Текст книги "Морской конек"

Я выпил еще вина. Ощутил внезапную радость. Кажется, я разговаривал с незнакомцами, мой голос стал громче, чем обычно, мой смех – настойчивее.

Все как будто усилилось.

Это продолжалось даже тогда, когда мы с Сантану ехали в метро на юго-запад города, где жила Ева. Над дверью вагона мы заметили рекламу сайта знакомств Shaadi.com – «Умный способ найти спутника жизни». Неха, 25 лет, модель, любит современное искусство и бокс. Санджай, 29 лет, бизнесмен, любит Сталлоне и дикую природу.

– Сантану, 34 года, упертый академик, ненавидит все, – предложил я.

– Неемия, 32 года, бездельник, никудышный человек.

Когда у нас закончились оскорбления, он сказал мне:

– Кстати, когда мы доберемся до Евы, обрати внимание, что на обеденном столе.

– И что же?

– Вот увидишь.

В тот вечер мне уже хватало сюрпризов.

– Скажи…

– Скажу. Потом.

И больше я ни слова из него не вытянул. На следующей остановке вошел мужчина в блестящей черной кожаной куртке, остриженный по-военному, и встал передо мной. На его шее, ниже подбородка, я заметил нечеткую татуировку в виде двух игральных костей.

Ева жила в Уимблдоне, недалеко от храма Буддхападипа, в небольшой, но довольно дорогой квартире, полной изящной современной мебели, стильных индустриальных абажуров и ярких городских фотографий – была среди них серия фото женщины в стеклянной коробке у мостов, скал, на краю небоскребов. Сантану говорил мне, что отец Евы был богатым предпринимателем из Токио.

– Такое нельзя себе позволить на нормальную зарплату.

В гостиной Евы собралось человек двенадцать, а то и меньше – друзья из Токио, которые учились в Лондоне, пара коллег по институту, в том числе Тамсин, несколько писателей и художников с мероприятий в Вильгельмайне, палестинка с торжественным лицом и блестящими темными кудрями, падавшими ей на плечи.

Дверь открыла Ева; она говорила по телефону и жестом показала, что освободится через минуту.

– Простите, – сказала она, договорив. – Стефан звонил, хотел определиться с датами, – я заметил, что ее глаза – яркие, необычно сияющие. Стефаном звали ее бойфренда, или, как чаще здесь выражались, ее партнера, который жил не то в Париже, не то в Женеве. Сюда явился в качестве… она говорила, но я забыл. В голову лезло только «иностранный корреспондент». Я спросил у Сантану.

– Журналист он, по-моему.

– Кстати, – сказал я чуть тише, – не вижу на столе ничего необычного, – я обвел жестом комнату.

– Видишь цветы? – спросил он. В центре стола стояла ваза с белыми лилиями на длинных стеблях. – Где бы он ни был, он каждую неделю присылает ей новый букет.

Комната была полна их ароматом, сильным запахом тоски, плывшим над мурлыканьем разговоров, Ани Дифранко[22]22
  Американская певица и феминистка, лауреат премии «Грэмми» (род. 1970).


[Закрыть] в колонках, звоном стаканов. Чуть позже Ева представила нам палестинку.

– Сантану, Нем, это Яра… она просила меня не представлять ее как поэтессу.

Девушка за спиной Евы улыбнулась. Мы спросили, почему.

У Яры было лицо как с картины Модильяни. Идеально выточенное, овальное, с заостренным подбородком и длинным, выступающим носом; только ее глаза и волосы были куда более дерзкими, чем все, что он когда-либо запечатлел на холсте.

– Потому что люди смотрят на меня с жалостью. Типа – бедный ребенок, какая трудная жизнь, – ее голос был приятно хриплым, она чуть округляла и выделяла гласные.

– А что ты обычно им говоришь? – спросил Сантану. Я никогда не замечал, чтобы он смотрел на кого-то с таким удовольствием. Она рассмеялась.

– Что я преподаю – но реакция та же самая.

Яра работала репетитором арабского языка в городском языковом центре, и, по ее словам, большинство ее учеников были дипломатами. Спустя несколько недель она подарила нам по экземпляру своей книги «Как пережить дыхание», аккуратно переплетенной книги на двух языках. Изящные, интуитивные строчки падали на страницы.

