Текст книги "Белый Клык. Рассказы"

Когда лодка коснулась берега, Белый Клык лежал, скуля, и ждал изъявления воли хозяина. Волей Серого Бобра было, чтобы Белый Клык оказался на берегу, так как он выбросил волчонка на землю, и тот снова больно ударился своим избитым телом о камни. Волчонок поднялся на дрожащих ногах и скулил. Лип-Лип, наблюдавший эту сцену с берега, накинулся на него, сбил с ног и впился в него зубами. Белый Клык был беспомощен, и ему бы несдобровать, если бы нога Серого Бобра не отшвырнула врага с такой силой, что Лип-Лип взлетел на воздух и затем шлепнулся на землю футах в двенадцати. В этом заключалась справедливость человека, и Белый Клык, несмотря на свое жалкое состояние, почувствовал признательность к нему. Следуя по пятам за Серым Бобром, он послушно ковылял по всему поселку, вплоть до вигвама. Таким образом Белый Клык заучил, что право наказывать боги оставляют за собой и не позволяют низшим существам пользоваться им.

В эту ночь, когда все стихло, Белый Клык вспомнил о своей матери и затосковал по ней. Он горевал так громко, что разбудил Серого Бобра, который побил его. После этого в присутствии богов он тосковал потихоньку, но иногда, пробравшись на опушку леса, давал выход своему горю, громко воя и плача.

В эти дни он мог внять голосу воспоминаний о логовище и о ручье и убежать, но память о матери удерживала его. Как люди уходили на охоту и возвращались, так и она должна когда-нибудь вернуться в лагерь. И он оставался в неволе, ожидая ее. И эту неволю нельзя было назвать несчастной. Многое было интересно для него, и вечно вокруг что-нибудь случалось. Не было конца странным вещам, которые делали боги, и он с любопытством наблюдал. Кроме того, он научился ладить с Серым Бобром. Послушание, суровое и постоянное послушание требовалось от него; тогда он избегал побоев, и его существование было сносным.

Серый Бобр иногда бросал ему кусок мяса и защищал от других собак при кормежке. А такой кусок мяса очень ценен. Он стоит почему-то дороже, чем двадцать кусков из рук женщин. Серый Бобр никогда не гладил его и не ласкал. Может быть, прежние побои, или справедливость Серого Бобра, или его настоящая власть над ним, а может быть, все это, вместе взятое, действовали на Белого Клыка, но некоторая привязанность образовалась между ними.

Коварно, незаметно, но с не меньшей силой, чем палка, камень или удар руки, что-то крепило узы неволи Белого Клыка. В нем развивались те свойства его породы, которые с давних пор заставляли волков подходить к кострам людей. Жизнь в поселке незаметно становилась дорога его сердцу. Но Белый Клык не подозревал этого. Он испытывал только тоску по Кич, надежду на ее возвращение и жадное стремление к прежней свободной жизни.

Лип-Лип до такой степени отравлял жизнь Белому Клыку, что тот становился злее и свирепее, чем это было свойственно его натуре. Свирепость вообще была присуща его характеру, но теперь она перешла всякие границы. Даже среди людей о нем составилось мнение как о необыкновенно злой собаке. И если случались шум и смятение в поселке, драка и грызня, если жена индейца кричала, что у нее украли мясо, можно было быть уверенным, что здесь замешан Белый Клык. Никто не пытался понять причину его поведения. Все видели лишь следствия, а следствия были очень дурные. По общему мнению, он был негодяй и вор, зачинщик ссор и драчун; раздраженные женщины говорили ему прямо в лицо, что он волк, что он ни на что не годен и со временем плохо кончит. Он же только поглядывал на них исподлобья, всегда готовый выкинуть какую-нибудь новую плутню.

