Текст книги "Видения Коди"

Джек Керуак
Видения Коди

Jack Kerouac

VISIONS OF CODY

© М. Немцов, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

© Серийное оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Америке, чем бы та ни была

«Видения Коди» – 600-страничная характеристика героя «На дороге» «Дина Мориарти», которого теперь зовут «Коди Помрей». Я хотел приложить руку к громадной хвалебной песни, что объединила б мое ви́денье Америки со словами, выплеснутыми современным спонтанным методом. Не просто горизонтального отчета о путешествиях по дороге мне хотелось, а вертикального, метафизического этюда о характере Коди и его отношениях с «Америкой» вообще. Это чувство может скоро устареть, потому что Америка вступает в свой период Высокой Цивилизации и никто уже не станет сентиментальничать или поэтизировать поезда и росу на заборах на заре в Мизури. Это юношеская книга (1951), и зиждется она на моей вере в то, что и герой хорош, и его положение архетипического Американца. Записи на пленке здесь – подлинные мои расшифровки наших разговоров с Коди, который улетал так, что забывал: машинка-то крутится. Дин Мориарти становится Коди Помреем, Сэл Пэрэдайз становится Джеком Дулуозом, Карло Маркс становится Ирвином Гарденом и так далее во всех моих работах отныне и впредь, и опубликованных, и нет (за исключением вымышленного романа 1950 года «Городок и город»). Моя работа составляет одну обширную книгу, вроде «В поисках утраченного времени» Пруста, вот только поиски мои записаны на бегу, а не потом, в больной постели. Из-за возражений моих первых издателей мне те же имена действующих лиц в каждой работе не разрешили. «На дороге», «Подземные», «Бродяги Дхармы», «Доктор Сакс», «Мэгги Кэссиди», «Тристесса», «Ангелы Опустошения» и прочие – лишь главы единого труда, который я зову «Легендой Дулуоза». В старости своей я намерен объединить свою работу и вновь вставить в нее весь пантеон единообразных имен, оставить за собой длинную полку, целиком набитую книгами, и помереть счастливым. Все это образует единую комедию глазами бедного Ти Жана (меня), также известного по имени Джек Дулуоз, мир неистовых действий и причуд, а также нежной сладости, что просматривается сквозь замочную скважину его глаза…

Джек Керуак[1]1
  Предисловие к «Выдержкам из „Видений Коди“» объемом 120 с., опубликованным в январе 1960 г. издательством «Нью Дайрекшнз» ограниченным тиражом 750 экземпляров, подписанных Керуаком. Текст заканчивается благодарностью издателю Джеймзу Локлину за помощь в отборе отрывков для публикации. – Здесь и далее примеч. перев. Правописание имен собственных приведено в соответствие с современными произносительными нормами. В тексте по большей части оставлена пунктуация, отличающаяся от принятой в стандартном диалекте русского языка, но соответствующая авторской стилистике.


[Закрыть]

1

Столовка старая, вроде тех, где Коди с отцом питались, давно, со старомодным потолком железнодорожного вагона и откатными дверями, – доска, на которой режут хлеб, отлично изношена словно бы хлебной пылью и рубанком; ле́дник («Слышь Коди я сегодня отличной жарехи картошной добыл!») – огромная штуковина буродерева со старомодными выдвижными рукоятями, окошками, кафельными стенами, а в ней полно славных кастрюлек с яйцами, кусочков масла, горок бекона – в старых обжорках всегда имеется тарелка с резаным сырым луком, в хамбурги. Гриль древен и темен, и испускает такой запах, что прям сочный, какого и ждешь от черной шкуры старого окорока или старой копченой говядины – В обжорке табуретики с гладкими сидушками заполированного дерева – деревянные выдвижные ящики для где брать длинные батоны хлеба на сэндвичи – Приказчики: либо греки, либо с большими красными носами от выпивки. Кофе подают в белых фаянсовых чашках – иногда бурых и тресканых. На гриле старая кастрюля с полудюймом черного жира, в ней проволочная решетка (тоже вся обляпана) для жарки, готова к картошке фри – Плавленый жир разогревается в старом маленьком белом кофейнике. За грилем цинковая обшивка сияет от протирки пятен жира тряпками – У кассы деревянный ящичек, старый, как само дерево конторки с откидной крышкой. Самое новое там: пароварка, алюминиевые кофейные титаны, напольные вентиляторы – Но мраморная стойка допотопная, вся треснута, в отметинах, изрезана, а под нею старая деревянная стойка конца двадцатых, начала тридцатых, которая стала напоминать испод старых судебных лавок, только с ножевыми порезами и шрамами и чем-то, намекающим на десятки лет восхитительно жирной пищи. Ах!

