Текст книги "Приемный ребенок"

Глава 27

Элли

Дверь в класс распахивается, Элли поднимает голову, и в животе у нее все сжимается, когда она видит лицо своей учительницы, мисс Гилберт, которая приближается к ней. Элли вскакивает на ноги и начинает быстро говорить, слова набегают одно на другое, она не может их сдержать.

– Это не я, понимаете? Говорю вам…

– Послушай меня, Элли. – Мисс Гилберт приближается к ней и усаживается на край одного из столов. – Я знаю, что именно ты виновата в том, что случилось сегодня. – Говорит она тихо и спокойно, словно сообщает Элли про изменения в расписании или предлагает выбрать блюда на обед. – Я не могу это доказать, поэтому никаких санкций не будет. Но ты должна знать одну вещь. Если ты еще раз устроишь что-то подобное, я добьюсь того, чтобы тебя вышвырнули из этой школы, и еще прослежу, чтобы твои опекуны отправили тебя назад в приют.

Элли выпячивает подбородок вперед.

– Говорю вам: я этого не делала. Это не моя…

– Не твоя вина? Похоже, с тобой много всего случается такого, что не является твоей виной. – Последнее предложение зависает в воздухе. Элли знает, что учительница имеет в виду. Пожар. – Только я не такая слепая и наивная, как некоторые учителя в этой школе. Наша директриса может отказываться верить, что полоса невезения, которая будто бы сопровождает тебя по жизни, – просто черная полоса и ничего больше, но я знаю правду. Плохие вещи случаются с плохими людьми, Элли, и я хочу, чтобы ты знала: меня ты не обманешь. Я не знаю, как у тебя получился этот трюк с пауками, но я буду за тобой наблюдать каждый день, пока ты здесь. И я постараюсь сделать так, чтобы твое пребывание в этой школе было как можно короче.

Элли сосредоточивает взгляд темных глаз на мисс Гилберт и добавляет всю ту ненависть, которую испытывает, к своим словам.

– Отлично, наблюдайте. Но будьте осторожны, мисс Гилберт, потому что у меня есть ощущение, что я здесь задержусь гораздо дольше, чем вы.

Глава 28

Имоджен

– Как все прошло сегодня?

– Боже, Дэн, это ужасно! Как же они относятся к этой девочке!

Я содрогаюсь только при мысли о том, что видела. Сейчас семь вечера. Я только что вошла в дом, у меня все болит. Я слышала, что первые недели беременности могут быть очень тяжелыми, можно чувствовать себя постоянно измотанной, но это же нелепо. Неужели растущий внутри тебя ребенок заставляет расплакаться от того, что в ванной закончилось мыло? Дэн вручает мне кружку с зеленым чаем, я смотрю на него, и у меня крутит живот. Сейчас я готова убить за бокал вина.

– Учительница Ханна Гилберт просто сумасшедшая, – рассказываю ему, ставя кружку с чаем на столешницу. – Создается впечатление, что у нее зуб на эту девочку. На одиннадцатилетнего ребенка! Я никогда не видела ничего подобного.

У меня перекашивает лицо, и я стараюсь не расплакаться. Я чувствую себя такой усталой.

– Эй, успокойся. Иди сюда.

Он сгребает меня в объятия, а я прячу лицо у него на теплой груди. Без предупреждения начинаю рыдать, заливая слезами его джемпер. Через несколько минут я отстраняюсь и вытираю лицо рукавом.

– Все оставленные записи в жутком беспорядке, просто набор отдельных бумаг. Эта Эмили просто ленивая корова, ей явно было на все плевать, черт ее побери. И ей сходило с рук то, что она делала самый минимум работы, меньше просто было нельзя, а потом она взяла и сбежала, чтобы выйти замуж, и оставила свою кучу дерьма другим. Кстати, все они ведут себя как-то странно, когда речь заходит об Эмили. Кто бросает работу, чтобы выйти замуж? Я думаю, ее уволили, а все просто боятся об этом говорить. Это смешно, потому что обо всем остальном они говорят. Постоянно. Я и подумать не могла, как будет сложно работать в общем зале. – Я вздыхаю. – Я допустила серьезную ошибку?

Дэн качает головой.

