Текст книги "Гойда"

Глава 11

Хлёсткие удары вновь и вновь рассекали сырой и холодный воздух подвала. Крики давно сменились невольным скрежетом зубов и стоном, боле подобным животному скулежу. Однако и то уж стихло. Безмолвное тело вздрагивало под тяжёлыми ударами плети. На каменный пол стекала кровь. Руки, бледные, окоченевшие, окрасились на запястьях в красно-пунцовый цвет, будучи зажаты в стальные тиски. Тяжёлая рука опричника вновь вздымалась вверх и обрушивалась на искалеченную спину. Полы чёрного одеяния князя Афанасия Вяземского отяжелели от пролитой крови.

– Жив ли этот сучий потрох? – послышалось за спиной у Афанасия Вяземского.

Опричник тотчас же обернулся. Во мраке подвалов возникла высокая фигура царя. Он грозно и величественно глядел на Афанасия, и казалось, эти тяжёлые каменные потолки слишком низки для его великого роста. Иоанн предстал пред Вяземским в чёрном одеянии. Князь отдал низкий поклон, убирая за спину окровавленный хлыст, с которого стекали густые чёрно-красные капли.

– Да пёс его знает, царь-батюшка, – вздохнул Афанасий, переводя дух.

– Доложили мне, будто бы ты колдуна допрашивал? – спросил царь, обходя изуродованное тело мученика в колодках.

– Верно вам доложили, великий государь, – кивнул Вяземский, встряхнув плетью в воздухе с резкостью лихой, чтобы кровь с неё согнать.

– И ещё доложили мне, будто бы у колдуна того друзья в нашей братии завелись, – продолжил царь.

Афанасий не скрывал удивления на своём лице. В изумлении он уставился на владыку, почесав затылок.

– Чего не знаю, того не знаю, – ответил опричник.

Иоанн едва заметно улыбнулся краем губ. То и не было примечено Афанасием, ибо царивший вокруг кромешный мрак скрывал всё.

– Уж мне-то он, – добавил князь, потряхивая в воздухе плетью, – всё выложил, да о иных супостатах не сказал, да притом при братии нашей. Если и впрямь имел он кого во свойстве средь слуг ваших верных, так выдал бы, дабы забрать с собою. Нет ему смысла скрывать союзника, всё знал – смерть ему. Об ком донесли вам?

– Сам же твердишь – коли было бы то правдой, знал бы ты, Афоня, – просто ответил Иоанн, пожав плечами.

– Да боле того, великий государь, боле того! – точно оправдывался Вяземский, даже не имея на себе никакого обвинения. – У сердца, на рёбрах али на спине носят они знаки. Клеймят сами себя точно скотину.

– И на теле колдуна было то знамение лукавого? – спросил Иоанн.

– Всё так, – кивнул князь. – Ежели был у него истинный друг, по крови да по духу, так на теле его будет знак огненный оставлен.

Царь коротко кивнул, опустив взгляд на бездыханное тело. Мрачной тенью, не проронив ни слова, Иоанн развернулся и скрылся во мраке коридора. Афанасий же меж тем ощутил, какой тяжестью наполнились руки за нелёгкую службу его. Он опустился на грубый пень да принялся переводить дыхание, опустив взгляд на каменный пол, присыпанный редким слоем гнилой и грязной соломы.

Нечто спешное заставило князя поднять свой взор и уставиться на коридор, в котором не далее как пять минут назад сокрылся государь. Нынче же Афанасия посетил мальчишка, что из крестьянских. Юнец воротил взгляд от тела и крови, но с резким запахом никак не смог совладать – мальчику сделалось дурно, и он закрыл рот и нос чумазыми руками. С усмешкою на то глядел Афанасий да терпеливо ждал, пока малец уж скажет что.

– Афанасий Иваныч… – переборов себя, наконец произнёс мальчик, отдавая низкий поклон.

Опричник коротко кивнул, веля юнцу молвить дальше.

