Текст книги "Эхо"

28

Хотя и чаепитие, и ужин, и дорога домой прошли у них в перебранке друг с другом, когда они приняли душ и улеглись в постель, то внезапно предались любовным утехам. Их секс напоминал бешеный ураган, они вели себя так, словно то была их последняя близость, от которой следовало урвать свой куш, и каждый в этой схватке выжимал партнера без остатка. Для нее это было не просто физическое удовольствие, но еще и празднование промежуточного результата расследования. Для него же это был не только поворотный пункт в их отношениях, но еще и долгожданное после трех месяцев телесное раскрепощение. Как бы то ни было, каждый получил свою выгоду или, выражаясь по-другому, прибавочную стоимость. Счастье обрушилось нежданно-негаданно, он-то думал, что так же, как и вчера или позавчера, или много вечеров подряд до этого, он потушит свет и заснет, а тут вдруг Жань Дундун возьми его и спроси: мол, как думаешь, если муж уже целую вечность не трахает жену, ты поверишь, что у него нет любовницы? Это была явная провокация, он даже опешил, прошло несколько секунд, прежде чем на ум ему пришел встречный вопрос, однако он ничего не стал говорить, боясь, как бы она его не оттолкнула. А вопрос его звучал бы так: «Если жена уже целую вечность не допускает к себе мужа, неужто ты будешь отрицать, что она чокнутая?»

Когда все закончилось, она спросила:

– Почему в этот раз ты не кричал «кайф»?

«Неужто не кричал? – поймал он себя на мысли. – И правда…» Он даже сам удивился, словно в самый ответственный момент внутри него автоматически сработала система раннего предупреждения. Он не мог ответить на этот вопрос.

– Почему? – не отступала она, словно пытаясь просветить его насквозь.

– А можно я не буду отвечать?

– Нельзя, – настаивала она.

– Если я скажу правду, ты рассердишься, а если совру – то мне самому будет потом будет неудобно.

– Я прощу все что угодно, лишь бы только это была правда, – пообещала она.

Он без конца сглатывал, словно хотел сглотнуть те слова, что вертелись у него на языке. Вместе с тем он словно оценивал, насколько правдивым может быть ее обещание. Он все глотал и глотал, пытаясь потянуть время, и то же время опасался, что она раскроет эту уловку или, чего доброго, уличит в каком-нибудь навязчивом расстройстве.

– Для тебя это прекрасная возможность обнулить все свои ошибки, – подбадривала она, – считай, что все в прошлом.

– Если ты хочешь вывернуть наизнанку даже мои мысли, то в таком случае я останусь перед тобой совсем голый.

– Я сгораю от любопытства, – не отставала она.

Он колебался: «Сказать или не сказать?» Он мучился не меньше, чем Гамлет с его вопросом «быть или не быть?». Она упорно выжидала и, казалось, даже дышать стала тише, время словно остановилось. Он уже жалел, что еще не уснул, усни он сразу, так не попал бы в такую передрягу. Словно прочитав его мысли, она пихнула его локтем, он испуганно пробормотал, что засыпает.

– Это обычная уловка подозреваемых – говорить, что они хотят спать, если не хочется отвечать, – сказала она. – Похоже, кто-то отказывается сотрудничать со следствием, так что даю тебе еще десять секунд.

С этими словами она приступила к обратному отсчету:

– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один.

И тут, словно услышав сигнал к действию, он как загипнотизированный вдруг решил расколоться. Он признался, что начал кричать «кайф» после того, как прочел рассказ Бай Чжэнь «Одна ночь».

– Кто бы мог подумать, что моя жизнь превратится в искусство подражания, – добавил он.

– Я спрашивала, почему в этот раз ты не кричал, – вцепилась она мертвой хваткой.

– Раньше я кричал, потому что в своих фантазиях представлял другую, а сегодня в голове у меня была только ты.

Он думал, что такой ответ ей польстит, но, уцепившись за первую часть фразы, она тут же спросила:

– И кого же ты представлял?