– Яра – арабское имя? – спросил Сантану.

– Да, оно означает «маленькая бабочка»… но мое имя, кажется, встречается в разных языках. На бразильском яра – богиня воды, на языке аборигенов это слово означает чайку, на языке инков – песню любви и смерти, на санскрите – яркий свет… на хинди, кажется…

– Друга, – вмешался Сантану.

– Верно… Но моя любимая версия – не знаю, правда это или нет, – что оно пришло из языка коренных американцев.

И что оно означает у них, спросили мы.

– Линия горизонта, разделяющая звезды и океан.

– Это потому что ты поэтесса, – поддразнила Ева. – Мне больше нравится богиня воды… хотя так можно подумать, что ты модель, которая позирует в купальнике.

Яра сказала, что, если у нее не получится ничего другого, она задумается о своем истинном призвании. Она повернулась к Сантану; в ее глазах, угольно-черных, сиял серебристый свет.

– А твое имя что значит?

– Боюсь, оно далеко не так поэтично и разнообразно. Оно простое и благонравное…

– Как овсянка?

Сантану хватило чувства такта посмеяться вместе со всеми.

– А твое? – спросила она. Уголки ее губ были окрашены вином.

– Мое? У меня библейское имя…

– Я знаю, – ее взгляд приводил в замешательство. Я замялся.

– Оно означает – строитель новых миров.

Весь вечер мы кружились по комнате, смешиваясь с новыми компаниями. Образовывали неформальные союзы, тут же разбивали их, вновь наполняли стаканы, накладывали в тарелки канапе. Некоторые сворачивали сигары «Золотая Вирджиния» и выходили на крошечный балкон, где едва ли мог поместиться один человек. Тамсин тоже курила, маленькие аккуратные сигареты с ментолом, и я видел, что Ева старалась составить ей компанию; склонив темные головы друг к другу, они смеялись и обменивались восторженными взглядами. В определенный момент я обнаружил себя рядом с писательницей из Гонконга, худенькой девушкой по имени Ся, напоминавшей воробья. Она работала над диссертацией в области творческого мастерства в Лондонском университете и недавно выпустила сборник рассказов.

– Они охватывают больше ста лет, – объяснила она, – с 1830-х до передачи власти в 1997-м[23]23
  Речь о передаче Великобританией Гонконга Китайской Народной Республике.


[Закрыть].

– А о чем они?

– Знаешь, – ответила она, – это самый трудный вопрос.

Мы рассмеялись как товарищи по творческому несчастью.

– А ты? – Ее глаза были очень темными и очень блестящими, как отполированные бусины. – Ты тоже пишешь художественную прозу?

– Нет, не совсем.

– Почему?

Я ответил, что не пишу художественную прозу, потому что не могу найти слов. Она молчала – ждала, пока я уточню.

Потому что однажды у меня забрали все слова. Забрал Ленни. Забрал Николас.

В этот момент к нам присоединился художник из Непала, бритоголовый молодой человек в рубашке с огуречным принтом и винтажных очках с выпуклыми стеклами. Он представился как Найян, его британский акцент был четким и ясным.

– Ты прожил тут всю жизнь? – спросила Ся.

Художник пил виски, и в его манере прихлебывать из стакана было что-то такое, отчего мне захотелось прикоснуться к его губам. Его дед, объяснил он, был гуркхом[24]24
  Непальские добровольцы, служившие в колониальных войсках Великобритании и Индии.


[Закрыть], родители перебрались в Британию до того, как он родился.

– Когда я приезжаю в Непал, – сказал он, – я рассказываю им об осени. У них нет осени… вам она нравится? То, что она творит с деревьями?

Я сказал, что тоже люблю это потерянное время года. Оно ли вдохновило его на рисунок для обложки брошюры?

– Да, – он рассмеялся, – как и все остальное – мандалы, космос, клетки, кружева, парча. Многолетние традиции геометрических и цветочных узоров Дальнего Востока, Среднего Востока, Византии и барокко.

– Как, – он небрежно втянул остатки виски, – можно отделить одно от другого?

