Текст книги "Слава"

Глава 26

На тринадцатом году Майлз Аллардайс сделал три открытия, изменившие его жизнь.

Однажды зимой он проснулся среди ночи, не соображая, ни того, который час, ни того, что заставило его открыть глаза. Он прислушался, надеясь, что разбудивший его звук повторится, но в доме царила тишина. Ему пришла в голову мысль, что его разбудила именно тишина – внеземная тишина, преувеличенное молчание, оцепенение, охватившее воздух. И тогда Майлз понял, в чем дело.

Он выбрался из постели, дрожа в неотапливаемой комнате, и подошел к окну. Не успев даже поднять штору, он почувствовал новый, бледный свет за стеклом и снова ощутил тишину – казалось, небо на секунду задержало дыхание.

Только что выпал снег. Лужайка и деревья у дальней стены сада покрылись таким белым, таким чистым и нетронутым ковром, что мир снаружи казался бесконечным. Крошечные снежинки все еще падали на землю, покрывая наст серебристой пылью. Приглядевшись, Майлз понял, что наст не столько светится сам, сколько отражает желтый и мягкий свет, который отбрасывает лампа в спальне отца. Мальчик открыл окно, высунулся наружу и тотчас почувствовал сильный холод. Снежинки падали ему на голову и липли к ресницам; потом они растаяли, капли жидкости попали ему в глаза, мешая видеть. Он моргнул, и круг света распался на отдельные желтые и белые пятна. В светлом пятне Майлз увидел тень отца, сильно искаженную из-за расстояния, – это были просто контуры человеческой фигуры. Сначала человек сидел неподвижно, потом его руки задвигались. Было похоже на то, что он связывает себя. Потом руки задвигались снова, и тень подняла что-то и водрузила себе на голову.

Майлз открыл дверь и на цыпочках прошел в коридор, мимо комнаты, где спала его мать. У него не было никакого определенного плана – он собирался сказать, что проснулся от кошмара, что его разбудил снегопад или что ему хочется признаться в каком-нибудь забытом грехе. Мальчик прислушался, но ничего не услышал. Он не понимал, зачем делает это: раньше он никогда не входил в спальню отца. Как ни странно, страха у него не было. Майлз открыл дверь.

В дальнем конце комнаты стояло псише[15]15
  Псише – высокое зеркало на подвижной раме.


[Закрыть]. Отец стоял перед ним, в профиль к Майлзу, явно не замечая присутствия сына. На нем были кожаные сапоги для верховой езды, завязанные ниже колен черные бриджи, черная рубашка, перекрещенная широким и тяжелым черным ремнем. На голове красовалась фуражка, черная, с серебряной каймой. Правая рука была перетянута повязкой со свастикой.

Майлз стоял в дверях. Отец, должно быть, ощутил его присутствие, но не повернулся к нему и не заговорил. На низеньком столике перед зеркалом стояли распятие, кубок с вином, серебряный молочник и нечто, показавшееся Майлзу тоненьким хлебцем. Импровизированный алтарь. Джозеф приблизился к нему и преклонил колени. Потом преломил хлебец и положил кусочек его в рот. Затем налил что-то из кувшина в кубок. До этого Майлз никогда не видел вина и теперь подумал, что это, наверное, черносмородиновый сироп, который они брали с собой, когда ехали на пикники. Джозеф поднял кубок обеими руками и отпил из него. Некоторое время он продолжал стоять на коленях, склонив голову, будто на молитве. Майлз так усердно задерживал дыхание, что у него закружилась голова. Он смотрел, как отец поднимается и отходит назад, снова отражаясь в зеркале в полный рост. Потом Джозеф вытянул вперед руку ладонью вниз в нацистском приветствии. Наконец он обернулся и посмотрел на Майлза, однако ничего не сказал. Под взглядом отца мальчик вмиг потерял присутствие духа. Джозеф казался выше ростом и шире в плечах, чем обычно. Его лицо было серьезным, но не сердитым. Он поманил Майлза, но когда тот двинулся к нему, отец поднял руку и указал на дверь. Сын закрыл ее, подошел к отцу и встал рядом с ним. Он заметил, что Джозеф замаскировал хромоту, подложив под короткую ногу книгу. Кому-нибудь это могло показаться смешным, но не Майлзу: без неуклюжего протеза отец выглядел стройнее и сильнее.