Он чувствовал себя отщепенцем среди обитателей поселка. Все молодые собаки следовали примеру Лип-Липа, потому что чуяли какую-то разницу между ними и Белым Клыком. Может быть, они видели в нем дикую породу и питали к нему инстинктивную вражду, как домашние собаки к волку. Как бы то ни было, они объединились с Лип-Липом. И, однажды объявив ему войну, считали долгом продолжать ее. Все собаки более или менее познакомились с его зубами, причем, надо отдать ему справедливость, он давал больше, чем получал. Многих из них он мог бы одолеть в единоборстве, но на него всегда нападали все сразу. Начало каждой драки служило сигналом для всех молодых собак сбегаться и грызть его.

Это научило его двум важным вещам: отбиваться от всей стаи сразу и, имея дело с одним противником, успеть в кратчайший срок нанести ему возможно больше ран. Умение твердо держаться на ногах среди враждебной стаи нередко спасает жизнь, и он хорошо усвоил это, не хуже любой кошки. Даже взрослые собаки, действуя стаей, могли лишь оттеснить его в сторону тяжестью своих тел, но им никогда не удавалось его опрокинуть.

Когда собаки затевают драку, они обычно исполняют некоторый предварительный ритуал: рычат, вздыбливают шерсть, наскакивают друг на друга. Но Белый Клык опускал эти предварительные церемонии. Всякое промедление вело к тому, что сбегалась вся стая. Он должен был быстро исполнить свое дело и удирать. Поэтому он никогда не находил нужным предупреждать о своих намерениях. Он бросался и кусал прежде, чем враг успевал приготовиться. Таким образом он научился наносить быстрые и жестокие удары и понял цену неожиданных нападений. Стоило напасть на собаку врасплох, прокусить до кости плечо или разорвать ухо в клочки – и половина победы уже одержана.

Было очень легко опрокинуть собаку внезапным ударом; в такие минуты шея собаки оказывается незащищенной, а это самая уязвимая точка, и Белому Клыку это было хорошо известно. Знание досталось ему по наследству от поколений волков-охотников.

Следовательно, метод защиты у Белого Клыка был таков: во-первых, застать молодую собаку одну, во-вторых, вцепиться зубами ей в горло. Он еще не вполне вырос, его неокрепшие челюсти не могли наносить смертельных укусов; но многие молодые собаки бродили по лагерю со следами его клыков на шее, свидетельствуя этим о намерениях Белого Клыка. А однажды, поймав одного из врагов, одиноко гулявшего на опушке леса, он сумел-таки добраться до большой вены и загрыз собаку до смерти. В лагере в ту ночь поднялся невероятный шум. Преступник был открыт. Весть о нем немедленно дошла до хозяина собаки; женщины припомнили все случаи кражи мяса, и сердитая толпа собралась у вигвама Серого Бобра. Но тот закрыл вход в вигвам, спрятав преступника, и отказался выдать его.

И люди и собаки возненавидели Белого Клыка. В этот период своей жизни он не знал ни минуты покоя. Зубы всех собак были обращены против него, как и руки людей. Представители его породы встречали его клыками, а боги – проклятиями и камнями. Он постоянно был настороже, всегда готовый напасть или отразить нападение, все время ожидая внезапного прыжка и укуса и готовясь с угрожающим рычанием вцепиться в чужое горло. Что касается рычания, он мог рычать страшнее любой собаки в поселке, молодой или старой. Цель рычания – угроза или предостережение, и надо знать, в каких случаях оно может быть пущено в ход. Белый Клык знал, что и когда надо делать. В свое рычание он вкладывал все, что было в нем злобного и страшного. Его вздрагивающие ноздри, волнообразно поднимающаяся щетиною шерсть на спине, язык, похожий на красную змейку, прижатые уши, горящие ненавистью глаза и оскаленные клыки, с которых стекала пена, все это, взятое вместе, заставляло призадуматься многих собак. Малейшее промедление со стороны врага давало ему возможность обдумать план действий. Но часто такое промедление переходило в полный отказ от борьбы, и рычание Белого Клыка не раз обеспечивало ему почетное отступление даже перед взрослыми псами.