Потом мы с Евой остались на кухне одни. Я помог ей открыть еще несколько бутылок с вином. Кухня была аккуратной, высокомерно чистой – белая плитка и белые стойки, казалось, никогда не видели крошек или жирных пятен. Короче, кухня, на которой не особенно много готовили. Когда Ева открыла холодильник, я понял почему – все полки были забиты готовыми блюдами из «Вейтроуз», восхитительными контейнерами с едой. Лосось, копченный на чае. Тальята с горчицей и пармезаном. Филе морского окуня с фенхелем и ванильным маслом.

Она вынула бутылку белого вина. Изысканного, элегантного Calvet Pouilly Fumé.

– Кто был этот юноша?

– Какой? – я боролся с ножом для вина, он пытался вырваться от меня и перелететь через стойку.

– Тот… в книжном магазине.

– Не знаю, – это по крайней мере была правда.

Ева откинулась назад, поднесла бокал к губам. Выражением лица она напомнила мне мою старшую сестру – такая же озабоченная, чуть суровая. Хотя более непохожих друг на друга людей трудно было представить. Геометрически четкое каре Евы и вечно стянутые в хвост волосы сестры. Смешанное происхождение Евы выдавали ее черты – широкий лоб, длинный прямой нос, маленький рот, похожий на бутон розы, и сильно суженные глаза. Контуры лица моей сестры были нежными, мягкими, как полная луна.

– Он что-то тебе дал.

– Это… ну, я еще не смотрел.

– Тайный поклонник! Что же он тебе дал?

Конверт лежал в моем кармане. Я не ощущал его, но он лежал там – тяжелый, как камень.

– Записку.

– Записку?

– Просто привет от старого друга. Ничего такого, – я надеялся, что говорил с беззаботностью, которой не ощущал. Ева рассмеялась, свет играл на ее волосах.

– Ладно, не буду к тебе лезть. Пойдешь со мной в субботу? На выставку этого индийского британца?

Я был благодарен ей, что не стала на меня давить. Я не хотел быть грубым, тем более с ней, тем более что она взяла меня под крыло, беспокоясь, что я буду ощущать себя потерянным, не в своей тарелке. И, хотя я знал о Стефане, я все же подумал – вдруг здесь есть что-то еще, вдруг я заполняю пробел в форме фигуры, которой нет рядом.

Той ночью я отправился домой к художнику из Непала. В его квартиру-студию в Хаммерсмите. В одном углу буйствовал ураган бумаги, кистей и красок, в другом аккуратно стояли шкаф и двуспальная кровать. Сняв очки, он закрыл глаза, разжал губы, когда я его коснулся. Его пальцы впились в мою руку, он чуть застонал, притягивая меня, приподнимая себя, чтобы я мог легче, быстрее дотянуться до мягкости его тела. Мои губы сжали его шелковистой хваткой, и он рассмеялся, когда я чуть прикусил его зубами. Я помню его хрупкие плечи, кожу, блестящую, как морская раковина, свет лампы, отражавшийся от его груди. Он ощущался невесомым, как лист в форме его ребра, поднимаясь и опадая. Потом мы слились воедино, скользкие и влажные.

Неловкие, торопливые руки. Переплетенные конечности. Глубокое дыхание, переходящее в долгие, неровные вздохи.

Он уснул, зажав руку между моих бедер, словно хотел ощущать меня и во сне. Где-то в темноте на краю комнаты рыдал и булькал бойлер. Мне тоже не спалось.

Я смотрел на потолок, на уплывающие тени, падавшие за окно. С улицы раздавались крики – я не знал, радости или гнева.

Было два с лишним, когда я ушел. На ночном автобусе доехал до набережной, остаток пути прошел пешком. Брел вдоль реки – был прилив, и Темза вышла из берегов, набухшая морем. Шел мимо пришвартованных лодок, фонарей, прожигавших в небе дыры, и одиноких фигур, исчезавших, как дым в ночи.

Когда Николас писал мне записку, он был возле моря. Так мне нравилось думать.

