Текст книги "Предшественница"

Значит, остальные блоги, которые я для тебя завел, ты закроешь? спрашивает он, и я злюсь – он имеет в виду, что я настроена несерьезно. Да, у Подружки из Лондона всего восемьдесят четыре подписчика, а у Чиксы от чик-лита – вообще восемнадцать, но у меня и времени не было их как следует вести.

Я возвращаюсь к анкете. Ответили на один вопрос и уже ссоримся. Осталось еще тридцать четыре вопроса.

Сейчас: Джейн

Я просматриваю анкету. Некоторые вопросы решительно странные. Я понимаю, зачем спрашивать, какие вещи человек хотел бы взять с собой или что в обстановке дома он бы поменял, но как быть с такими:

23. Вы бы пожертвовали жизнью, чтобы спасти десять незнакомых людей?

24. А десять тысяч незнакомых людей?

25. Толстые люди вызывают у вас: а) грусть или б) раздражение?

Я понимаю, что была права, когда употребила слово «принципиальность». Эти вопросы – некая форма психометрического теста. Правда, риелторы нечасто употребляют слова вроде «принципиальность». Ясно, почему Камилла так удивилась.

Прежде чем заполнять анкету, я гуглю «Монкфорд партнершип». Первая же ссылка ведет на их сайт. Перехожу по ней, и возникает изображение голой стены. Это очень красивая стена, сделанная из бледного, гладкого камня, но информативнее она от этого не становится.

Кликаю еще раз, и возникают два слова:

Работы

Контакты

Нажимаю на «Работы», и на экране проявляется список:

Небоскреб (Токио)

«Монкфорд билдинг» (Лондон)

Комплекс «Уондерер» (Сиэтл)

Пляжный домик (Майорка)

Часовня (Брюгге)

Черный дом (Инвернесс)

Дом один по Фолгейт-стрит (Лондон)

Кликая на названия, вызываю еще картинки – никаких описаний, только изображения зданий. Все они предельно минималистичны. Все построены с тем же вниманием к деталям, из тех же высококачественных материалов, что и Дом один по Фолгейт-стрит. На фотографиях нет ни одного человека, ничего, что хоть намекало бы на человеческое присутствие. Часовня и пляжный домик почти взаимозаменяемы: тяжелые кубы из бледного камня и листового стекла. Только вид из окон разный.

Иду на «Википедию».

Эдвард Монкфорд (р. 1980) – британский техно-архитектор, работающий в эстетике минимализма. В 2005 году вместе со специалистом по информационным технологиям Дэвидом Тилем и двумя другими партнерами основал «Монкфорд партнершип». Вместе они стали пионерами в развитии домотики, интеллектуальной бытовой среды, в которой дом или здание становится целостным организмом, лишенным посторонних и необязательных элементов.

Обычно «Монкфорд партнершип» принимает заказы по одному. Вследствие этого объем их производства остается умышленно небольшим. В настоящее время компания занята своим самым амбициозным на данный момент проектом: «Нью-Остеллом», эко-городом на 10 000 домов на севере Корнуолла.^[1][2]

Я пробегаю взглядом по списку наград. «Аркитекчурал ревью» назвал Монкфорда «блудным гением», а «Смитсониан мэгэзин» – «самым влиятельным архитектором в Великобритании… немногословным первопроходцем, чьи работы столь же глубоки, сколь неброски».

Перескакиваю к «Личной жизни»:

В 2006 году, еще не получив широкой известности, Монкфорд женился на Элизабет Манкари, коллеге по «Монкфорд партнершип». В 2007 году у них родился сын Макс. Мать и ребенок погибли в результате несчастного случая при строительстве Дома один по Фолгейт-стрит (2008–2011), который должен был стать их семейным домом, а также наглядным пособием для юных талантов «Партнершип».^[3] Некоторые критики^[кто?] называли эту трагедию и последовавший за ней длительный творческий отпуск Эдварда Монкфорда в Японии событиями, сформировавшими строгий, крайне минималистский стиль, принесший «Партнершип» известность.