Отчуждение от стаи собак-подростков, кровожадные инстинкты и замечательная сила сделали его грозой всей стаи собак. В силу курьезно сложившегося положения он, не принимаемый стаей, ни одному щенку не позволял отделяться от нее. Молодые собаки боялись его нападений из кустов и, за исключением Лип-Липа, были вынуждены сами держаться кучей для совместной обороны от страшного врага, которого они себе создали. Ни один щенок, вышедший одиноко на берег реки, не мог быть уверенным в том, что вернется в лагерь невредимым.

Но и стая не оставалась в долгу. Стоило им завидеть его, как вся стая стремительно летела за ним, и лишь быстрота ног обычно спасала его. Но горе собаке, в азарте вырвавшейся вперед! Белый Клык научился внезапно поворачиваться к преследователю, обогнавшему стаю, и жестоко рвать его клыками, прежде чем подоспеют остальные собаки. Это случалось часто, так как собаки склонны увлекаться погоней, а Белый Клык никогда не забывался. Бросая во время бегства украдкой косые взгляды, он был всегда наготове повернуться и наброситься на чересчур ревностного преследователя.

Молодые собаки вообще любят играть, и из обычной драки они выработали, подражая гонке за зверем, увлекательную забаву. Таким образом охота за Белым Клыком обратилась у них в любимую, но вместе с тем смертельно опасную игру. Он же, со своей стороны, надеясь на быстроту ног, не боялся рисковать. В это время, когда он напрасно ждал возвращения матери, он часто заманивал преследователей в соседний лес. Но там стая неизменно теряла его, и лишь отдаленный лай указывал ему место, где она находится. И тогда он бежал один, мелькая бесшумно, как тень, между деревьями, как это делали его родители. При этом у него было больше связи с лесом, чем у его врагов, он лучше знал их хитрости и уловки, чем они его повадки. Одной из его любимых проделок было сбивать их со следа: он бросался в воду, а затем спокойно лежал в ближнем кустарнике, прислушиваясь к тревожному лаю преследователей.

Ненавидимый людьми и собаками, неукротимый, вечно враждующий и находящийся в беспрерывной борьбе со всеми, он развивался быстро, но односторонне. Не могло в нем развиться ни доброты, ни привязанности, о которых он не имел ни малейшего представления. Его законом стало повиноваться сильному и угнетать слабого. Серый Бобр был божество и сила.

Поэтому Белый Клык повиновался ему. Но собака моложе и меньше его подлежала уничтожению как слабейшая. В нем развились только те качества, которые помогали ему противостоять постоянной опасности, грозившей его жизни. Он был проворнее других собак, бегал быстрее их, стал хитрее, неумолимее, изворотливее, его мускулы были сильнее и эластичнее, а сам он – выносливее, злее, ожесточеннее и умнее других собак. Он должен был сделаться таким, иначе он не выжил бы в этой враждебной среде.

Осенью, когда дни стали короче и уже покусывал мороз, Белому Клыку представился случай вернуть себе свободу. В поселке царила суматоха. Летний стан свертывался, племя готовилось выступить на осеннюю охоту. Белый Клык зорко следил за происходящим, и, когда начали разбирать вигвамы и грузить их в лодки, он понял. Несколько пирог уже отплыло, и часть их скрылась из виду.

Белый Клык решил остаться. Он выждал удобный случай и ускользнул в лес. Здесь он запутал свой след в начавшем замерзать ручье, забрался в кустарник и стал ждать. Время шло, и он успел несколько раз заснуть. Его разбудил голос Серого Бобра, который звал его. Слышались и другие голоса. Белый Клык узнал голос жены Серого Бобра, принимавшей участие в поисках, и голос Мит-Саха, сына Серого Бобра.

Белый Клык дрожал от страха, но не уступил побуждению выйти из убежища. Некоторое время спустя голоса замерли вдали, и он вышел, чтобы насладиться успехом своего предприятия. Наступили сумерки. В упоении свободой он некоторое время играл между деревьями. И вдруг совершенно неожиданно его охватило чувство одиночества. Он сел, чтобы обдумать свое положение, но лесная тишина смущала его… Отсутствие звуков и движения казалось зловещим, словно невидимая загадочная опасность подстерегала его. Он подозрительно всматривался в неясные очертания деревьев, в темные тени, где мог затаиться любой враг.