– Да никого конкретного, как писал Лу Синь, «мой герой – собирательный: говорит, как чжэцзянец, выглядит как пекинец, одевается как шаньсиец»[6]6
  Цитата из очерка «Как я начал писать» (1933).


[Закрыть].

Мысли его путались, но она со своего курса не сбивалась:

– Наверняка представлял Бай Чжэнь?

Он хотел было сказать «нет», но вопреки намерению ответил:

– Представлял.

Она натянуто усмехнулась, словно наконец-то докопалась до истины:

– Оказывается, духовно ты мне уже давно изменял.

– А ничего, что кроме нее, я еще представлял Одри Хепбёрн и много кого еще, кто абсолютно недосягаем? Даже если бы я захотел тебе изменить, никому из них я бы не понравился, и вообще близость с ними невозможна ни в каком случае. Та же Одри умерла двадцатого января тысяча девятьсот девяносто третьего года, так что как ее ни представляй, она не воскреснет и разборок с тобой не устроит. Если бы каждый был так же откровенен, как я, то психологи давно бы уже признали, что такие фантазии совершенно нормальны. Не верю, что сама ты тоже не представляешь никого другого на моем месте.

– Не представляю, – машинально ответила она, но при этом солгала.

Разумеется, в ее голове тоже появлялись образы каких-нибудь интересных мужчин, к примеру, только что совершенно неуместно в воображении промелькнул Хун Аньгэ, однако ей не хотелось, чтобы об этом узнал Му Дафу, который мог бы напридумывать невесть что. Ведь он далеко не дурак, изучение литературы – это не что иное, как изучение человеческой природы.

– Ты лжешь, – сказал он.

– Женщины отличаются от мужчин, – попыталась увернуться она и сменила тему: – Ты меня любишь?

– Люблю.

Похоже, это был единственно верный ответ, который избавлял от разборок. Он был готов во всем ей потакать.

– А как именно ты меня любишь? – допытывалась она.

– Как во «Сне в красном тереме» Цзя Баоюй любил Линь Дайюй: прежде чем дать лекарство – сперва пробую сам, если попадается что-то интересное или вкусное – сразу думаю о тебе, если ты сердишься – я лишь заискивающе умиляюсь. Если говоришь, что у меня есть любовница, – соглашаюсь, если считаешь, что обманываю тебя, – опять-таки соглашаюсь, что бы ты ни говорила, всегда иду у тебя на поводу. Хорошо еще, что ты не просишь меня умереть, а то пришлось бы, как Георгу из рассказа Кафки «Приговор», броситься по приказу отца в реку.

– Хочешь сказать, что веришь в любовь Цзя Баоюя? Да он же переспал со своей служанкой Сижэнь и еще с несколькими другими! И если мне не врет память, он также забавлялся со своим сверстником Цинь Чжуном, – чуть ли не вскрикнула она.

– Но это нисколько не отрицает его любви к Линь Дайюй. Может статься, он любил ее именно через любовь к другим. Похожая ситуация описана в романе «Любовь во время чумы», в котором Флорентино заводил сотни романов ради любви к Фермине.

– Извращенец. Мне бы точно не хотелось, чтобы ты пользовался такими же методами.

– Любовь – странная штука, лично я люблю тебя лишь одной любовью, той самой, какой Джек из «Титаника» любил Розу. Если бы посреди океана у нас остался один на двоих кусок деревянной обшивки, я бы отдал его тебе.

– Звучит красиво, жаль только, что это нельзя проверить. Можешь привести пример подостовернее?

– Хорошо, тогда я люблю тебя так же, как твой отец любит твою мать. Им уже скоро по семьдесят, а они ходят за покупками, по-прежнему держась за руки.

– Ничего романтичного, и не любовь это вовсе. Неужели ты не замечаешь? Отец всегда презирал мать, они то и дело ссорятся, когда не на людях. Мне даже кажется, что у отца шуры-муры с соседкой. А то, что ходят он, держась за руки, так это старость, отец использует мать вместо костыля.