Запах всегда кипятка, смешанного с говядиной, кипящей говядины, он как запах великих кухонь приходских школ-интернатов или старых больниц, пахнет бурыми подвальными кухнями – запах причудливо голоднейший в Америке – он ПИЩНЫЙ, а не просто пряный, или же – как посудное мыло, только что вымывшее сковороду от хамбургов – безымянный – запомненный – искренний – от него скручиваются в октябре кишки мужчин.

Дешевая киношка «Капричо»: стеклянные облицовки на козырьке, над которым засовывают передвижные буквы, местами разбиты так, что видно лампочки внутри, а некоторые лампочки тоже биты; больше того, буквы всегда с ошибками – Кроткометражки и т. д. – Все гдадва полно метражных (да и буквы не там), так что издали видишь этот пятнистый козырек (он поддерживается с кирпичного лица здания железными закопченными крюками и тяжами – сразу за верхом козырька безымянное окно с пыльной тяжкой проволочной сеткой, вероятно, проекционная) – издали не прочтешь, а выписано чокнутыми тупыми пацанами, которые по восемнадцать долларов в неделю зашибают и знают Коди, и похоже на дешевую киношку. Тротуар перед ним грязный, на нем банановые кожурки и старые кляксы рвоты или битых молочных бутылок – в вестибюле пол кафельный – драный резиновый ковер ведет к билетной кассе, а та изукрашена, как что-то с карнавала, и в завитках, и выкрашена в кричаще оранжево-бурый (просто потому, что для билетов); очкастый еврей-хозяин средних лет проверяет билеты. Картинки на стенных слайдах всегда одни и те же, кошмарная дешевка – двенадцатисерийные, вестерны или фантастика и уцененка – мальчишки-негры препираются спереди. Через дорогу старая битая бензоколонка – столовка на другом углу – рядом с киношкой заведенье «горячих собак»-«колы»-журналов с большой изрубцованной вывеской «Кока-Колы» на основанье открытой стойки, увенчанной мрамором, ныне до того старым, что посерел и облупился, покрыт бутылками сиропа делать газировки и рекламными карточками, и дребеденью, а ниже древняя древоставня, какой раньше по ночам это место запирали, теперь прибита под «Кока-Колой», так трепана непогодой и стара, и некогда выкрашена была в коричневый, что теперь бесформенный цвет, дерьмо на сером, чуть не дерьмово-сером тротуаре, который сам весь в окурках и обертках от жвачки. Это дно мира, где грезят маленькие оборванцы Коди, покуда богачи планируют сияющие пластиковые аудитории и взмытые ввысь стеклянные фасады на Парк-авеню и в богатых районах Денвера и всего света.

Осенью 1951-го я начал думать о Коди Помрее, думать о Коди Помрее. На дороге мы с ним были закадычными корешами. Я был в Нью-Йорке, и мне хотелось в Калифорнию и повидаться с ним, но с деньгами голяк. Я на старой станции «Эльки» на Третьей авеню и 47-й, сижу на деревянных лавках с прогнутыми сиденьями вдоль стен – знак «Носильщик» на двери почти весь выцвел – В грубой деревянной стене странное прекрасное окно с синими и красными каемками стеклянных витражей – две голые лампочки по обе стороны от него – пол сплошь старые истертые доски – когда подъезжает поезд, все тут трясется. Огромная железная пузатая печка, железо ее проглядывает сероватым (не драили много лет) – печная труба идет вверх четыре фута, затем семь футов поперек (слегка подымаясь) потом на два фута вверх и пропадает в фантастическом потолке резного дерева, в какой-то дымоход, отмеченный круглой крышкой с резными отверстиями – печка сидит на древней подкладке, и пол ее чурается, провисая. По верхам стены вдоль потолка вырезаны грубые контрфорсы, как в викторианских подъездах. Здесь все такое бурое, что любой свет тут бур на вид – Годится для скорбей зимней ночи и немо напоминает мне о прежних метелях, когда отцу моему было десять, о «88-м» или вроде того и старых работягах схаркивающих, об отце Коди. Снаружи – раскидистый «альпийский приют» чокнутого скрюченного деревянного домишки с каемками, башенкой с флюгаркой, самим флюгером, бледным бесформенным, сопливо-зеленым, испятнанным веками дождя и снега, некогда красная (ныне жалкого оттенка красного) башня – каемки изощренные до чертиков – брусья на рельсах щепасты и состарились до неузнаваемости.

А на углу Третьей авеню и 9-й улицы битое агентство по найму, оно над музыкальной лавкой, перед ней («Западная музыкальная ко.») заляпала и изгваздала закопченный тротуар грязная моча, и железная подвальная дверь с улицы тоже мерзкая вся и проседает, когда входишь. «Западная музыкальная ко.» написано белым по зеленому стеклу, за которым огни, но до того закопчена белая часть, что производит впечатление грязное и грустное.

