Текст книги "Видения Коди"

О печальная ночь – О портовый район!

Причал 9, «През. Эдамз» мой корабль судьбы, должен им быть, я продолжаю все знать раньше времени – Я жду здесь в Нью-Джёрзи, покуда он вообще не прибыл, и я знаю, что на «Презе Э» отправляется в Ёкохаму гора виски «Четыре розы» и стеклянная посуда в Гонконг, а во Фриско какие-то станки, и еще что-то в Сингапур, Кобэ, Манилу, где, полагаю, дальше на обратном пути вокруг света его подберут до Венеций и Триестов – но об этом больше дальше, т. е. груз, склад на Причале 9, огромная всесветная сортировка «Эри», погрузочные пандусы. Вот сейчас, в зале ожидания железной дороги «Эри» (та же дорога, у которой был эдакий дождливый звук глухомани, когда «Старый призрак Саскуэханны» значил ее среди всех прочих в Хэррисбёрге, Пэ-я, и настоящие станции которой объявитель с переливом, как у У. К. Филдза, объявляет сейчас, кроме всех маленьких нью-джёрзийских станций с такими названиями, как Арлингтон и Монклер, неинтересными дикими именами, вроде самой Эри) – здесь на станции на лавке с подлокотниками, чтоб не давать, полагаю я, бродягам вытягиваться во весь рост, я прикорнул, позвонивши Чернышу, но про Черныша через секунду. Просыпаясь от дремы своей, я вдруг вспомнил, что прекрасная блядь из Уошингтона, Милдред, которая останавливалась у Дэнни с шестидесятилетней Мадам Эйлин, которой я ввинчивал всю ночь, а наутро Милдред вернулась после ночи гостиничной ебли с богатым странным парнем-миллионером из Вермонта и сняла с себя одежду, села в кресло в одной комбинашке, покуда я смотрел с кушетки Эйлин (куря и попросту дергая утреннюю марихуану, навязанную мне Дэнни), задрала комбинашку, которая была черная, схватила себя за пизду, которую Дэнни считает лучшей на свете, потому что сжимает тебе хуй, как мягкий кулак, и сказала: «Старой распорке нужно покататься». Если б не тот Ч, что позволял мне лишь балдеть и пялиться, я бы сделал одно из двух, как я сейчас оглядываюсь на тогда со своей скамьи на Железной Дороге Эри, дожидаясь «Президента Эдамза» курсом на Сингапур и своей стрелки с Боцманом Чернышом ради последней возможности взойти на борт смурного судна судьбы – Я бы сказал Эйлин, которая ее мадам и старая дружбанка: «Эйлин, спроворь-ка мне Милдред», громко, чтоб у них раскаты хохыта подымались, либо я б встал на колени у ног Милдред и сказал: «Если слишком будешь гладить эту киску, я замурчу». Ну вот и нахуя я этого не сделал! – как мог я пропустить такую жопку! – что за женоподобье, что за нарколепсия обуяла меня оттого, что застрял я в своей «увольнительной на Манхэттен» с 1943-го или даже 1944-го, или, еще хуже, 1939-го – эдакая пизда и затем мы б мило еблись в красной спальне у Дэнни, я бы сказал: «О боже мой, что за совершенное седло», и она бы сказала: «Есссли, уууу, вгоняй, папуля», и что вы думаете, я б вогнал? – со старой зловещей Эйлин, голой, шестидесяти лет, всюду белой, высокой, пузатой, но хорошегрудой, пристально наблюдавшей за всяким движением сцепленных членов и с таким видом, что как у мадам в грязных книжках (фактически, мы все утро глядели непристойные книжонки, фотографии Парижа 1910 года, лучшая, где парень в коротких гетрах и шляпе таранит пальцем женскую пизду, отгибая ее назад, платье задрано, над гладильной доской), тот прилежный, тяжко-векий полуулыбчивый полузмейский вид похотливых подгляд в комнатах столь чувственных, что можно кончить лишь от одного на них взгляда. И вот я клянусь нагрянуть в Уошингтон при следующей кругосветке (если попаду на «Эдамз», а если нет, все это ожиданье будет иметь ироничную бесполезность, хоть мне и удастся обойти вокруг света менее прямым путем, с судна на судно волей-неволей) и поищу Эйлин и Милдред, поврубаюсь в кое-какие блядовни конгрессменов, поебусь, поем, попью и повидаюсь со своим бывшим домохозяином, а может даже познакомлю с ним Милдред просто шутки ради и так, словно б я шмаровозил, чтоб его удивить и заставить думать, будто я таким манером капусту сшибаю, потому что ей он расскажет все, что обо мне знает. Таковы были мои мысли, когда я проснулся после той освежающей небольшой дремы, и мне она была нужна. Прошлой ночью дома я разговаривал с Ма, обещал сводить ее поглядеть чего-нибудь и на ужин (для этого я выбираю «Сласти») перед тем, как ехать (если смогу), и срубился в одиннадцать, проснулся в четыре беспокойно, поспешил в Джёрзи-Сити долгим дурацким перегоном на поезде Е с жалкими беловоротничковыми регулярными пассажирами из Куинза, что лишаются чувств в душных поездах, не только едя на работу, но и возвращаясь с нее, пять дней в неделю, всё ради удобства и привычки, пока я претерпеваю это лишь раз (то была моя первая утренняя поездка на Е в город, и это после двух с половиной лет в Ричмонд-Хилле) ради Сингапура – потом, на Чемберз-стрит, я метнулся успеть на девятичасовую перекличку в Морских Коков и Стюардов, а там работы на «Эдамзе» не было, поэтому я рванул обратно, запрыгнул в Трубу, слез на Эксчейндж-Плейс, ошибка, перенаправился путаницей жетонов и возвратов денег с квитанциями на возврат, лифты, пандусы, вылез на Станции Эри, пошел по указателям сквозь залы ожидания к пешеходному мостику, который в точности как тот, что в «Пушке внаем» с Аланом Лэддом (картина, по случаю, что я видел в день перед тем, как подписался идти в Арктическую Гренландию в 1942-м, когда лежал в траве Бостонского выгона, думая о смерти, поскольку тогда были торпеды и война, и уж точно никакого Сингапура, разве что Дулуоз в тот же самый год чуть раньше упомянул об этом у себя в дымном газетном кабинете), пешеходный мостик над целой полумилей (почти) путей с товарными вагонами, в которые прыгал Алан Лэдд, и они со всех краев грубой американской земли, выстроились лицом к Северной реке со всеми ее баржами, буксирами, пирсами, дымом и судами, и одним громадным зеленым сараем «Американских президентских линий», который гласит о себе «Дальний Восток», товарные вагоны, что говорят «Маршрут Фиби Сноу» и «Канадская тихоокеанская», и напоминают мне о Коди, о старике его, о Небраске, о сером дне в Денвере сей же час и грубых людях с большими ладонями, стоящих прямо сейчас под туманными деревьями на Дальнем Западе, или просто драящих вагоны «Железнодорожного экспресса» на сортировках Портленда, Орегона или Кэнзаса (пока я это думаю, слева от меня большая вывеска того сорта, что рекламирует пьесы и «Радио-Град» на железнодорожных станциях до самого Бостона и Лоуэлла, и вот эта рассказывает о «ДЕЛАХ ГОСУДАРСТВА» с Джун Хэвок, написанных не кем иным, а Луи Вернёем, тем самым, кого я повстречал в восемнадцать, когда был секретарем у Профессора Шиллера в Коламбии, работенка Н. А. М.[34]34
  Национальная администрация [по делам] молодежи.