– Григорий Лукьяныч велел доложить вам, что нынче к вам великий светлый государь зайдёт, – молвил мальчишка.

– Неужели вновь? Уж заходил, – пожав плечами, прервал его Вяземский.

Верно, мальчишка заучил слова, да оттого и продолжил речь свою, точно и вовсе не слышал, что сказал князь:

– Велел вам передать, чтоб вы ненароком о знаке не обмолвились… про колдуна. Вот, – закончил посланник, заставив Вяземского поднять взгляд.

– Вели Малюте спуститься, – хмуро бросил Афанасий.

Крестьянский мальчик кивнул и поспешил прочь. Верно, всё то время не терпелось ему покинуть эту зловонную камеру. Вяземский же заметно омрачился, крепче схватился за рукоять плети и вновь принялся за работу.

* * *

Накануне конюшие царского приказа получили под опеку нового жеребца, того самого лихого скакуна, которого прикупил немец. Как отдавал Штаден под уздцы этого роскошного коня, так и повелел к ночи снарядить его для Фёдора Басманова.

Дни становились всё длиннее, но и они сменялись закатами, а те тянули за собой мрачную мантию ночи.

Уж стоял конюший, готовый исполнить повеление. Нового коня нарекли Громом, ибо столь же неистовой силою наделён был, столь же резки были его порывы, когда рвался он прочь от конюших. Наконец под ночь смогли усмирить крутой нрав жеребца. То ли устал он, то ли просто переменилось настроение его, неведомо было. Да то конюшим и не было столь и любопытно – главное дело исполнилось – коня снарядили, и он был готов отправиться вскачь.

Поглядывали мужики, не идёт ли опричник. Были и те, кто праздно слонялся по двору, дабы заметить, ежели Фёдор Басманов, коего уж давно ожидал весь приказ, спустится по каменной лестнице. А время меж тем уходило. Прождали час конюшие, изредка переглядываясь меж собою. Всех клонило в сон. Так и стояли они, кто прислонившись к столбам али перегородкам меж лошадиных стойл, иные кемарили прямо на полу, положив тяжёлую голову на плечо али упирая стену. Был среди прочих конюших и Юрка, Глашкин сын. Чернявый да с татарскими глазами, поди, паче прочих всё выглядывал. Привезён холоп ещё с Рязани, с поместья Басмановых. Славно управу находил на больно резвых лошадок, да сам нраву был не то чтобы кроткого.

Уж стала заря, да Басманова всё не было.

* * *

Робко дрожал огонёк лампадки, проливая свет на широкое грубое лицо Малюты. Здоровая и крепкая, точно медвежья фигура Скуратова стояла в церкви пред святыми образами, да всё оглядывался опричник через плечо, всё поглядывая на вход. Кроме послушников, что готовили церковь к скорому ночному служению, никого Малюта и не видел, да оттого и мял свои толстые пальцы, огрубевшие за долгие годы ратного пламени.

«Уж не сделалось ли чего?» – тревожная мысль пронеслась ледяным холодком по затылку опричника, да тот быстро прогнал прочь скверные мысли.

«Да не может быть того, никак не может…»

Наконец тревожное ожидание вознаградилось – на пороге церкви очутился Вяземский и спешно подошёл к одиноко стоящей лампадке. Афанасий был преисполнен дурного волнения – брови сведены в суровости, губы стиснуты. Завидел Малюта и мрачностью той будто сам заразился.

– Мальчишка прибежал уже опосля, как мы со владыкою обговорили, – начал Вяземский.

– И, верно, про колдуна-то всё испрашивал? – спросил Малюта.

Вяземский кивнул.

– И что с того, что знает государь о клейме колдовском? – спросил Афанасий.

Скуратов тяжело вздохнул, мотнул головой и провёл ручищею по лицу своему.

– Да всяко бы мог кто подглядеть! – продолжил Вяземский, точно настаивая на правде своей. – Да хоть тюремщик али иной крестьянин, что тело волок. Всяко бы мог разведать об том Иоанн свет наш Васильич.