Старые газеты и старые крышки от картонных контейнеров, кучей в углу двери, может, бродягой накиданы, ветром или ребенком. В окне большой барабан-бочка, пользованный, выцветший – саксы – старые скрипки – Туба лежит на фольге (попытка блескуче оживить витрину, решительно, как делают в чумовейших современных магазинах). Бонги – гитара – обыкновенный старый черный с белым линолеум (квадратами в фут) тут дно выставочного окна. Вход в «З. М. К.» левее – Вывеска длинным вертикальным клином, черным по желтому, гласит «Центральное агентство найма» – Черный с пыльными половицами коридор, ведущий внутрь – Табличка гласит (34 номер) – «повара, кухарки, пекари, официанты, бармены и т. д.» – В конторе (бурый свет) сидит за столом бурокостюмный босс в жилете без пиджака (с галстуком-бабочкой, коротко стриженная серина), а два битых клиента ждут на синих кожаных стульях – один старый седой мужик в скандинавском лыжном свитере. Другой смуглый, битый грек в темном костюме, оттененном белой рубашкой и голубым шикарным галстуком – Незанятый стол из трех вообще накрыт зеленым сукном, рваным посередине, обтрепанным, видна подкартонка – шероховатые оштукатуренные стены закрашены бурым и желтым – валяются сложенные газеты – третьего битого парнягу опрашивают, сидит на кожухе батареи спиной к большому оконному стеклу, обращенному к старой станции «Эльки», где наблюдатели околачиваются ни про что (либо ради чудно́й мастерской по соседству, где толстые дяди в фартуках делают этикетки для кукол). Босс звонит по телефону, парняга сидит (в открытом спортивном воротнике и костюме из «Армейско-флотского магазина») крупный, как боксер, ждет, весь ссутулившись вперед, руки на коленях – Здание древне-красное – краснокирпич 1880-го – три этажа – над его крышей мне видно космическую итальянскую старомодную восемнадцатиэтажную конторскую глыбу с орнаментами и чертежными огнями внутри, что напоминают мне о вечности, дом-громадину сумерек, где все надевают пальто – и спускаются по черным лестницам, как пожарным выходам, поужинать в темнице Времени под всего несколькими футами над Змеем – и Доктор Сакс карабкается через стеностороны, а ночь опускается, своими присосками – и домоуправ спит.

Меж тем, по соседству с музыкальной лавкой ремонт обуви, закрыт теперь и темен, а дальше «Бар и гриль Гармония» алым неоном по серому тротуару.

В мужском туалете на «Эльке» Третьей авеню деревянные стены покрашены в зеленый (это у них вроде как панели), желтым выше до старого резного деревянного потолка – вонь ссак, как аммиак – ссаки в писсуаре плещутся, когда поезд, прибывая, все тут сотрясает – повыше на стене, где желтая краска, большой одежный крюк, облепленный копотью (как снегом, что пал на веточку) и целый фут длиной, словно видишь громадного таракана – и слишком высоко, не достать – на унитазе старомодная доска из уборной с дырой, чтобы присаживаться – сам унитаз странно окружен оградой из труб, словно парк – тот же витраж в окне, только немытый, и у него цепочка, которой дергать и открывать, будто смываешь – Вроде как панели темные, затем желтые до потолка, также можно отыскать в час-такающих читальнях ночлежек вроде «Жаворонка» в Денвере, где останавливались Коди с отцом, где бродяги сидят на скрипучих стульях и в матерчатых своих кепках, усаженных на голову прямо и все равно покрытых сальными пятнами, вероятно, с Монтаны, мрачно читают газеты показать, что уж нынче-то вечерком они не балду пинают по переулкам где-нибудь с пойлом своим, а на самом деле только что вот поужинали в ресторане, где все цены дешевые вмылены на витринных стеклах – «Суп, 5¢, итальянские