Становилось холодно. Здесь нельзя было прижаться к теплой стене вигвама. Озябли ноги, он по очереди поджимал то одну, то другую. Он обернул их своим пушистым хвостом, а в это время перед ним проносились знакомые картины. Он снова увидел поселок, вигвамы, огни костров. Ему слышались пронзительные голоса женщин, грубые звуки мужской речи и лай собак. Он почувствовал голод, и память соблазнительно нарисовала куски мяса, которые там ему бросали. А здесь не было пищи, не было ничего, кроме зловещей тишины.

Неволя изнежила его тело, обеспеченная жизнь ослабила дух. Он разучился добывать себе пищу. Спускалась ночь. Ничто более не занимало его чувств, привыкших к шуму и суете поселка, к беспрерывной смене картин и звуков; нечего было делать, нечего слушать, не на что смотреть. Он напрягал все чувства, чтобы уловить хоть малейшее нарушение безмолвия и неподвижности природы. Он был подавлен бездействием и предчувствием неминуемой опасности.

Вдруг он вздрогнул от страха. Что-то огромное и бесформенное протянулось в поле его зрения. Это была тень дерева, отброшенная луною, которая выглянула из-за туч. Успокоившись, он тихо заскулил. Но вскоре смолк из боязни привлечь внимание неизвестного врага.

Громко треснуло от ночного мороза дерево над головой Белого Клыка. Он взвыл и в паническом страхе опрометью бросился к поселку. Его охватила жажда человеческого общества и покровительства. В его ноздрях еще стоял запах костра, а в ушах – громкие крики и шум. Он выбежал из леса на залитую лунным светом поляну, на которой не было ни теней, ни мрака. Но там, где стояли вигвамы, осталось лишь пустое место. Он совсем забыл, что лагерь снялся.

Он круто остановился. Бежать было некуда. И он беспомощно бродил по опустевшему становищу, обнюхивая кучи мусора и хлам, брошенный богами. Как был бы он рад теперь даже граду камней из рук сердитых индианок, даже трепке от Серого Бобра! С каким восторгом встретился бы с самим Лип-Липом во главе рычащей, трусливой стаи!

Он пришел на то место, где прежде стоял вигвам Серого Бобра, сел посредине и поднял морду к луне. Спазмы сжали ему горло, пасть раскрылась, и в его протяжном, тоскливом вое слились все накопившиеся в нем чувства: тоска по Кич, все прошлые огорчения и печали, предчувствия грядущих невзгод и ужасов. Этот жалобный, громкий, никем не прерываемый волчий вой долго раздавался над покинутым становищем и казался бесконечным.

Но рассвет рассеял все его страхи, хотя чувство одиночества усилилось. Еще пустыннее показалось Белому Клыку место покинутого поселка, столь оживленное вчера. И он не стал долго предаваться размышлениям. Он вернулся в лес и побежал вдоль берега вниз по реке. Он бежал без отдыха весь день и, казалось, мог бежать вечно. Его будто вылитое из стали тело не знало усталости; и даже когда утомление все-таки пришло, наследственная выносливость побуждала его к новым усилиям и придавала телу крепость.

Там, где река текла меж отвесных утесистых берегов, он взбирался по уступам, а речки и ручьи, впадающие в реку, переплывал или переходил вброд. Часто приходилось пробираться по только что образовавшемуся льду, окаймлявшему берег, не раз он проваливался, рискуя утонуть. И все время искал следы богов, которые могли причалить к берегу и отправиться внутрь страны.

По уму Белый Клык превосходил других представителей своей породы, но и этого развития было недостаточно для того, чтобы подумать о другом береге. А вдруг след его богов оставлен ими на том берегу? Это не приходило ему в голову. Позже, когда он стал старше и опытнее, ближе познакомился с реками и оставленными следами, он, конечно, допустил бы эту возможность. Но такая зрелость ждала его лишь в будущем. Теперь же он мчался наудачу, держась одного и того же берега Маккензи.