Вернувшись из отпуска, Монкфорд отказался от первоначальных планов Дома один по Фолгейт-стрит – на тот момент еще строившегося объекта^[4] – и спроектировал его заново. Получившийся в итоге дом удостоился нескольких престижных наград, в том числе Стерлинговской премии Королевского института британских архитекторов.^[5]

Я перечитываю эти слова. Значит, дом начался со смерти. Точнее, с двух; двойная утрата. Что, поэтому я почувствовала себя там, как дома? Что, есть какое-то родство между его строгими пространствами и моим ощущением потери?

Я машинально бросаю взгляд на чемодан у окна. Чемодан, полный детских вещичек.

Мой ребенок умер. Моя дочь умерла, а потом, три дня спустя, родилась. Даже теперь неестественная неправильность этого, ужас этого случайного извращения должного порядка вещей мучают меня едва ли не сильнее всего прочего.

Доктору Гиффорду, врачу-акушеру, хотя он был едва старше меня, выпало посмотреть мне в глаза и сказать, что ребенка придется рожать естественным образом. Риск инфекции и прочих осложнений, а также тот факт, что кесарево сечение – это серьезная операция, означали, что больница не предлагает его в случае внутриутробной смерти. Предлагает: это слово он и употребил, как будто родить ребенка, хотя бы и мертвого, посредством кесарева сечения – какой-то подарок, вроде бесплатной корзинки фруктов в гостинице. Но они спровоцируют роды медикаментозно, через капельницу, сказал врач, и сделают так, чтобы все прошло быстро и безболезненно.

Я подумала: но я не хочу, чтобы было безболезненно. Хочу, чтобы было больно, и хочу родить живого ребенка. Стала гадать, есть ли дети у доктора Гиффорда. Подумала, что да. Доктора женятся рано, обычно на коллегах; к тому же мой был уж слишком мил, чтобы оставаться в холостяках. Вечером он, наверное, вернулся домой и за пивом перед ужином рассказал жене, как прошел его день, употребляя слова вроде внутриутробная смерть, доношенный и, возможно, жутковато. Потом его дочь показала ему рисунок, который сделала в школе, а он поцеловал ее и сказал, что она умница.

По собранным, напряженным лицам врачей, делавших свое дело, я понимала, что даже для них мой случай – редкий и ужасный. Но если они находили некое утешение в своем профессионализме, то меня одолевало и отупляло одно лишь ощущение неудачи. Когда мне ставили капельницу с гормонами, чтобы запустить процесс, я слышала вой другой женщины где-то в родильном отделении. Но этой женщине предстояло уйти оттуда с ребенком, а не с направлением к специалисту по работе с потерявшими близких. Материнство. Тоже странное слово, если задуматься. Буду ли я формально считаться матерью, или есть какой-то другой термин для того, кем я становилась? Я уже слышала, как вместо постродовой говорят постнатальный.

Кто-то спросил про отца, и я покачала головой. Отца нет и не предвидится, только вот моя подруга Миа, бледная от горя и переживаний; весь наш тщательно продуманный план родов – ароматические свечи и ванна, айпод, набитый Джеком Джонсоном и Бахом, – рухнул в сумрачной медицинской суете; о нем даже не упоминалось, словно он всегда был лишь частью иллюзии, что все безопасно и хорошо, что я управляю ситуацией, что роды – это немногим тяжелее похода в СПА-салон или какого-нибудь особенно жестокого массажа, а не смертельно опасное дело, в котором такой исход вполне возможен, даже ожидаем. Каждый двухсотый, сказал доктор Гиффорд. В трети случаев не могут найти причину. То, что я была в хорошей форме и здорова – до беременности ежедневно занималась пилатесом и хотя бы раз в неделю бегала, – значения не имело, как и мой возраст. Какие-то младенцы просто умирают. Я осталась без ребенка, а маленькая Изабель Маргарет Кавендиш – без матери. Не состоялась целая жизнь. Когда начались схватки, я глотнула смешанного с газом воздуха, и моя голова наполнилась кошмарами. В нее поплыли образы чудовищ в викторианских банках с формальдегидом. Я закричала и напрягла мышцы, хотя акушерка говорила, что еще не пора.