Он попытался было вспомнить какой-нибудь роман, в котором супруги прожили вместе до седых волос, но, сколько ни силился, так и не вспомнил. «Надо же, – подумал он, – столько в нашем мире великих писателей, и ни один не писал на эту тему, а может, это я не в курсе. Вместо сюжета о героях, которые любят друг друга до седых волос, читателей привлекают либо первая влюбленность, либо тайное увлечение, так и оставшееся тайным, либо любовь, закончившаяся расставанием, либо любовь на закате дней. В любом случае нет произведений, в которых любовь выглядит неизменной на протяжении всей жизни. Интересно, это недосмотр писательской братии или любовь и правда не способна длиться так долго?»

Он погрузился в раздумья, пытаясь отыскать подходящий пример. Вдруг ему вспомнился недавний фильм режиссера Михаэля Ханеке «Любовь», он обрадовался ему, словно бесценному кладу.

– Я могу любить тебя так же, как Жорж любил Анн, – произнес он.

– Это как?

– Жорж и Анн, которым было уже за восемьдесят, опирались только на себя, им не хотелось переезжать в дом престарелых, не хотелось обременять жившую вдали дочь, поэтому они обоюдно заботились друг о друге. После перенесенного инсульта Анн потеряла способность двигаться, и тогда Жорж, который и сам уже ходил с трудом, продолжил ухаживать за ней: помогал совершать туалетные процедуры, кормил с ложки. Не желая изводить себя физически и душевно, Анн попросила Жоржа избавить ее от страданий. Сперва Жорж не хотел этого делать, но сил у него становилось все меньше. Боясь умереть раньше нее и понимая, что никто другой не позаботится о ней как надо, он накрывает ее подушкой, после чего, собрав оставшиеся силы, наваливается сверху и дожидается, пока Анн не испустит дух.

– Ты смог бы сделать такое? – Она шмыгнула носом.

Он почувствовал, как все вокруг пропитывается сыростью, словно в спальне зарядил моросящий дождь. Когда же он протянул руку к глазам Жань Дундун, те были совсем мокрыми, история любви Жоржа и Анн растрогала ее до слез.

– Самая трогательная любовь заключается в том, чтобы прожить на несколько часов дольше, чем любимый тобой человек, хотя бы даже на час, – произнес он.

– Ты смог бы сделать такое? – пробормотала она.

– Думаю, да. Но только заручившись твоим согласием.

– Зачем?

– Потому что только тебе решать, сможем ли мы вместе прожить до старости.

Она не нашлась с ответом. Вся комната словно погрузилась в сон, вокруг воцарилась полная тишина.

29

«Как же узнать, он по-прежнему любит меня или нет? – думала она, ворочаясь с боку на бок, так что у нее даже заныло в плечах. – Будь он подозреваемым, мне бы хватило одного-двух часов, чтобы вывести его на чистую воду, причем в восьмидесяти процентах случаев я не ошибаюсь. С ним же я уже знакома пятнадцать лет, из них одиннадцать мы живем вместе – сказанных слов накопилось столько, что, если бы все их взять да издать в книгах, они забили бы всю местную библиотеку. Я знаю его ничуть не хуже собственных пальцев, почему тогда он кажется все более чужим? Это я утратила чувствительность или он становится все более скрытным? Может, постичь любовь – это изначально сложнее, чем раскрыть преступление, может, она вообще не поддается анализу? В самом начале его любовь была вполне себе видна и осязаема, прямо как лежащий подо мной матрас, – пощупаешь, и сразу понимаешь, что это матрас, в общем-то даже и щупать не надо».

