят печенинку с записочкой-пророчеством внутри, и он ее разламывает. Как только он прочитывает записочку, неотступно преследовавшая его бутылка водки куда-то уплывает, и он свободен! А в записке сказано: ЕСЛИ ДУМАЕШЬ, ЧТО ЭТОГО НЕ БУДЕТ, – ЗНАЧИТ, НЕ БУДЕТ.

Джасмин и Дэн познакомились в День независимости семь лет назад.

Мамина подружка Радужка тогда встречалась с Дэном, и эта парочка заявилась на барбекю в наш старый дом. Радужка быстренько обкурилась травой в сараюшке для садового инструмента и переплыла оттуда в гостиную, где всю ночь провела с несмышленышем Марком, гадая на картах Таро. А между Дэном и Джасмин мгновенно проскочила искра. Мы, малышня, конечно, не понимали, что это та самая искра, у нас еще нос не дорос мы только заметили, как трудно стало вдруг привлечь внимание Джасмин. («Джасмин, где кетчуп?» – «В кухне, милый. Сбегай, принеси сам, ладно? Вы начали что-то рассказывать о переустройстве городского центра, Дэн…» – «Именно, Джасмин, этот район просто необходимо сделать привлекательным для людей со средствами». – «Нет, правда?…»)

Помню, в тот вечер был фейерверк – через весь город от нас, в Урановом парке. Мы сидели на балконе с задней стороны дома, силясь, хоть и напрасно, разглядеть фейерверк за стеной деревьев, но до нас долетали только звуки – приглушенное подвывание и глухие удары, от которых иногда слабо вздрагивали стекла.

Я смотрел на Джасмин с Дэном, и эти звуки на краю города напоминали мне то, что я уже слышал раньше, в телевизоре, в документальном фильме о Второй мировой войне. Я смотрел документальный фильм, где показывали, как в некоторые из городов Европы вторгались нацисты со своими танками, артиллерийскими снарядами и бомбами, а жители этих городов пребывали в полном смятении и растерянности. Жители эти, упорно закрывавшие глаза на технические и физические перемены в мире, не позаботились даже о том, чтобы защитить себя, не дали себе труда возвести оборонительные заслоны, или заранее разработать план ответных ударов, или наладить производство вооружения – так и спали, огородившись от всего своим коллективным сном, полагая, что то, о чем невозможно помыслить, никогда не случится. Полагая, что им ничто не угрожает.

12

Время действовать: родители Джасмин позвонили сегодня с утра пораньше и сообщили, что у них «потрясающие новости, от которых вся наша жизнь переменится».

Джасмин, пролетая по коридору, кричит: – Повторяю дословно для всех, кто сейчас в студии, – «наша жизнь переменится». Перемены в жизни нам всем ох как нужны. Ну-ка, подъем, подъем, подъем!

Пока Джасмин разносит по дому эту бодрую весть, Дейзи бесчувственной кучей лежит на своем матрасе.

– Что за побудку ты нам устраиваешь? Разве можно так? Какая такая великая важность, что даже сон досмотреть не дают?

– Мама с папой не сказали, деточка, но, похоже, действительно что-то важное, они хотят встретиться с нами за вторым завтраком. Давай, шевелись, заклеивай скотчем свои дредлоки, в общем сделай с ними что-нибудь, тебе лучше знать. Марк! Тайлер! Живо встаем и едем!

– Куда это? – бурчу я, спотыкаясь волоча себя к туалету. Я щурюсь и плохо соображаю – как и все младшее поколение Джонсонов, рано утром меня лучше не трогать.

– «Ривер-Гарден».

– Китайский ресторан?

– Точно.

– На завтрак?

– На второй завтрак. Дим-сум. Это, знаешь, когда по залу возят тележки и ты сам берешь с них что тебе приглянулось. И, как я слышала, дим-сум – довольно выпендрежное мероприятие, так что оденься поприличнее и помоги собраться, Марк. У нас в семье ген вкуса передался только тебе. Я, по-моему, совершаю очередное преступление против нынешних представлений о моде.