Зато потом, когда я родила, или мертвородила, уж не знаю, как это называется, наступило странное умиротворение. Это, наверное, были гормоны: та же смесь любви, блаженства и облегчения, которую ощущает каждая новоиспеченная мать. Она была идеальная и тихая, и я держала ее на руках и ворковала над ней, как ворковала бы любая мать. От нее пахло слизью, телесными жидкостями и сладкой новой кожей. Ее теплая ладошка вяло обвивала мой палец, как ладошка любого младенца. Я почувствовала… я почувствовала радость.

Акушерка забрала у меня ребенка, чтобы сделать слепки ладошек и ножек для памятной коробочки. Я тогда впервые услышала это словосочетание, и акушерка пояснила: мне дадут обувную коробку, в которую сложат локон волос, пеленочку, несколько фотографий и пластиковые слепки ручек и ножек. Нечто вроде гробика; сувениры на память о человеке, которого никогда не было. Слепки как будто сделал ребенок в детском саду: розовые отпечатки ладошек и голубые – ступней. Только взглянув на них, я осознала, что мой ребенок в детском саду ничего не сделает, не будет рисовать на стенах, не пойдет в школу, не вырастет из форменной одежки. Я потеряла не только ребенка. Я потеряла девочку, девушку, женщину.

Ее ножки – да и все тело – к тому времени остыли. Смывая с них остатки гипса под краном, я спросила акушерку, можно ли мне ненадолго взять ее домой. Акушерка косо на меня посмотрела и сказала, что это было бы немного странно, но в больнице ребенка у меня заберут только с моего разрешения. Но разве можно было это сравнивать? Я ответила, что готова с ней расстаться.

Потом, когда я глядела сквозь слезы в серое лондонское небо, мне казалось, будто мне ампутировали какую-то часть тела. Когда я вернулась домой, бурный гнев уступил место онемению. Друзья потрясенно говорили, что сочувствуют моей утрате. Я, конечно же, понимала, что они имеют в виду, но слово «утрата» было убийственно точным. Другие женщины победили – выиграли пари у природы, у деторождения, у генетики. Я проиграла. Я, которая во всем добивалась успеха, больших результатов, – утратила удачу. Потеря ребенка, как выяснилось, немногим отличается от чувства поражения.

Внешне жизнь как будто вернулась в прежнее русло. Стала такой, какой была до краткой, корректной связи с коллегой в женевском офисе, романа, происходившего в гостиничных номерах и простеньких, недорогих ресторанах; до утреннего токсикоза и осознания – поначалу смешанного с ужасом, – что мы пренебрегли осторожностью. До напряженных телефонных разговоров, электронных писем и вежливых намеков от него – насчет решений, приготовлений и несвоевременности, а после – рождения иного чувства, чувства, что время как раз таки подходящее, и что – пусть даже роман не перерастет в долгосрочные отношения, – у меня, незамужней тридцатичетырехлетней женщины, появился шанс. Зарплаты хватило бы на двоих, с избытком, к тому же наша фирма, специализировавшаяся на финансовом пиаре, славилась щедрыми пособиями по беременности и родам. Я почти на год могла уйти в декрет, а после вернуться на гибкий график.

Когда я сообщила о рождении мертвого ребенка, начальство проявило сочувствие и предложило бессрочный больничный. Они все равно уже успели позаботиться о страховке в связи с беременностью. Я заперлась в квартире, где все было готово к появлению ребенка: кроватка, первоклассная коляска, раскрашенный вручную фриз с клоунами в детской. Весь первый месяц я сцеживала молоко и выливала его в раковину.

Чиновники пытались проявить доброту, но не сумели. Оказалось, что нет такого закона, который предусматривал бы какие-то особые условия в случае мертворождения: женщине в моем положении надлежало зарегистрировать смерть и рождение одновременно; я до сих пор злюсь, стоит подумать об этой бюрократической жестокости. По закону же требовалось устроить похороны, да я и сама этого хотела. Произнести речь над могилой того, кто не жил, было трудно, но мы попытались.

