Текст книги "Люди бездны"

Глава VIII
Возчик и плотник

Что касается «Возчика» – с его крупными чертами, короткой бородкой и выбритой верхней губой, – то в Соединенных Штатах я мог бы принять его за кого угодно, от квалифицированного рабочего до преуспевающего фермера. Ну а в «Плотнике» я бы сразу узнал плотника. Он выглядел, как и подобает плотнику: сухопарый и жилистый, с проницательным, зорким взглядом и руками, огрубевшими от сорока семи лет работы с плотницким инструментом. Главной бедой этих людей была старость и то обстоятельство, что дети вместо того, чтобы возмужать и заботиться о престарелых родителях, умерли. На них обоих годы оставили свою печать, а молодые и сильные конкуренты заняли их места.

Это были те двое мужчин, которые, как и я, не получили места в работном доме Уайтчапел и теперь вместе со мной направлялись к ночлежке Поплар. Так себе местечко, считали они, но это был наш последний шанс. Или Поплар, или ночь на улице. Оба мечтали о койке, потому что оба были готовы «отдать концы», как они выражались. Возчик, которому стукнуло пятьдесят восемь, провел без крова и сна уже три ночи, тогда как шестидесятипятилетний Плотник скитался целых пять ночей.

О вы, почтенные господа, изнеженные, сытые и румяные, вы, кого каждый вечер ждут кровати с белоснежным бельем и просторные спальни, как мне объяснить вам, сколь сильно вы страдали бы, проведя бессонную ночь на лондонских улицах? Уж поверьте мне, вам бы показалось, что прошли тысячи столетий, прежде чем на востоке посветлело небо, вас сотрясала бы дрожь до тех пор, пока вы не готовы были бы кричать от боли, сводящей каждую мышцу, и вы удивлялись бы тому, как сумели вынести все это и остаться в живых. Стоит вам опуститься на скамью и закрыть от усталости глаза, как полицейский разбудит вас и грубо велит «убираться». Вы можете отдохнуть на скамейке, хотя скамеек мало и попадаются они редко, но стоит вам заснуть, как вас сгонят с места и усталые ноги вновь побредут по бесконечным лондонским улицам. Стоит вам от отчаяния пойти на хитрость, отыскать пустынный переулок или темную подворотню и прилечь там, как вездесущий полицейский погонит вас и оттуда. Гнать вас – его работа. Это закон власть имущих – гнать вас отовсюду.

Но едва забрезжит рассвет, как ночной кошмар развеется и вы побредете домой, чтобы как следует отдохнуть, и до самой своей смерти будете рассказывать историю своих приключений восхищенным друзьям. Рассказ превратится в захватывающую эпопею. Восьмичасовая ночь сделается Одиссеей, а вы Гомером.

Не так обстояли дела с теми бездомными, которые тащились со мной к работному дому Поплар. А этой ночью в Лондоне таких было тридцать пять тысяч, мужчин и женщин. Пожалуйста, постарайтесь не вспоминать об этом, когда отправитесь в кровать: если вы так изнежены, как мне думается, вы будете спать хуже, чем всегда. Но каково шестидесяти-, семидесяти– и восьмидесятилетним старикам, истощенным, а вовсе не сытым и румяным, встречать рассвет, так и не сомкнув глаз, проводить день в отчаянном поиске жалких корок, страшась следующей бесприютной ночи, и так в течение пяти дней и ночей, – о почтенные, изнеженные господа, сытые и румяные, разве вы вообще способны это понять?

Я шагал между Возчиком и Плотником по Майл-Энд-роуд. Это широкая дорога, прорезающая самое сердце Ист-Энда, на которой всегда полно народу. Я упоминаю об этом, чтобы вы вполне оценили то, что я буду описывать дальше. Как я уже говорил, мы шли по дороге, и мои спутники все больше мрачнели, кляня свою родину; я поддакивал им, как американский бродяга, который застрял в этой странной и ужасной стране. Я выдал себя за матроса, прокутившего на берегу все деньги и даже одежду (чему они поверили, поскольку такое с матросами случается) и крепко севшего на мель, пока не подвернется подходящий корабль. Это объясняло мое незнание английских порядков вообще и принятых в ночлежках в частности, а также мое любопытство.