– Конечно, нет. Тебе просто нужно восстановить веру в себя после случившегося. Как думаешь, ты можешь помочь этому ребенку, этой Элли?

– У меня даже не было возможности встретиться с ней лично, – признаюсь я. – Но да, я, конечно, сделаю все, что смогу. Конечно, я ей помогу.

– Значит, это не ошибка, так? Если эта работа означает, что ты поможешь одному ребенку, которому раньше не помогал никто, то это просто не может быть ошибкой.

Я вспоминаю время своей учебы в школе, думаю, как могла бы сложиться моя жизнь, если б рядом оказался хотя бы один неравнодушный человек и помог мне так, как я могу помочь Элли.

– Ты прав. Ты всегда прав. – Я улыбаюсь, тянусь к Дэну и целую его. – Спасибо тебе.

– Я здесь для того, чтобы помогать тебе. Пей чай, а я потом помассирую тебе ноги. Предполагалось, что ты здесь расслабишься, а не будешь испытывать еще больший стресс, чем на твоей предыдущей работе.

У меня опускаются плечи.

– Я знаю, – вздыхаю. – Прости. Я уверена, что все будет хорошо, когда я со всем здесь разберусь и войду в рабочий ритм. Это место было вакантно какое-то время, и, судя по тому, что я вижу, никто ничего не делал. – Я поднимаю руку, когда он протягивает мне кружку с заваренной крапивой, от которой воняет мочой. – Пожалуйста, не надо, Дэн. Я не хочу пить гребаный зеленый чай. Завтра я встану и снова буду отлично работающей маленькой детской машинкой.

Дэн выглядит огорченным. Я тут же жалею, что высказалась таким резким тоном, но не могу заставить себя извиниться. Я могла бы рассказать ему об истинной причине своей раздражительности: я в таком состоянии, потому что в моем организме бушуют гормоны. Он очень обрадуется, мгновенно простит мою раздражительность, но я просто не могу заставить себя в этом признаться.

«Черт побери, Имоджен!» – ругаю себя, а Дэн просто кивает и выходит из комнаты. У меня болит голова. Как так получается, что я трачу столько времени, пытаясь решить проблемы других людей, и не могу заставить себя дать ему то, что он хочет?

Глава 29

Элли

Элли сидит на скамье в дальнем углу игрового поля и достает блокнот. Перерыв на обед – мучительное время. Возможно, даже хуже, чем уроки, когда она может, по крайней мере, попытаться убедить себя, что находится в своей старой школе со своими старыми подругами и они передают друг другу записочки с именами мальчиков, которые им нравятся, рисуют вокруг них сердечки или просто что-то бессмысленное.

Теперь она смотрит на поле, где мальчики играют в футбол. Девочки собираются группами, хихикают и смотрят на мальчиков. Почему у нее нет подруг? Почему ей так нелегко их заводить, не то что раньше? До пожара, до… всего. Может, и правда то, что про нее говорят, то, что шепчут, когда думают, что она не слышит. Может, она на самом деле опасна. Можно заставить что-то случиться, просто желая этого? А если это правда, она действительно хотела смерти своим родителям? Она злилась на них, это правда, но она никогда не представляла жизнь без них.

Мысль, что она сама каким-то образом виновата во всем случившемся, невыносима. А если это так, если она является каким-то злобным фриком, то она на протяжении всей своей жизни не сможет ни с кем сблизиться. А что, если она принесет им зло, заставит страдать даже до того, как подружится? Нет, проще держаться подальше от людей, а не дружить и уж точно никого не любить, по крайней мере, пока. Пока она со всем этим не разберется. «Может, это и не навсегда», – думает Элли, хотя понятия не имеет, сколько нужно времени, чтобы со всем разобраться, и каким образом она сможет с собой справиться.

Глава 30

Имоджен

Я смотрю сквозь одностороннее стекло в двери кабинета, отведенного Службе медико-санитарной и социальной помощи. На стуле в коридоре перед ним сидит девочка. Это совершенно точно та девочка, которую неделю назад обвинили в том, что она толкнула свою школьную подругу на проезжую часть. Она меньше, чем другие одиннадцатилетние девочки, которых я видела в школе, и выглядит более худой. Я не понимаю почему – ведь социальные службы занялись ею не из-за плохого обращения, не из-за того, что о ней не заботились и не проявляли должного внимания. Насколько я могла убедиться из тех документов, которые мне прислала Флоренс Максвелл, вопрос плохого обращения с ребенком вообще не вставал ни до пожара, ни после. У нее чистые длинные темные волосы, ногти подстрижены, нет видимых признаков того, что она не моется, но все равно ее физическая форма явно оставляет желать лучшего.

