Текст книги "Безнадежный пациент"

Глава 13

Я бреду в полубессознательном состоянии, не чувствуя ног. В голову острыми иглами впиваются десятки ужасных, навязчивых мыслей. Они, словно гнойный нарыв, распухают, питаясь моей болью и неуверенностью, а потом лопаются, извергая содержимое, и заражают незащищенный мозг. Сквозь пелену творящегося в голове хаоса я слышу стук моих шагов по кованой лестнице, вижу стены коридора и наконец, выйдя из здания, ощущаю порыв прохладного воздуха.

Я стою под бледно-голубым небом на южной стороне острова. По щекам бурным потоком катятся горячие слезы. Моя жизнь неожиданно превратилась в изуродованную мозаику, в рисунок которой были насильно вставлены чужеродные фрагменты, и все изображение превратилось в некрасивое беспорядочное месиво.

Я переживаю это горе, понимая, что не дождусь объяснений, не смогу устроить скандал или закрыть тему. Даже если я прямо сейчас примчусь в нашу лондонскую квартиру, мне некому задать вопросы, высказать претензии, мне некого прощать. Поэтому я выплескиваю ярость во внешний мир, и она обрушивается на меня бумерангом.

Верная своему слову, Коделл дает мне время побыть одному. Я, словно оглушенный, сижу на скамье в саду. Изредка мимо проходит Виллнер и даже не смотрит в мою сторону, невозмутимо подстригая траву газонокосилкой. Я смотрю вдаль и представляю, что ты где-то там, посреди парусников, за едва заметной линией горизонта. Я не хочу знать тебя такой. Пусть твой образ ускользнет как можно дальше. Я позволю себе думать о тебе плохо, а со временем не думать вообще. Это будет не труднее, чем сидеть и смотреть, как ты уходишь.

– Думаю, мне нужно знать, что произошло. Всю историю целиком, – прошу я Коделл, вернувшись в ее кабинет.

Я стою перед резным столом, пока она оценивает возможные последствия, взвешивая психологические риски и потенциальную пользу. Наконец короткий кивок доктора означает, что решение принято.

Я забираю из ее рук тяжелый документ и уединяюсь у себя в комнате в северо-восточном углу Призмолл-хауса. Сто семьдесят шесть страниц с глухим стуком падают на кровать. Глядя на бумаги, остается только догадываться, сколько сердечной боли в них скрыто. Я бросаю подушку на пол, устраиваюсь на кровати спиной к стене и беру в руки документ. Я понятия не имею, что конкретно ищу, и поможет ли найденное хоть немного успокоиться. Я просто знаю, что это нужно сделать, и знаю, что будет больно.

Роман, который длился у моей жены в течение последних пяти лет, был страстным и тщательно организованным с учетом каждого моего отъезда. Изредка, буквально пару раз, в переписке проскальзывают слова раскаяния, которые быстро исчезают под напором все большего числа оправданий: я отдалился, я холоден, не замечаю романа у себя под носом, а значит, мне нет дела до жены.

Я двигаюсь к концу документа, а за окном движется к закату солнце. Перед моими глазами проходит переписка длиной в пять лет. Похотливые, легкомысленные фразы постепенно уступают искренним признаниям в любви. Вместо коротких предложений появляются абзацы, а потом и фотографии. Моя жена, кокетливо прикрывшаяся нашей простыней, а на губах лукавая улыбка, которая с каждой новой страницей кажется все более жестокой.

Минуточку! Мое внимание привлекают несколько строк вверху страницы 143. До меня медленно доходит смысл слов, а перед мысленным взором проносятся несколько образов. Замок на холме, пара сияющих глаз, женщина в темном плаще, человек вдалеке с волосами цвета перца с солью и, наконец, излучающее спокойствие и уверенность лицо доктора Коделл.

Надо срочно ее найти! Я соскакиваю с кровати, слабо осознавая, что уже ночь. Беру документ, прижимаю ладонь к двери и, не дожидаясь, пока она отъедет вбок, протискиваюсь в коридор. Я торопливо шагаю по коридорам в центральный атриум. Поднимаюсь на балкон второго этажа, прохожу через игровую комнату, миную коридор, и наконец передо мной двери в обеденный зал в западной части дома. Что ж, значит, начну здесь, мне без разницы.