спагетти, 20¢, сардельки с фасолью, 25¢» (нагнувшись над тарелками своими, заглатывали пищу здоровенными чумазыми грустными ручищами, вцепившись, старые головы в тряпичных кепках согбенны жалкою паствой, потребности и необходимости, тут не «трапезничают») фактически самый горестный носатейший бродяга на свете, громадный красный нос, который фактически он слегка ободрал, выходя из столовки в довершение всего ужаса – большая клоунская карикатура на Сокола – и наел на 20¢, потому что я видел, как он их выкладывал на стойку и с неохотою от себя отпускал, спагетти или овощной ужин, порции внутри вроде ничё так, три ломтя хлеба не два, я видел кучи вареной картошки рядом с мясом, покуда те душераздирающие бедняги в своей невообразимой одеже, армейских шинелях Первой мировой, черных бейсболках слишком маленьких, как у отца Коди, с безмозглым козырьком склоняли локти над своими скромными едами копоти – я видел вспышки их ртов, словно у менестрелей, когда ели они… большеносый бродяга отодвинулся от своих 20¢ очень (жалкие помидорные «салаты») медленно, медленно шаркая, как бы выпростался из области ресторана к области тротуара, где в промозглом октябре с близящейся зимой пошаркал себе дальше в одной белой короткорукавой рубашке, а больше ни в чем, и тусклых штанах, как штаны голландских бродяг в мельницах и навозе, голова склонена будто бы от груза громадного меланхолического носа (вдвое больше, чем у У. К. Филдза!) – (никакой надежды, «никчемные» пешеходы со всех сторон). Панели ночлежек – меня изумили эти «авантюрные широкополые шляпы» – от столетий дождя их поля загибаются вверх и вниз волей-неволей, и все ж только потому, что эти чертовы старые ковбои их носят, шляпа сохраняет огромное неопределимое очарованье настежь открытой раскинувшейся Америки железных дорог и далеких столовых гор – эту австралийскую, эту первопроходческую, эту пограничную удаль привносит дождь – на их скошенные, глядящие вдаль головы. И они авантюрны, у одного парня у стены вид такой же, какой видишь у пацанчика одиннадцатилетнего, что первый бычок свой из кукурузного шелка выкуривает подле гаражной стены после ужина в интересной темноте в О-Клэре, Висконсин – та же порочность, словно бы мир ему мать и увещевает его – тот же вид авантюрности видишь у молодых дальнобоев, когда останавливаются они у ларька с «колой» на одиноком разъезде ночью в Тексасе, а их громаднейший грузач-трейлер сидит и ждет их через дорогу, а запаска смотрит назад, как на гербе, под кабиной, словно щит с бараном на крышке радиатора «доджа» – летучий баран странствий – и оба они грязны и мрачны, и издалека, и тихи и похожи на Хенри Фонду, и друг с другом говорят, чего не слышишь, а когда уходят вместе, движутся с той же печалью, как если б их приключение вместе докучало их, чтоб горевали так же прилежно, и вот уходят они в собственную свою ночь за чем бы ни былями того, где ты, кто на них смотрит, все еще остаешься, они ушли тудой, чтоб никогда снова не вернуться, и приходили-уходили, как призраки у тебя пред глазами, и у бродяг все та же суровая, прилежная авантюрная скорбь, когда стоят они, застыв перед стеною переулка, глядя прямо перед собой глазами своими, и их пьяновлажные рты поблескивают в лунном свете лунного Бауэри, сплевывают или говорят: «Эй друган, дай-ка мне дайм на чертову чашку кофе», и в этом звучит утвержденье: «Я тут из дальнего далека, чтоб стоять под этой стеною – посторонний – и тебе б отдать должное бедам, что я пережил, и милям, что проехал – птушто я, в конце концов, из Хьюстона, а ты чертов нью-йоркер и никогда не бывал в божьем краю Тексасе —»