Я открываю дверь и улыбаюсь ей максимально дружелюбно.

– Элли? Теперь можешь заходить.

Судя по виду девочки, она относится к происходящему, как к визиту к стоматологу или чему-то не менее неприятному, что ее заставляют сделать. К подобному я привыкла: дети смотрят на социальных работников как на врачей, учителей или полицейских. Их нужно бояться, пока не убедишься, что к тебе нет претензий.

Я рассматриваю ее более внимательно и понимаю, почему Элли кажется маленькой: форма на ней на размер, а то и два больше, чем нужно. Одежда не слишком огромная, в первое мгновение даже не понимаешь, что размер больше, чем нужен, но на подсознательном уровне создается впечатление, будто девочка меньше своих одногодок. У меня разрывается сердце при мысли, что она в таком юном возрасте лишилась всех и всего, что любила, всего, что в ее возрасте кажется незыблемым: семьи, дома, одежды. Ни один одиннадцатилетний ребенок не ожидает, что все это будет так жестоко у него отобрано.

– Хочешь сесть на диван? Или тебе будет более комфортно у письменного стола?

Элли кивает на письменный стол, я киваю в ответ.

– Без проблем. Присаживайся. Хочешь попить?

Девочка смотрит на свои колени и молчит. Я помню, что она сказала после инцидента в городе: «Вам на самом деле не следует врать. В старые времена вам бы вырезали язык». При виде ее я вспоминаю, как в тот день у меня по спине пробежал холодок. Наливаю себе стакан воды, возвращаюсь к письменному столу и устраиваюсь напротив нее.

– Элли, ты помнишь меня? Мы виделись в тот день в городе, когда с твоей подругой произошел несчастный случай.

Элли кивает.

– Она мне не подруга.

– Как ты сейчас относишься к случившемуся тогда? С тобой все было нормально после того случая?

Молчание. Я решаю сегодня больше не поднимать этот вопрос – мы можем к нему вернуться на следующих сеансах.

– Ты знаешь, почему меня попросили сегодня поговорить с тобой?

– Из-за пауков.

– Нет, меня попросили встретиться с тобой до этого случая. Ты ведь раньше разговаривала с психологами?

Элли кивает.

– Они все хотели говорить о моих чувствах.

– Ну, я надеюсь, что в конце концов говорить будешь ты сама, – я улыбаюсь, пытаюсь смотреть на Элли ободряюще, но не вижу никакой ответной реакции. – Я хочу, чтобы ты знала: я не собираюсь заставлять тебя говорить ни о чем, что вызывает у тебя дискомфорт. Я здесь не для того, чтобы что-то у тебя выяснить, а затем передать это твоим учителям или опекунам. Эти сеансы предназначены для того, чтобы у тебя было безопасное место, где ты можешь выразить свои чувства и при этом не опасаться, что у тебя из-за этого возникнут проблемы. Никто здесь не будет обвинять тебя. Я не учительница. И не следователь, – добавляю я.

Элли смотрит на меня с ничего не выражающим лицом. Невозможно понять, верит она мне или нет. Я невозмутимо продолжаю дальше.

– Может, ты хочешь о чем-то поговорить, Элли?

Она не отвечает, не кивает, не качает головой. Я начинаю говорить еще мягче.

– Может, начнем со школы? Тебе нравится в школе?

– Раньше нравилось.

Элли говорит очень тихо, словно впервые проверяет, как звучит ее голос. Я жду несколько секунд.

– А теперь не нравится?

Она пожимает плечами. После долгой паузы говорит:

– Они меня здесь не любят.

– Дети?

– Учителя.

Я склоняюсь вперед.

– Почему ты думаешь, что они тебя не любят?

– Потому что я не такая, как другие дети-идиоты, которых они учат.