– Артур, а я уже сомневалась, увидим ли мы вас сегодня.

Сидя за столом, Коделл перемешивает стеклянную лапшу в глиняной миске. Она поднимает на меня глаза в тот момент, когда я с грохотом врываюсь сквозь распашные двери.

– Я не ожидала, что вам захочется есть.

– Вы сказали, что это передала моя мать? – резко спрашиваю я.

– Да, – невозмутимо отвечает Коделл. – Отчет составлен детективом, передан мне вашей матерью у нее в офисе.

– Пятнадцатого ноября, – начинаю я, заставляя себя стоять на месте и не расхаживать туда-сюда, – два года назад я был в Эдинбурге на конференции по навигационным технологиям. Мероприятие длилось всю субботу и воскресенье. Помню, я шел по рынку зеленщиков, и мне вдруг подумалось: а что бы сказала Джулия, окажись она здесь? Понимаете? Я обожал с ней путешествовать, ведь Джулия всегда высказывала оригинальные мысли и идеи, которые никогда не пришли бы мне в голову. Мне казалось, что ездить одному – это как смотреть только одним глазом.

На лице доктора Коделл появляется теплая грустная улыбка.

– Тем вечером я позвонил жене из отеля. Просто сказать, что думаю о ней, и послушать, как прошел ее день.

Я стараюсь не поддаваться эмоциям, вспоминая, как смотрел на Эдинбургский замок и слушал голос Джулии.

– Теперь я догадываюсь, что она в тот момент была с ним. Они провели вместе оба выходных.

Коделл слегка наклоняет голову, будто разделяя бремя моего откровения. Когда она снова устремляет взор на меня, ее взгляд полон сочувствия.

– Артур, это не означает, что она вас не любила, – мягко говорит Коделл, тщательно подбирая слова. – Джулия оступилась, и при ознакомлении с перепиской становится видно, что она испытывала чувство вины.

– Но почему она мне не призналась?

– Без сомнений, она хотела оградить вас от ненужных переживаний. Мы можем убедить себя в чем угодно, даже когда просто потакаем своим эгоистичным желаниям. Джулия была человеком, Артур. Человеком, не лишенным грехов, как и все мы.

Я киваю, пропуская слова Коделл мимо ушей.

– Знаете, что произошло потом? После того, как я поговорил с ней по телефону? – гну свою линию я. – В дверь моего номера постучали. Я решил, что это по работе и…

Я изо всех сил сдерживаю подступившие слезы, сжимая и разжимая кулак.

– За дверью стояла она! – продолжаю я. – Джулия! У жены не было работы на выходных, и она купила билет на поезд до Шотландии, чтобы сделать мне сюрприз. Она спросила меня, как получается, что, прожив с человеком столько лет, все равно скучаешь по нему, даже если расстаешься лишь на пару дней. И я отлично ее понимал. Потому что чувствовал то же самое!

Я швыряю тяжелый отчет на стол.

– Она не была с ним в те выходные, доктор. Она была со мной.

Из сообщений за пятнадцатое и шестнадцатое ноября абсолютно ясно, что Джулия находилась в Лондоне со своим тайным любовником. Но она была в другой стране и ни разу не отходила от меня ни на шаг! Эта часть целиком выдумана. Это фальшивка! И если в части документа вранье, то запросто и весь отчет может оказаться чертовой фикцией!

Коделл слушает невозмутимо, с профессиональной вежливостью, а затем с едва заметным вздохом начинает говорить:

– Понимаю, Артур, это соображение вас успокоило, классическая реакция на подобные новости…

– Нет, это не отрицание, – с нажимом произношу я. – Это фактически невозможно.

– Артур, есть фотографии.