[Закрыть], незадолго до того, как вкалывал на Нью-Йоркскую Центральную Ж. Д., таская мешки почты через le grand plancher sale… большой грязный пол… а по-французски так просто, работа, которую я так живо вспоминал прошлой весной, когда мы оставили Ма одну, и я начал озирать все работы, что у меня когда-либо были в сей земле трудов и скорби, думая себе: «Ночь моя женщина», тот же Вернёй, в халате своем, у него очки в темной оправе и он с тех пор явно двигался успешно, ибо ее называют «комедийным успехом!» (по словам Гарленда из «Джорнэл-Америкэн», того же, кого я читал во время хамбург-шкварчащих ужинов дома в Нью-Йорке, каких уж больше нет) и потому покуда я сражаюсь в потемках с огромностью собственной души, отчаянно стараясь быть великим вспоминателем, вызволяя жизнь от тьмы, он спокойно себе продвигается, заполняя бланки как пьесы и делая имя и деньги, и с тем же галльским хладнокровьем, что он являл, когда я доставил тот конверт ему на квартиру с блистающим Гершвино-Манхэттенским видом, что был внезапным осуществлением моей мечты о Нью-Йорке, что быстро тогда вспыхнула, а также о вечеринке Маршелла в пентхаусе на Сентрал-Парк-Уэст возле Уинчелла, но никогда больше вспыхивать ей было не суждено) (а Маршелл будучи тем героем Нью-Йорка, который берет двух девчонок в ночной клуб с «Дауласом» в безуспешной попытке возобновить писание «Суеты Дауласа» вновь в городе желаний) и с тех пор мечет банк пламени грез в эту донно-темную ночь, из которой в последнюю из возможных минут я теперь СБЕГАЮ обратно к солнышку палуб и росных утр под деревьями Гуама, что подобны деревьям базы Морпехоты в Портсмуте, Нью-Хэмпшир, с Джо и франкоканадцами, строящими забор, назад к ощущенью жизни, что была у меня-ребенка, без жалоб встающим в семь утра в школу, а по субботам радостно идти играть, обратно к вольному воздуху мира, наружу из темного enfer Нью-Йорка, где, если б сосна стояла, она стояла б только на Рокефеллер-Пласе с лампочками, где теперь свежеветер дует в окно кухни или камбуза из розистого утра либо из соснистых рос. Пешеходный мостик смотрит на мили железнодорожной сортировки, и кое-где она заросла бурыми сорняками, заброшенные пути, безымянные дымопыхи вдали на другой стороне, закопченную гряземлю, виды на Нью-Йорк за Хадсоном, затем Причал и место, где портовые грузчики ждут у выдвижного трапа в сотне футов призрачно над водой слипа, когда в час подтянется «Президент Эдамз», как только отчалят баржи, платформа, с которой я свешивался проверить реку, увидеть, подходит ли «П. Э.», но обнаружил, вызвав судно на Стейтене, что он еще даже с места не тронулся, платформа, как нечто такое, что мне наснилось, и я не переставал думать о том, чтоб нырнуть с нее, постоянно, покуда в какой-то миг (все это время положительно убежденный, что с нырком я справлюсь и выживу, легко) не подумал бешеную тайную мысль над баржей, и пока представлял себя падающим в воздухе, я пытался сражаться с воздухом, корчился, чтобы слететь и переместиться так, чтоб удариться о воду, не о баржу, и тщета этого! платформа эта мне напоминала, ненаю, пчу, про тот сон о громадных квартирах в Здании «Парамаунт», наверное, огромность ее, кто вообще слыхивал о складской платформе в сотне футов над водой и у сарая в четвертьмили длиной. У меня десять минут ушло на то, чтобы проникнуть в сарай; череды грузовиков извивались вверх по пандусу и въезжали, некоторые из них громадные грузовые трейлеры Джорджии, один гласил «Руби, Ю. К., и Атланта», и я сказал: «Южная Калина аа-хаа!!» Повсюду большие ящики, например, прям-таки горы ящиков с «Кьянти» (только зашел) – и большинство ящиков, бочек, коробок, мешков, скаток и т. д. гласит «През. Эдамз» на себе с пунктами назначения, а те были, как я уже сказал, «С.-Ф., Ёко, Кобэ, Манила, один малайский порт, которого я даже не произнесу или упомню, Гонконг, Сингапур» и на этом все, ни единого признака дальнейших портов, вроде Карачи или Суэца, куда мы тоже нагрянем! В общем, я просто обязан попасть на борт, и если палубным матросом, что ж, я и дальше стану думать про Уильяма Фолкнера, сделаюсь мужчиной, как он котельной фабрикой, сработаю сало у себя с пуза и складки с одутловатой щеки. А если не выйдет, прощай, Сингапур и Ден, и красные спасалки, те самые спассредства, что так глубоко поразили меня, как сон, что только они одни теперь кажутся завереньем из моего психического будущущенья, что на борт я попаду! Черныш по телефону показался истинно дружелюбным разумным парнем, он боцман или плотник, делегат на судне, М. С. М., я подружусь, прилежно потружусь, познакомлюсь с ним, или это его кричат отсюда с трапа в час на огромном зеленом причале над пешеходным мостиком… причал мира, у подножья сортировки мира, через великую Вулфову реку от Мирового Града, и громадное призрачное обалденье в раннем утреннем воздухе, и работники, которым насрать, они треплются и курят со всех сторон в своем прелестном сговоре наслаждаться жизнью изо всех сил. En route я буду наблюдать с пешеходного моста: (но дальнейшие события).