Прежде чем пожениться, они встречались четыре года, причем первый год был самым романтичным. После их встречи в книжном баре «Парчовый сад», на которой они обсуждали сборник документальной прозы Жань Бумо, их свидания учащались в геометрической прогрессии. Они встречались в ресторанах, в кинотеатрах, в парках, у нее или у него дома. Даже если у них находился всего час свободного времени, они тотчас стремились найти подходящее местечко, чтобы обняться, поцеловаться и бежать дальше – каждый по своим делам. И пускай они напоминали бильярдные шары, которые после столкновения тут же разлетались, без таких вот мимолетных столкновений их жизненная энергия тотчас истощалась.

На каждое свидание он приходил заранее и дожидался ее всегда на пороге. Как-то раз она зашла в ресторан с черного входа и потом через огромное окно наблюдала, как он ее ждет. Это было поистине прекрасное зрелище – прямо у него за спиной распускался пестрый букет полевых цветов, этот букет он крепко сжимал в руках. Вытянув шею, он наблюдал за каждой машиной, надеясь, что в любой момент из какой-нибудь из них вдруг выпорхнет она. Он ходил взад и вперед, время от времени поднося цветы к носу, чтобы понюхать, после чего снова прятал их за спину. Прошло целых полчаса, а она все это время преспокойно наблюдала за ним изнутри. Ей хотелось проверить, как долго он будет ее ждать, она и подумать не могла, что он потратит на это целый час. Он то и дело поглядывал на стоянку, при этом даже ей не позвонил, словно был готов торчать тут еще целую вечность, но только не досаждать. Он был уверен, что у нее наверняка имеется веская причина для опоздания: может, доделывает что-то срочное по работе, может, получила какое-то экстренное задание, может, попала в пробку или возникла проблема с такси.

В те годы он тратил на нее времени сколько угодно. Даже с головой погружаясь в науку и творчество, он готов был тотчас выключить компьютер и бежать к ней по первому зову, словно детектив на место преступления. Когда у нее выдавалась ночная смена, а в его расписании не было пар на следующий день, он устремлялся к ней. Поскольку в дежурной комнате устраивать свидания они не могли, то вместо того, чтобы зайти внутрь, он усаживался на скамейку под окном – ни дать ни взять схваченный воришка в ожидании допроса. Пока она отвечала на рабочие звонки, звонила сама и упорядочивала записи, он словно камера слежения спокойно наблюдал за ней через окно. Когда же она немножко освобождалась, у них появлялась возможность поговорить. За ночь они чего только не обсуждали, он даже читал ей лекции по литературе. К концу года за десять с лишним ночей он успел прочесть ей семестровый курс лекций по современной литературе и даже перейти к литературе мировой. Он сопровождал ее во время шопинга, ждал, пока она сидела в парикмахерской. Она спрашивала: «Ты везде ходишь со мной, не боишься тратить столько времени?» И тогда он отвечал: «Если мужчина любит женщину, ему нужно тратить на нее либо деньги, либо время». Эта фраза на всю жизнь крепким нержавеющим гвоздем вбилась в ее память, став доказательством того, что когда-то он и правда ее любил.

Другим доказательством была его готовность работать над собой, ради нее он менял свое поведение и даже характер. Будучи уверенным в себе, он говорил: «Если вдруг я не дотягиваю до твоих критериев, не вздумай эти критерии понижать». Высказавшись подобным образом, он весь обращался в слух, надеясь услышать нечто приятное в свой адрес, но она его такой чести не удостаивала. Самоуверенно принимая удар, он понимал, что, скорее всего, переоценивает себя; выражаясь иначе, он был самовлюблен и эгоистичен. И пускай при ней он уже научился вести себя, что называется, поприжав хвост, стоило ему чуть-чуть расслабиться, как его зазнайство вылезало из всех щелей. К примеру, когда они затрагивали творчество ее отца, Жань Бумо, он начинал кривить рот и говорить всякую гадость.