– Видел. К ним не придраться. Роман длиной в пять лет, встречи во время каждой моей командировки, каждой отлучки из дома. Если бы не прокол с Эдинбургом, я бы… Но это неправда. Она любила меня, я любил ее. И за все пятнадцать лет нашего брака единственное плохое событие – это то, что он закончился. Если моя мать поручила состряпать…

Коделл молчит с каменным лицом. Неожиданно фигура в белом кажется тщедушной на фоне массивного кресла из красного дерева. Окружающая доктора аура невозмутимости испарилась.

– Впрочем, неважно. – Взмахом рук я отметаю этот вопрос, этот остров, вообще все. – С мамой я разберусь сам.

– Артур…

– Я хочу сейчас же вернуться. Если вы позволите мистеру Виллнеру проводить меня до рыбацкой деревни, дальше я доберусь до Лондона на автобусе, на поезде, на чем угодно.

– Артур, именно за этим вы и приехали на остров! – резко повышает голос Коделл. – Чтобы избавиться от родительского влияния, от работы, от давления города. Не думаю, что вам пойдет на пользу возвращение обрат…

– Мне все равно. – Лихорадочная активность вдруг исчезает. Впервые за долгое время я ощущаю твердую почву под ногами. – Я приехал сюда по просьбе матери. Но после такого я больше не доверяю ни ей, ни вам. И я хочу вернуться домой. Сегодня же.

Доктор Коделл буравит меня глазами. Я прямо чувствую, как она просчитывает в голове десятки возможных вариантов развития беседы. Слышится бесконечно повторяющийся стук шагов и грохот дверей: каждый раз все заканчивается тем, что я в гневе выхожу вон. Мгновение спустя – кажется, будто оно длилось вечность, а не считаные секунды, которые прошли на самом деле, – в обеденном зале воцаряется гробовая тишина.

Доктор Коделл откладывает в сторону столовые приборы, ее подбородок дергается.

– Я искренне сожалею, Артур, – медленно произносит она. – Вне всякого сомнения, налицо один из самых серьезных провалов в моей карьере. Вина полностью моя.

Некоторое время я перевариваю ее слова.

– Это была инициатива моей матери? Или…

– Это сделала я, – без обиняков признается Коделл. – Я сочинила переписку, опираясь на распечатку ваших сообщений, расписание поездок и ваших разговоров с Джулией. Конференция в Эдинбурге стояла в вашем календаре, я убедилась, что вы ее посетили, однако пропустила приезд Джулии.

– А фотографии?

– Искусственно созданные изображения, – поясняет Коделл. – Лицо Джулии виртуально наложено на реальную модель в реальном месте.

– В реальном месте… Вы сделали эти снимки в нашей квартире?

Доктор Коделл не произносит ни слова. Все понятно и так.

– Вчера вы поклялись, что никогда мне не солжете.

– Я сказала неправду, – признает доктор Коделл без гордости, но и без стыда. – Правда в том, что я буду использовать любые средства, сделаю все, что в моей власти, лишь бы спасти вашу жизнь. Я готова на все, чтобы вы уехали отсюда счастливым, здоровым и наконец вырвались из порочного круга абстиненции и рецидива, в который угодили.

– Абстиненция?! Вы о чем, черт возьми? Нет у меня никакой абстиненции!

– Есть, Артур, – возражает Коделл. – Таково мое убеждение, основанное на годах учебы, исследований и огромном количестве жизней, которые удалось спасти благодаря применению моего подхода на практике. Я считаю, что осложненное горевание, как и переживание горя вообще, если уж на то пошло, более точно описывает концепция абстинентного лимерент[17]17
  Лимеренция – состояние болезненной привязанности к другому человеку, сопровождаемое острым переживанием отсутствия взаимности или возможности ее потери и нарушением социально-бытовых взаимодействий.


[Закрыть]-ассоциированного синдрома утраты. И это состояние необходимо рассматривать в первую очередь, как аддикцию.

– Абстинентный… ассоциированный… Что за бред!