Мне предложили помощь специалиста, и я приняла ее, однако в глубине души понимала, что толку не будет. Передо мной выросла гора скорби, и разговоры не могли помочь мне взойти на нее. Нужно было работать. Когда выяснилось, что у меня еще год не получится вернуться на прежнюю должность – от декретницы ведь так просто не избавишься, у нее прав не меньше, чем у любого другого сотрудника, – я уволилась и пошла на полставки в благотворительную организацию, ратовавшую за развитие исследований в области мертворождения. Прежняя квартира стала мне не по карману, но я в любом случае собиралась переезжать. Даже если бы я избавилась от кроватки и ярких обоев, мой дом все равно остался бы местом, где не было Изабель.

Тогда: Эмма

Меня что-то разбудило.

Я сразу понимаю, что это были не пьяные крики возле кебабной, не драка на улице, не полицейский вертолет – к этим звукам я давно привыкла и почти их не замечаю. Я поднимаю голову и слушаю. Глухой стук, еще один.

Кто-то бродит по квартире.

Недавно по соседству было несколько ограблений; от страха у меня сводит живот, но тут я вспоминаю: Саймон задержался. У них на работе очередная попойка. Я легла спать, не дождавшись его. Судя по звукам, он перебрал. Надеюсь, он примет душ, перед тем как лечь.

О том, который час, я сужу по звукам на улице – точнее, по их отсутствию. Не рычат моторы на перекрестках, не хлопают дверцы машин у кебабной. На ощупь нахожу телефон и смотрю время. Я без линз, но вижу, что на часах 2:41.

Сай идет по коридору, спьяну забыв, что половицы у ванной скрипят.

Не волнуйся, кричу ему. Я не сплю.

Он останавливается у двери спальни. Чтобы показать, что я не злюсь, добавляю: ты напился, я уж поняла.

Голоса, неразборчивые. Шепчутся.

Значит, он кого-то привел. Пьяного коллегу, который опоздал на последний пригородный поезд. Вообще говоря, это некстати. Завтра – а точнее, сегодня – предстоит напряженный день, и приготовление завтрака для похмельных коллег Саймона в мои планы не входит. Однако когда до этого дойдет, Саймон сделается ласковым и веселым, станет звать меня малышом и красавицей, расскажет приятелю, как я чуть не стала моделью, что он – счастливейший парень на свете, и я уступлю и просто опоздаю на работу. Опять.

Кричу раздраженно: увидимся утром.

Они там, наверное, решили в икс-бокс поиграть.

Но шаги не удаляются.

Разозлившись, я соскакиваю с кровати, – для коллег вид у меня приличный, старая футболка и семейные трусы, – и распахиваю дверь спальни.

Но меня опережает человек по ту сторону, весь в черном и в лыжной маске, он сильно и резко толкает ее плечом, отбрасывая меня. Я кричу – по крайней мере, мне так кажется: возможно, ужас и потрясение остановили звук в моей гортани, и раздается лишь сипение. На кухне горит свет, и в руке у него сверкает – он поднимает нож. Ножик, малюсенький, едва ли длиннее шариковой ручки.

Глаза у грабителя – ярко-белые на темном фоне – округляются.

Ого! произносит он.

За ним – еще одна лыжная маска, еще одна пара глаз, потревожнее.

Забей, братан, говорит второй первому. Один из грабителей черный, другой – белый, но оба говорят на уличном сленге.

Не ссы, говорит первый. Круто же.

Он поднимает нож к самому моему лицу. Гони телефон, ты, сучка мажорная.

Я замираю.

Но потом я его опережаю. Я тянусь за спину. Он думает, что я хочу взять телефон, однако у меня там нож, большой мясной нож с кухни, на тумбочке. Рукоятка ложится мне в руку, гладкая, тяжелая, и одним быстрым движением я вонзаю лезвие ублюдку в живот, под самые ребра. Нож входит легко. Крови нет, думаю я, вытаскиваю нож и бью снова. Кровь не хлещет, как в фильмах ужасов. Так проще. Я вонзаю нож грабителю в руку, затем в живот, а потом пониже, в пах, и яростно проворачиваю. Он валится, и я, переступив через него, подхожу ко второму.

Тебя тоже, говорю я. Ты все видел и не помешал. Гаденыш. Нож входит ему в рот, словно конверт в щель почтового ящика.

Потом пустота, и я с криком просыпаюсь.