Он уже достаточно давно вращался в кругах литературных критиков, однако ему было невдомек, что существует так называемая «критика», при которой минусы дозволено подмечать только родным людям, а чужим в эту сферу вход заказан. Это означало, что о недостатках своего отца могла говорить только она и никто больше, если же кому-то все-таки хотелось встрять в разговор, то, извините, в таких случаях беседу дозволялось вести только о плюсах. Из-за того, что однажды он наговорил про ее отца «гадостей», она игнорировала его несколько дней. Когда же он спросил, в чем дело, она ответила: мол, догадайся сам. Целых два дня он думал над этим, перебрав не менее пятидесяти вариантов, пока наконец до него не дошло. С тех пор он не произносил в адрес Жань Бумо ни одной обидной фразы.

Однажды она похвалила при нем своего бывшего начальника, а он, забыв про свой горький опыт, возьми да ляпни: «Раз он такой умный, то почему два нераскрытых дела отдал тебе? Если он некомпетентен, то как может вами руководить?» – «Так, может, займешь тогда его место, раз уж ты такой умный?» – парировала она. Он тут же заткнулся, понимая, что снова наступил на те же грабли. С его ресурсами он мог без продыху стараться всю жизнь, но до руководителя ему было далеко. С тех пор он никакое начальство не обсуждал.

А еще на встречах с друзьями ему нравилось поговорить о разных событиях – от космоса до американского президента. Похоже, не было никого и ничего в этом мире, что вызывало бы у него одобрение, создавалось ощущение, что без его вмешательства Вселенной грозил полный хаос. «Опять ты за свое, – как-то раз заметила она. – Раз уж ты у нас гений, так и переселяйся в космос, нечего торчать на нашей бренной земле». Он тогда даже поперхнулся, словно горчицы хватанул больше, чем надо, после чего весь скукожился и еще долго не решался раскрыть рот. С тех пор про космос он больше не заговаривал, хотя это и был его конек.

Все четыре года, что они встречались, она непрестанно его клевала, словно специально была послана Всевышним на его перевоспитание. Он не знал, что, поступая таким образом, она не то чтобы была настроена против – просто старалась привлечь к себе внимание и показать, что умнее его. Кто бы мог подумать, что он воспримет ее критику всерьез! Каждое ее слово он истолковывал как приказ, который выполнял без колебаний. Хотя она и сожалела, что он легко отказывался от своих взглядов и намеренно подавлял свой талант, тем не менее она испытывала огромное удовлетворение от того, что он всегда шел на компромисс. Она понимала: если ради тебя человек готов измениться, это вовсе не означает, что он тебя боится, это означает, что он тебя любит. Он ведь не преступник, чтоб ее бояться. Он даже поменял свой способ чистить зубы: до знакомства с ней он чистил их по горизонтали, а теперь стал чистить по вертикали, причем его зубам от этого стало только лучше. Более того, он бросил пить, хотя ему пришлось защипать себя до синяков на ляжках. А пить он бросил потому, что она терпеть не могла запах алкоголя, ей не нравилось, когда он стоял у дороги и орал, точно на шумном проспекте Пекина. Ей не нравилось, что, напившись, он тотчас забывал, что дома, потеряв всякий сон, его ждет она.

30

К своей привычке выпивать Му Дафу вернулся, когда их дочери Хуаньюй исполнился годик. Сперва он баловался этим делом дома, причем всякий раз ограничивался одной стопкой, стараясь не смотреть на Жань Дундун, будто вовсе не нуждался в ее комментариях. Иногда он и ей протягивал стопочку, спрашивая, не хочет ли она пригубить за компанию. Этим жестом он словно тянул ее за собой – мало того что нарушал обещание, так еще и хотел заручиться ее одобрением.