Промахнувшись в Нью-Йорке, я проворонил судно, палубные и дневальные работы расхватали книжники, и я стоял на причале, глядя, как «Эдамз» верпуют, с таким чувством, что на него я не попаду. Стало быть, Дени теперь говорит, что я должен вымахнуть и ехать вслед за «Президентом Эдамзом» по суше в Сан-Педро, Калиф., куда он приходит в Канун Рождества, и Старший Кок Антонио пишет мне письмо для агента профсоюза, чтоб я мог отхватить себе ставку пожарного или что-нибудь в команде стюардов – и потому дело дальше-больше, ибо теперь я намерен следовать смурному судну судьбы и делать это НА ДОРОГЕ —

Думая вот это на картонных коробках, натрафареченных на Гонконг. Мимо ревет портовый грузовик, рассылая по мне голубые газы – По всем сотням работающих людей сонный гомон – бессмертные ленивые облака сменились серым днем – красный грузовик «Кларк» бросает жаркий выхлоп мне в лицо. Из огромного дома фургона выгружают деревянные ящики – В трюме боеприпасы, и особый рундук полон какого-то бесценного груза, предназначенного в Пенанг, вероятно, шампанского – Там гребные шлюпки или ялики, в ящиках, на Сингапур – «Мясной сок Вэлентайна» из Ричмонда, Вёрджиния, также предназначен Сингапуру в ящиках – бочки для Л.-А. – в работе затейливый и перепутанный такелаж, они грузят, а я, несчастный призрак, вынужден бежать по суше, как, бывало у меня в воображении рядом с машиной – Если не успею на Побережье, стало быть, совершил неистовый дурацкий ляпсус, но Дени говорит: «Ты неистовый чувак, для тебя это ничего особенного». Дремотный сарай, грохот лебедок, запах корицы и масла, нытье грузовиков, запах кофейных бобов (безумный портовый грузовик сдает задним ходом среди городов продукции на тридцати милях в час) – Почти четыре, все шабашат, а я пропустил последнюю четырехчасовую перекличку у Морских Коков и Стюардов и затонул, вновь обреченный на проклятую дорогу, Ден ссудит, я еду к Коди —