– Артур, это одно и то же, – вздыхает Коделл. – Алкоголь, азартные игры, наркотики, ваша бывшая и, несомненно, прекрасная супруга Джулия. Принципиально иная стимуляция, но, попадая в базовые биохимические процессы нервной системы головного мозга, она приводит к тем же результатам. Высокие уровни серотонина, которые регулярно вызывает один и тот же источник, с годами перерастают в настоящую химическую зависимость. Прекращение стимуляции влечет за собой дефицит окситоцина, химические сбои в организме, фиксацию[18]18
  Фиксация – крайне стойкая бессознательная приверженность чему-либо.


[Закрыть], ангедонию[19]19
  Ангедония – расстройство психики, характеризующееся резким снижением мотивации и неспособностью извлекать из своей деятельности эмоциональное вознаграждение (в форме удовольствия, радости и т. п.).


[Закрыть], потерю работоспособности, саморазрушение. В плане клинических проявлений симптомы функционально иденти…

– Я не наркоман, черт возьми!

– Увы, так утверждают все страдающие от зависимости, – невозмутимо отвечает Коделл. – Мы еще поговорим об этом позже. А пока знайте – я с вами, и вместе мы справимся.

Сзади хлопают двери, раздаются шаги; сильная рука хватает меня поперек туловища и сдавливает стальными тисками, не давая пошевелиться. Меня охватывает паника, я беспомощно дергаю ногами в попытке вырваться. Но мертвая хватка Уильяма Виллнера не оставляет ни малейшего шанса. Свободной рукой он неторопливо достает из кармана куртки пластиковый шприц, зажав его между указательным и средним пальцем.

С вытаращенными от смертельного ужаса глазами я бешено брыкаюсь, силясь вывернуться из захвата.

– Мне очень жаль, Артур. – Коделл смотрит на меня с тревогой. – Мне правда очень жаль. Отчет должен был помочь как анестезия: чтобы дальнейшая наша работа прошла безболезненно. Я подвела вас, и если уж совсем начистоту, теперь нам предстоит куда более сложный процесс.

Мне в кожу вонзается игла. Поршень медленно уходит вниз, впрыскивая жидкость в вену. Тело становится ватным, сознание меркнет. Моя голова безвольно откидывается назад. Я валюсь на подставленные руки.

Перед тем, как отключиться, я слышу звук отодвигаемого доктором стула и чувствую, как волочатся по полу мои ноги. Последняя вспышка угасающего сознания дарит мне твой образ – знакомый силуэт, последняя преграда перед забытьем. Вскоре ты тоже исчезаешь, и все вокруг погружается во мрак.

Без даты

Глава 14

Первое, что я осознаю, вынырнув из забытья: мое тело сдавлено в нескольких местах. На поясницу давит поддерживающая подушка кожаного кресла, в котором я полулежу. Мой отяжелевший затылок покоится на роскошном пухлом подголовнике. На виски давят наушники с шумоподавлением. Плотно прилегающие амбушюры блокируют малейшие звуки извне. И, наконец, мои обессилевшие конечности тоже сдавлены: запястья и щиколотки привязаны к подлокотникам и ножкам кресла ремнями. Судя по ощущениям, ремни сделаны из того же материала, что и кресло – прохладная гладкая кожа. Как ни странно, я предпочел бы обычные пластиковые хомуты. По крайней мере, тогда мое пленение выглядело бы как импровизация. Но нет, я привязан к креслу, которое специально для этого предназначено. И я именно там, где и должен быть по плану моих пленителей.

– Мистер Мейсон!

Я с трудом разлепляю глаза и тут же морщусь от яркого режущего света. Я уже не в обеденном зале, а в маленькой комнате, три на три метра максимум. Пустые матово-черные стены, окон нет. Единственный источник света расположен передо мной: на стене под потолком сияющий квадрат из четырех люминесцентных трубок. Нарочито голые стены придают помещению атмосферу жутковатой частной галереи.

– Я хотела сделать это глаза в глаза. И не прибегать к таким мерам. – Слова Коделл проникают сквозь наушники удивительно четко. – К сожалению, не могу позволить вам меня увидеть, чтобы не усложнять процесс.

– Ш-ш-ш… Ш-што за чертовщина? – Едва ворочая языком, спрашиваю я, даже не зная, слышит ли меня Коделл.