Кэрол кивает: это нормально. Совершенно нормально. Вообще-то это даже хороший признак.

Даже в покое гостиной, где Кэрол принимает пациентов, меня все еще трясет. С улицы слышно газонокосилку.

Что в нем хорошего? тупо спрашиваю я.

Кэрол снова кивает. Она часто кивает, почти на все мои слова, как будто хочет показать, что в принципе на вопросы клиентов не отвечает, но для меня, уж так и быть, исключение сделает. Ведь я так хорошо работаю, делаю такие замечательные успехи, возможно, даже готова оставить случившееся в прошлом, как она повторяет в конце каждого сеанса. Кэрол мне рекомендовали в полиции, значит, она хороший специалист, хотя, если честно, лучше бы они там поймали сволочь, которая к нам залезла, а не раздавали направления к психотерапевту.

Кэрол продолжает: нож у вас в руке может указывать на то, что ваше подсознание стремится взять произошедшее под контроль.

Правда? спрашиваю я, подбирая под себя ноги. Я хоть и разулась, но все равно не уверена, что так можно, – диван у Кэрол девственно чистый, впрочем, за пятьдесят фунтов за сеанс можно позволить себе небольшую вольность. Я спрашиваю: то самое подсознание, которое решило, что мне следует забыть все, что было после того, как я отдала грабителям сотовый? А может, оно мне так говорит, какая я была дура, что не держала у кровати нож?

Можно и так истолковать, Эмма, отвечает Кэрол. Но мне кажется, что пользы от этого будет не много. Жертвы нападения часто винят в произошедшем себя, хотя закон нарушили не они, а те, кто на них напал.

Меня, добавляет она, интересуют не столько обстоятельства ограбления, сколько процесс выздоровления. С этой точки зрения это значительный шаг вперед. В последних воспоминаниях вы обороняетесь – вините грабителей, а не себя. Отказываетесь быть жертвой.

Но я ведь и есть жертва, говорю. Этого ничто не изменит.

Есть? тихо спрашивает Кэрол. Или была?

После затянувшейся, многозначительной паузы – «терапевтического пространства», как порой называет (довольно глупо) Кэрол обычную тишину, – она ненавязчиво интересуется: а что Саймон? Как у него дела?

Старается, говорю.

Это можно понять двояко, поэтому я поясняю: он старается изо всех сил. Без конца заваривает мне чай и сочувствует. Словно винит себя за то, что его не было рядом. Думает, наверное, что смог бы справиться с обоими взломщиками и взять их под гражданский арест. Хотя на самом деле его, наверное, пырнули бы ножом. Или стали бы выпытывать ПИН-коды от карточек.

Кэрол мягко говорит: Эмма, в обществе… приняты некие стереотипы о мужественности. Если мужчина им не соответствует, то ощущает страх и неуверенность.

На этот раз молчание длится целую минуту.

Полноценно есть получается? спрашивает она наконец.

Я зачем-то призналась Кэрол, что у меня было расстройство приема пищи. Ну, слово было не совсем годится, поскольку каждый, кто с этим сталкивался, знает, что расстройство питания никогда не проходит. Стоит пережить встряску или потерять контроль над жизнью, как оно возвращается.

Сай заставляет меня есть, говорю, все хорошо.

О том, что иногда я пачкаю тарелку и кладу ее в раковину, чтобы Саймон думал, что я поела, когда я не поела, я молчу. Как и о том, что иногда, после того как мы пообедаем не дома, я сую два пальца в рот. Некоторые моменты в моей жизни не обсуждаются. На самом деле мне нравилось, как Саймон ухаживает за мной, когда я больна. Но вот проблема – когда я не больна, его внимание и забота сводят меня с ума.

Я ничего не делала, вдруг говорю я. Когда они влезли. Вот я чего не понимаю. Меня ведь просто трясло от адреналина. Тут ведь или драться надо было, или бежать, правда? А я ни того не сделала, ни другого. Ничего не сделала.

Беспричинно расплакавшись, я хватаю декоративную подушку и прижимаю ее к груди, словно, сдавливая ее, я выдавливаю душу из этой погани.