На пешеходном мостике, и вот уже солнце опускается на еще один мой бешеный день на кромке «Эдамза», спускается большим красным шаром, что слепит над товарными вагонами (Бостон и Олбэни, М. Д. Т., вагон дерева линялого хаки, Чезэпик и Охайо, «Эль Капитан»), над сотнями крытых грузовых вагонов на рельсах, тянущихся от невозможных дымов центрального Джёрзи-Сити, где мне видно большую белую неоновую раму «Кондитерского разрыхлителя Дейвиса», дотуда, где солнце садится над черными чумазями и дальнейшими запутанностями и сборищами стали, что теряются в розовой дали за солнцем, включая один слабый чокнутый по-виду-закопченный-дымом шпиль – белый дым, черный дым, повсюду запаркованы сотни машин рабочих, огромная колгота Эри, старые грузовики «горячих собак» с автобусными кузовами, их два, внизу, мужчины в измаранных кепках поднимаются по ступенькам пешеходного мостика, а эстакада эта тянется вдоль береговой линии, на самом деле маслянистых влажных вод, что соединяют нас с Пенангом, к той станции, где я дремал и далеко за которую я ныне еду в этих безумных неохватных сумерках достать два ящика «Бадвайзера» в банках, чтоб выпить их сегодня ночью в каюте Дена с коком, первым механиком и т. д. Свет углубляется, и потому дым, кажется, нарастает – и наконец вдалеке на окончании булавочно-острых путей я вижу красные сигнальные огоньки, которые, того не зная, предшествуют неоновой ночи Джёрзи-Сити – а вот дальше я смотрю на всю землю.

День отхода «Эдамза» из Нью-Йорка – Куарахамбо и куархика, дикарские племена с реки Ориноко в дебрях Венесуэлы, вдоль реки Вентуари, у которой есть великие стремнины, ревущие в южноамериканских джунглях – Мне слышно было рев диких жестких вод по скале предков в совершенно никем не занятой середине огромного южноамериканского континента, лишь читая над словами в Хадсонской Трубе и довольно скоро мне уже стали слышны барабаны куархики, что, несомненно, сметут куарахамбо в традиционной войне, мысль о том, что дикари по-прежнему существуют (после всех наших путаностей и норковых шуб Уошингтона), понуждая меня пялиться во тьму – Сегодня, 10 декабря, мне грустно, в затрудненье, «как раньше», никчемно. Ночь провел скорбя и медленно пакуясь – Но все это уходит корнями к закатному солнцу над пятничными Сортировками Эри. Я пошел за пивом вдоль самой унылой, самой трагической, самой закопченной темной славянской улицы, что вообще где-либо видел (этот безумный Джёрзи-Сити!) и название у нее, совершенное, ПАВОНИА-АВЕНЮ с толстыми печальными коротышками в матерчатых кепках и черных перчатках, все черное, бухают в диких полых голодощатых тусклых барах или трюхают через железнодорожные пути, а руки закутаны в рукава – как всегда, над головой огромные облакопоти катят во тьме, как вдруг минуешь открытые задние ворота паровозного депо, там стоит великий локо, как перегруженный большегрузный, но ужасный —

Все мое отрочество в Америке, однако, в маленьком светловолосом беженце с его матерью в столовой Вокзала Эри – его меньшая сестренка не хочет ничего есть, кроме пирожного – мальчика поражает всё, старый кондуктор Эри, пьющий кофе с круллером (в глазури), всё – Мать заказала пять сэндвичей с ростбифом, ее удивит цена – это большая история будет – Девочка заглатывает круллер, обеими руками – ее бедное маленькое восточногерманское нёбо учится всякому (человек по Громкой Связи выкликает станции, включая Ирвинову РЕЧНУЮ УЛИЦУ, Пэтерсон) – Между тем, «Эдамз» отчаливает без меня, позади меня и всех рельсов в этот холодный развевающийся море-день с жестокими башнями Манхэттена, сверкающими в зимнем солнце, как там, где живут богачи в квартирах на Восточных Пятидесятых, и негр гремит мусорной бочкой на тротуаре (как некогда, по случаю, мой первый вид Сан-Франсиско, цветной парень громыхал бочкой на туманной заре). Мать так проголодалась, что съела говядину и у девочки – старая, то есть, там еще есть молодая мамаша, и она лишь улыбается, а садиться не желает, так она взбудоражена. По Павониа-авеню, меж тем, шел я, наткнулся на бар, у них не было конкретного «Бадвайзера» для Дени, поэтому я выпил пива и двинулся дальше в смури – прошел полмили, в баре «Бадвайзерский» человек, шофер, что оказался действительно туп и пялился, разинув рот, на улицу, захотел поговорить о чем-то, сообщив мне, как пройти в кулинарию, но у него не было слов, значит, я добрался до кулинарии, купил два холодных ящика, поболтал с молодым хоз. и вывалился наружу, на дымные трущобные улицы, что здесь пересекали Павонию на пределе сортировочной преисподней – Я обнаружил красивую юную девушку в дверях, как на Эйкен-стрит, кто глазела на все, зардевшись, – нашел такси, поехал обратно вдоль кромки потока транспорта к Тоннелю Холлэнд, минул депо, увидел огни его, бестелесные в дымной ночи, рассылающие уколы дымных нимбов вниз на беспорядки и рельсы – проковылял вдоль огромной длины причала к трапу. Теперь уж был вечер, требовалась вечеринка, но на самом деле все сошли на берег в безумные уезды и железки Джёрзи-Сити.

– Позже: И вот я у Дэнни в музыкальной лавке, в кабинке, только что накатил декси, дую какой-никакой боп Аллена Игера и Джерри Маллигена – У меня пятьдесят пять долларов, на которые достопить до Фриско, начиная matin[35]35
  Утром (фр.).