– Да на кой чёрт им в этой падали рыться? – угрюмо спросил Малюта. – Да к тому же…

На сей раз Григорий снова обернулся, окинув едва ли не преступным взором мрачную церковь. Вяземский подался вперёд, ибо Малюта понизил голос свой.

– Да к тому же, – продолжил Григорий, – нынче царь сам судить будет, кто был враг колдуну, а кто друг.

Вяземский думал, либо слух его слабый уж не приметит, что к чему, али ум утомился до пределу. Взгляд его вновь вопрошал. Григорий коротко усмехнулся, потешаясь смятению Афанасия, да принялся всё истолковывать тихим шёпотом. Слабого звука метлы, которая вновь и вновь касалась каменного пола в церкви, хватало, чтобы заглушить речь Скуратова. Как Малюта окончил речь свою, Афанасий глядел поражённый на опричника.

– На кой чёрт ты сейчас мне это говоришь? – всплеснул руками Вяземский.

– Теперь уж слаженнее будем, – кивнул Малюта, не скрывая досады на своём лице.

– Теперь уж да… – вздохнул Афанасий. – Да чёрт бы побрал этого Федьку! При том, что погано, что отца-то его я уважаю паче иных, а у выблядка этого столько спеси!

– Басман-отец славный малый, да Федьку приструнить надо было, прежде чем к царю вести, – кивнул Малюта. – А то к тому и приведёт…

– Ты ведь сам мне сказал, что… – хотел было возразить Вяземский, да князя перебили.

– Всяко ему достанется, – с тихим удовлетворением и покоем в голосе заключил Малюта.

* * *

Вход в царские покои охраняли двое рынд. Оба клонили головы к полу от сна, который медленно приступался к ним. Завидев Фёдора Басманова, они обменялись с опричником короткими кивками и отворили дверь в покои. Едва юноша ступил на порог, его точно обдало лютым холодом. Одного взгляда на царя за столом хватило, чтобы уяснить – в дурном духе великий государь.

Иоанн сидел, ссутулив плечи. Чёрное монашеское одеяние тянулось точно тенью и таяло во мраке. На кончиках его пальцев пятнили чёрные капли от чернил – верно, государь только закончил письмо своё. Подле правой руки стояла тяжёлая чаша, в которой блестела тёмно-янтарная медовуха да высокий серебряный кувшин. Свет от мягкой белой свечи мерно стелился по комнате, поблёскивая в стали да самоцветах посуды.

Тёмный глубокий взгляд медленно поднялся на Басманова и выжидающе замер на нём, точно пытаясь для себя выведать всю подноготную души юноши, стоящего пред ним.

Фёдор уяснил себе мрачный настрой царя, но едва ли подал виду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Иоанн нарушил тишину, глубоко вздохнув. Басманов точно очнулся ото сна. Он приблизился к государю, опустился на одно колено и хотел было припасть губами к царскому перстню, как Иоанн отнял руку да прихватил Фёдора за волосы на затылке, поднимая юное лицо к себе. Неистовый огонь ярости горел в глазах царя. Фёдор невольно сглотнул от волнения, охватившего его от сего порыва гнева.

– Что отняло покой твой, светлый государь? – спросил Басманов, понизив голос едва ли не до шёпота.

В ответ же Иоанн сомкнул кулак свой стальною хваткою, заставив юношу шикнуть сквозь зубы от боли, да резко отпустил его. Фёдор тотчас же опустил взгляд да взялся рукою за свой затылок, оставаясь стоять на колене пред государем.

– Смотри, Басманов, не лги мне нынче, – тихо протянул Иоанн, потянувшись к чаше, обитой медью да самоцветами.

Фёдор медленно поднял голову, едва заметно кивнув в ответ. Иоанн неспешно отпил из чаши, прикрыв глаза. Когда он перевёл взгляд на юношу, с царских губ сорвался тяжкий вздох сожаления, а вместе с тем и гневный порыв, таившийся в глубине его сердца.