Нет, кое-что вы все-таки сделали, говорит она. Вы «притворились мертвой». Это нормальное инстинктивное поведение. Как у кроликов или зайцев: кролики бегут, зайцы припадают к земле. В таких ситуациях не бывает правильных и неправильных реакций, никаких «что, если…». Что случилось, то случилось.

Она пододвигает ко мне через кофейный столик пачку салфеток. Эмма, я хотела бы опробовать еще один способ, говорит она, когда я высмаркиваюсь.

Какой? тупо спрашиваю я. Только не гипноз. Я же сразу сказала, что на это не пойду.

Кэрол качает головой. Это называется ДПДГ, десенсибилизация и переработка движением глаз. Поначалу процесс может показаться немного странным, но на самом деле он очень простой. Я сяду рядом и буду водить пальцами из стороны в сторону у вас перед лицом. И я хочу, чтобы вы следили за ними, мысленно переживая травматический эпизод.

А смысл? недоверчиво спрашиваю я.

Сказать по правде, говорит она, мы точно не знаем, как работает ДПДГ. Однако эта методика помогает справиться с переживаниями и дать случившемуся адекватную оценку. Особенно она полезна в тех случаях, когда человек не может вспомнить подробностей случившегося. Вы готовы попробовать?

Давайте, пожимаю плечами я.

Кэрол придвигает кресло, оказывается в двух шагах от меня и поднимает два пальца.

Она говорит: сосредоточьтесь на зрительном образе в самом начале ограбления. Но пока что остановите его. Как на стоп-кадре.

Она начинает водить пальцами из стороны в сторону. Я послушно слежу за ними. Вот так, Эмма, говорит Кэрол, а теперь начинайте «воспроизведение». Вспомните свои ощущения.

Поначалу сосредоточиться трудно, но, привыкнув, я понимаю, что могу собраться и проиграть в голове ночь ограбления.

Глухой стук в гостиной.

Шаги.

Шепот.

Встаю с кровати.

Дверь распахивается. Перед моим лицом нож…

Дышите глубоко, бормочет Кэрол, как мы упражнялись.

Два, три глубоких вдоха. Встаю с кровати…

Нож. Взломщики. Они коротко и бурно спорят: смотаться, раз я здесь? Или все же ограбить квартиру? Тот, что постарше, с ножом, указывает на меня.

Худышка. Что она сделает?

Дышите, Эмма. Дышите, руководит Кэрол.

Он приставляет нож к моей ключице. А если рыпнется, мы ее порежем, лады?

Нет, в панике вскрикиваю я. Не могу, простите.

Кэрол отстраняется. У вас прекрасно получилось, Эмма. Вы молодец.

Я продолжаю глубоко дышать, прихожу в себя. По опыту предыдущих сеансов я знаю, что теперь нарушить молчание предстоит мне. Но говорить про ограбление я больше не хочу.

Мы, кажется, нашли новое жилье, говорю я.

Правда? Тон Кэрол, как обычно, нейтрален.

Квартира у Саймона в ужасном районе. А я тут еще ухудшила криминальную статистику. Бьюсь об заклад, соседи меня ненавидят. Я им, наверное, цены на жилье процентов на пять снизила.

Я уверена, Эмма, они вас не ненавидят, говорит она.

Я сую рукав свитера в рот и сосу. Кажется, старая привычка вернулась. Я говорю: да, переезд – это признание поражения, но я там больше жить не могу. В полиции сказали, что такие взломщики могут вернуться. Начинают чувствовать власть над тобой: вроде как ты теперь принадлежишь им.

Вы им не принадлежите, тихо говорит Кэрол. Вы принадлежите самой себе, Эмма, а переезд – вовсе не поражение. Как раз наоборот, это признак того, что вы сами решаете за себя. Вы – хозяйка своей жизни. Понимаю, вам сейчас тяжело, однако такие травмы преодолеваются. Просто на это нужно время.

Она смотрит на часы. Отличная поработали, Эмма. Сегодня вы сделали настоящие успехи. Увидимся в это же время через неделю?

Сейчас: Джейн

30. Какое утверждение более всего применимо к вашим последним отношениям с другим человеком?