В тот период все ее внимание переключилось на Хуаньюй. Учитывая, что муж тащил на себе все домашние дела и при этом продолжал заниматься умственным трудом, ей казалось, что ничего страшного в его желании немножко расслабиться нет, поэтому давала ему молчаливое согласие. Однако объем выпитого с каждым разом все увеличивался, он рос, словно размер пальцев на руках – от мизинца до большого пальца, пока наконец не достиг масштабов всего кулака. Частота такого рода посиделок также возросла – от одного раза в неделю до одного раза в пять дней, а потом потянулась и к одному разу в три дня. Позже дислокация переместилась из дома в ресторан, а количество собутыльников перешло от числа однозначного к комплексному. Практически ежедневно у него находилась причина, чтобы возвратиться домой навеселе, – он прикрывался то посиделками с коллегами, то встречей с экспертами, то приемом иностранных гостей. Поначалу он возвращался в восемь, потом – в девять-десять, а иногда даже в двенадцать. Исходящий от него запах алкоголя становился все крепче, и в конце концов от него стало разить так же нещадно, как когда-то, до того, как он с этим завязал. Не успел он и глазом моргнуть, как его утроба превратилась в винно-водочный завод.

Она прекрасно понимала, что происходит, и при этом сама себе удивлялась – удивлялась тому, что перестала обращать на этот запах внимание, будто у нее вдруг притупилось обоняние или вдруг появилось философское отношение к этой проблеме. Они знали друг друга уже больше пяти лет, он ее любил, и она ему доверяла. А доверие – это своего рода пропуск, как только между людьми появляется доверие, то что бы ни делала одна из сторон – ей все будет сходить с рук.

Первые два года после рождения Хуаньюй у них жили родители Жань Дундун, соответственно, прикасаться к домашним делам он практически перестал. По его собственным словам, проституток он не снимал, на деньги не играл, коррупцией не занимался, к высоким должностям не стремился, так что единственной его отдушиной было перекинуться с друзьями в картишки. На самом деле его занимала даже не игра в карты как таковая, а желание поговорить на актуальные темы, избавиться от накопившихся обид, сбросить напряжение от умственного труда, подзарядиться энергией для занятий наукой. Помимо того, что он таким образом проветривал мозги, это заменяло ему сеансы психотерапии. Жань Дундун казалось, что в словах мужа есть резон, ведь таким образом он помогал сэкономить внушительную сумму на консультации того же психолога – выходило, что игра в карты была не только панацеей от всех бед, но еще и стимулировала его брать новые вершины в научной деятельности. И она не возражала. Собственно, ей было даже лень придумывать причины для возражений. Иногда, когда он засиживался за картами допоздна, она звонила ему и подгоняла домой. Поначалу после таких звонков он тотчас прекращал играть и действительно шел домой, потом стал заверять, что вернется сразу как доиграет партию; чуть позже он и вовсе перестал что-либо обещать, просто говорил что-то типа «мы тут играем» и сразу бросал трубку, избавляя себя от всякой ответственности, как если бы он сказал: «У нас тут собрание». Ее такое поведение ничуть не раздражало, даже наоборот, ей казалось, что его официальный тон выглядит гораздо достовернее, чем сладко-приторные речи. Мало-помалу она привыкла к такой простой и грубой манере общения и даже полюбила ее.

К нему, в свою очередь, словно возродившись из пепла, постепенно вернулся его талант острить. Теперь кому-нибудь из своих друзей он запросто мог сказать: «Чтобы обезьяна превратилась в человека, понадобилось два с половиной миллиона лет, тебе же хватило всего одной бутылки, чтобы превратиться из человека в обезьяну» – и тем самым обижал друга. Говоря о ком-то из начальников, он замечал: «Он только притворяется, что разбирается в деле, и чем больше притворяется, тем меньше разбирается» – и тем самым обижал начальника. Давая оценку кому-либо из поэтов, он изрекал: «Своей писаниной он еще раз доказал, что должен держаться подальше от поэзии» – и тем самым обижал поэта. В общем, он оскорблял всякого, о ком бы ни отзывался; в результате всякий хотел разорвать с ним отношения.