Он бежал всю ночь, натыкаясь в темноте на разные препятствия, которые замедляли бег, но не отбивали охоты бежать дальше. К полудню второго дня, когда в общем он бежал уже более тридцати часов, его стальные мускулы стали сдавать, и его поддерживала только сила воли. Он ничего не ел в течение сорока часов и ослаб от голода. Частые погружения в ледяную воду тоже оказывали свое действие. Его красивая шерсть запачкалась в грязи, а широкие лапы были разбиты до крови.

Он начал прихрамывать все больше и больше. К довершению всего небо нахмурилось и пошел снег – мокрый, тающий, скользящий снег, который заволакивал окрестность и покрывал неровности почвы, отчего путь делался труднее и мучительнее.

В эту ночь Серый Бобр решил сделать привал на противоположном берегу Маккензи, потому что таково было направление пути. Но незадолго до вечера жена Серого Бобра, Клу-Куч, выследила на берегу, вдоль которого бежал Белый Клык, оленя, пришедшего напиться. И вот не приди олень к реке, не сбейся Мит-Сах из-за снега с прямого направления, Клу-Куч, конечно, не заметила бы оленя, Серый Бобр не убил бы его метким выстрелом из своего ружья, и все последующее было бы иным. Серый Бобр не сделал бы привала на этом же берегу Маккензи, а Белый Клык пробежал бы мимо и затем или умер бы, или попал к своим диким собратьям и остался волком до конца жизни.

Наступила ночь, снег повалил сильнее, и Белый Клык, тихо поскуливая и прихрамывая, отыскал свежий след. След бы настолько свеж, что он сразу узнал его. Заскулив от нетерпения, он пошел по нему в сторону от берега, в лес. До его ушей донеслись звуки лагеря. Он увидел пламя костра, Клу-Куч, варившую пищу, и Серого Бобра, сидевшего на корточках и жевавшего кусок сырого сала. О, в лагере имелось свежее мясо!

Белый Клык ожидал побоев. При мысли об этом он даже присел и ощетинился, но затем опять потащился вперед. Он сильно трусил, побои были ненавистны ему, но зато он знал, что будет греться у костра, будет пользоваться покровительством богов и обществом собак. Как последние ни были враждебны ему, все же в чем-то они удовлетворяли его потребность жить среди себе подобных.

Он подполз к костру. Серый Бобр заметил его и перестал жевать. Белый Клык полз медленно и смиренно, с выражением униженной покорности. Он полз прямо к Серому Бобру, с каждым дюймом все медленнее и с большим трудом. Наконец он лег у ног хозяина, добровольно отдаваясь ему во власть душой и телом. По своему желанию он пришел к костру человека и предался ему. Белый Клык весь трепетал, ожидая наказания. Был момент, когда рука поднялась над ним, и он невольно съежился в ожидании удара. Но удара не последовало.

Он украдкой взглянул вверх. Серый Бобр раздирал кусок сала пополам. Серый Бобр протянул ему половину куска! Осторожно и недоверчиво Белый Клык сначала обнюхал сало, потом принялся за еду.

Серый Бобр приказал дать ему мяса и, пока он ел, охранял его от прочих собак, после чего благодарный и довольный Белый Клык лег в ногах у Серого Бобра, пристально смотря на жаркий и яркий огонь, щурился и дремал в уверенности, что утро застанет его не в мрачном лесу, не в одиночестве, а в лагере богов, которым он отдался и от которых теперь зависел.

В конце декабря Серый Бобр отправился вверх по Маккензи. Мит-Сах и Клу-Куч поехали вместе с ним. Он правил санями, которые везли собаки; он частью купил их, частью занял. Другими небольшими санями правил Мит-Сах. Их тащила упряжка собак-подростков, и хотя эти сани походили на игрушечные, Мит-Сах был в восторге: он чувствовал, что исполняет настоящую работу взрослого человека. При этом он учился править собаками, а щенки учились ходить в упряжке. Сани были еще полезны и тем, что везли около двухсот фунтов скарба и провизии.