[Закрыть] – никаких автобусов – ладно – и пятнадцать дексей, пять бенней – до Коди – потом без глупостей – пока не докачу потом до Педро, это Педро, встретимся в Педро, да, это Педро (дом Рея-дворника, чья работа мне может перепасть) – Пытаюсь занять $ на автобус до Фриско, но ни у кого нет – Вот безумные сложности: и, возвращаясь: все сошли на берег, пил с нами только первый поммех, большой Томас Митчелл, кто на следующую ночь, когда была вечеринка у Лакуччи, врубился в мою Ма – а также мистер Смит, жирный алкоголик, больнопечальный зверский дворник выпил – и чокнутый Рей – но я удолбался, вякал в ухо бедному Дени ни про что, уснул в кубрике у курсантов – наутро выпил кофе, усовестился (за то, что решил следовать за «Эдамзом» во Фриско, а не выйти в море сразу отсюда pronto с mucho[36]36
  Быстро… много (исп.).


[Закрыть] добрища), поболтал с нашим чудесным главным коком Фредерико, который мой друг и собирается научить меня готовить, если я сяду на «Эдамз» (я стал великим безумным Коком ДОРОГИ) – ДОРОГА, камо теперь грядеши? – Вернулся я домой в субботу утром – но позже – И В ЭТОТ САМЫЙ МИГ, ПОКА Я ТУТ СИЖУ, П/Х «ПРЕЗИДЕНТ ЭДАМЗ» ЛЕТИТ НА ЮГ ПРОЧЬ ОТ ДЖЁРЗИЙСКОГО ПОБЕРЕЖЬЯ.

Совсем как в 1942-м, когда я вышел в море к Арктической Гренландии, нынче прохожу сквозь всевозможные безумные сложности, типа, в Педро я получаю письмо от кока, написанное по-испански Агенту М. К. С. во Фриско; уже я получил письмо в Уилмингтон, Калиф., агенту – также мне надо найти во Фриско его Друга Джо, чтобы сказать ему, что габардин из Италии готов, и если «Эдамз», поскольку опоздает по расписанию, не встанет во Фриско к стенке, Антонио отправит почтой из Л.-А. – мне также надо поискать ПРОВОДНИКА, чтоб посмотреть, где сейчас п/х «Лёрлайн», засечь Джимми Лоу, чтоб проверить смертельнейших врагов Дени Мэттью Питерза и особенно Пола Лаймена (Мэттью хипстер, Джимми малыш, Лаймен убийца) – а еще мне надо найти женщину в Холливуде, моем том же Холливуде 1947-го, и побыстрей. И я решил ехать автостопом с семьюдесятью долларами и ударять по всем барам в снегу великой земли между здесь и Фриско – если околею я до смерти, то не от нехватки пива и пищи (!) – прямиком на Побережье, чтоб сэкономить 1000 миль Юга, и в понедельник, 17 декабря, должен буду уже наблюдать крышу дома Коди, надеюсь, потом уехать около 23-го в Педро желательно с Коди в машине и оттягами, а потому у меня есть добрище для оттягов. Я только что повидал Джоди Миффлин (после долгой Дулуозовой прогулки вдоль парка серым бодристым деньком, Юг Центрального парка) и занял у нее тридцать долларов, но автобус, как выясняется, стоит шестьдесят пять, поэтому нунахуй. Вчера вечером улетел с Дэнни, купил кучу дексей, бенней, все готово к выезду. Последним осталось на самом деле сложить одежку в сумку и сказать Ма досвиданья, чертвозьми – но мне нужно в те бурые профсоюзы серого Западного Побережья и проделать этот путь, и работу искать себе по ходу. Мы с Джоди проговорили долго – быть может, она и не одобрит эти мои замыслы – я должен записывать и книги, истории-романы, и общаться с людьми, а не только угождать своей одинокой душе записью этого – но такая запись моя радость. Теперь, в субботу утром я написал, напечатал письмо агенту в Уилмингтоне, Калиф., где я должен встретить судно и возобновить старое странное неотступное знакомство с тем Л.-А., что заставлял меня грезить с тех пор, с действительным ПРОИСХОЖДЕНЬЕМ дешевого кина и центром Калифорнийской Ночи, отыскать, как добраться до Педро и т. д. своим ходом по гудящим тротуарам в кроткой дикой ночи (вдарить по цветным барам отсюда дотуда! дуть музавтоматы, забалтывать кошаков!) (купить себе блядь-другую!), тот же Л.-А., где я вкалывал и был освящен мексиканскою девушкой 1947-го, когда мы вместе рассекали в непобиваемой сласти мужчины и женщины. Давайте историю расскажу: Я с нею познакомился в автобусе и все такое, и мы решили дернуть стопом в Нью-Йорк по Трассе 66, оказались там – но погодите до магнитофона! (для этой конкретной истории былого). Хочу начать стопить сегодня вечером от самого Тоннеля Линколна, чего ждать? Так и начну. И куплю дальнейшие конверты для сердца своего.

На дороге, Хэррисбёрг, Пеннсилвания. – 4 утра, только что совершил пробежку по холодной узкой улочке – автобус на Фриско – все в Нью-Йорке закрыто – думаю – быстрый автобус – Питтзбёрг – Трусцой через мой мост – заднеколесные пароходы древности используются как буксиры, что толкают баржи в замерзающей реке Охайо – той же, что перемещает свои воды к теплотам Нью-Орлинза – Длинные очереди грузов змеятся вдоль подножья утесов – какой-то древний чернокаменный памятник – Я прибежал в зал ожидания Ж. Д. П. и О. Э.[37]37
  Железная дорога Питтсбёрг и Озеро Эри.