Возчик с трудом поспевал за нами (он сказал мне, что сегодня еще ничего не ел), а Плотник, худой и голодный, в сером потрепанном пальто, печально развевавшемся на ветру, припустил вперед широким неутомимым шагом, напоминая койота в прериях. Пока мы шли и беседовали, оба не отрывали глаз от мостовой, то один, то другой наклонялся и что-то подбирал, не сбавляя при этом шага. Я думал, что они подбирают окурки, и не обращал на это внимания. Но потом я все-таки обратил.

С грязной, заплеванной мостовой они подбирали апельсиновые корки, яблочную кожуру, веточки от винограда и ели их. Сливовые косточки они разгрызали, чтобы добраться до ядрышка. Они поднимали хлебные крошки величиной с горошину, яблочные огрызки – такие черные и грязные, что их трудно было узнать, и все это они отправляли себе в рот, жевали и глотали, и происходило это между шестью и семью часами вечера 20 августа 1902 года от Рождества нашего Господа, в сердце самой великой, самой богатой и могущественной империи, которую когда-либо видел мир.

Мои спутники вели беседу. Они были далеко не дураки. Просто они были старые. И конечно же, когда их выворачивало от подобранной на мостовой дряни, говорили они о кровавой революции. Они разглагольствовали, как анархисты, фанатики и безумцы. И кто может винить их за это? Несмотря на то что в тот день я успел три раза сытно поесть и, стоило мне только пожелать, мог отправиться в уютную постель, несмотря на мою социальную философию и эволюционистскую веру в поступательное развитие и постепенное преображение мира, – несмотря на все это, скажу я вам, меня подмывало нести такую же чушь или прикусить язык. Несчастное дурачье! Не таким, как они, совершать революции. И когда они умрут и превратятся в прах, что произойдет довольно скоро, другие дураки будут рассуждать о кровавой революции, подбирая отбросы с заплеванного тротуара, шагая по Майл-Энд-роуд в работный дом Поплар.

Поскольку я был иностранцем, к тому же молодым, Возчик и Плотник объясняли мне, что к чему, и давали советы. Кстати, советы их были весьма краткими и по делу: убираться из этой страны.

– Как только Господь позволит, – заверил я их. – Пройдусь немного, и меня уж и след простыл. – Они скорее почувствовали мою готовность, чем поняли смысл этих слов, и одобрительно закивали.

– Делают из человека преступника помимо его воли, – произнес Плотник. – Вот я старик, молодые заняли мое место, одежда приходит в негодность, и работу найти с каждым днем все сложнее. Я иду в ночлежку, чтобы получить койку. Должен быть там часа в два или в три, иначе не попадешь. Ты ведь сам видел, что творилось сегодня. И как при этом работу искать? Допустим, я получил ночлег, так они продержат меня завтра весь день и выпустят только послезавтра утром. И что потом? По закону я не могу проситься ни в один работный дом ближе десяти миль от того, в котором был. Придется поспешить, чтобы поспеть вовремя. И когда же искать работу? Допустим, я туда не пойду. Допустим, займусь поисками. Не успею оглянуться, как наступит ночь. Не спавши, не евши, какие уж тут поиски работы наутро? Думаешь только о том, как бы поспать, ну хотя бы в парке, – (и тут перед моими глазами встала картина у спиталфилдской церкви Христа), – и раздобыть чего-нибудь поесть. Вот оно как! Старый я, конченый человек, мне уже не выкарабкаться.

– Раньше здесь была застава, – сказал Возчик. – Часто сдирали с меня за проезд, когда занимался извозом.

– За два дня я съел три булки по полпенса, – объявил Плотник после долгой паузы в разговоре. – Две я съел вчера и одну сегодня, – заключил он после очередной длинной паузы.

– А я сегодня вообще ничего не ел, – отозвался Возчик. – Вымотался окончательно. Ноги болят – просто жуть.