Джозеф обнял мальчика за плечи и поставил его перед собой. Так они стояли рядом – отец и сын – и взирали на свои отражения в высоком зеркале. Все существо Майлза было исполнено благодарности. Ему хотелось плакать, хотелось крепко обнять отца, и в то же время была очевидна невозможность этого. Он тихо стоял, дрожа от счастья. В первый раз он ощущал тяжесть дружелюбных рук отца на своих плечах и упивался отражением в зеркале – маленький мальчик в объятиях и под защитой большого, одетого в черное отца. Когда Джозеф отпустил его, Майлз молча повернулся и пошел к себе, словно зная, что именно это нужно сейчас сделать.

Это было первое открытие. После него очищения стали суровее и взыскательнее, но Майлз понимал, что это необходимо.

* * *

Летом того же года Майлза отправили в церковный лагерь. Там были утренние и вечерние службы и библейские чтения. Остаток времени был посвящен купанию в океане, прогулкам по скалам и по пляжу и автобусным экскурсиям по округе. Как правило, после обеда мальчики были предоставлены сами себе.

Довольно часто Майлз посвящал свое свободное время занятиям в вечернем классе Библии. Он всегда вызывался читать вслух, если ему давали такую возможность. Мальчик приходил заблаговременно, чтобы обсудить с учителем свой отрывок текста. Так как он был сыном священника, учителям не хотелось отказывать ему, хотя они охотно сделали бы это. Им казалось, что этот подросток слишком уж замыкается на тех пассажах из Ветхого Завета, где говорилось о потоках крови, о братоубийстве и предательстве, но самое главное – Майлз очень перевозбуждался: его голос то угрожающе затихал, то возвышался до патетического негодования. Это можно было принять за актерский наигрыш: подростки вообще склонны к излишней аффектации, если бы манера мальчика не напоминала столь разительно проповеди его отца. Майлз стоял у алтаря с Библией в руках, в которую он почти не заглядывал, и читал так, словно над его головой горит пятидесятный огонь; в углах его рта выступала пена, глаза были широко раскрыты, будто он зрил горный свет. Лишь немногие мальчики впечатлялись чтением Майлза, все остальные считали его занудой.

Много времени Майлз проводил в одиночестве. Он любил забираться в горы и глядеть оттуда на море, чья необъятность вызывала в его воображении картины Божьей любви и гнева. Частенько он лежал на дюнах, слушая шорох песка, сыплющегося сквозь тростниковые заросли, напоминающий ему шелест снежинок на покрытой настом лужайке. Мальчик закрывал глаза и представлял себе, как они с отцом – воины Христа – разбивают орды язычников. Отец несет огромное пылающее распятие, которое горит с тихим урчащим звуком, похожим на шум прибоя. Огненные языки лижут ему ладони и запястья, но он не убирает их. Майлз несет меч. Язычники спасаются от них бегством, а они преследуют их и загоняют неверных в лагерь с вышками и высокими заборами из колючей проволоки.

Именно в дюнах Майлз наткнулся на двух парней. Они полулежали друг против друга на песке в закрытой ложбинке невдалеке от пляжа без джинсов и без плавок. Казалось, они что-то изучают у себя между ног: они сосредоточенно глядели себе в пах и непрерывно двигали руками.

Майлз наблюдал, пока один из них не поднял голову; потом на мальчика посмотрел и второй. Последовало минутное молчание. До этого Майлз вел жизнь отшельника и потому спросил, чем это они занимаются. Высокий парень фыркнул и убрал руки, чтобы Майлзу было видно. И все равно мальчик не понял, что это означает. Он спустился к ним в ложбинку, и они помогли ему понять.

Сначала он боялся, но потом новые ощущения вытеснили страх. Парни смотрели на него, пока он не закончил. Потом они со смехом повалили его на землю лицом вниз. Один парень схватил его за плечи, а другой встал позади него на колени. Майлз почувствовал острую боль в анальном отверстии, а потом – ноющую боль, какая бывает при непроизвольном истечении. Он закричал, но в рот ему попал песок, и у него на зубах заскрипели песчинки. Это продолжалось довольно долго. Парни делали свое дело молча и сосредоточенно, как и раньше. Потом они поменялись ролями. Второй встал коленями на плечи Майлза, а первый обхватил руками его бедра.

Когда они ушли, Майлз остался лежать на песке. В течение получаса он не мог даже плакать. Потом он дюйм за дюймом взобрался на дюну, откуда был виден океан. Мальчик глядел на бесконечную водную ширь, и океан казался ему огромным, вздувающимся и бурлящим абсцессом.