После нескольких круговых циклов с поочередным использованием ванной комнаты мы сползаемся на крыльце и переваливаемся в Джасминов «крайслер» – необъятных размеров белый мастодонт с затемненным ветровым стеклом, прямо как у агента спецслужб. Этакая «белая шваль». Джасмин кричит Марку, чтобы он немедленно прекратил колупать остатки клея на фарах – два бледных кольца, напоминающие о нагрудном украшении стриптизерши, которое Дэн когда-то на них прилепил. «Марк! Живо в машину!» – кричит она, пока мы с Дейзи пристегиваемся ремнями безопасности, заранее готовясь к тому, что сейчас нас прокатят с ветерком. Когда Джасмин за рулем, по-другому не бывает.

Мы буквально выпрыгиваем с подъездной дороги и, набирая скорость, мчимся по сухим плоским улицам Ланкастера, так что шейные мышцы ноют от напряжения.

– Мать-в-натуре! – возмущается сзади Дейзи. – Я-то думала, бывшие хиппи машину водят нежно и ласково!…

– Как Дэн научил, так и вожу, рыбка моя.

Мне не дает покоя, какую такую тайну собираются нам поведать бабушка с дедушкой.

– Может, они попросят нас забрать у них часть их денежек? – высказываю я предположение, но Джасмин с ходу его отметает.

– Брось, Тайлер, тебе ли не знать – после истории с твоим поступлением.

История с поступлением случилась немногим больше года назад – до того, как я на первом курсе начал зарабатывать деньги, сбывая поддельные часики. Джасмин пришлось пустить слезу и красочно живописать мою несчастную участь – года эдак до 2030-го горбатиться оператором автомата для жарки картофеля-фри в забегаловке «Хэппи-бургер»: и все для того, чтобы выжать из дедули какую-то жалкую сумму на оплату первого семестра, оторвав ее от их с бабушкой богатства, которое включает в себя коттедж, таймшер на Гавайях, мешок акций и, конечно, чудовищных размеров дом на колесах по имени Бетти.

Через десять минут мы с подскоком останавливаемся возле «Ривер-Гарден» – белой коробки с лепниной, кровлей из гофрированной жести и аляповатыми китайскими иероглифами на фасаде, почти на берегу Колумбии. Прямо перед входом запаркован дедушкин «линкольн-континенталь» по прозвищу Домина – вероятно, самый громадный из всех существующих на свете пассажирских автомобилей.

Отец Джасмин – инженер, и, как большинство жителей Ланкастера, он приехал сюда после Второй мировой, вместе с бабушкой, Джасмин и двумя ее братьями. Раньше все они жили в Маунт-Шасте в северной Калифорнии.

Мне хотелось бы любить дедушку немного больше, но у меня это плохо получается. То есть к чему я веду: он ведь мог бы и сам помочь мне, если бы захотел, а он… Лучше я промолчу. Но кое-что я все-таки скажу: с тех пор, как он несколько лет назад вышел на пенсию, единственное, что его волнует, – и чем дальше, тем откровеннее, – это неусыпный контроль за размещением своего капитала; он алчно радуется удачным инвестициям и демонстративно не желает делиться плодами своих побед с родственниками, как будто, вынуждая нас прозябать в дремучем экономическом средневековье, он делает нечто, чем может с полным основанием гордиться. И мне все время чудится в образе жизни дедушки и бабушки какой-то смутный, но неотвязный привкус бессмысленного расточительства – вроде включенных на день уличных фонарей: словно они всё покупают себе в трех экземплярах. Но я так думаю, дедушка просто стареет, и вот итог прожитых лет – груда дорогостоящих товаров так называемого «длительного пользования» – больше-то предъявить, в сущности, нечего. Как говорит мой друг Гармоник: «Он у тебя человек-футляр: функции при нем, а души нет». Возможно, эта теория как-то объясняет атмосферу натужной веселости, которая всегда возникает в присутствии бабушки и дедушки: все равно как на дружеской вечеринке в доме, где недавно скончалась хозяйка.