– Хлеб, который дают в «шпильке», такой черствый, что разжевать его можно, только запивая пинтой воды, не меньше, – наставлял меня Плотник.

На мой вопрос, что такое «шпилька», последовал ответ: «Ночлежка, такое жаргонное словечко».

Что меня удивило, так это наличие слова «жаргонный» в его лексиконе, который, как я понял впоследствии, когда мы уже расстались, был отнюдь не бедным.

Я поинтересовался у них, чего ожидать, если нам посчастливится попасть в работный дом Поплар, и, шагая между ними, получил исчерпывающие сведения. После холодной ванны, которую заставляют принимать всех пришедших, меня накормят ужином, состоящим из шести унций хлеба и «трех частей похлебки». «Три части» означает три четверти пинты, а похлебка – это жидкое варево, которое готовится так: три кварты овсянки на три с половиной ведра горячей воды.

– С молоком и сахаром, а также серебряной ложкой, полагаю? – пошутил я.

– Едва ли. Но соли дадут, а я бывал в местах, где нет даже ложек. Поднимай вверх и лей в рот, вот как они делают.

– А вот в Хокни похлебка хорошая, – вставил свое слово Возчик.

– Да, просто замечательная, – подхватил Плотник, и оба выразительно посмотрели друг на друга.

– Мука с водой в восточном Сент-Джордже, – продолжил Возчик.

Плотник кивнул. Ему довелось отведать ее везде.

– А что потом? – спросил я.

Спутники сообщили мне, что меня отправят прямиком в постель.

– Разбудят в половине шестого утра, и на «помывку» – если есть мыло. Затем завтрак, точь-в-точь как ужин: три четверти похлебки и шесть унций хлеба.

– Шесть унций – не всегда, – поправил Возчик.

– Да уж, не всегда, а порой такая кислятина, что с трудом его проглотишь. Когда я впервые попал туда, то не мог в рот взять ни похлебки, ни этого хлеба. А теперь готов съесть и свою порцию, и за того брата.

– Я бы мог съесть и три порции, – сказал Возчик. – У меня за целый божий день ни крошки во рту не было.

– Ну а потом?

– Пошлют работать, трепать четыре фунта пеньки, убирать и драить или колоть десять-одиннадцать центнеров камня. Меня уже камень колоть не пошлют, знаешь ли, мне перевалило за шестьдесят. А тебя-то могут. Ты человек молодой, сильный.

– Не люблю я, когда запирают в комнате и велят щипать паклю, уж больно похоже на тюрьму.

– А что, если переночевать, а потом отказаться щипать паклю, колоть камень или убирать? – спросил я.

– Едва ли откажешься во второй раз; упекут за решетку, – ответил Плотник. – Не советую тебе пробовать, парень. Затем обед, – продолжил он свой рассказ. – Восемь унций хлеба, полторы унции сыра и холодная вода. После заканчиваешь свою работу и получаешь ужин, как в прошлый раз: три части похлебки и шесть унций хлеба. И в койку, в шесть часов утра на следующий день тебя отпустят, убедившись, что ты все сделал.

Мы уже давно свернули с Майл-Энд-роуд, и вот, после петляний по сумрачному лабиринту узких извилистых улиц, пришли к работному дому Поплар. На низкой каменной стене мы расстелили носовые платки, и каждый завернул в свой платок все свои земные богатства, кроме «щепотки табачку», отправившейся в носок. Последний свет померк на угрюмо-сером небе, дул холодный злой ветер, а мы стояли у дверей работного дома, одни-одинешеньки со своими жалкими узелками в руках.

Три молодые работницы проходили мимо, и одна с жалостью посмотрела на меня; я проводил ее глазами, а она время от времени оборачивалась и окидывала меня сочувственным взглядом. Стариков она словно не заметила. Господи Исусе, она жалела меня, молодого, энергичного и сильного, а не двух стариков, стоявших со мной рядом! Она была молодой женщиной, я – молодым мужчиной, и смутные сексуальные побуждения, заставившие ее пожалеть меня, низводили ее чувство на низший уровень. Жалость к старикам требует бескорыстия, к тому же порог работного дома – место для них привычное. Потому жалости к ним она не выказала, только ко мне, хоть я и заслуживал ее меньше всех. Без почета сходят в могилы седые старики в городе Лондоне.