– Хочу сообщить, что я беру на себя полную ответственность за обнаруженную вами ошибку. Это серьезный недочет, повлиявший на качество процесса, – вещает она. – Пока вы отдыхали, я полностью пересмотрела план лечения, но подобные меры применять вообще не планировалось. Я приношу свои извинения.

Кажется, Коделл говорит искренне.

– Если вы слышите, – кое-как выговариваю я, обращая свою мольбу к голосу из пустоты, – отпустите меня. Пожалуйста.

Доктор не отвечает. Я с огромным трудом сглатываю и пытаюсь снова:

– Я вам заплачу. Если дело в деньгах… я достану. Я подпишу любые бумаги, просто… отпустите меня.

В наушниках стоит пронзительная тишина. И вдруг…

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Четыре люминесцентные трубки гаснут одна за другой. И тут же из-за моего кресла на стену проецируется квадрат серого света. Сначала изображения нет. Затем слева на сером фоне появляется белый жезл Гермеса, а справа надпись:

Бюро судебно-медицинской экспертизы Кембриджа

Представители экспертной комиссии: доктор Армистен и доктор Гудноу

Результаты клинического обследования Джулии Линн Мейсон

Звучит спокойный голос пожилого мужчины: «Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября…» На экране появляются изображения. Я крепко зажмуриваюсь, однако несколько первых кадров успевают добраться до моего мозга: белая комната, белая простыня, под которой лежит серое в пятнах тело.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Я хрипло, прерывисто дышу. На стене вспыхивают четыре лампы, их свет проникает сквозь мои закрытые веки. Когда зажигается четвертая, звук видео обрывается. Во мне поднимается волна ледяного ужаса, которая парализует каждый нерв по пути к объятому паникой мозгу. Я не понимаю. Я не понимаю, что происходит. В ушах звенит тишина, веки по-прежнему плотно сжаты.

– Что происходит? Зачем?..

Ответа нет. После того, как зажегся свет, в наушниках не раздалось ни единого звука. Ни от Коделл, ни с экрана. Наклонив голову вниз, я потихоньку открываю глаза. В полной тишине я смотрю на свои ноги: туфли залиты бледным светом четырех ламп. Пытаясь понять, что происходит, я медленно, осторожно поднимаю голову и смотрю на противоположную стену. Там горят четыре световые трубки, и больше ничего нет.

Свет гаснет. На стене вспыхивает изображение и надпись. Звучит голос за кадром: «Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована…» Я резко наклоняю голову, чтобы не видеть ужасающие фотографии.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Спасаясь за закрытыми веками, я лихорадочно соображаю. Свет вспыхнул, как только я отвел взгляд от экрана. Прослеживается четкая закономерность: стоит мне посмотреть вперед, и все четыре лампы гаснут, а дальше на стену проецируется запись. Но если я отворачиваюсь от экрана, свет опять зажигается, происходит автоматическая перезагрузка видео, и оно вновь готово к показу.

Внизу экрана была синяя полоска, которая показывала оставшееся до конца записи время. Судя по ее скорости, хронометраж видео не больше двух минут. Однако сама полоска служит лишь подтверждением того, что я уже начинаю понимать. Именно это Коделл терпеливо пытается до меня донести: я отсюда не уйду, пока не досмотрю запись до конца.

Вывод спокойствия не прибавляет. Не открывая глаз, я откидываюсь на подголовник и погружаюсь в темноту. Проходят минуты, и я постепенно ощущаю, что ты где-то здесь, рядом. Твое присутствие успокаивает; кажется, будто едва заметное дуновение касается моей шеи. Ты защищаешь меня от серого квадрата на стене.

Шея затекла, щиколотки и запястья болят от ремней, но я старательно впадаю в дремоту. Я ухожу в себя, растворяюсь в воспоминаниях. Наконец я перестаю думать о жуткой комнате и умудряюсь ловко избежать ловушки.