Ну, мастурбация. Нет вообще абсолютно никакого смысла спускать штаны а-ля посрать, а потом, раз тебе лень вставать, или еще какие движения делать, просто доить коровку (с соответствующими мыслями), и пусть молоко в сладком пронзительном причитанье бьет струею вниз меж ляжек, когда тяга в этот миг вверх, вперед, наружу, тужиться, чтобы все вышло, как бы собирая его со всех уголков чресл выложить чрез дрожкую толкательную кость – Нет, коли штука внизу бьется и доится, не только крышка сиденья сдерживает естественный тяголучный вспрыг хера – в великий миг настает внезапная скорбь, птушто не можешь втолкнуться, вытолкнуться, перетолкнуться, впереднуться, в нее – а просто сидишь тупо (как мужик поссать присаживается) сочась внизу ради жалкой гигиены и удобства в неловкой горести своей, фактически кастрирован в положенье ноги-запутались-в-штанах, и тупые полы рубашки болтаются а-ля посрать – и чуть не пропуская подлинный опустошающий пинок, и заканчивая тем, что не вышло ничего, кроме чистки чресл, как будто суешь туда сухую тряпку и тягучевымакиваешь желанье всей своей жизни. Что ж, скоро же Коди познал это.

Я скитался по улицам Нью-Йорка и грезил о том, как снова пересечь страну. Следил за Виктором, на нем было в натуре странное дорогое пальто вроде верблюжьего волоса, длиной в три четверти, с богатыми темными узорами, однако странно Христоподобное в смысле пальто – шел огромно длинными шагами по Второй авеню – вполне уверен, что Виктор, хоть я и не знал, что он так высок, дело было во всех этих обалденно низеньких итальянских матушках, кого он миновал на своем конце тротуара, пока я за ним шел, вот отчего он такой роскошный – долгими пророческими шагами – несет какой-то сверток в бурой бумаге – направляясь на восток к Первой авеню – казалось, идет медленно, но мне трудно было не отставать – и я при этом думал: «Хорошо, что у меня с собой Пруст – вдруг мне придется следить за ним до самого Райского переулка у реки, они там увидят не только до чего моя книжка бита, но и что я всерьез таскаю ее с собой, поскольку на самом деле ее читаю, на самом деле витаю с нею по улицам, как и они б витали» – самый что ни на есть ученый муж, хиповый мистик – хотя они б усомнились в моей рубашке красного октября, однако не стали б – я б сказал: «Где эта Нори?» а он бы ответил: «Это моя сестра», – и тогда я бы с ними познакомился, и было б молчанье, и они, наверно, не понимали б, зачем я пришел, если только не подглядывать за подземными, для них никогда причин не достаточно, потому что я – Пришлось бы влиться к ним в их собственное хмурое, а если не хмурое, то безмолвно мученическое, едва ль не скучное, спокойствие, либо замкнутость, либо буржуазную глупость, а то и, вероятно, великий серьезный святой покой, как у Виктора в текучем проходе, когда рассекает он по улице на ходу, даже не глядя ни вправо, ни влево, и всегда за ним пацанчик маленький вяжется полу-в-шутку, либо случайно, но главным образом, думаю, в обалдении перед ним, а то и даже любви, как если б Виктор напоминал ему еще и Иисуса, а он раз пацан, так и не заржавеет за ним подвалить к источнику тепла и света – Странная это штука для американца, так приключаться все эти годы, а в особенности прям теперь, в 1951-м – Что они скажут о его «карьере» – что он делает в сей миг – через пятьдесят лет с сих пор, когда состарится и погребется в новом доме призрения где-то, где его интересы так далеки от Христоподобных подземных Рембовских мотоциклетных Провинстаунских оттягов, каких я не могу даже оценить – и в коридоре у него наихудший из возможных мученический запах: запарка яблочного вина – он взобрался по лестнице, я слышал, как закрылась дверь, подумал, может, сам И. Х. срал, ссал (и разумеется), но в основном возможно ли, чтобы Виктор, придя домой, одиноко хезал в грубом туалете меблирашек, и у него были б те же самые чувства, что и у меня, пока он сидит, глядя на щербатые стены, нюхает ту же мокрядь, слышит те же звуки, у него такие ж чувства в ногах и, быть может, «engourdissement»[2]2
  «Онемение» (фр.).


[Закрыть], когда сидит слишком долго, и возвращается к себе в комнату (как я) с мыслями об оттягах, которые принес домой в свертке, и штуках на стол, и бедных одиноких сдвигах времени и сознанья, как и у всех прочих?

И вот я сижу в Джамейке, Лонг-Айленд, ночью, думаю о Коди и о дороге – случилось быть туману – дальнее мычанье клаксоном стонущего горна – внезапный нахлыв локомотивного пара, либо он, либо хряст стальных поршней – машина смывается мимо со звуком, какой все мы знаем по городским зорям – напоминает мне о Кембридже, Масс., на рассвете, а в Харвард я не ходил – Далеко-далече вдали безымянное журчанье либо вой какого-то сорта либо от (подъятого, виброньего) поезда на стальном изгибе, либо буксующего вагона – ворчанье подъезжающего грузовика – грузовик маленький, шины свистят в мороси – двойной «боп боп» или «бип бип» с сортировки, может, мягкое приложенье Дизельного свистка машинистом, признать поднятый-шар-на-воздух от тормозного кондуктора либо сцепщика вагонов – звук всего этого вообще, когда нет особенных ближних звуков, конечно же, морю-подобен, но еще и почти как звук живого устройства, и вот смотришь на дом и воображаешь, что он прибавляет дыханье свое к общей громкой тиши – (в дальнейшей дали, в тиши, слышно крохотное СКЪИИ чего-то, безымянные астмы гло́тки Времени) – вот мужчина, вероятно, дальнобой, орет вдалеке и, если судить по звуку, это авантюрный молодой человек играет во тьме – гармонии воздушных тормозов стопарят на двух паузах, первое нажатье, звук его плавится и отзывается эхом второе нажатье и гармонизация – Гроздь желтой ноябрьской листвы в иначе голой и застенчивой кроне кастрированного дерева издает мелкий робкий ПЛИК, когда трется друг об дружку, готовясь умереть. Когда вижу, как падает листок, я всегда прощаюсь – И звук у него такой, что теряется, если только нет сельской тишины, в каковое время, я уверен, он гремит всею землей, как в погремушку, словно муравьи в оркестрах – Стон, ужасный звук ныне системы Громкого Оповещения на Молокозаводе, голос такой, что будто идет из железного дымохода, где полно ширм, и усиленный – голос как ночь – здоровенный сверчок стальнобода – (вот прекратился) – Однажды я его услышал до того громко: «Выключайте, пожалуйста, воду», женщина, дождливая ночь, меня потрясло – Хлопнула дверца машины, щелчок, бархатный современный петле-щелк перед мягким хлопком – мягкий, приподушенный лязг новой машины, флумп – какой-то мужчина в шляпе и пальто нацелен на что-то помпезное, тайное, застенчивое – Округа дышит; кажется, хочет сказать мне что-то постижимое —