Сбоку от двери была ручка звонка, с другой стороны – кнопка.

– Позвони, – сказал мне Возчик.

Я потянул ручку и позвонил, как сделал бы, стоя у любой двери.

– Ай, ай! – испуганно воскликнули они в один голос. – Не так громко!

Я отпустил ручку, и они укоризненно посмотрели на меня, словно я лишил их последней надежды на кров и три четверти пинты похлебки. Никто не вышел. К счастью, это был не тот звонок, и я почувствовал облегчение.

– Нажми кнопку, – сказал я Плотнику.

– Нет-нет, подожди немного, – поспешно вмешался Возчик.

Из всего этого я вывел заключение, что бедный привратник работного дома, в среднем зарабатывающий в год от 30 до 40 долларов, – весьма важная птица, к которой нищие должны относиться с почтением.

Потому мы выждали минут десять, сделав подобающую паузу, затем Возчик робко поднес дрожащий указательный палец к кнопке, нажал совсем легонько и тут же отдернул руку. Я видел людей, ожидавших решения своей участи, когда на кону стояли жизнь и смерть, но тревога читалась на их лицах не столь явно, как на лицах этих двух стариков, ожидавших появления привратника.

Он вышел.

– Мест нет, – сказал он, едва взглянув на нас, и дверь закрылась.

– Еще одна ночь на улице, – простонал Плотник.

В тусклом свете Возчик выглядел пепельно-серым.

Беспорядочная благотворительность порочна, говорят профессиональные филантропы. Пусть так, я решил совершить порочный поступок.

– Ладно, достаньте нож и идите сюда, – сказал я Возчику, увлекая его в темный переулок.

Он со страхом посмотрел на меня и отпрянул. Возможно, он принял меня за современного Джека-потрошителя, охотящегося за нищими стариками. Или же подумал, что я решил вовлечь его в какое-нибудь отчаянное преступление. Как бы то ни было, он испугался.

Тут стоит напомнить, что в самом начале я зашил фунт в пройму исподней рубашки. Это была моя заначка на всякий случай, и теперь я в первый раз почувствовал необходимость к ней прибегнуть. Пока я, выполнив акробатический трюк, не показал зашитую монету, мне не удалось добиться помощи от Возчика. И даже потом его рука дрожала так, что, вместо того чтобы распороть шов, он вполне мог распороть мне кожу. Так что пришлось забрать у него нож и все проделать самому. Наконец показалась золотая монета, на их голодный взгляд – целое состояние, и мы двинулись в ближайшую кофейню.

Разумеется, мне пришлось объяснить им, что я на самом деле исследователь, занимающийся социальными проблемами, и задался целью узнать, как живут обездоленные. Они тут же спрятались в своих раковинах, точно моллюски. Я больше не был своим, моя речь изменилась, интонации стали другими, – короче говоря, я принадлежал к высшему сословию, а чувство классового различия было развито у них очень сильно.

– Что вы будете есть? – спросил я, когда подошел официант, чтобы принять наш заказ.

– Два ломтика и чашку чая, – робко произнес Возчик.

– Два ломтика и чашку чая, – робко произнес Плотник.

Остановитесь на минуту и вдумайтесь в эту ситуацию. Передо мной были два человека, которых я пригласил в кофейню. Они видели мою золотую монету и уже поняли, что я не нищий. Один съел в тот день булку за полпенса, а второй вообще ничего. И они просят «два ломтика и чашку чая», делая заказ на два пенса каждый. Два ломтика, к слову, это два кусочка хлеба с маслом.

Это та же степень унизительной покорности, которую они проявили по отношению к жалкому привратнику. Но я не мог этого принять. Постепенно я увеличил их заказ – яйца, бекон, снова яйца и бекон, еще чая и хлеба с маслом и так далее, – всякий раз они с усилием отказывались, утверждая, что ничего больше не хотят, и всякий раз жадно поглощали кушанья, едва их приносили.