Возле моря, там, где воспоминания кружили над ним, крича, как чайки. Бесшумно скользили сквозь воздух, напрягая неподвижные крылья, серые с белыми крапинками, как кусочки зимнего неба. В такие ночи, как эта, они слетали с воды и кружили за его окном, их крики были почти человеческими. Впусти нас. Они умоляли снова и снова, и внезапно – все вместе, как будто забыли, что сейчас не день. Их крики, резкие и ясные, носились в воздухе, ища что-то потерянное.

Как и он для меня, они были живы, но были призраками.

Молодой человек, бледный и светловолосый, был любовником Николаса. В этом я не сомневался. Должно быть, лет ему было как мне, когда я впервые встретил Николаса. Я видел эту картину – юноша лежит в кровати, его кожа становится серебряной в ночном свете, в бассейне ртути. В тот день он проснулся, натянул джинсы, тугие и узкие, набросил мягкую рубашку, зеленую, как листва (может быть, подарок Николаса), тяжелое зимнее пальто, твидовое, винтажное, и вышел. Но простыни сохранили контуры его ног, рук и торса, подушка – впадину.

На секунду я перегнулся через перила; Темза лежала под ними, неподвижная и гладкая, волшебным образом незримо пришитая на горизонте к небу. Узкое, но пустое пространство, странно перевернутый мир. В летние месяцы глубокие сумерки надолго переходили в ночь, небо становилось темно-синим, но никогда – черным. В конце сентября все становилось жестче, все было холодным и хрупким.

Пока я шел, широкая дорога, обрамленная викторианскими домами и аллеей деревьев, сужалась и теряла очарование, пока я совсем не потерял реку из вида. Наконец я добрался до бело-зеленых Тринити-Гарденс и высоких мемориалов со списками пропавших без вести кораблей и моряков. Улицы в этой части города, застроенные многоэтажными стеклянными домами, были пусты. По вечерам пабы кишели нарядными гуляками.

Я прошел мимо занавешенного окна, в котором горел свет. Из него струилась, как теплое золотистое сияние, музыка. Нежное трепетание струнного квартета. Ноты набухали волнами, поднимались все выше, будто кто-то карабкался по ступеням высокой, бесконечной башни. Ноты дрожали, то и дело смешиваясь, и внезапно обрывались.

Я добрался до пустынной улицы, миновал закрытый магазин сэндвичей и наконец пришел в маленькую квартиру-студию, которую снимал, напротив церкви. Иногда по вечерам я слышал колокольный звон, и он напоминал мне о родном городе, о звуках молитвы, наполнявших пустое небо.

Моя комната была на четвертом этаже, к ней вела затхлая, узкая лестница, застеленная уродливым пшенично-коричневым ковром. Когда я вошел, было темно – днем, уходя, я забыл оставить свет. В углу стояла моя кровать, зажатая двумя шкафами, у стены – маленькая кушетка, у окна с видом на улицу – письменный стол. На нем разместились низкая настольная лампа, мой ноутбук, карманный путеводитель по Лондону и сувенир, смотревшийся неуместно лишь потому, что он был здесь единственным – маленькие, не больше мизинца, волы из пятнистого нефрита, непроработанный макет. Одна дверь вела в кухню, крошечное пространство, забитое полками и стойками, как кубик Рубика, а другая – туда, где расположился единственный в квартире предмет роскоши, глубокая кремовая ванна.

Я повесил куртку, вынул из карманов все, что там лежало. Положил конверт на стол, пошел в кухню, включил чайник. В холодильнике было вино, но меня вполне устраивал чай. Ночной воздух чуть прояснил мою голову, но все напитки, выпитые за вечер, по-прежнему ощущались. Мои пальцы пахли художником.

Я побродил по комнате, снял туфли, джемпер. Постоял у окна, откинул жалюзи – передо мной поднялся силуэт церкви, а под ним я представил себе город, вырезанный из света и тени, поднимавшийся и опадавший, как бесконечный прилив.

Все это время я старался не думать о нем. О белом четырехугольнике, легком и безобидном, как перышко, тянувшем меня к себе. О непреодолимом океанском течении. Я посмотрел на него. Коснулся, желая убедиться, что он настоящий.