Я отправился к «Эктору», в достославный кафетерий первого Кодиного виденья Нью-Йорка, когда он приехал в конце 1946-го весь воодушевленный от своей первой жены; мне стало грустно от осознанья. Блескучая стойка – декоративные стены – но никто не замечает благородный старый потолок древности, украшенный фактически почти барочно (Людовик XV?) лепниной, ныне побуревшей до дымного густого дубленого цвета – где люстры висели (очевидно, старый ресторан это был), теперь электрические лампочки в металлических кожухах либо козырьках – Но общее впечатленье – сияющей еды на стойке – стены, значит, не слишком-то и заметны – секции зеркал до-потолка-длиной, и зеркальные колонны, дают просторное странное ощущенье – буродревесные панели с одежными крюками и секциями розовато-оттеночных стен, украшенные образами, выгравированные – Но ах стойка! блистательна, как проулок снаружи! Великие ряды ее – одной обширной Г-образной стойки – великие ряды мятных мармеладок кубиками в стаканах; клубничных мармеладок кубиками, сверкучими красным, мармеладок, смешанных с персиками и вишней, вишневые мармеладки со взбитыми сливками сверху, ванильные заварные крема со сливками сверху; огромные клубничные слоеные торты, уже нарезанные на двенадцать ломтей, освещают центр Г – Громадные салаты, творог, ананас, сливы, яичный салат, чернослив, всё на свете – громадные печеные яблоки – переполненные блюда винограда, бледно-зеленого и коричневого – огромные подносы творожной запеканки, торта с малиновым кремом, шелушащихся густых «наполеонов», простого бостонского тортика, армий эклеров, невообразимо темного шоколадного торта (посверкивающе копрологически бурого) – кастрюльного штруделя, времени и реки – свежеиспеченных напудренных печенек – глазированных клубнично-банановых десертов – чумовых апельсиновых пирожных в глазури – пирамидирующих глазированных десертов, сделанных из малины, взбитосливок, торчащих «дамских пальчиков» – обширные отделы оставлены под великолепья кофейных пирожных и датских круллеров – Во всё вкраплены белые бутылки густого полоумного молока – Затем гора хлебных булочек – Потом дело серьезное, чумовая парящая ароматная стойка горячих блюд – Жареный барашек, жареное свиное филе, жареный говяжий филей, печеная ягнячья грудка, фаршированный перец, вареная курица, фаршированный цыпленок, такое, от чего слюни текут из несчастного безгрошового рта – здоровенные разделы мяса только что из духовок, и громадный нож лежит рядом, и раздатчик, что элегантно выкладывает порции тоненькие, как бумага. Кофейная стойка, титаны, кран сливок, пар – Но больше всего тот сияющий глазированный сладкий прилавок – проливной, как с небес – распахнутое настежь обещанье радости в великом городе оттягов.

Но я даже не упомянул лучшее – стойку с холодной нарезкой, и сэндвичами, и салатами – с подносами горных развалов всевозможного с верхушками из сливочного сыра, спрыснутого луком-резанцем и прочими яркими специями, розовая прелестная на вид копченая лососина – холодная ветчина – швейцарский сыр – вся стойка сверкает льдистой радостью, а та солона и питательна – холодная рыба, селедки, лук – огромные буханки ржаного хлеба, ломтями – тому подобное – намазки всяких видов, яичные салаты, такие здоровенные, что прям для великанов, украшенные и все в веточках на блюде – великими чувственными очертаньями – салаты с лососем – (Бедный Коди, перед этим в своих обтерханных битых денверских башмаках, у него литературный «подражательный» костюм, который он хотел надеть, чтоб его принимали в нью-йоркских кафетериях, которые, думал он, будут буры и незамысловаты, как денверские кафетерии, с обыкновенной едой) —

То ощущенье весны нисходит на нас на станции подземки Индейского Лета, поскольку что-то теплое (солнце наверху) и однако же сырое, как остатки протечек зимы – вроде мокрых сучьев, сияющих в три часа мартовского дня – вроде Джи-стрит в Уошингтоне, когда я был юн и эдак прогуливался иноходью, подражая Большому Дылде, краткими шажками, распрямившись и раскрывшись умом и Здаров-Кореш, ходил вот так вот под солнцем снаружи козырьков и тиров, и средь апельсиновых корок шаляй-валяйской жизни, как вдруг темное промозглое ощущенье накатывает из открытого погреба, а может, это речной ветерок с Потомака, и уже Весна.