– Первая чашка чая за две недели, – сказал Возчик.

– Чудесный чай, – отозвался Плотник.

Они выпили по две пинты чая, и я заверяю вас, что это были помои, которые походили на чай меньше, чем дешевое пиво на шампанское. Эта подкрашенная вода не имела ничего общего с чаем.

Было любопытно наблюдать за тем, какое действие – после первого потрясения – оказывала на них еда. Вначале на них нахлынула меланхолия, и они заговорили о разных случаях, когда хотели свести счеты с жизнью. Возчик только неделю назад стоял на мосту и, глядя на воду, обдумывал этот вопрос. Топиться, с жаром возразил Плотник, – это не выход. Он был уверен, что сам станет барахтаться и пытаться выплыть. Пуля «сподручнее», но где при свете дня раздобыть револьвер? Вот в чем загвоздка.

По мере того как горячий чай согревал их изнутри, они делались все оживленнее и стали больше рассказывать о себе. Возчик похоронил жену и детей, кроме одного сына, который дожил до взрослого возраста и стал помогать отцу в его маленьком предприятии. Затем случилось несчастье. Сын в тридцать один год умер от оспы. Похоронив сына, отец слег с горячкой и три месяца пролежал в больнице. После этого все было кончено. Он вышел истощенным, ослабленным, а рядом уже не было молодого сильного помощника, чтобы о нем позаботиться, его маленькое дело окончательно прогорело. После этого несчастья у старика не осталось шансов начать сначала. Все друзья сами были бедняками и не могли помочь. Он пытался наняться на работу, когда строили трибуны для первого коронационного парада.

– Их ответ засел мне в печёнки: «Нет, нет, нет!» Когда я пытался заснуть, это неизменное «нет, нет, нет!» звенело у меня в ушах.

Только на прошлой неделе он отправился по объявлению в Хокни, и там, узнав его возраст, ему дали от ворот поворот: «Слишком стар, слишком стар для такой работы».

Плотник родился в семье военного, его отец прослужил двадцать два года. Оба его брата тоже пошли в армию: один, служивший старшиной в Седьмом гусарском полку, погиб в Индии после восстания сипаев, второй, оттрубивший девять лет на Востоке в армии Робертса[10]10
  Фредерик Робертс, 1-й граф Робертс (1832–1914) – военачальник Викторианской эпохи.


[Закрыть], пропал без вести в Египте. Плотник не пошел по их стопам и потому до сих пор топтал землю.

– Вот дайте-ка руку, – сказал он, расстегивая свою изношенную рубашку. – Я гожусь только для изучения анатомии, и ни для чего больше. Истаиваю, сэр, на самом деле истаиваю из-за недоедания. Пощупайте мои ребра и убедитесь сами.

Я сунул руку ему под рубашку и почувствовал, что кожа обтягивает ребра, словно пергамент, ощущение было таким, будто я провел рукой по стиральной доске.

– Но и у меня в жизни было семь благословенных лет, – сказал он. – Хорошая хозяйка и три милые дочурки. Но все они померли. Скарлатина скосила девочек в две недели.

– После такого угощения, сэр, – вставил свое слово Возчик, желая перевести разговор на более жизнерадостную тему, – завтрак в ночлежке мне в рот не полезет.

– И мне тоже, – согласился Плотник, и они пустились в обсуждение всяких вкусностей и чудесных блюд, которые готовили их благоверные в былые времена.

– Один раз я постился аж три дня, – сказал Возчик.

– А я – пять, – подхватил его товарищ, помрачнев от этого воспоминания. – Пять дней у меня в желудке не было ничего, кроме апельсиновых корок, это надругательство над человеческой природой. Я чуть не умер тогда. Порой, скитаясь по ночным улицам, я до того отчаиваюсь, что в голову лезет мысль: все или ничего. Вы понимаете, сэр, о чем я, – готов пойти на грабеж. Но когда наступает утро, я уже так слаб от голода и холода, что и мыши не прихлопну.