Майлз понимал, что не может рассказать о случившемся и что парни это знают. Это было его второе открытие и первый случай, когда он утаил что-то от отца в день очищения.

* * *

Его жизнь теперь изменилась – он начал замечать девушек на улицах и в церкви, начал думать о них. Он знал, что эти мысли – нечистые, но ничего не мог поделать с собой. Его убивало сознание того, что здесь, в Божьем доме, под Божьим оком, ему приходят на ум такие грешные мысли. Каждый раз, когда он закрывал глаза и склонял голову в молитве, его фантазия рождала запретные образы, будто на запруженном потоке собиралась грязная пена.

Девушек было много, очень много. Они прогуливались по улицам в летних платьях, под легкой тканью лифа колыхались их манящие груди; их бедра покачивались из стороны в сторону. У них были узкие талии и тонкие загорелые руки, их длинные волосы развевались на ветру. Притворная застенчивость, которую они напускали на себя в церкви, дразнила Майлза. Он заметил, что перед тем как сесть, они расправляют под собой платье и проводят руками по бедрам. Майлз желал и в то же время ненавидел их; они были соблазнительным лакомством и проклятием. В своем воображении он обладал ими только затем, чтобы потом уничтожить.

Однажды, когда его родители ушли, Майлз долго ходил по комнатам, делая вид, что еще не решил, куда идет. Времени у него было достаточно. Отец на целый день уехал в больницу, а мать надумала навестить подругу и собиралась вернуться к приготовлению ужина, не раньше.

Материнская спальня казалась теплее, чем кабинет Джозефа, и не только из-за покрывала в цветочек и ярких ситцевых штор – стены словно хранили тепло, которое выделяло тело Хелин, когда она поднималась с постели или садилась за туалетный столик после ванны Майлз и раньше бывал в этой комнате, когда оставался дома один. Он открывал ящики и шкафы и узнал о матери такое, чего не знал никто. Каждый раз ему хотелось что-то с этим сделать, но он не решался; самая мысль об этом возбуждала его. Теперь он не мог больше ждать.

Он встал у кровати и разделся, аккуратно сложив свои вещи на покрывало. Опрятность и аккуратность были условием ритуала. Во втором левом ящике комода мать хранила свои тайны. Майлз догадывался, что она часто надевает эти вещи, радуясь тому, что муж не знает об этом; она сидит с ним в столовой за одним столом, проводит вечера в той же комнате, что и он, скромно склонившись над рукоделием и оставаясь неразоблаченной. Там лежали две пары шелковых французских панталончиков с кружевной резинкой – черные и красные. Майлз натянул на себя красные, задерживая дыхание от удовольствия, когда шелк касался его бедер. Он нашел подходящий лифчик и накинул лямки на плечи – перед тем, как надеть его, он взял несколько чулок и набил их в чашечки. В шкафу висело светло-лимонное платье без рукавов, слегка расширенное на талии – это была наиболее фривольная вещь в гардеробе матери. Майлз надел и его.

Сидя перед зеркалом, он зачесал свои черные волосы назад и сделал прямой пробор посередине так, чтобы волосы, свисая по сторонам, почти закрывали ему уши. Потом он открыл баночки с кремом и румянами, которые мать использовала в особых случаях, наклонился вперед и раскрасил лило. Кладя помаду, он слегка выпятил губы.

Закончив туалет, он снова открыл шкаф и встал перед большим зеркалом, укрепленном на внутренней стороне дверцы. Его слегка лихорадило, в ногах чувствовалась слабость; весь дрожа, он провел руками по своей изменившейся фигуре. В зеркале был совершенно новый человек.

Это было третье открытие. Майлз назвал этого человека Элейн. Он знал, кто она, потому что читал о ней детективный роман под названием «Великий Вавилон, или Мать падших женщин, грязь Земли».

Его сестра. Его любовница.

Майлз обожал и ненавидел ее в одно и то же время.

Глава 27

Джозеф Аллардайс умер от рака, когда Майлзу исполнилось двадцать три года. Покойник лежал в комнате с полузакрытыми ставнями в искусственных сумерках, и очертания его исхудалого тела едва угадывались под покрывалом. Голова сделалась похожей на голый череп, нос заострился, как птичий клюв.