☉ Скорее дружеские, чем любовные

☉ Легкие и приятные

☉ Близкие и глубокие

☉ Бурные и взрывоопасные

☉ Идеальные, но недолговечные

Вопросы делаются все страннее и страннее. Сперва я пыталась обдумывать ответы, но вопросов так много, что под конец я уже почти не думаю, отвечаю наобум.

Просят дать три фотографии, из недавних. Я выбираю одну со свадьбы подруги, еще одну – селфи с Миа, где мы поднимаемся на гору Сноудон пару лет назад, и третью – формальное фото для работы. На этом все. Я пишу сопроводительное письмо: ничего лишнего, просто вежливые слова с упором на то, как мне понравился дом и что я попытаюсь жить в нем, следуя всем принципам, которых он требует. Казалось бы, все просто, но я переписываю текст с десяток раз, пока не остаюсь им довольна. Камилла сказала, чтобы я не слишком надеялась на удачу; что большинство кандидатов отсеивается уже на этом этапе, но я ложусь спать с надеждой, что пройду. Новое начало. Жизнь с чистого листа. Перерождение – проплывает в голове, когда глаза уже слипаются.

2. Когда я над чем-то работаю, то всегда добиваюсь идеального результата.

Да ☉ ☉ ☉ ☉ ☉ Нет

Тогда: Эмма

Проходит неделя, но ответа все нет. Проходит другая. Я отправила письмо с вопросом, получили ли там нашу анкету. Не отвечают. Я уже злюсь: заставили ответить на кучу дурацких вопросов, выбрать фотографии, написать письмо, а сами даже не удосужатся сказать, мол, вы не прошли, но вот, наконец, приходит е-мейл с адреса [email protected]; в теме указано: «Фолгейт-стрит, 1». Сразу, не давая себе времени занервничать, открываю его:

Приглашаем Вас на собеседование: в 17:00, завтра, во вторник 16 марта, в офис «Монкфорд партнершип».

И все. Ни адреса, ни подробностей, ни сообщения о том, встретимся ли мы с самим Эдвардом Монкфордом или с кем-то из его подчиненных. Но адрес, разумеется, легко находится в Интернете, а с кем мы встречаемся, в принципе, неважно. Дело пошло. Все барьеры, кроме последнего, пройдены.

Офис располагается на последнем этаже знаменитого современного здания в Сити. У него есть адрес, но его обычно называют просто «Улей»: оно и правда похоже на огромный каменный улей. Окруженное коробкообразными небоскребами из стали и стекла Квадратной мили, оно расположилось на подходе к собору Святого Павла, как какой-то причудливый, бледный инопланетный кокон. На первом этаже все еще необычнее: стойки ресепшена нет, только длинная стена из бледного камня, а в ней – два узких прохода, наверное, ведущих к лифтам, потому что к ним и от них течет ровный людской поток. И мужчины, и женщины одеты в дорогие черные костюмы и рубашки апаш.

У меня вибрирует сотовый. На экране сообщение: «Монкфорд билдинг». Зачекиниться?

Нажимаю «да».

Добро пожаловать, Эмма и Саймон. Пройдите, пожалуйста, к третьему лифту и поднимитесь на четырнадцатый этаж.

Понятия не имею, как здание нас опознало. Наверное, в е-мейле были cookie-файлы. Саймон в этих технических делах понимает. Показываю ему сообщение на телефоне, надеясь, что он впечатлится, но он равнодушно пожимает плечами. Такие места – богатые, дорогие, самоуверенные – не его тема.

Возле третьего лифта кроме нас, никого, не считая одного человека, который тут кажется еще более неуместным, чем мы. Его длинные, седые волосы неаккуратно собраны в конский хвост. Двухдневная щетина, траченный молью кардиган и заношенные льняные брюки. Я смотрю на его ноги и вижу, что на нем даже нет ботинок, одни носки. Громко чавкая, он поедает шоколадный батончик. Двери лифта открываются, и он проходит в дальний угол кабины.

Я ищу кнопки, но их нет. Наверное, лифт запрограммирован на определенный этаж.

Мы плавно, почти незаметно поднимаемся наверх, и я вижу, что мужчина скользит по мне взглядом. Взгляд останавливается на моей талии. Не сходит с нее. Мужчина облизывает пальцы. Я неловко прикрываюсь руками: оказывается, блузка задралась. Над брюками немного виден живот.