Я просыпаюсь.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября…» Мои глаза резко распахиваются, и я смотрю на фотографию лица. Серые пятна, фиолетовые губы, прозрачная кожа щек, сквозь которую видны черные полосы вен со свернувшейся кровью. Остекленевшие глаза, расширенные зрачки не реагируют на яркий свет ламп.

Я резко отворачиваюсь от экрана. Чудовищная картина прочно въедается в мозг. При виде абсолютно пустой, безжизненной оболочки из моей груди вырывается дикий вопль.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Опять вспыхивает свет, видео еще раз перезагружается. Я не представляю, что делать. Просто не представляю. Тишина перед очередным сеансом сводит с ума. Насколько я знаю Коделл, она догадывалась, что я откажусь подчиняться. Она бы не стала делать подобные вещи, если бы не была уверена, что возьмет меня измором.

Через несколько минут я прихожу к двум выводам: во-первых, нужно убраться с острова, следовательно, я должен выйти из этой комнаты. Во-вторых (хотя, скорее всего, я так себя успокаиваю), надеюсь, самое плохое уже показали. Вскоре я решаюсь поднять голову и, движимый то ли отвагой, то ли страхом, открываю глаза.

Свет гаснет.

«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября бригадой скорой помощи. Зрачки расширены, тоны сердца не прослушиваются, пульс и дыхание отсутствуют».

Я мужественно смотрю на душераздирающие фотографии, усилием воли заставляя себя не отворачиваться от экрана.

«Левое легкое содержит многочисленные эмболы[20]20
  Эмбол – патологическое внутрисосудистое вещество (например, сгусток крови), мигрирующее по кровотоку и способное закупорить кровеносный сосуд.


[Закрыть], полностью перекрывающие бифуркацию трахеи[21]21
  Бифуркация трахеи – раздвоение трахеи на левый и правый главные бронхи.


[Закрыть]. С учетом отсутствия иных патологий установленная причина смерти – тромбоэмболия легочной артерии, повлекшая за собой моментальный летальный исход».

Щелк!

Я моргаю. Мои глаза закрываются на долю секунды; открыв их, я вижу, что горит лишь одна лампа. Не понимаю. Возможно, я и не должен понимать и надо просто смотреть дальше? Но когда скальпель касается серой кожи живота, мои глаза начинает жечь от слез. Я несколько раз моргаю, чтобы не расплакаться.

Щелк! Щелк! Щелк!

Вспыхивают еще три лампы, и видео выключается. Меньше чем через секунду свет опять гаснет, и запись начинается с самого начала.

«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября бригадой скорой помощи. Зрачки расширены, тоны сердца не прослушиваются, пульс и дыхание…»

– Я… я не понимаю! – взываю я в темноту. – Я же смотрел! Я не отворачивался, почему вы…

В ответ ни звука. Я думал, что если попробую смотреть видео и не стану отворачиваться, то свет не вспыхнет. Но теперь причинно-следственная связь утеряна, и это бесит. Дикое подобие ящика Скиннера[22]22
  Ящик Скиннера – прибор для поведенческих опытов, созданный психологом Б. Скиннером: камера с устройством отклика (рычаг, кнопка и т. п.), находящееся в которой животное должно при помощи этого устройства реагировать на определенный раздражитель, за что получает вознаграждение.


[Закрыть] наказывает меня за ошибки, которые я совершаю, сам того не зная.

Начинается видео, и врач вновь объявляет причину смерти – я избегал этой информации семь месяцев, а теперь вынужден прослушать ее трижды за последние две минуты, будто в качестве компенсации за упущенное время. Скальпель рассекает обескровленную кожу, оставляя за собой алую линию. Мои глаза вновь заволакивают слезы.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована…» Когда видео начинается, я закрываю глаза. Словно удар под дых, меня осеняет догадка. Правила этой жуткой комнаты мне не объясняли. Коделл нарочно сделала так, чтобы я понял их сам; это, видимо, часть пытки.