Я медленно киваю, пытаясь не показать, как шокирована. Печальная правда в том, что Элли может быть права. Часто не понимают самых умных детей.

– Ты можешь привести в пример кого-то из учителей, кто тебя не любит? Необязательно говорить мне, как его или ее зовут, скажи, как они себя ведут с тобой. Что именно заставляет тебя так думать?

– То, как она на меня смотрит. Словно я другая. Словно… – Элли запинается. – Словно она меня боится.

Я хорошо понимаю, кого описывает Элли. Я до сих пор помню страх на лице Ханны Гилберт, когда она говорила об этой девочке. И тогда же у меня появилась мысль, что она что-то недоговаривает, не хочет о чем-то рассказывать.

– Почему, по твоему мнению, учительница тебя боится?

– Люди всегда боятся того, что не могут понять. Это не моя вина, а их.

– Это правильно, Элли. Это не твоя вина, и ты должна помнить об этом. Ты можешь рассказать мне о том, что происходит дома?

Элли хмурится.

– У меня больше нет дома. Никто не захотел меня брать.

Я этого боялась. После пожара социальные службы пытались пристроить Элли к родственникам, но оказалось, что их мало в Англии, выбирать почти не из кого. Да и те, кто имелся, не пожелали получить одиннадцатилетнего ребенка, которого им пытались навязать. В живых осталась только одна бабушка, мать отца, но та живет во Франции и часто путешествует – такая жизнь не подходит для девочки, которой требуется стабильность, как она сама выразилась. Дядя живет в Новой Зеландии, у него там семья, племянницу он никогда в жизни не видел и даже на похороны сестры не приехал. У родителей Элли было много знакомых, но мало близких друзей, и никто из них не мог взять ребенка. У сестры матери трое собственных детей, и она совсем не хотела брать на себя заботы об еще одном ребенке, которого едва знала. Удивительно, как часто дети оказываются под опекой чужих людей, потому что все из ближайшего круга считают, что ответственность на себя должен взять кто-то другой.

– Я знаю, дело обстоит не совсем так, – заявляю ей. – В таких делах все гораздо сложнее, нам с тобой не понять всех деталей. – Я заговорщически склоняюсь к девочке. – Я даже не уверена, что люди, которые придумывают правила, сами их все понимают.

– Не думаю, что вы представляете, что́ понимаю я.

Заставляю себя снова улыбнуться, напоминаю себе, какой брошенной явно чувствовала себя Элли, когда никто из родственников и знакомых не захотел взять ее к себе. Какой одинокой. Неудивительно, что она настроена враждебно.

– Как обстоят дела там, где ты живешь сейчас? Как к тебе относятся твои опекуны?

– Они относятся ко мне так, как относятся к ядовитой змее, – отвечает она и неотрывно смотрит на меня своими темными глазами. Мне некомфортно под этим жестким взглядом, я ерзаю на стуле. – Словно я им интересна, но они не хотят ко мне приближаться. Как мисс Гилберт, только с меньшим количеством злобы.

Я вспоминаю, как приемная мать Элли не бросилась на ее защиту в тот день в городе. Что она тогда сказала? «Что ты сделала с Наоми?» Она не стала ее защищать, потому что считала: Элли толкнула Наоми. Это объясняет облегчение у нее на лице, когда я поклялась полицейскому, что видела, как девочки стояли в нескольких футах друг от друга перед инцидентом. А старшая девочка меня поддержала…

– Кто была та, вторая девочка, с которой я видела тебя в субботу? Это была… – Я бросаю взгляд на записи. – Мэри?

Элли кивает.

– Ты ладишь с Мэри?

– Она – единственный человек, который не относится ко мне, как к идиотке. – Элли пожимает плечами. – И она ненавидит Билли так же сильно, как я.

– Билли?

Элли морщится.

– Он тоже живет с нами, но он не брат Мэри, он как я. Его мать зря занимает пространство, и его тоже никто не хочет к себе брать. Хотя я не удивлена, потому что он ужасный.

Элле внезапно замолкает, словно поняв, что сказала то, что не должна была говорить.

– Все в порядке, – улыбаюсь я. – Не нужно беспокоиться. Как я тебе уже сказала, мне ты можешь говорить все что угодно, и я не стану это никому пересказывать. Мне запрещено – или у меня будут серьезные неприятности.