Я пытался открыть его в книжном магазине, пока люди расхаживали туда-сюда и пили вино. Я отошел в сторону и вернулся раньше, чем кто-то меня заметил, как раз вовремя, чтобы Сантану сказал мне: «Нем, я хочу тебя познакомить…»

Снаружи шел дождь, капли падали на землю, шлепая по навесу, серебристыми дорожками. Небо потемнело и исчезло, воздух засиял спрятанным светом. Говорят, что смотреть на картину – все равно что наблюдать за непосредственными жестами художников.

Нет ничего непосредственнее, чем записка, написанная от руки.

Дорогой Неемия,

Мой строитель новых миров,

Надеюсь, ты найдешь свою колесницу крылатых коней.

НП

И, как будто уже это было недостаточно загадочно, из конверта вылетело и приземлилось на пол что-то еще. Четырехугольник бумаги, тоньше, чем записка. Я поднял его, разгладил – это оказался билет. На музыкальное представление в Лондоне, до которого оставалось больше месяца. Я включил ноутбук. Он зажужжал, пробуждаясь к жизни, экран загорелся ярким, внезапным светом. Окно внутри окна. Я мог найти здесь что угодно, кроме того, что искал. Я бережно вбил в поисковик слова: струнный квартет «Орфей», удалил, вбил другие: Лодердейл Хаус, Лондон. Вот куда Николас хотел меня пригласить. Может быть, вот где мы наконец встретились бы.

Если вы посетите Галерею Академии Флоренции и заглянете в тот зал, где находится Давид, вам будет трудно смотреть на что-то еще. Он расположен справа от входа. При виде него вы погрузитесь в транс. Он стоит под великолепным куполом и купается в естественном свете. Он – ангел. Вы будете медленно обводить его глазами, то отводить взгляд, то смотреть на его руки и ноги. Изучать форму совершенства, вырезанного из девятнадцатифутового блока мрамора. Вы не сможете думать ни о чем, охваченные трепетом. Все ваши слова и эмоции вдруг покажутся вам неподходящими, нелепыми, неуместными.

Но если вы, войдя, повернете налево, вас полностью захватит другое произведение.

«Пленники» Микеланджело. В темном коридоре – ряды фигур, высеченных для так никогда и не построенной гробницы папы Юлия II. Незавершенные, они обречены вечно бороться с камнем. В отличие от большинства других скульпторов, строивших модель, а потом согласно ей размечавшим блок мрамора, чтобы знать, где резать, Микеланджело всегда творил свободно, начиная резать с центра и продвигаясь дальше. Его фигуры появляются из камня, как если бы они выходили из воды. Они не погружают ваш разум в тишину, а напротив – пробуждают. Ваше воображение поражает их хрупкость, их стойкость. Они – бесконечная метафора. Безграничная возможность. Они очень похожи на все незавершенное в нашем собственном существовании.

Мы так дорожим незавершенным, потому что оно дарит нам множество жизней – ту, которой мы живем, и множеством других, которыми мы могли бы жить. Мы – дети непостоянства. Страстно бесстрастного. Незавершенного. Недоделанного. Неоконченного. И лишенного выводов.

Давид будет только Давидом.

Вначале меня охватило неописуемое возбуждение. Волнение, вновь и вновь вспыхивавшее в самые непредсказуемые моменты. Я расплачивался за апельсины в супермаркете, я стоял на светофоре, а вопросы пронзали меня крошечными острыми стрелами: почему? Как? Что он имел в виду? Что теперь случится? А потом все увяло.

Записка превратилась в пресс-папье. Я не заметил, как она изменила форму.

Мы всегда скованы цепями. Вынуждены хотеть и не хотеть. Завершать и оставлять незавершенным. В конце концов записка начала меня раздражать. В определенной мере даже пугать. Встретившись с Николасом на концерте, я в конце концов пришел бы к тому, что называется доказуемым результатом. Он мог быть каким угодно, от поэтического до банального. От великолепно воображаемого до разочаровывающе реального. Неизбежно было бы продолжение. Возможно, даже финал.

Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать.

А если бы это не смогло сравниться с тем, что я представлял себе все эти годы?

А если мы все всегда хотим только этого? Того, что не произошло?

Как будто это единственный способ освободиться от ответственности за настоящее.