Саймон спрашивает: в чем дело, Эм?

Ничего, говорю я, поворачиваясь к нему от незнакомца, и незаметно заправляюсь.

Не передумала еще? тихо спрашивает Саймон.

Не знаю, говорю я. На самом деле нет, но я не хочу лишать Сая надежды еще раз все обсудить.

Лифт останавливается, двери открываются, и незнакомец, шаркая ногами и доедая шоколад, выходит. Саймон, оглядевшись, говорит: ну, понеслась.

Мы в очередном просторном и стильном зале; наполненный светом, он занимает целый этаж. В одном конце изогнутое панорамное окно с видом на Сити; виден купол собора Святого Павла, Лондонский Ллойд и прочие достопримечательности, даже Кэнери-Уорф вдали; змеится Темза, огибая Айл-оф-Догс и убегая бесконечными равнинами на восток. Из кожаного кресла нам навстречу поднимается блондинка в сшитом на заказ костюме; до нашего прихода она стучала пальцами по айпаду.

Эмма, Саймон, говорит она, добро пожаловать. Прошу, садитесь. Эдвард сейчас вас примет.

Должно быть, на айпад приходит вся ее почта, потому что через десять минут тишины блондинка говорит: прошу за мной.

Она открывает дверь. По ее движению я понимаю, какая она тяжелая, какая сбалансированная. Внутри, у длинного стола, упершись в крышку сжатыми кулаками, стоит мужчина, изучающий какие-то планы. Листы такие большие, что едва умещаются на столе. Бросив на них взгляд, я вижу, что планы нарисованы не на компьютере, а рукой. В углу стола – аккуратно разложенные по размеру карандаши и ластик.

Подняв голову, мужчина произносит: Эмма, Саймон. Желаете кофе?

Так, он, значит, хорош собой. Это видно с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Волосы светлые, неопределенного оттенка; вьются, подстрижены коротко. Черный пуловер и рубашка апаш; ничего особенного, но шерсть хорошо облегает его широкие худые плечи, и у него приятная, несколько самоироничная улыбка. Он похож на сексапильного, раскованного школьного учителя, а не на странного одержимого, которого я себе представляла.

Саймон явно тоже все это примечает или видит, что я это заметила, потому что неожиданно подходит к Эдварду Монкфорду и хлопает его по плечу.

Эдвард, значит? Или можно Эдди? Эд? Я Саймон, приятно познакомиться, чувак. Шикарное тут у тебя местечко. Это моя подружка, Эмма.

Я вся сжимаюсь. Если Саймон вот так изображает фамильярность, значит, он опасается собеседника. Я торопливо говорю: кофе – чудесно.

Алиша, два кофе, пожалуйста, очень вежливо говорит Эдвард Монкфорд помощнице. Он указывает нам с Саймоном на другую сторону стола.

Итак, скажите, говорит он, когда мы садимся, глядя прямо на меня и словно не замечая Саймона, почему вы хотите жить в Доме один по Фолгейт-стрит?

Нет: не учитель, он директор школы, а то и председатель совета правления. Взгляд его одновременно дружелюбен и пронзителен. Что, разумеется, делает его еще привлекательнее.

Этого – или подобного – вопроса мы ожидали, и я выдавливаю из себя заготовленный ответ: мы благодарны за эту возможность и постараемся воздать дому должное. Саймон молча сверлит Монкфорда взглядом. Когда я заканчиваю, Монкфорд вежливо кивает. Ему, похоже, скучновато.

А еще, неожиданно для самой себя говорю я, он нас изменит.

Он впервые проявляет интерес. Изменит? Как?

Я медленно говорю: нас ограбили. Двое мужчин. Ну, детей. Подростков. Я, правда, не помню подробностей. У меня что-то вроде посттравматического шока.

Он задумчиво кивает.

Воодушевленная, я продолжаю: не хочу быть пассивной, жертвой. Хочу принимать решения. Дать отпор. И, я думаю, в этом мне поможет ваш дом. Мы, конечно, не привыкли к такому образу жизни, к таким правилам, но хотим попытаться.