Белый Клык и раньше видел ездовых собак, тащивших лямками сани, и потому не противился, когда его ввели в упряжь. На его шею надели набитый мхом ошейник, соединенный двумя постромками с ремнем, который проходил под грудью и на спине. К ремню была привязана длинная веревка, соединявшая Белого Клыка с санями.

В сани были запряжены семь молодых собак в возрасте девяти – десяти месяцев, лишь Белому Клыку было восемь. Каждая собака шла на отдельной веревке. Все веревки были разной длины, и разница между ними измерялась длиной тела собаки. Каждая веревка была привязана к кольцу на передке саней. Сани были без полозьев, представляя собой выдолбленную из березовой коры пирогу с загнутым вверх передком для того, чтобы не зарывались в снегу. Эта конструкция давала возможность равномерно распределить тяжесть саней и поклажи на широкую снежную поверхность, потому что снег был рыхл. С той же целью равномерного распределения тяжести собак привязывали к передку носа саней веером, так что ни одна не шла по следу другой.

Помимо этого было еще одно преимущество веерообразной запряжки. Веревки разной длины не давали собакам бросаться на тех, что бежали перед ними. А чтобы передней собаке можно было напасть на заднюю, ей необходимо было повернуться к той, что шла на более короткой веревке. В этом случае она оказывалась нос к носу с атакованной ею собакой, а также попадала под бич погонщика. Но самое большое преимущество заключалось в том, что собака, стремящаяся напасть на идущую впереди нее, должна была тянуть сани сильнее, а чем сильнее катились сани, тем быстрее убегала атакованная собака. Следовательно, задняя собака никогда не могла поймать переднюю. Чем быстрее одна бежала, тем быстрее убегала от нее другая и тем быстрее бежали все собаки. Сани неслись стремительно. Вот какими хитрыми уловками человек укреплял свою власть над животными.

Мит-Сах походил на своего отца, в том числе и способностью применяться к обстоятельствам. Он давно заметил, что Лип-Лип всюду преследовал Белого Клыка. В то время Лип-Лип был чужой собакой, и Мит-Сах при случае осмеливался лишь бросить в него камень. Но теперь Лип-Лип принадлежал ему, и он решил удовлетворить чувство его мести, поместив его на самую длинную веревку. Это делало Лип-Липа вожаком и было как бы честью для него, но в действительности отнимало у него всякую честь; вместо того чтобы быть забиякою и главарем стаи, он оказывался ненавидимым и преследуемым всей стаей.

Так как он бежал на самой длинной веревке, собакам постоянно казалось, что он убегает от них. Они видели только его пушистый хвост да задние ноги, а это далеко не так грозно, как взъерошенная шерсть и оскаленные зубы. Вид убегающей собаки, кроме того, всегда вызывает в других собаках уверенность, что та убегает именно от них, и желание догнать ее.

Как только сани тронулись, вся упряжка погналась за Лип-Липом и бежала целый день. Сначала оскорбленный в чувстве собственного достоинства Лип-Лип пробовал, оборачиваясь, огрызаться на своих преследователей, но всякий раз Мит-Сах беспощадно хлестал его прямо по голове своим тридцатифутовым бичом, свитым из сухих кишок канадского оленя, возвращал на место и заставлял нестись вперед. Лип-Лип мог бы еще схватиться с собаками, но не мог противостоять бичу, и ему оставалось одно: убегать вперед, насколько позволяла длина веревки, спасая бока от зубов своих товарищей.

Коварный индеец изобрел еще одну пытку: он стал отличать Лип-Липа перед другими собаками, чтобы возбудить их ненависть и ревность. В их присутствии Мит-Сах давал мясо одному ему и этим приводил собак в ярость. Они с бешенством метались вокруг, в то время как Лип-Лип пожирал мясо, а Мит-Сах своим бичом охранял его от своры. Даже когда мяса не было, Мит-Сах все-таки отгонял собак и делал вид, что кормит Лип-Липа.