[Закрыть], такой разукрашенный и солидный (ужасное имя Лихай, ужасное имя Лакэуонны, они наводят меня на мысли о семимильном пешем походе в туманной ночи среди кустистых утесов Саскуэханны, текущей в своем октябре с фальшфейерами мрачных паровозов за водяным ее матрасом, я и Призрак Саскуэханны бредем, идем к мосту, которого там никогда не было, Ах я) я не вхожу в своей чернокуртке из дангери – новые виденья Питтзбёрга, старые оранжевые трамваи – небоскреб «Уорд Морхаус», конторские здания высятся в радостном зимнем утре – мальчишки на стоянке замышляют джаз —

Врубался в ДИРТРЕЙЛ, ОХАЙО – Долгая прогулка – горячее какао в столовке дальнобоев —

ЗА КЛИВЛЕНДОМ – Кладбище развалин Тридцатых, укрытых снегом, словно помер Старый Коди Помрей —

КЛИВЛЕНД – Метель – бело – хилость – «Мяса Кухарки», мясницкая лавка, с Рождественскими гирляндами – Бензоколонка «СОХАЙО» со старыми машинами и грузовиками в снегу – «Универсальный Магазин Лидер» со шляпой, спортивными рубашками и одеялами (И Рождественской Мишурой) в витрине – Темная блестящая пластиковая аптечная лавка – Конфетный магазин «Олимпийская кондитерская» – Старый пикетчик в белой с зеленым охотничьей шапочке, пикетирующий знак гласит: «Эта одежда сделана не профсоюзом» в снегу – «Кони-Айлендские горячие собаки Энди» на трамвайной боковой улочке с четырьмя женщинами, ждущими автобуса в дверях – Главная подводящая улица снежна, темна, безумна, белочерчена, американска, бессмысленна – железные ограды, особняки с портиками, которые теперь похоронные дома – рвотно-желтые мебельные магазины со скидками крупным шрифтом – нахохленный пешеход в охотничьей куртке в желтую с черным клетку и в коричневой фетровой шляпе идет и пытается читать квитанции заказов на метельной мостовой – огромный пустырь с заснеженными камнями и намеком на осыпавшиеся пеплистые брусья в белизне – Заправка «Саноко», служитель гнетуще нагибается к бензобаку, в перчатках – Разбитый закопченный старый бурогонтовый дом на Главной улице – огромные дымовые трубы в кружащем саванном снегу по всем городским равнинам – мост над сортировкой с покрытыми снегом цистернами, баками, рождественскими рекламными щитами, тендерами угля Пеннси, угольными вагонами «Никелевая пластина», далекие безымянные мосты в черном железе, склады красного дерева, таинственные нефтеперегонки, коньки крыш Кливлендского Мужика наконец – старые красностоечные грузовики для деревянных трейлеров – лошадь влачит мусорную тележку с пылкими опорами по блескучей влажной мостовой – бурокирпичные здания грузоперевозок в бурю – «Биржа союзных цветоводов», пурпурный кирпич, снежносугробы, запыленные передние окна – люди из центра города горбятся в дождливом снегу под вековечным красным неоном.

АЙОВА, «Шикагский великий западный» (товарный вагон) – Надпись на стенке сральни, Грэнд-Айленд, Небр.: «Однажды ночью был на сосальной балехе с 4 чуваками мы сосали хуи и ебли друг друга в дыру жопы в Отеле Олдз один торговец кончил 8 раз». Я хочу сосать 2 хуя пока мне хуй тоже сосут» и т. д. – в таком вот духе, края Билла Коди.

ВАЙОМИНГ – Осаваненный ветропродутый снежнохребет в синеве – зефирные горбики – белизна, усеянная бурым шалфеем – одинокая гроздь хибар – мое окно запотевает и снова обледеневает. Врубался в переулки на задворках Рок-Спрингз, Вайо. – скамья вдоль хибаростены, на стене накрашена вывеска: «Не сидеть на лавке Белыша» – ковбой с румяными постными чертами шагает жердью из банка по железнодорожной улице кафе и лавок – Хорошенькая пизда Вайо. в машине, дочка богатого ранчера… Солнечные долины снега в великой скальной пустоши – красноватые столовые останцы – далекие овраги мира – Вчера вечером я врубался в занесенную снегом дорогу впереди, к Норт-Платт, где выпил три пива.

САКРАМЕНТО – Миф о сером дне в Сакраменто – перекресток, с заправкой «Шелл» (рыжий с красным) на одном углу, далекая пальма виднеется в тумане над сливочной калифорнийской крышей – Мимо рассекают безымянные молодые япские кошаки Калифорнии – Много уличного движения, малость старых деревьев Сакраменто – «Колониальный герб» разваленная деревянная конструкция – затем «Корпорация публичного паркинга Сакраменто», большой участок с безымянно унылым двухэтажным краснокирпичным жилым многоквартирником позади – затем люди – я вымотан.