Все дни – после того, как наступил кризис, – Майлз проводил с отцом, наблюдая, как Джозеф переходит из комы в смерть. Люди говорили, что его мать находит спасение в постоянной занятости – она взяла на себя все обязанности отца, занималась сведением счетов и прочей бумажной работой, с необыкновенным тщанием убирала дом, – но Майлз усмотрел в этом простое легкомыслие, ошибочно принимаемое другими за подавленную истерию.

Он подозревал, что стал свидетелем некоего важного события – важного для него самого. Доктора сошлись во мнениях, что ничего уже сделать нельзя, и Майлз привез отца умирать домой – только дома сын мог денно и нощно дежурить у его постели, как требовала его совесть. Отец умер на двенадцатый день.

Мать готовила на кухне ленч. Майлз сидел у кровати, прислушиваясь к редкому, затрудненному дыханию больного. Можно было включить приемник или почитать, но он сидел, выпрямившись, на стуле и неподвижно глядел в стену, ничего не видя и не слыша.

Ритм дыхания изменился: сначала отец начал судорожно хватать ртом воздух, подолгу задерживая его в легких, а потом раздался долгий, скребущий звук предсмертного хрипа. Майлз зачем-то посмотрел на часы: они показывали половину первого. Ему показалось странным и смешным, что смерть избрала именно это время. Он посмотрел на отца с мыслью, что тот ушел от него всего лишь секунду назад. Комната, казалось, замерла. Воцарившаяся тишина успокоила Майлза, и он продолжал сидеть, пытаясь осознать зарождающееся в, нем чувство. Майлз не был уверен вполне, но, скорее всего, это была радость. Внизу мать гремела посудой и хлопотала у плиты. Когда Майлз спустился вниз и сообщил ей о смерти отца, она уставилась на него, держа в одной руке нож, а в другой – нелепо торчащий кусок ветчины. Он подумал, что она потрясена смертью отца, но причина ее потрясения была в другом.

В дверях кухни стоял ее сын, который только что сказал «Отец умер» ярко накрашенными губами. Глаза у него были пустые. Он улыбался.

* * *

Путь от дома пастора до кладбища был недолог. Хелин Аллардайс опиралась на руку сына, когда они вместе шли за гробом к могиле.

Впоследствии все отмечали, что она «хорошо держалась». Однако то, что они принимали за мужество в горе, на самом деле было радостью освобождения: Хелин втайне уже планировала отъезд. Она хотела купить домик на море, развести цветы и наполнить комнаты музыкой и светом. Стук от комьев земли, падающих на крышку гроба, казался ей звоном сбрасываемых цепей.

Через три дня после похорон, когда букеты и венки пожелтели и увяли, к могиле пришла девушка. Она была высокой и стройной, длинные черные волосы падали ей на плечи. В этот предвечерний час кладбище пустовало. Она немного постояла у могилы, склонив голову в молитве или в думах о чем-то, потом возложила свое приношение на могильный холмик и ушла.

На следующий день кладбищенский сторож пришел, чтобы убрать мертвые цветы. Он увидел свежее подношение и подумал, что кто-то перепутал могилы. Но так как понять, кому предназначались эти цветы, оказалось невозможно, он оставил их на могиле священника. Странный выбор, подумал он: черные тюльпаны. Сторож выбросил неподходящую к случаю карточку, на которой было написано: «От любящей тебя дочери Элейн». Это был ее первый выход в мир.

* * *

После этого Элейн стала регулярно появляться на людях. Она никогда не искала общества себе подобных, ей хватало ночных прогулок по улицам и своей подвальной комнаты, которая принадлежала только ей, и никому больше. Там она предавалась удивительным мечтам, иногда под действием наркотиков, которые доставал Майлз. Они договорились между собой: Майлз стал врачом и имел хорошую практику. Он мало интересовался контактами с людьми, потому что Элейн удовлетворяла большинство его эмоциональных потребностей.

Только однажды он связался с другой женщиной. Она была молода, привлекательна и замужем за довольно известным человеком. Ее муж часто уезжал по делам, а она скучала в одиночестве. Женщина дала понять Майлзу, что если он пригласит ее на обед, то она не откажется.

Они пообедали, выпили – она много, Майлз не слишком, – а потом оказались в кровати, как она и рассчитывала. По ее мнению, он оказался весьма посредственным любовником – большую часть времени он, похоже, витал мыслями где-то в облаках. Они лежали рядом в кровати, и женщина гадала, скоро ли можно будет уйти, чтобы не показаться невежливой. Вдруг он встал, подошел к шкафу и достал два шейных платка. Сначала она удивилась, но потом, когда он перевернул ее на живот и привязал ее руки к спинке кровати, улыбнулась про себя. Похоже, ее партнер способен на большее, чем можно было предполагать. Майлз снова ушел, и женщина, слегка приподнявшись на подушке, повернула голову – посмотреть, что происходит.