В то же время он никогда не переходил «красную линию», а именно – никогда не критиковал своих домашних, и это она расценивала как «любовь». Любовь в отношениях была для нее краеугольным камнем. Зная, что он ее любит, она готова была простить ему любые недостатки, включая те, которые он старался в себе изжить, пока крутил с ней роман. Она уже давно перестала его одергивать, потому как не имела для этого ни интереса, ни ресурсов, и тем самым позволила его порокам возродиться вновь. Она-то воображала, что он будет угождать ей всю жизнь; кто бы мог подумать, что его хватит лишь на пять лет! Возможно, что дело тут было даже не в сроках, а в том, что, когда она родила, он охладел к ней как к женщине, все это весьма напоминало ситуацию с изменами Сюй Шаньчуаня. Может быть, все мужчины относятся к своим женам подобным образом?

Размышляя в таком ключе, она вдруг засомневалась: а вдруг и раньше все его поведение она истолковывала неверно? «Оказывается, он проводит время за игрой в карты, потому что избегает меня, выпивает, потому что хочет взбодриться или, наоборот, забыться, ищет разговоров на стороне, потому что со мной ему говорить уже не о чем. Тот Му Дафу, что когда-то жаждал провести со мной каждую секунду, исчез, и теперь вместо него во весь рост встал другой Му Дафу, который не хочет со мной ни разговаривать, ни проводить время». Чем больше она думала об этом, тем горше ей становилось, и наконец тревога полностью овладела ею.

На следующий день, закончив обсуждать с Шао Тяньвэем дело, она вдруг спросила:

– По твоим личным наблюдениям, как тебе кажется, Му Дафу меня любит?

Этим вопросом она застигла Шао Тяньвэя врасплох, и теперь он размышлял не о том, как на него ответить, а о том, что побудило ее вообще такой вопрос задать. Может, у них возникли какие-то проблемы дома, или ее как-то обидел Му Дафу, или она всего лишь хотела провести аналогии с делом, которое вела? Так или иначе, отвечать на подобный вопрос ему не хотелось, поэтому он просто улыбнулся. Но она, не позволяя улизнуть от ответа, вперилась в него доверчивым, выжидательным взглядом, отчего молчать стало неловко.

– Сестрица Жань, вы даже убийц видите насквозь, неужели не можете понять, любит ли вас собственный муж? – произнес он.

– А у меня дальнозоркость, для меня чем ближе, тем хуже видно, – ответила Жань Дундун.

«Я встречал Му Дафу всего-то раз пять, – подумал Шао Тяньвэй, – пару раз во время общих застолий и три раза у нее в кабинете, причем все эти встречи носили протокольный характер, никакого тесного общения между нами не было, сама же она никогда не обсуждала личную жизнь, так что мой ответ скорее будет смахивать на гипотезу Гольдбаха».

– У меня еще не было девушки, я в этих делах не разбираюсь, – ответил он.

– А что интуиция, что подсказывает она? – Она продолжала сверлить его взглядом.

– Я думаю, он вас любит. – Ему показалось, что такой ответ будет самым разумным.

– Доказательства?

От такого неожиданного поворота он вдруг впал в ступор. Не желая ее разочаровывать, он сказал:

– Вы каждый день одеваетесь с таким вкусом, выглядите такой свежей и энергичной, что как-то не верится, чтобы вы были обделены любовью. И пускай вы не знаете, кто именно в вас влюблен, все равно видно – вас любят, причем, скорее всего, вы нравитесь сразу нескольким мужчинам.

Она никак не ожидала, что Шао Тяньвэй даст такой нестандартный ответ. Ее сосущая под ложечкой тоска разом улетучилась, все клеточки организма словно расправились, на душе стало легко и приятно. И пускай у нее имелись подозрения, что он сказал так просто из добрых намерений, сейчас она нуждалась именно в таких словах. Она словно впервые осознала, насколько важны добрые слова для человека, находящегося в депрессии, неудивительно, что всем приятно слушать про себя только хорошее, и не так уж и важно, правда это или нет. На нее это тоже распространялось, но, в отличие от других, она не принимала что-либо на веру стопроцентно. Внутри нее шла вечная борьба между «сомнением и верой», отчего ее настроение то и дело колебалось от плохого к хорошему, словно флюгер.