Дама в подземке сидит на боковой скамье, держа «Джорнэл-Америкэн» двумя руками в черных перчатках – смешное, как у Элли, но состарившееся (пятьдесят пять) лицо в очках, выглядит причудливо франко-канадски, как моя тетушка, которая так же поджимала губы средь поленниц Западного Массачуссеттса или Северного Мэна во дни серого выдыханья сосновистых ды́мок, а сыновья ее стояли руки-в-боки на дворе – Вообще-то на ней зеленое сексушное платье с низким вырезом под красным пальто с большими девчачьими пуговицами (словно у маленькой Потакетвилльской девчушки на дневных новенах) – у ее зеленого платья ленточный воротник затем открывается ниже, обнажая грудную грудину, которая уже не млечнобела, а обветренно красна. Факт, более того, что на ней еще черные бархатные туфли на высоком каблуке, и, глядя пристальней на свою старую тетушку, я вижу в ней американскую живинку, и лицо у нее, когда опущено над газетой, так же немножко досадливо пучится, что сердце рвется, как и у Элли, когда я порой заставал ее, а она ничего не делала в скосе послеполуденного солнца у нас в спальне (Кв. 62), ибо, как знать, предвидела себя она как нечто вроде этой вот женщины во дни ее менеблагости – есть, однако, в ней что-то учителково закрытое и суровое в лице ее читающем. Ах жизнь.

О дорога! В попытке сымитировать вкус свинины, тарелку которой я съел в Хартфорде 1941-го, когда проезжал в кузове грузовика (с собакой моей), грузовик вез мебель моей семьи обратно в Лоуэлл, и по странному совпаденью мы остановились в Хартфорде пообедать в забегаловке прям рядом с «Атлантической белой вспышкой», где я работал с Майком и Стэнфилдом, и Ирвом Морганом, сразу как попал в этот городок – но теперь нынче утром, по-прежнему вспоминая чудесный вкус того, что, наверное, было жареной свининой, удержанной на пару́ и разогретой, шла на обед в голубой тарелке с мятой картошкой, сотни великих дальнобоев и даже некоторые мальчишки с моей станции ее пожирали – значит, я (и перевозчики) попробовали тоже, и поскольку день в декабре был хрусткий, а мы на дороге, она ко мне оказалась невыразимо добра, тогда я еще думал, невежественно: «Лучшая свиная отбивная», что я ел вообще – и фактически Майк был по соседству на станции, и я с ними поговорил, съев еду эту, которую не забыл и через одиннадцать лет, а он сказал: «Ты какого черта тут делаешь, парнишка?» – и я сказал: «Видишь, вон грузовик стоит? мы переезжаем обратно в Лоуэлл, семья моя, ты мне не веришь?» и «Хья хья!» – Майк лишь расхохотался и фактически вышел и поиграл с моим щеночком Дуриком (Шчен – всегда он звал щенков) какое-то время, а затем грузовик покатил дальше, неся меня печально обратно к колготеньям моего мальчишества, а я сидел и смотрел, как все более и более знакомая дорога разворачивается от зада грузовика – и вот просыпаюсь я нынче утром, нахожу в леднике холодную свиную жареху, двойную отбивную, и распариваю ее в кастрюльке, поставленной на сковородку побольше, где вода (два дюйма), которую кипячу под крышкой над всей этой конструкцией, стараясь удержать тот драгоценный вкус свинины без жарки или какого-то подобного вовлечения жира, потому что помню тот свино-отбивной Хартфорд-41. Только и стремишься прямиком к могиле, лицо лишь прикрывает череп ненадолго. Растягивай эту покрышку для черепа да улыбайся.