– Твоей ли рукою убиен колдун? – спросил государь, глядя на молодого опричника.

Светлые очи Басманова мгновенно вспыхнули тревогой, а губы едва приоткрылись, но не был в силах он молвить и слова.

– Твоей же? – с некоторой покорностью, да вместе тем и страшной досадой произнёс Иоанн, ставя чашу на стол.

Тот звук тотчас же прозвучал в тревожных метаниях, что наполнили разум Фёдора. Басманов опустил взгляд, сглотнув от волнения. Иоанн же постукивал длинными пальцами по столу. Перстни переливались в слабых отсветах свечи.

– Всяко ему смерть была уготована твоей же волею, царь-батюшка, – произнёс Басманов.

Оглушительно обрушился царский кулак об стол. Фёдор умолк, невольно вздрагивая от того звука. Он поднял взгляд на царя, лицо которого озарилось бесовской улыбкой. Иоанн мотал головой, медленно прикрывая глаза, всё поглядывая на молодого опричника. Иоанн поднялся со своего места и жестом велел юноше подняться с колен. Фёдор подчинился. Царь плавно обошёл юношу, оглядывая его с ног до головы, точно впервые видел его перед собой.

Во взгляде Фёдора не отражалось смятения и страха, что сейчас взрастали в его душе под тяжёлым взглядом бездонно глубоких глаз самого государя. Басманов слышал собственное сердце – оно отчаянно билось, и опричник силился не выдавать того. На вид он лишь слегка поджал губы, и взгляд, по обыкновению лёгкий и беспечный, да с игривой насмешливостью, был чёток и едва ли не суров.

Иоанн коснулся плеча Басманова. Фёдор не вздрогнул, лишь метнул взгляд на владыку.

– Снимай этот шёлк, – тихим, низким голосом приказал Иоанн, отстраняя свою руку.

Царь отошёл от Фёдора к окну, да не сводил глаз с него. Басманов вскинул брови, наблюдая за каждым движением Иоанна. Сердце юноши не покидали ни страх, ни тревога. Этот рой жуткого преддверия лишь усиливался с каждой секундой, которую не прерывал ни единый звук. Всё же Фёдор нашёл в себе силы на некую усмешку. Он не спрятал от Иоанна прерывистого дыхания, однако улыбка эта многих могла бы и спутать.

Верхние пуговицы на рубахе и без того были расстёгнуты, ибо одевался он в спешке. Без лишней суеты, но в то же время без неловкого промедления, он расслабил пояс на своей рубахе. Юноша не стал подбирать его, когда атласная лента с мелким бисером скользнула на пол. Наконец Басманов поддел одеяние своё, задрав край рубахи, и оголился по пояс под мрачным взглядом Иоанна. Юноша сбросил рубаху на резное кресло, что было приставлено подле царского.

Одним лёгким движением юноша прибрал спутанные пряди, что сокрыли его лицо. Когда Фёдор поднял взгляд, Иоанн принялся обходить его вокруг. Глаза государя были сосредоточенны и метались, точно у ястреба пред тем, как броситься к земле. Мрак, царивший в комнате, не был помехой не по годам ясному зрению Иоанна.

Юноша хотел обернуться следом за владыкой, но малейшей перемены в лице царя хватило ему, чтобы понять, что должен оставаться недвижим. Иоанн же меж тем блуждал взглядом по спине, плечам, крепким рукам, которые закалились во многих боях, но не потеряли дивного изящества. На спине и вдоль рёбер розовели шрамы, нанесённые в боях. То были отметины от неглубоких ранений, полученных в бою. Не будь их, тело юного опричника представало бы в совершенном триумфе молодой силы и природной красоты. Фёдор следил взглядом за царём. Видел он, с каким тщанием Иоанн всматривался в него, притом не проронил ни слова.