Когда их бедные внутренности разогрелись от еды, они стали более словоохотливы и даже были не прочь прихвастнуть и поговорить о политике. Могу только сказать, что о политике они рассуждали не глупее, чем средние обыватели, и даже умнее многих из тех, кого мне доводилось слушать. Что меня удивило, так это их кругозор: они разбирались в географии, в истории, в событиях, недавних и нынешних. Как я и говорил, они не были дураками. Просто они были стары, а их дети не потрудились дожить до взрослых лет и дать им место у очага.

И еще одна последняя деталь, которую я отметил, когда прощался на углу со своими новыми знакомыми, счастливыми оттого, что в карманах у них позвякивает по паре шиллингов и ночлег им обеспечен. Закурив сигарету, я уже собрался выбросить горящую спичку, когда Возчик потянулся за ней. Я предложил ему коробок, но он сказал:

– Не дело добро зря переводить, сэр.

И пока он зажигал сигарету, которой я его угостил, Плотник поспешил набить трубку, чтобы воспользоваться той же спичкой.

– Нехорошо переводить впустую, – сказал он.

– Да, – сказал я, подумав о его ребрах, по которым провел рукой.

Глава IX
«Шпилька»

Прежде всего я должен попросить прощения у своего тела за то гадкое обращение, которому я его подверг, и попросить прощения у своего желудка за ту гадость, которую я в него запихнул. Я побывал-таки в ночлежке, спал в ночлежке, ел в ночлежке и наконец сбежал из ночлежки.

Наученный двумя неудачными попытками проникновения в работный дом Уайтчапел, я вышел рано и встал в скорбную очередь, когда еще не было и трех часов дня. Внутрь начинали пускать только с шести вечера, но уже в этот ранний час я был двадцатым, а люди все продолжали прибывать, хотя в толпе разнесся слух, что впустят не больше двадцати двух. К четырем очередь выросла до тридцати четырех, последние десять цеплялись за призрачную надежду каким-нибудь чудом проникнуть внутрь. Многие подходили, смотрели на очередь и брели прочь, убедившись, что «шпилька» будет «набита битком».

Сначала разговор у стоявших в очереди не клеился, пока два моих соседа вдруг не выяснили, что они одновременно лежали в оспенном госпитале, хотя по вполне понятным причинам в переполненном бараке, вмещавшем шестнадцать сотен пациентов, познакомиться им не довелось. Но они наверстали упущенное, обсуждая и сравнивая наиболее отвратительные симптомы этого заболевания в самой что ни на есть хладнокровной манере. Я узнал, что в среднем от оспы умирает каждый шестой, что один мой сосед провел в госпитале три месяца, а другой – три с половиной, что они «чуть не сгнили там заживо». После этого у меня вся кожа начала зудеть, и я спросил их, как давно они вышли оттуда. Оказалось, что один – две, а другой – три недели назад. Лица их были изрыты оспинами (хотя каждый заверял другого, что почти ничего не заметно), и они стали демонстрировать мне на руках и под ногтями еще свежие оспенные нарывы. Более того, один, к моему ужасу, сковырнул нарыв, и его содержимое выпрыснулось. Я весь сжался, горячо надеясь в душе, что оно не попало на меня.

Я выяснил, что оба из-за оспы лишились крыши над головой, а значит, превратились в бродяг. Оба трудились, когда заболели, оба вышли из госпиталя без денег и столкнулись с почти невыполнимой задачей вновь найти работу. До сих пор им это не удалось, и вот они пришли в ночлежку, чтобы «отдохнуть» после трех дней и трех ночей, проведенных на улице.

Оказывается, не только старики бывают наказаны за свою беду, но и те, кого подкосила болезнь или несчастный случай. Позже я разговорился еще с одним человеком, которого прозвали Шустряк, он стоял в начале очереди – скорее всего, пришел к часу дня. За год до этого, когда он работал разносчиком рыбы, ему попался ящик, который оказался слишком тяжелым для него. В результате что-то «надломилось» и вместе с ящиком он грохнулся на землю.