И все-таки. И все-таки как же это тянет.

Как удивительно близки нити нашей жизни. Возможно, они ближе, чем я когда-либо мог представить. Возможно, нам так нравится верить, что мы обречены на судьбу, потому что мы обречены постоянно с ними соприкасаться.

Мы постоянно колеблемся. Как маятники.

Я не знаю, сколько ночей пролежал без сна в темноте. Мучился бессонницей в самые глубокие и тихие часы. Кровать подо мной была мягкой и теплой, одеяло, отброшенное, лежало в стороне. Вдалеке доносились гудки полицейских машин, машин «Скорой помощи». Невероятных происшествий ночи. Порой я, сам того не замечая, ускользал в черную бездну сна. А потом открывал глаза, видел, что наступило утро, и слышал звук дождя. Воды. Вот что меня обычно будило. Я искал воду, держа в руке серебристо-синюю рыбу, пробегая через здание, которое могло появляться только во сне – собранное из множества других, знакомое, но не дававшее возможности свободно двигаться. Во сне я искал комнату с аквариумом.

После того, как потерял сознание в лесу, я очнулся, окутанный почти абсолютной темнотой.

Это были долгие, бесконечно растянувшиеся секунды дезориентации, когда не можешь понять, где ты, когда все знакомое тут же затуманивается неясностью. На этот раз туман не спал. Я оказался там, где никогда раньше не был.

Шторы, плотные и широкие, отграничивали меня от дневного света. Я потянулся влево, нащупал лампу на прикроватном столике, попытался включить. Комната была большой – вдвое больше комнаты в студенческом общежитии, – и вся мебель, тяжелая, из полированного дерева, дышала тихой, уверенной роскошью. Мы с Калсангом вместе могли бы, пожалуй, поместиться в шкаф в углу, прекрасный шкаф с изящно вырезанным цветочным узором. Зеркало в полный рост рядом с ним, наклонившись вверх, отражало простую, ясную географию потолка. В центре на низком столе стояли резные фигурки – слон, рыба, вол – и лежала стопка журналов. Не тех, что я видел в чужих домах или в своем собственном, «Фемина» или «Индия Тудей», а толстые глянцевые зарубежные издания. Все поражало меня безупречностью вкуса. Единственное, что придавало комнате яркости – ряд картин на стене, как я теперь понимаю, замысловатая народная живопись мадхубани. Но в то время странные фигуры лишь усилили тревогу, начинавшую во мне нарастать.

Я очнулся в незнакомом доме, в незнакомой комнате.

Потом мне вспомнились руки, поднимавшие меня, их осторожная доброта. Вчера они не причинили мне вреда, не собирались причинить и теперь. Тишина сочувствовала мне. Я был в безопасности.

Моя одежда, как и все, что меня окружало, тоже была чужой. Кто-то снял с меня джинсы и футболку – их нигде поблизости не было – и облачил меня в белую рубашку, свободную, мягкую и легкую, как дым, и длинные панталоны, приятно обвивавшие ноги.

Кто переодел меня? И как много успел рассмотреть?

Я выбрался из кровати, встал перед зеркалом. Тупая боль пронзила мои руки, спину, бедра. Я был расколот на куски. Кожа чудом стягивала их в единое целое. Стянув рубашку, я увидел на правом плече огромный, зеленовато-фиолетовый синяк. Над ним – очищенную, бережно перевязанную рану толщиной в палец. От нее остался шрам, плоское, светлое воспоминание, вспышка серебра на белом.

Сегодня я проснулся. Ленни не проснется никогда.

Если бы я мог, я остался бы в этой комнате навсегда. В комнате, где не было календаря, не было часов. Не нужно было ни с кем сталкиваться. Не было людей, чьи голоса я слышал. Моей семьи. Моей потери.

Из окна, сквозь листья нависшего нима, видна была полоска сочного газона и россыпь цветов – космей и бегоний. Такие цветы сажал возле дома мой отец.

Я хотел бы остаться здесь, укутавшись в уют незнакомого. Абсолютную новизну. Вокруг меня был чистый лист, фантастическая легкость неизвестного. Какое облегчение. Эта одежда, эта комната, мебель, картины, стол – все было отпечатками не моей жизни.