Белый Клык охотно принялся за работу. Он мог пробегать большее расстояние, чем прочие собаки, и, всецело отдавшись во власть богов, считал тщетным всякое нарушение их воли. Терпя преследование от всей стаи, Белый Клык старался держаться ближе к людям и научился быть вполне независимым от собак.

Кроме того, Кич была уже основательно забыта, и верность богам, власть которых он признал, давала выход уцелевшему в нем чувству. Он усердно работал и был послушен. Честность и охотность, с какой он исполнял все, что от него требовали, были присущи его породе. Но есть еще особенные свойства, отличающие прирученного волка и собаку, и этими свойствами Белый Клык обладал в полной мере.

Если существовало какое-либо общение между ним и собаками, то проявлялось оно лишь в виде вражды и злобы. Он никогда не играл с ними, а только дрался, сторицей возвращая все, что вынес от них в те дни, когда Лип-Лип был вожаком стаи. Но Лип-Лип уже не был вожаком, за исключением тех случаев, когда на конце своей веревки он бежал впереди, таща подпрыгивающие сани. На привалах Лип-Лип жался к Мит-Саху или Серому Бобру и к Клу-Куч. Он не осмеливался далеко отходить от своих богов, потому что клыки всех собак были направлены против него, и он должен был испытать на себе горечь преследования, которая раньше выпадала лишь на долю Белого Клыка.

После падения Лип-Липа Белый Клык мог бы сделаться вожаком стаи. Но для этого он был слишком мрачен и слишком сильно любил одиночество; с собаками он либо дрался, либо не обращал на них никакого внимания. Они тоже старались не попадаться ему на дороге, и даже самые смелые из них не решались красть у него мясо. Напротив, они спешили как можно скорее съесть свою долю из боязни, что Белый Клык может отнять у них пищу. Белый Клык твердо усвоил закон: угнетать слабого и повиноваться сильному. Он съедал свою порцию проворнее других, и тогда горе собаке, не успевшей управиться со своею. Оскалив зубы и рыча, он приближался, и злополучная собака могла сколько угодно изливать свое негодование равнодушным звездам, в то время как Белый Клык доканчивал ее порцию.

Время от времени то одна, то другая собака бунтовала против него, но он быстро усмирял их. Он ревниво относился к своему исключительному положению в стае и часто дрался из-за того, чтобы его сохранить. Драки были обыкновенно краткими. Белый Клык был слишком проворен, и, прежде чем иная собака могла опомниться, она уже оказывалась израненной и истекающей кровью.

Между своими косматыми сородичами Белый Клык поддерживал дисциплину не менее сурово, чем сам Серый Бобр. Он не давал им никакой поблажки, а к самому себе требовал постоянного уважения. Между собою они могли вести себя как им угодно; это его не касалось. Но иное дело, если бы они захотели нарушить его одиночество, не расступиться, когда он появляется среди них, или не признать его главенства над собою. Стоило кому-нибудь из них принять гордый, вызывающий вид, оскалить зубы или ощетиниться, как он свирепо бросался на виновника и быстро приводил его к сознанию ошибочности такого поведения.

Он был свирепым тираном и властвовал с железной непреклонностью. Слабых он угнетал беспощадно. Он сам вынес в начале жизни жестокую борьбу за существование, когда они с матерью, оба одинокие, без всякой помощи, должны были добывать себе пищу в суровой пустыне. Он научился избегать более сильного. Притесняя слабых, он продолжал относиться с уважением к тем, кто сильнее его. За все время продолжительной поездки с Серым Бобром он вел себя очень скромно с взрослыми собаками, встречавшимися им на стоянках чужих людей.