Последний – и единственный раз – бабушка и дедушка уделяли нам более или менее продолжительное время пять лет назад, когда приехали пожить в нашем доме. Они только что вернулись из Бразилии, и тут обнаружилось, что дверь их огромной, с комнату, морозильной камеры-кладовой оставалась открытой все время, пока они путешествовали, – без малого три месяца, в течение которых всякая замороженная готовая еда и несколько неразрубленных туш спокойно гнили, отчего над их домом в Луковой балке поднялся почти различимый на глаз поток тошнотворных испарений, стоило им настежь открыть ряд мансардных окон для проветривания.

Через четыре недели ремонтных работ и обработки разными дезинфекторами и запахопоглотителями с коричной отдушкой дом вновь стал пригодным для жилья. (Дейзи советовала бабушке с дедушкой упростить задачу – взять специальный освежитель воздуха, из тех, которые попросту отшибают у вас всякое обоняние, так что вы становитесь невосприимчивы к запахам – каким угодно. «Тогда уж проще запустить туда Дэна», – уточнил я, после чего Джасмин тут же сгребла меня в охапку и на весь уик-энд отправила заниматься в воспитательном семинаре «Сын в семье».)

Эту историю я вспомнил только для того, чтобы стало ясно: в моих отношениях с дедушкой не было места вынужденной территориальной близости, как это происходит у тех, кто ютится в лачугах или пещерах. Мы так давно живем на расстоянии друг от друга, что, попытайся я вдруг пойти на эмоциональное или еще какое сближение, дедушка, скорее всего, осадил бы меня: «Да брось ты дергаться, Тайлер! Расслабься!» Правда, дедушка так не выражается, его поколение даже думать таким образом не умеет. Но испытал бы он именно эти чувства.

А бабушка во всем слушается дедушку. Если вам случается просматривать газетные некрологи и там вы натыкаетесь на такие женские имена, как Эдна, Мэвис и Этель, – знайте: это ее поколение. Кажется, им всем лет по двести. Их не приучили думать самостоятельно, это вам не Анна-Луиза. Однажды под воздействием неведомо каким чудом посетившего ее прозрения моя бабушка (Дорис) сказала мне доверительно, что ей самой страшно, как легко она подпадает под влияние всего нового, с чем она в последнее время сталкивается, взять хоть телешоу, журналы, разговоры… «Новые вещи как будто без следа стирают вещи старые, как бывает, когда едешь по шоссе и все время мелькает что-то новое, новое, новое… Зажги-ка мне сигаретку, малыш. Когда я буду на небесах, от этой привычки я уж, во всяком случае, избавлюсь». Пых-пых.

Дедушка принимает аспирин от сердца – две таблетки в день, и у него всегда ведерный запас под рукой. Всякий раз, когда я его навещаю, он вгоняет меня в стресс и у меня начинает раскалываться голова, и потому я тоже прикладываюсь к его аспириновым залежам. Марк подметил, что таблетки, которые дед пьет от сердца, я глотаю от головы – «может, потому вы друг друга и не любите»

Как бы там ни было, я все равно считаю, что дедушка – просто мелочный старик и до нас, его собственных внучат, ему нет дела. Нет, правда, разве у живых организмов не предусмотрен какой-нибудь встроенный механизм, побуждающий к стремлению оградить своих чад от собственной пакости – ну, вроде того, что кролики не гадят в норе? Неужели у нас, людей, не вырабатывается каких-нибудь энзимов, которые толкали бы людей постарше приходить на помощь людям помладше?