Никто не требовал уходить, я мог оставаться здесь, пока кто-то не пришел бы за мной. Но сколько это могло длиться? Я решил, что не стану злоупотреблять чужим гостеприимством.

Хотя если бы я мог, я забрался бы обратно в кровать, в ее собственное царство, натянул простыни, чистые и свежие, на голову, и на долгие дни, на долгие годы притворился, что сплю.

В конце концов я распахнул дверь и вышел в коридор.

Слева от меня находился пустой обеденный зал, стол, накрытый для призраков. Справа – арка, ведущая в просторную гостиную.

Вот что мне нужно было сделать: найти хозяина, поблагодарить его и уйти. И, конечно же, попросить вернуть мою одежду. Не мог же я идти в этом.

Да, нужно было сказать, я в порядке, спасибо. Вчера… что ж, я смог бы объяснить, если бы меня попросили. Что-то однозначное, достаточно наивное. Я пошел в лес прогуляться, решил исследовать башню. Нет, не заметил знака. Как глупо с моей стороны.

Слабовато, но ничего лучше придумать я не мог.

Я благодарен за вашу доброту, нужно было сказать, а теперь мне пора уходить.

За дверь, за лужайку, за ворота. По широкой, тихой дороге. Через лес. На другой конец леса, в здание колледжа. В общежитие, в комнату, где я живу с мальчиком из Тибета. Никто ничего не узнает. Буду ходить на лекции, сидеть за партой, делать домашнюю работу, отвечать, когда спрашивают, пить и есть, ложиться и вставать, ставить одну ногу впереди другой. Как сейчас. Как раньше, пока не пропустил шаг и не обнаружил, что дальше нет поверхности.

Я прошел через все бунгало, гораздо большее, чем мой дом или дом Ленни, и совсем другое во всех отношениях – высокие потолки, голые, прохладные каменные полы, большие, просторные окна. Наши дома были рассчитаны на непогоду, долгие дожди и холодные зимы, компактны и сурово экономичны.

Может быть, мои впечатления усиливала пустота.

Где все? Неужели я здесь один?

Я заглянул в две другие спальни – в одной никто не жил, в другой явно жил, судя по мокрому полотенцу на кровати и стопке одежды на полу – и кабинет, забитый книгами и бумагами. В углу стоял граммофон, не привычный, с замысловато изогнутым рогом, а маленький, портативный, уместившийся в полированную черную коробочку. Под ним, на полу – груды пластинок, выглядывавших из обложек. Имена были не известные мне – Моцарт, Бетховен, – а другие: Гайдн, Стамиц, Шуман. За кабинетом была кухня – самое тесное помещение, разлинованное белыми меламиновыми полками и шкафами.

Было как-то нехорошо шататься по чужому дому, даже если меня никто не видел. Так что я решил тактично подождать в гостиной, пока кто-нибудь не появится. Конечно, они же помнили, что у них необычный, странный гость? Окна гостиной выходили на лужайку, где возился садовник с лопатой в одной руке и большой плетеной корзиной в другой. Вдоль длинной стены выстроились безделушки – по-видимому, сувениры из путешествий по всему миру. Миниатюрные ветряные мельницы и деревянные башмаки. Вырезанные из дерева фигурки людей. Реплика яйца Фаберже. Солнечные, улыбавшиеся матрешки. Пара индонезийских масок, смеющихся и плачущих. Снежный шар – единственный сувенир, который я взял в руки и встряхнул – с крошечными фигурками конькобежцев на пруду.

Я немного посидел в кресле, ожидая, изучая картины на стене напротив, большие холсты, щедро насыщенные оттенками землистых тонов и яркой белизной. Тогда они не показались мне чем-то необычным, но несколько лет спустя, посетив ретроспективу Амриты Шер-Гил, я задумался, не ее ли рукой были написаны картины в бунгало на Раджпур-роуд.

Что еще привлекло мое внимание, так это стол, заваленный письмами, выведенными большими, витыми, закругленными буквами, строчками, к концу клонившимися кверху. Сам того не желая, я мельком отметил несколько фраз: сегодня я по тебе тоскую… сколько месяцев спустя эти деревья будут лишь напоминать мне о твоем отсутствии… Мои глаза метнулись к концу страницы, подписанной так: С любовью, М. Точно так же было подписано и другое письмо. И третье.