Эта поездка в глубине, стало быть, начавшись, Нью-Йорк, цветной педовый кошак с радио без батарейки – тронули с места быстро – в Нью-Брансуике дикая банда Воздушных Сил в «ливайсах» садится с вещмешками виски, вина и ювелирки для жен в Колорадо-Спрингз… вожак – большой миляга Бен из Сан-Антона, его кореш – чокнутый выкидножный Даг со светлыми волосами – другие – Бен говорит, его порезали в Амарилло, Х на спине, у него дружбан банду сдерживал под дулом дробовика и потоптал всех четверых одного за другим, одному случайно даже язык оттоптал – Хуи свои они называют «молотками», пизда у них «прорезь», и они показывают пальцами знак в-жопу-тебе, вгоняя палец в ладонь, бам – Автобус проехал сквозь хорошенький Принстон, мне домой захотелось на старомодное Восточное Рождество, черт бы драл, а особенно сейчас, когда я сижу тут в гостинице «Росс» в солнечном скучном Л.-А. – затем в Пеннсилванию и дали по горам, и первый снег вихрится на неохватной стоянке дальнобоев на верхушке хребта – в Хэррисбёрге я пробежался трусцой по улицам восемнадцатого века, вспоминая Призрака, и к тому же там как в Лоуэлле – Застава в снегу на Питтзбёрг – Мне на дексях расслабленно, бездвижно, но время длинно – в Питтзбёрге, как я сказал, бегу через Мост Реки Охайо – ем свои первые два сэндвича с ветчиной на автобусном рундуке снаружи, пока негр чистит автобус, а остальные едят ветчину с яйцами внутри – В Дирфилде хожу взад-вперед по шоссе в напряженном солнечном холоде старого Охайо – Потом Кливленд, и купил пинту виски задешево – «Сливки Кентаки» – Военно-воздушные мальчишки забрасывают меня уймой хорошего виски – мы разговариваем – Я во всех как есть разбираюсь, больше нет никаких хмурых дум или паранойи, или еще чего-то, готовлюсь к целому миру – (но я же знал мир, все это случалось и прежде, почему я обманываю себя этими искусственными новизнами) – из Кливленда, в Толидо (ел сэндвичи) в холодной красной неонной ночи центра города, я шел, бежал, замерзал, только горячего какао выпил, врубился в Толидо Коди Помрея – Затем поперек в Индиэну и к огонькам на рождественских елках ужинного вечера, настающего в городишках вроде ЛаГрейнджа и Энголы (помните, как Фред Макмёрри и Барбара Стэнуик возвращаются домой в Индиэну на Рождество?) – в Саут-Бенде я сбегал, раздобыл выпивку в безумном барчике с молодым мясистым печальным органистом наверху в портике и с персонажами, старик, разменивающий десятку на каждое пиво – Потом в Шикаго и фантастический большой красный неон ЕГО ночи – около полуночи – великий блеск холодной приозерной ночи (Драйзер бы видел, но он и видел!) – Сбегал за фасолью, кофе, хлебом – на Петле очень, очень холодно – никакого бопа не увидал, спешил – видел грузовики «Северного Кларка» с девкопоказом на брызговиках – Через Иллиной к Дэвенпорту, где я проснулся перед самым рассветом, снова врубился в Миссиссиппи, в девятый раз, теперь текшую зимой, прошел по холодной заре возле улицы стариковского бара, где утолял жаркую жажду летом сорок седьмого – возле Рок-Айленда подумал: «У этой ночи есть имена» – для письма Уилсону – чепуха полузабытая, ГНАТЬ ДАЛЬШЕ и всё – Сквозанули вдоль реки, о как, а красновато-коричневый Восток бликовал над полями в изморози до Маскэтайна, Киоты (Золотой Пряжки Кукурузного Пояса), Сигорни, где я брел околевающим утром, пока остальные поедали радостные завтраки – в Ноксвилле, Айова, негр-механик с рудника рассказал мне всю свою жизнь, похож был на Па – Бухал с мальчишками – в Каунсил-Блаффс все было серо и Западно, и неизбежно, даже русские горки – бам, в Омахе снег идет – метель – грязный старый скабрезный сральный персонаж наблюдает, как я сру, другой продает мне расческу за дайм, я ем сэндвичи (дошел теперь до хлеба с вареными яйцами) в дверном проеме Омахи лицом к Улице Реки Мизури у складов в огромную вьюгу, я в натуре смазливо смотрюсь, проходя мимо витринных стекол, как новый ковбой, меня находит старый скабрезный, хочет сэндвич или дайм, я говорю: «У богачей деньги бери!» и злюсь, но стыдно, припоминая присловья Достоевского – Автобус замедлился, пропахивается до Коламбэса и Грэнд-Айленда, где, пока другие ужинают, я рассекаю по округе, в туалете читаю, принимаю дексю – буря густа, я врубаюсь из переднего окна, а старики, старые небраскинцы, вдвоем, один теперь капельдинер в дешевой киношке на Мишн-стрит во Фриско и знал Буйвола Билла, другой фермер, едет во Фриско или вроде того, Норт-Платт – это там, где Бен кинул снежок в маленькую дырку в стене, и все так восторженны, моряк приобнимает меня, покуда мы идем в бар на три пива – что меня заводит до жужжанья, а еще декси, в общем, от Норт-Платта до Шайенна маршрут моей великой поездки 1947-го на грузовике-платформе с височным пойлом, с Миссиссиппским Джином и мальчишками, я ПЬЯН и допиваю весь виски, болтаю со всеми, сижу, прыгая, выбегаю со стариком отлить в Чэппелле, шофер говорит: «Я знаю, где-то в этом автобусе есть бутылка – если кому-то нужно остановиться передохнуть, скажите» – и я говорю: «Этому господину нужно в комнату отдыха» – бравада на высоте, какой я однажды воспользуюсь в Пари – на будущий год – Симпотный Незнакомец, в которого я врубаюсь поначалу в столовой Омахи, наблюдая, как в него врубаются официантки, бессознательная обвислая шляпа, усики тонкие, великое угловатое индейское лицо, смугло-бордовая текстура кожи (от холодных зим, не смахивает на фермера, но он самый), врубался в него в автобусе, как он под своим личным огоньком для чтения медленно жевал над книжкой за двадцать пять центов, и маленькая девочка в него врубалась через проход и привлекала к нему материно внимание – такой я пьяный, что все это ему выложил до того, как он сошел в Чэппелле или Сидни, Небр., или где там еще, откуда к нему на ферму, где он живет один (!) и ввинчивает всем окрестным сельским женщинам – Покуда в Шайенне я не выключился замерзши намертво, когда нас разбудили менять автобусы, потому что система отопления в нью-йоркском салоне ни к черту – И вот я тут просыпаюсь где-то в Вайоминге, а великие шалфееснежные вечности расстилаются куданикинь (Денвер в сотне миль под низом, Денвер моего бедного Коди) – в Рок-Спрингз я шел и решил кутнуть большим завтраком из яичницы с картошкой (в последнюю минуту, потому что водитель звал), здорово – на следующей остановке (проехали через Форт-Бриджер в его великом краю открытия земли) чудесный сонный зимний день, мормонский городишко с паром от коров в корралях и молчаньем гор в, кажется, Уасэче (ненаю) – ходил, врубался в старые маленькие крытые фургоны, что семьи держат у себя на задних дворах, как реликвии прошлого, как в Лоуэлле люди хранят дагеротипы – затем Огден, в который я врубился, япские хипстеры, чокнутая бичовая улочка с баром «Кокомо», от подножья которой высятся горы с белыми шапками – городок, о котором я кое-что слышал, а теперь вижу, это что-то – потом я из окна врубался в Фармингтон, маленькое поселенье у-кромки-гор – затем в Солт-Лейке крупный четырехчасовой перестой из-за забастовки водителей, который я провожу отчасти сам по себе, гуляя и врубаясь в япскую бильярдную, и тусуюсь по вокзалу с моряками курсом на Фриско – и старые добрые военно-воздушные мальчишки, чей виски я весь выпил еще до Шайенна, сошли в Огдене – также два старых моряка направляются в Сиэттльский Н. С. М., один из них знавал Небраску и Вайоминг много лет назад как циркач! – но старые засранцы-зануды вроде североатлантических М. П. К.[38]38
  Матрос первого класса.