В первой больнице, куда его сразу же доставили, ему сказали, что это грыжа, вправили ее, дали вазелина, чтобы втирать, продержали четыре часа и отпустили на все четыре стороны. Но не прошло двух-трех часов, как он снова свалился на улице с приступом. На этот раз он попал в другую больницу, и там его поставили на ноги. Но вот только работодатель ничего для него не сделал и, когда он вышел, даже отказался давать ему «время от времени работенку полегче». Шустряк понял, что он конченый человек. Заработать на жизнь он мог только тяжелым трудом. Теперь он был непригоден для такой работы и до самой смерти единственная его надежда на пищу и кров – это ночлежки, бесплатные столовые и улицы. Пришла беда – открывай ворота. Подставил спину под слишком большой ящик с рыбой, и с мечтами о счастье можно распрощаться.

Несколько человек из стоявших в очереди бывали в Соединенных Штатах и жалели, что не остались там, проклиная себя и свою глупость, толкнувшую их на отъезд. Англия стала для них тюрьмой, из которой уже не вырваться. Побег для них исключен. У них нет ни надежды наскрести на билет, ни шанса отработать стоимость проезда. В этой стране слишком много бедняков, хватающихся за такую возможность.

Для них я был моряком, который лишился всех своих денег и одежды, и все они мне сочувствовали и давали вполне здравые советы. Если обобщить их, то получалось, что лучше держаться подальше от таких мест, как ночлежка. Ничего хорошего они мне не сулят. Надо отправиться на побережье и приложить все силы, чтобы найти корабль. Наняться на работу, если представится такая возможность, наскрести хотя бы фунт и подкупить какого-нибудь помощника или члена команды, чтобы он дал мне возможность отработать проезд. Они завидовали моей молодости и силе, которые рано или поздно позволят мне выбраться из этой страны. Они же лишились и того и другого. Возраст и характерные для Англии тяготы сломали их, игра для них была окончена.

Был там, однако, один еще довольно молодой человек, который, я уверен, сумеет в конце концов выкарабкаться. Совсем юношей он отправился в Соединенные Штаты, и за четырнадцать лет, прожитых там, он оставался без работы самое большее двенадцать часов. Деньги он откладывал и, сумев кое-что скопить, вернулся на родину. Теперь же он стоял в очереди в ночлежку.

Два последних года, как он мне сообщил, он работал поваром. Его рабочий день начинался в семь утра и заканчивался в половине одиннадцатого вечера, а по субботам в половине первого ночи – девяносто пять часов в неделю, за что ему платили 20 шиллингов, или 5 долларов.

– Но работа без отдыха просто убивала меня, – сказал он, – и мне пришлось оставить место. Кое-какие сбережения у меня имелись, но, пока я искал другую работу, деньги кончились.

Это была его первая ночь в ночлежке, и он пришел сюда только для того, чтобы передохнуть. Отсюда он собирался прямиком отправиться в Бристоль, прошагать сто десять миль, там он надеялся в конце концов попасть на пароход, идущий в Штаты.

Но не все стоявшие в очереди были такими, как этот повар. Некоторые походили на несчастных, загнанных зверей, огрубевших и бессловесных, но во многих отношениях они были очень человечными. Мне запомнился такой эпизод: возчик, очевидно возвращавшийся домой после трудового дня, остановил перед нами свою повозку, чтобы сынишка, который выбежал его встречать, мог забраться в нее. Но повозка была высокой, а ребенок – маленьким, и ему никак не удавалось вскарабкаться туда. И тут один из самых на вид опустившихся бедолаг вышел из очереди и подсадил его. Этот поступок был совершенно бескорыстным и потому показался особенно умилительным. Возчик был бедняком, и тот человек из очереди знал это; бедолага стоял в очереди в ночлежку, и возчик знал это; бездомный пришел на помощь, и возчик поблагодарил его, точно так же как мы с вами благодарили бы друг друга.