Прошел не один месяц, а путешествие Серого Бобра все еще продолжалось. Сила Белого Клыка окрепла за долгие часы работы, а умственное развитие, видимо, завершилось. Он вполне познал мир, в котором жил, и смотрел на жизнь как мрачный материалист. На его взгляд, это был зверски жестокий, холодный мир, в котором не существовало ни ласки, ни привязанности, ни доброты.

Серого Бобра он не любил. Правда, это был бог, но бог очень жестокий. Белый Клык охотно признавал его власть, которая была основана на превосходстве ума и грубой силы. В натуре Белого Клыка было что-то, заставляющее его искать этой власти, иначе он не вернулся бы из пустыни и не изъявил своей покорности. Но были в его натуре и другие струны, которые до сих пор еще не звучали. Доброе слово Серого Бобра, ласковое прикосновение его руки могли заставить их проснуться. Но Серый Бобр не умел ни ласкать, ни говорить добрых слов. Его превосходство основывалось на жестокости, и правил он с жестокостью, как дикарь, восстанавливая справедливость палкой, наказывая за вину ударами, а заслуги вознаграждал тем, что в таких случаях воздерживался от ударов.

Белый Клык так ничего и не знал о блаженстве, какое может доставить собаке ласковое прикосновение человеческой руки. Наоборот, он недолюбливал человеческих рук и относился к ним подозрительно. Правда, они давали мясо, но чаще причиняли боль, и от них следовало держаться подальше. Они бросали камни, били палками и дубинами, хлестали бичом, били кулаком, а если и прикасались, то больно щипали, дергали и вырывали шерсть. В чужих лагерях он на себе испытал, что детские руки тоже способны причинять жестокую боль. Однажды малыш, с еще нетвердой походкой, чуть не выколол ему глаза. После таких опытов он стал недоверчиво относиться к детям. Когда они слишком близко протягивали свои предательские руки, он убегал.

В поселке на берегу Большого Невольничьего озера случилось, что Белый Клык, чтобы избежать зла от рук человека, сделал попытку нарушить закон, преподанный ему Серым Бобром, а именно: укусил одного из богов. Непростительное преступление! В этом поселке он, по обыкновению всех индейских собак, отправился на поиски пищи. Какой-то мальчик рубил топором мерзлую тушу лося, и кусочки мяса разлетались по снегу. Белый Клык остановился и начал было подбирать эти кусочки, но увидел, что мальчик положил топор и взял толстую палку. Белый Клык едва успел отскочить, увернувшись от удара. Мальчик погнался за ним, а он, незнакомый с поселком, метнулся в проход между двумя вигвамами и очутился прижатым к высокому валу.

Деваться было некуда. Единственный выход был загорожен мальчиком, который уже занес палку для удара. Белый Клык рассвирепел. Рыча, он обернулся к врагу; его чувство справедливости было возмущено. Он знал правила фуражировки: все остатки мяса, особенно от замороженного лося, принадлежат нашедшей их собаке. В данном случае он ни в чем не провинился и не нарушил закона, а мальчик намеревался его бить. Белый Клык почти не сознавал, что делает. Он действовал в припадке неописуемой ярости. И прежде чем мальчик успел опомниться, он уже лежал опрокинутым в снегу, а его рука, державшая палку, оказалась прокушенной клыками.

Белый Клык знал, что нарушил закон богов. Он позволил себе вцепиться зубами в священное мясо одного из них и должен был ждать самого жестокого наказания. Он убежал к Серому Бобру и укрылся позади его ног, когда укушенный мальчик и вся его семья явились требовать возмездия. Но они ушли ни с чем, их чувство мести осталось неудовлетворенным. Серый Бобр защитил Белого Клыка. То же сделали Мит-Сах и Клу-Куч. Белый Клык, прислушиваясь к словесной войне и наблюдая за гневными движениями, понял, что его поступок находит оправдание. Таким образом он узнал, что боги бывают разные. Он должен был одинаково сносить от своих богов справедливость и несправедливость, но не был обязан сносить несправедливость от чужих богов. И мстить за нее укусом было его право. Это также было законом богов.