Из верхнего ящика шкафа Майлз вынул маленькое зеркальце и поднес его к лицу. Взяв в другую руку тюбик губной помады, он начал красить губы, аккуратно повторяя очертания рта. Поглощенный своим занятием, он ни разу не оглянулся на кровать. Потом он вынул из ящика парик с длинными черными волосами и надел его на себя, смотрясь в зеркало, чтобы поправить и распушить волосы.

Женщиной овладел страх. Когда Майлз снова подошел к шкафу и достал трость, ее страх перешел в ужас. Началось «очищение», и она закричала.

Майлза спасло только то, что женщина была замужем за известным человеком. Она не могла рассказать о произошедшем никому, даже своему доктору, и Майлз это знал. Тем не менее, он рассердился на Элейн за то, что та подвергла его опасности. Они обсудили это и договорились, что впредь он будет ходить к проституткам. Если им хорошо заплатить, они с Элейн смогут делать все, что им заблагорассудится.

Майлз преуспевал на медицинском поприще. Он свел знакомства с богатыми и именитыми людьми, некоторые из них считались его друзьями. Его наперебой приглашали на обеды, и он часто проводил уик-энды в загородных домах знатных особ.

Однажды теплым июльским вечером на домашнем приеме Майлз стоял в кругу гостей, любовавшихся праздничным салютом, который хозяин устроил в честь дня рождения жены. Хозяин был граф. Среди гостей были три члена парламента, две кинозвезды, несколько популярных телеведущих, повар, который редко заходил на кухню, но зато владел целой сетью ресторанов, и игрок в гольф, недавно выигравший международный турнир. Майлз разговорился с майором Йорком, которого он часто видел на подобных раутах. Обычно его называли просто Майор, словно у него не было имени. У Майора имелись сведения о жизни Майлза, и он проявил жгучий интерес к его профессиональной деятельности. Вскоре они удалились в библиотеку, где можно было разговаривать без посторонних; Майор говорил об угрозе для свободы и о напряженности в мире. Он рассказывал о внутреннем враге и о необходимости соблюдать бдительность. Майлзу это импонировало и занимало его. После такой подготовки Майор раскрыл, что принадлежит к официально несуществующей организации, которая тем не менее снабжается из правительственных фондов и имеет доступ к правительственной информации. Он назвал имена нескольких видных людей из числа клиентов Майлза и их жен и предложил Майлзу передавать информацию, которая станет ему известна.

– Идет настоящая война, – сказал Майор. – Нам надо быть начеку.

Вспомнив, как это называется, Майлз спросил:

– Выходит, вы вербуете меня?

– В общем, да, – улыбнулся Майор.

Майлз представил себя с горящим крестом в руках. Майор чем-то напомнил ему отца.

Они договорились, как будет передаваться информация и где надо получать инструкции, и Майор вернулся на лужайку – досматривать чудеса пиротехники. Майлз почувствовал себя сильным и счастливым, благодаря своей новой тайне.

* * *

Тени успокоились, музыка затихла. Элейн потихоньку исчезала. Майлз мог вызвать ее, как вызывал мальчишкой, закрывая глаза и представляя, что она сидит на стуле между родителями, улыбается и дотрагивается до интимного места. Она всегда пропадала, не спрашивая его согласия, когда он переставал в ней нуждаться.

Он встал и подошел к креслу, стоявшему в углу комнаты. Там сидел Гоуер и внимательно глядел на него; губы мертвеца кривила предсмертная усмешка. Майлз присел на корточки и вгляделся в его лицо.

– Ну и кто же послал тебя? – спросил он. – Впрочем, можешь не говорить, я и сам знаю. – Он ободряюще похлопал Гоуера по руке, потом ушел в крошечную кухоньку и начал молоть кофе. Как всегда после приема героина, он ощущал спокойствие, какую-то отстраненность и приятную пустоту. Потягивая кофе, Майлз думал, что надо бы на время уйти от этих дел. Но оставалось одно обязательство, которое следовало выполнить во что бы то ни стало, хотя оно и было сопряжено с риском.

Он назначил встречу Лауре Скотт.