Все они были от одного человека.

Я хочу тебя во мне.

Я покраснел, положил письма на место, судорожно попытался вспомнить, в каком порядке они лежали, и отошел от стола. Посмотрел на стену напротив, закрытую плотными бархатными шторами. Что я мог увидеть за ними? Еще один сад? Я раздвинул их, открыл раздвижную стеклянную дверь, ведущую на крытую веранду.

И вот где он был, искусствовед, склонившийся над аквариумом.

Он стоял босиком. Волосы падали ему на лицо. Рукава темно-синей хлопковой рубашки намокли и прилипли к запястьям.

Он осторожно пытался выудить рыбу.

(Как уязвим человек, не знающий, что за ним наблюдают. Даже воздух вокруг него меняется, чтобы приспособиться к его неосторожным жестам.)

Я толкнул дверь, он посмотрел на меня, ошарашенный, и едва не уронил сеть. Что-то выпало и заскользило по полу. Это была рыба, она билась, хватая ртом воздух, до которого не могла добраться.

– Простите… – я потянулся, чтобы поднять рыбу. Серебристо-синяя, она лежала на моей ладони, блестя глазами, похожими на капли дождя.

– Давай сюда, скорее, – он протянул мне глубокую стеклянную чашу с водой. Я бросил туда рыбу, она испуганно заметалась взад-вперед. Искусствовед поставил чашу на пол, накрыл кусочком ткани и повернулся ко мне.

– Ты проснулся.

Его глаза были светло-серыми, с серебристыми – или золотистыми? – крапинками; очень необычный цвет. Как-то мы с семьей поехали на побережье в Пури, встали очень рано, чтобы успеть на поезд домой. Его глаза были цвета моря на рассвете.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Все в порядке, спасибо.

– Да уж, ну и ситуация.

Я попытался расшифровать выражение его лица, но оно было таким же загадочным, как его голос.

– Глупо с моей стороны было… лезть туда.

– Несмотря на знак.

– Да, несмотря на знак, – я чувствовал, как жар поднимается по моей шее к лицу.

– Я хотел отнести тебя в больницу, но ты не сильно ушибся, был скорее ошарашен. Ничего не сломано.

Если бы он только знал.

– Спасибо, что принесли меня сюда.

– Не за что, – искусствовед рассмеялся. – Я не знал, куда еще тебя деть.

– Я живу тут рядом, – я объяснил где.

– А, так ты студент? Но, надеюсь, сегодня ты уже не пойдешь на лекции?

У нас начались осенние каникулы, сказал я, но не стал объяснять, почему не уехал домой.

– Вот и хорошо, тогда поможешь мне его почистить, – искусствовед указал на аквариум. – Наш друг в чаше, по-моему, приболел. Надеюсь, он никого не заразил.

Я посмотрел на аквариум, на его тщательно проработанный ландшафт.

– Какая красота…

Плавники рыб, тонкие, как кружева, по краям были красными и синими. Рыбы носились среди водных растений, прятались в укромных уголках и трещинах скал.

– Огненные рыбы. Ужасно застенчивые, но, как ты только что видел, с удивительной способностью к прыжкам, если их напугать.

Вода была кристально чистой, ленты растений, покрытые листочками, покачивались в невидимом потоке. Я указал на создание, спрятанное за причудливо закрученной раковиной.

– А это… это же…

– Морской конек.

Я впервые в жизни видел его, живого, настоящего.

– Не думал, что они такие… маленькие… – его изящное изогнутое тельце, оранжево-красная пунктуация, могло легко уместиться на моей ладони.

– Да, маленькие обманщики. Где-то здесь должен прятаться еще один…

Я внимательно осмотрел аквариум, заглянул между камней и коралловых цветов.

– Не вижу.

Искусствовед наклонился ко мне. Он пах едва уловимым ароматом мускуса и чем-то еще, чему я в то время не мог подобрать названия.

– Вот, – он указал в конец аквариума. Второй морской конек затаился среди растений, обвив хвостом лист.