[Закрыть] в 1943-м – Уехали из Солт-Лейка после того, как я предпринял три прогулки, долгие, в девять или около того, пересекли равнины, в Неваде начали останавливаться буквально каждые десять миль, чтобы пассажиры просаживали деньги на игральные автоматы, главный пентюх мой морской приятель – Уэндоувер, Уэллз, Элко, Уиннемакка, Лавлок, то и дело останавливаемся, и я хожу и повсюду врубаюсь, а в Невадии смертельный холод – Наконец мне выпадает врубиться в это чокнутое Рино, улетев по декси в 6:30 утра, громыхающее рулеткой и с девушками заведения, и мной, три пива и чуть не опаздываю на автобус, и пацан с тиком при деньгах, такой симпотный и трагичный у стола с фараоном, три пидорка наблюдают, а солдат спрашивает у бара девушку, и еврейский из Нью-Йорка смазливый игрок с девушками, и затуманенные улицы, и пёзды, в том городе это грех – затем новый педовый водила в ОДНОЙ перчатке (и передо мной молодой солдат Шустряк со странным подбородочным дергуном и возлюбленной) – в гору и домой в Траки, совсем как Лоуэлл, пряничные домики и пятифутовый снег, я погулял, в носу у меня пересохло – через Перевал Доннера и вниз, к туманам Калифорнии, Колфэкса, Обёрна, Роузвилла, старый юрист из Сакраменто, говорит, как У. К. Филдз, с тростью, и пацан, в Сакри у меня унылость, и сразу во Фриско, которого было не увидеть с Заливного моста, хотя по пути я пытался врубиться во Фрисковые оттяги в маленьком персонаже в матерчатой кепке передо мной и колготни снаружи – Позвонил Баклу, дождался его в салуне на углу Мишн и Шестой – всё с Баклом, покуда Коди не появился с ОДНОЙ драгоценной мастыркой, что довезла нас улетно-чокнуто-с-воплями-дико в самую субб-ночь Малого Харлема, где нам рассказали, что Кореш порезал свою женщину и за нехваткой денег я отдал свой МексГрадский бумажник девке, которой, Пять Парней И Всех Звать Дай чокнутым моросливым негресским утром я ввинчивал сорок восемь часов спустя – О чума!