– Дети, дети! Сюда, сюда! – нараспев кричит бабушка, размахивая кольцом на пальце, которое даже от входной двери ресторана блестит о том, что оно приобретено через телемагазин (звоните бесплатно по телефону 1-900). Подойдя ближе, мы видим их уже во всей красе: бабушка в рыжем парике дымит своими ментоловыми сигаретами с пониженным содержанием никотина, дедушка с нашлепкой искусственных волос барабанит китайскими палочками по чашке безкофеинового кофе, сам толстый, как кубышка, чтобы закинуть правую ногу на левую, ему приходится рукой поддергивать ее кверху за отворот клетчатой брючины. Убаюкивающие, неотличимые одна от другой мелодии льются на нас из автомобильных стереодинамиков, пришпиленных к потолочным панелям с помощью пистолета-степлера.

– Ну, здравствуйте, крошки мои! Дайте я вас расцелую, – воркует бабушка, и мы послушно выстраиваемся в очередь за ритуальным поцелуем в воздух, и сами целуем небо над одним, потом другим бабушкиным ухом, производя губами смачное ммма!

– Дейзи, что у тебя с волосами? – недоумевает бабушка, уклоняясь от соприкосновения с Дейзиными блондинистыми дредлоками.

– Надеюсь, она ни в какую секту не вступила, Джас? – призывает мать к ответу дедушка, тут же поворачиваясь к Дейзи и повторяя уже ей: – Ты ни в какую секту не вступила, юная леди? – (Паузы для ответа не предусмотрено.) – Прошу всех членов семьи занять свои места. Садитесь, садитесь. Сейчас устроим пир горой.

Мы рассаживаемся вокруг круглого стола, и я оставляю свободное место для Анны-Луизы, которая должна вскоре появиться вместе с Мюрреем.

– Сперва подкрепимся, идет? – предлагает дедушка. – Я умираю с голода. Мы с вашей бабушкой обожаем китайскую кухню. Думаем в этом году махнуть в Китай.

– Я слыхала, там все очень дешево, – подхватывает бабушка.

– А билеты туда и обратно у нас бесплатные – мы уже столько налетали, что скидка как раз покроет стоимость, – поясняет дедушка.

– И в самолетах сейчас так чудесно кормят – вся еда с пониженным содержанием соли и холестерина.

В голове у меня возникает известная новогодняя картинка: бородатый старик с факелом – символ уходящего года, только в моей картинке старый год ни за что не хочет передать факел году-младенцу.

Дейзи заводит разговор о пытках и политзаключенных в Китае, и бабушка кивает: да, да, и снова переключается на дешевые товары в Гонконге.

Дим-сум идет полным ходом, и на пластиковый стол ставятся все новые и новые порции. («Лопайте, ребята, угощаем!» -говорит дедушка.) В чем-то вывалянные, в чем-то вываренные тряпицы с ржавыми пятнами; занюханные аэростаты в тепловатом помоечного цвета маринаде; костлявые, скукоженные куриные лапы с гарниром, наспех собранным из остатков чьей-то аптечки. Угрюмая официантка подкатывает к нам золотистые кубические шматки – по виду губки для мытья тела, – которые подрагивают и поеживаются, будто слепые кутята, оторванные от мамкиных сосцов.

– Я это есть не могу, – объявляет Дейзи.

И никто из нас не может. Не еда – жуть какая-то! Дейзи, правда, посчастливилось разглядеть цветки хризантемы в чае, и она довольствовалась несколькими стаканами. Мы с Марком умяли целую вазу печенья с записочками-пророчествами внутри, и Марк забавляется тем, что мастерит ожерелье, вставляя свернутые трубочкой записочки одну в другую. Джасмин вяло ковыряет тряпицу, зато бабушка с дедушкой наворачивают все, что попадается им на глаза.

– Вам же хуже – такая вкуснятина, а вы ломаетесь, – замечает дедушка. – Как тут не вспомнишь старые добрые времена, когда, бывало, говаривали: еды много не бывает.