Наконец царь медленно приблизился к юноше, попутно прихватив со стула шёлковую рубаху. Небрежно Иоанн бросился одёжей в своего слугу да с тяжёлым вздохом отвёл взгляд в каменный пол. Фёдор расправил рубаху, с ещё большим удивлением косясь на государя. Не глядя на опричника, Иоанн поднял руку, указывая куда-то за плечо юноши.

Басманов накинул рубаху, не подпоясавшись, да обернулся. За ним притаился во мраке сундук, обитый медью. Что-то стояло прямо на крышке, прикрытое бархатной накидкой, да поблёскивало во мраке. Откинув ткань, юноша увидел серебряную чашу с крупными квадратами самоцветов. Фёдор обернулся к Иоанну, держа в руке чашу. Иоанн коротко кивнул на кресло пред собою, сам опускаясь на своё место. Взгляд его оставался нелюдимым и угрюмым, но злость, ярость, то адское пламя точно утихло, сменившись тяжёлым молчанием.

Фёдор занял указанное место, и хватило одного лишь взгляда на кувшин, как Басманов с поклоном наполнил сперва чашу государя, а лишь затем и свою. Иоанн тяжело вздохнул, поднимая свою чашу да поглядывая, как плещется в нём пьянящий мёд.

«Нет метки колдовской…» – с облегчением думалось царю.

Тугой обруч, точно из раскалённого железа, будто бы всё ширился, опутывая голову владыки.

– Исход нынче твой решается, Басманов. Объяснись-ка предо мною, как пред судьёй, Федя, – наконец произнёс царь, – отчего ж ты супротив воли моей выступаешь?

– Из милости, светлый государь, – коротко ответил Басманов.

Эти слова вызвали улыбку на лице Иоанна, когда голубые глаза того, горящие при блеске свечи, наполнились великой печалью.

– Не в том служба твоя, чтобы к ереси милость проявлять, – гневно отсёк Иоанн, глядя на Фёдора. Взгляд царя вновь сделался суровее, точно новый порыв неистовой ярости подбирался к сердцу.

– Должен был я ему, – ответил Басманов столь дерзко, что усомниться можно было в разумности опричника.

Усмешка вспыхнула на лице Иоанна будто бы оскалом.

– Вот оно как? – едва слышно произнёс царь, глядя на Фёдора.

Юноша сглотнул, будто бы своей кожей ощутил мертвенный холод от того низкого глубокого тона.

– Я не просил того, – ответил Басманов, силясь из последних сил не терять самообладания.

На лице Иоанна вновь появилась бесовская ухмылка, он кивнул на чашу Фёдора.

– Ты будто не ведаешь, что это может стать последним питьём твоим и речь эта – последними словами твоими? – спросил царь, с удивительно жуткой забавой глядя на слугу.

– Ежели так, – улыбнулся юноша столь беспечно, будто бы не было в словах Иоанна ни угрозы, ни страшной жестокости, что поднималась внутри, – стало быть, обманул меня супостат.

С этими словами Басманов испил из своей чаши. Слова эти, как того и хотел опричник, заставили исчезнуть насмешку с лица Иоанна. Царь прищурил глаза, подозревая лукавство в речи Фёдора. Басманов же меж тем опустил чашу на стол да посмотрел на государя, размышляя, как же ему поступить дальше.

– Об чём же эдаком поведал тебе полоумный? – спросил Иоанн.

Фёдор невольно усмехнулся, мотнул головой да запрокинул голову кверху на мрачный потолок. Басманов молча перевёл взгляд на Иоанна. Улыбка медленно сходила с лица владыки, переменяясь чем-то иным, чем-то столь отличным от гневной ярости, которой несколько мгновений назад пылала его душа. Лицо государя точно впервые лишилось того грозного покрова, за которым оно таилось столь много лет. Иоанн не смел нарушить того молчания, что повисло в этой мрачной комнате средь книг и бумаг, карт и писем королей.