Том заехал за мной ко мне в ярко освещенный дом пятничного вечера, где Ма смотрела ТВ, миссис Блэкстоун то балабонила, то нет, огоньки из ванной вдоль до спальни, покуда я выходнодневно омываюсь «Эсквайр»-но и насвистываю, и пою – У нас с Томом отличное настроение – Первое осложненье: Роуз хочет, чтоб мы навестили ее в Ричмонд-Хиллзком баре, что мы и делаем, рассекая сквозь ночь в большом «бьюике» (а она только что позвонила, у нее отец, часовщик родом из России, прям у телефона сидит в тупоротом грустном кресельном трансе, покуда сексуальная мелкопёздая дотшка звонит малтшикам) – Мы находим бар, катясь сквозь октябрьские апогеи листвы падучей, и скоро День Всех Святых, а у меня красная октябрьская рубашка, ах я такой грустный, что каждый год нам приходится проигрывать свой октябрь! – несчастная малютка Роуз и это ее короткое платьице в стиле Тридцатых, симпотные ножки, высокие щелк-каблучки, стиснутое личико, неизменная сигаретка, пьянопечальные глаза, на баронском табурете, с прыщиком сегодня вечером на подбородке, где ее можно было б и поцеловать, и он лопнет, и мне ужас как не хотелось на него смотреть, пусть теперь на ее гладком лице, если оглядываться (а его нет), он вспоминается сексово, как мушка красоты, что я, бывало, видел, на подбородках старых цариц кино на снимках при входе в театр – спрашивая себя, не краска ли это на снимке – Мы втискиваемся в телефонную кабинку, вдвоем, позвонить Эду, и она говорит Тому, заходи, и когда он заходит, ему приходится втолкнуть складную панель ей в пиздокоробочку, и она смотрит ему прямо в глаза, а он толкает все сильней и сильней, чтобы проскользнуть, и она говорит: «Давай, толкай, толкай —» и смеется, и воздух, скоро нет больше воздуха в маленькой кабинке – У нее другие девчоночьи обязанности, значит, мы едем дальше в Нью-Йорк после вдохновляющих предварительных пив пятничного вечера, стоя (совсем как в денверских барах Коди) на табуретах, свежо смеясь и припоминая (никогда и не мечтал я, что это будет первым вечером пятидневного запоя) – ибо пятничный вечер для пьющих отдыхающих все равно что утро понедельника для честолюбивых конторщиков. В еще боле возбуждающей ночи густой-поток-транспорта-весь-вливается-в-Нью-Йорк мы проносимся вдоль по бульвару Куинз в сотый раз за нашу дружбу (и как Коди, бывало, делал в Хадсоне) и болтаем возбужденно, слушая радио «Пурпурный Грот Эла Коллинза» (Эл играет разговорную пластинку на медленной скорости, чем создает жуткое чудовище, но берет у него интервью мимоходом, будто ничего особенного) и прочие штуки, и до того заворожены, что я не заметил свою обычную безумную замечку Нью-Йоркского блескучего горизонта, и вот мы уже в городе, Том высаживает меня у Уилсона, чтоб мы не пропустили Мака, который должен меня встретить там ровно в десять (время, кроме того, для первого раунда боя Луиса – Марсиано), и меня тревожит, что Уилсон (место встречи) будет внизу смотреть бой, чем именно он и занимается (с Мэриэн), и куда Мак, едва прибыв с севера штата на своей машине (паркуется на Парке у 57-й), случайно заходит, просто застать первый раунд и заваруху, а потом уж идти наверх встречаться со мной, и, следовательно, не видит знака, который Уилсон мне оставил, да и по-любому Уилсон из бара уходит, потому что пиво слишком дорого только лишь для боя, поэтому они подымаются, а Мэриэн дуется, потому что ей отчасти хочется поехать в Уэстчестер на поезде, но чтоб теперь решить, вероятно, ее нерешительность, у нее идеальная возможность свалить все на мою непрошеную стрелку с Маком у нее в доме, и вот когда в 10:10 я взбегаю по лестнице, как безумный, весь бурлю от возбужденья пятничного вечера, что жужжало аж с самого Острова, да и фактически, конечно же, от Томова гаража в дальних своясях Линбрука, где блесконосо ждал его «бьюик», на дорожке внизу, отражая огни его бритья наверху, поскольку он тоже пел и одевался, а мать его и вся семья по-своему, богатому, живенько гоношились среди полных огней комнаты Выхода Пятничным Вечером – покуда бежал я вверх по лестнице, изрыгая всю эту радость, что, быть может, происходит лишь от жизни на Острове, на СУШЕ, и влетаю – и покуда Том укатывал подобрать Эда на Коламбус-Сёркле, куда он приподземил из Коламбии, сам груженный тысячей грез об угаре, ибо школьная работа у него завершилась, а он любит Марию, Томову сестру, и у него юношеские радости и он вообще нынче весь жужжит – Я взбежал вверх по лестнице хлобысь в Мэриэн, дувшуюся в банном халате на тахте (меж тем решая отказаться от мысли о поездах, потому что «сейчас уже, конечно, слишком поздно»), мрачный хмурый взгляд привязанной-к-Нью-Йорку, может, и ее общая недавняя отставка от всех энтузиазмов, кроме мученизма – и сам Уилсон сидит, весь зализанный (как никогда) в костюме и воротничке с теперь уже своим терпеливым видом мученика (челюсти у обоих стиснуты), поскольку Мэриэн его достает, да и по-любому он изможден от недели пьянства – и Маккарти пьет пиво, он тут наименее удивителен, и я теперь знаю почему, потому что он-то в последние два часа разросся так, что на десяток человек потянет, как только повстречался с Джозефин – и ДЖОН МЭЙСИ изо всех неуместных, усложненно неподходящих людей там обязательно (позвонив, и будучи ныне великим популярным остроумным развлекателем Уилсонов, каким некогда был Уиндэм в своем не столь шикарном и более мальчишеском роде) – все четверо, невозмутимо сидя, радио слишком громко пищит раздражающим возбужденным голосом Билла Корэма, бой удар за ударом – Я вбегаю: «Мэриэн! Том тоже едет!» и меня встречает такая каменная стена уже подготовленного антагонизма и безразличия, фактически его столько, что Мэриэн сделала попытку сгримасничать свое посланье глазами, и от Уилсона никакой подмоги, настолько, что я в своей неподготовленности встал, как будто меня подстрелили посреди комнаты, покачиваясь и дрожа, покуда ум мой запечатлевал психологическую обстановку, а также я не поздоровался еще с Маком, который приехал аж из По́ка только ради меня. Да, я хотел отправиться в Калифорнию и снова найти своего дружбана Коди – да и себя заодно.