Четыре лампы передо мной зажигаются и гаснут не просто так. Ими управляет сенсор, более чувствительный, чем я предполагал. Он отслеживает моргание моих глаз и регистрирует это как отрицательный результат. При демонстрации записи от меня требуется больше, чем просто взгляд на экран. Контакт глаз с экраном должен быть четким и непрерывным. Игра в гляделки с самыми ужасающими изображениями, какие я когда-либо видел. Каждая ошибка приводит к тому, что меня принуждают смотреть на них снова, и снова, и снова – столько, сколько понадобится.

Я бессильно оседаю в кресле и еще пару мгновений не открываю глаза. В преддверии неизбежного мысленно произношу клятву: что бы мне сейчас ни показали, я не запомню тебя такой. Как только доберусь до спальни, я выну из сумки твое фото – старый полароидный снимок, который взял с собой, – и буду смотреть на него весь вечер. А когда вернусь в Лондон, найду у нас в квартире все фотоальбомы и стану смаковать каждую страницу, каждое изображение до тех пор, пока нынешние чудовищные видения не растворятся в счастливых воспоминаниях.

Я медленно поднимаю голову и смотрю, как лампы одна за другой гаснут. Начинается запись, каждый кадр проникает через мою незащищенную сетчатку прямиком в серое вещество. Я едва выдерживаю пять секунд, а потом глаза начинает покалывать и жечь. Мою решимость смотреть до конца подтачивает физиологическая потребность моргнуть.

«С целью обследования внутренних органов был произведен Y-образный надрез и вынута грудная клетка. Вес сердца составил…»

Щелк!

Одно моргание. Я усиленно таращу глаза, пока врачи ковыряются в огромной дыре, мерцающей алой влагой. Когда-то я клал голову на эту грудь, слушая, как бьется твое сердце. А теперь твою плоть безжалостно кромсают инструментами и бросают отрезанные куски в холодный металлический таз.

Щелк! Щелк!

– Прошу вас! Пожалуйста! Я не могу! – тщетно кричу я в пустоту.

Сквозь пелену слез я вижу, как из твоей груди достают легкие.

Щелк!

«Пациентка, женщина тридцати трех лет, смерть констатирована седьмого октября…»

Еще семь раз я смотрю, как вынимают твое сердце, а потом легкие. Больше я не выдерживаю, и четыре лампы увеличивают мою силу воли до прежде немыслимых пределов. Всякий раз меня отбрасывают туда, где бледно-серая кожа, остекленевшие глаза, разрезы, иссечения. И все начинается заново.

С каждым заходом мои чувства притупляются. У меня больше не осталось эмоций. С каждым новым эпизодом ужас и паника отступают. Единственное, что мешает, – это слезы. Глаза начинает жечь, и мне приходится прикрывать веки. Постепенно слез становится меньше.

Я беру себя в руки и, подчиняясь жестокой процедуре, в который раз распахиваю глаза. Серая кожа. Стеклянные глаза. Надрез скальпелем. Методичное изъятие сердца, легких, почек и печени.

Щелк!

Только одно моргание. Глаза пересохли, пока я смотрел, как внутренние органы кладут на весы, стоящие на чистом металлическом столе.

Щелк!

«Левое легкое содержит многочисленные эмболы, полностью перекрывающие бифуркацию трахеи. С учетом отсутствия иных патологий установленная причина смерти – тромбоэмболия легочной артерии, повлекшая за собой моментальный летальный исход».

Семь месяцев пряток от истины, которая сейчас открылась, семь месяцев пряток от новостей на столике в прихожей.

Щелк!

Глаза жжет, но я упрямо смотрю, как зашивают разрез. В кадре видны точные движения двух судмедэкспертов. Видео заканчивается, а я по-прежнему гляжу на три горящих лампы, как будто мне вообще не нужно моргать. Через несколько секунд веки закрываются, и я роняю голову на грудь. Слышно, как сзади выключается проектор.

Совершенно обессиленный, я равнодушно, а может, и с благодарностью, смотрю, как в руку вонзается катетер. Извилистую прозрачную трубку заполняет уже знакомая мне мутная жидкость, которая устремляется в вену. Я пялюсь на три светящихся лампы и темное пространство на месте четвертой, а потом все вокруг погружается в густую черноту.