Молча владыка припал устами к своей чаше. Фёдор выдохнул с облегчением, поднял свою и с осторожностью да любопытством поглядывал на Иоанна, и лишь после того сделал несколько глотков. Сказать было нечего. Царь и опричник сидели друг против друга, бросая короткие взгляды, будто бы украдкой. Тишина всё сгущалась, как сгущается ночь пред тем, как первая заря воссияет над тонкой кромкой леса.

– И для того знанья тебе колдун нужен был? – усмехнулся Иоанн, глядя на Фёдора.

Басманов видел, как желчь и гневливое пламя улеглись в душе царя, оттого и беззаботно рассмеялся, широко улыбнувшись. Не мог удержаться Иоанн от улыбки да короткого смешка.

– А как иначе? – спросил Фёдор. – Будто бы вы сами откроете никчёмному псу своему терзанья души вашей?

– На тебя зуб точит братия, – произнёс Иоанн, точно и не беря на слух слова Басманова.

Фёдор привык к такому свойству государя, оттого лишь чуть пожал плечами.

– Ты больше воли имеешь над жизнью своей, – вздохнул царь.

Его голос точно ослаб. Медная величественность, та несгибаемая резкость сменились тихим звучанием.

– Не своею волей стал я царём, но волей Господа, – продолжил Иоанн. – И не буду я противиться воле Спасителя нашего. Ты же, верно, думаешь, раз на особом счету у меня, то всякое дерзновение сойдёт тебе с рук?

– Доныне сходила, – мягко улыбнулся Фёдор.

Иоанн тяжело вздохнул, проводя рукой по лицу.

– Бедный Алёшка… уж за какие грехи награждён отпрыском таким? – сокрушался государь, не в силах сокрыть улыбку на своём лице.

Когда Иоанн обратил взор на Фёдора, тот вновь припал к своей чаше, испивая из нее сладкую медовуху.

– Ежели что супротив тебя сыщет братия али кто иной – не жди, что покровительство моё слепо и всепрощающе, – предостерёг царь.

– Как же они сыщут, великий государь, ежели в клятве отдал вам свою душу и тело? – спросил Фёдор, опуская чашу на стол.

Беззаботность покинула голос юноши. Иоанн едва признал в том звучании Басманова.

– Отпустить тебя, что ли? – задумчиво протянул государь. – Аки Господу больно видеть рабов своих в неволе, так же больно и мне держать тебя, точно на цепи. Да и братия моя с облегчением задышит.

– Да где же? – спросил Басманов, пылко схватившись за горло. – Где же цепи эти?

На том Фёдор подался вперёд, глядя прямо в глаза владыке.

– Скажи ж мне, добрый государь, – произнёс молодой опричник, – где же эти цепи, что держат меня супротив воли моей?

Во мгновение Иоанн схватил юношу за волосы на затылке и сам подался вперёд, наклоняясь над самым ухом опричника. Фёдор кожей своей ощущал горячее дыхание владыки.

– Оковы, что сковывают сердце, разум и тело твоё, незримы оку людскому, – прошептал Иоанн, отбивая каждое слово, точно клином в камне. – Из страха вы падаете ниц предо мною, лишь из страха пред грозным ликом моим.

– Скажи ж мне, Иоанн, есть ли в очах моих страх, как и в душе, и сердце моём? – спросил юноша, заглядывая в глаза царя.

Ответа не было. Государь точно и впрямь искал его в голубых глазах юноши, в том чарующем разрезе глаз, густых ресницах, в том кротком блеске, который, несомненно, таил в себе демоническое пламя, не оставляющее после себя ничего.

Неведомо, нашёл ли на то Иоанн ответ али нет, да после тех слов и долгой тишины царь медленно поднял руку свою, указывая на дверь.

Фёдор обхватил руку с царскими перстнями, с удивительным трепетом припал к руке устами и, не молвив ни слова боле, удалился с поклоном, так и позабыв на полу атласную ленту.