Еще одну трогательную деталь я подметил в отношениях сборщика хмеля и его «старушки»-жены. Он уже отстоял в очереди с полчаса, когда подошла его жена. Она была недурно одета для человека в ее ситуации, седые волосы прикрыты видавшей виды шляпкой, в руках – полотняный узелок. Она стала что-то рассказывать мужу, и он, подавшись вперед, поймал выбившуюся прядь ее белых волос, аккуратно накрутил на палец и осторожно заправил ей за ухо. Этот жест свидетельствовал о многом. Она определенно ему нравилась, и он хотел, чтобы она выглядела прилично и опрятно. Он гордился ею, стоявшей в очереди в ночлежку, и желал, чтобы она и другим несчастным, стоявшим в очереди, казалась столь же привлекательной. Но главное и самое приятное было то, что двигала им крепкая привязанность, поскольку мужчина не будет забивать себе голову мыслями об опрятности и привлекательности женщины, до которой ему нет дела, да и гордости она у него не вызовет.

И я задался вопросом, почему этот мужчина и его жена, большие труженики, как я понял из их рассказов, вынуждены искать этого нищенского ночлега. Он гордился своей женой и сам был не лишен чувства собственного достоинства. Когда я спросил его мнения, сколько я, полный неумеха, сумел бы заработать на сборе хмеля, он смерил меня взглядом и ответил весьма расплывчато. Многие собирают хмель слишком медленно, и толку из этого не выходит. Чтобы преуспеть, нужно иметь голову на плечах и ловкие, проворные пальцы. Вот он и его «старушка» – настоящие мастера; у них всегда одна корзина на двоих, и они не спят за работой, но это потому, что они занимаются этим уже многие годы.

– Мой приятель отправился туда в прошлом году, – вступил в разговор один из стоявших. – Никогда этим не занимался, а вернулся с двумя фунтами и десятью шиллингами в кармане, хотя проработал-то всего месяц.

– А я вам что говорил, – сказал сборщик хмеля с нотками восхищения в голосе. – Ловкий малый. Да он просто прирожденный сборщик.

2 фунта 10 шиллингов – 12,5 доллара – за месяц работы при условии, что ты «прирожденный сборщик»! И при этом спишь ты без одеяла и бог знает где живешь. В такие моменты я очень радуюсь, что у меня нет врожденных талантов к чему-либо, пусть даже к сбору хмеля.

По части снаряжения для сбора хмеля он дал мне несколько ценных советов, к которым стоило бы прислушаться и вам, утонченные и изнеженные читатели, на тот случай, если вам доведется оказаться в затруднительном положении в городе Лондоне.

– Если не разживешься жестянками для готовки, придется питаться только хлебом и сыром. Это совсем никуда! Нужно и чайку попить горячего, и овощей поесть, да и мясца время от времени, чтобы работать как следует. А если есть всухомятку, то много не наработаешь. Вот что ты сделай, парень. Рано утром поройся в мусорных баках. Найдешь там много жестянок, годных для готовки. Хорошие жестянки, а некоторые попадаются так и вовсе замечательные. Мы со старушкой свои там и нашли. – Он показал на узелок, который жена держала, и она гордо кивнула, так и лучась благодушием от сознания их успеха и богатства. – А это пальто будет не хуже одеяла, – продолжил он, предлагая мне пощупать полу и убедиться, какая она плотная. – И кто знает, может, в скором времени мне посчастливится найти и одеяло.

И вновь пожилая женщина кивнула и просияла, на этот раз от полной уверенности, что в самое ближайшее время ему удастся найти и одеяло.

– Я называю это «хмельным праздником», – заключил он. – Приятный способ заработать два или три фунта на зиму. Единственное, что мне не по душе, – так это расстояние: копыта сотрешь, пока доберешься.

Было ясно, что годы сказываются на этой энергичной паре, пока они еще с удовольствием занимаются делом, требующим ловкости пальцев, но ходьба, за время которой «стираешь копыта», уже становится им в тягость. И, глядя на их седые волосы, я задумался о будущем и о том, что станется с ними лет через десять.