– Люди типа вас всегда говорят что-то подобное, но я знаю, что вам придется кому-то сообщить, если я признаюсь, что сделала что-то плохое.

– Так, давай разберемся с плохими вещами. Я действую по типу священника. Ты когда-нибудь встречала священника?

– Мне не разрешается заходить в церковь, – отвечает Элли. – Чтобы меня вдруг не объяло пламенем.

Я не могу не ахнуть. Затем вижу блеск в глазах Элли, и у меня отвисает челюсть.

– Элли Аткинсон, это была шутка?

Она пожимает плечами, и я вижу легкую ухмылку. Она на самом деле довольно симпатичная, когда не напряжена.

– Ну, я в некотором роде действую как священник, только я моложе и симпатичнее.

– И не лысая, – говорит Элли. Я смеюсь.

– Да, точно не лысая. И точно так же, как если б ты говорила со священником, ты можешь рассказать мне о плохих вещах, и после этого у тебя не будет никаких неприятностей. Хотя если все на самом деле очень плохо, если я решу, что кто-то мог из-за тебя пострадать или может пострадать в будущем, мне придется доложить своему начальнику. Ведь существуют вещи, которые нельзя держать в себе, потому что они очень важные. Понимаешь?

Элли ничего не отвечает. Похоже, она тщательно обдумывает то, что я сказала, прогоняет у себя в сознании, словно размышляет над контрактом, который она, возможно, захочет подписать.

– Я приведу тебе пример, – продолжаю я. – Если б ты сказала мне, что подбросила тех пауков в письменный стол мисс Гилберт…

– Я этого не делала, – с негодованием перебивает Элли.

– Это просто пример. – Я поднимаю руки вверх. – Хорошо, пусть будет… Если б ты сказала мне, что опустила вызывающий чесотку порошок в штаны мисс Гилберт…

Элли закатывает глаза.

– Или слизней в резиновые сапоги мистера Харриса…

– Ему б это, вероятно, понравилось. А если б я заменила весь сахар в учительской на соль?

Я морщусь.

– Мне нужно, чтобы ты меня об этом предупредила – я кладу сахар в чай! Хотя если ты скажешь мне про порошок в штанах мисс Гилберт, не могу обещать, что не буду хохотать, но обещаю никому не говорить. С другой стороны, если ты скажешь мне, что выкопала яму у нее в саду и прикрыла ее листьями…

– Вам придется сообщить полиции, – заканчивает за меня фразу Элли.

Я киваю.

– Или, по крайней мере, самой мисс Гилберт и ее кошке.

– Хорошо, – кивает Элли в ответ. – Я об этом подумаю.

– Я только этого и хочу: чтобы ты об этом подумала. – Я улыбаюсь. – Я могу задать тебе один вопрос перед тем, как ты вернешься в класс?

Элли снова смотрит на меня подозрительно, потом легко пожимает плечами.

– Ты говорила, что Мэри относится к тебе по-доброму. Так?

Она опять кивает.

– Я просто хотела знать: ты можешь обсуждать с Мэри происходящее в школе? Если тебе нужно будет с кем-то поговорить до нашей с тобой следующей встречи, ты можешь поговорить с ней?

– Могу, – отвечает Элли. – Но какой смысл?

– Иногда бывает нужно просто кому-то рассказать о случившемся, даже если ничего сразу не поменяется. Может, в это трудно поверить, но если ты просто говоришь кому-то о том, что чувствуешь, становится лучше.

– Я знаю, от чего мне стало бы лучше, – заявляет Элли, словно и без меня давно знала ответ. – Если бы все они понесли наказание.

Глава 31

Имоджен

Я останавливаюсь перед одноквартирным домом, составляющим часть сплошного ряда домов, имеющих общие боковые стены, и выключаю двигатель. С минуту я просто сижу в машине, смотрю на неухоженный сад перед фасадом и вижу пластиковую игрушку, которая совсем побелела, полностью утратив изначальный цвет. Она валяется под белым подоконником из НПВХ [17]17
  НПВХ – непластифицированный поливинилхлорид.


[Закрыть]. Ее там забыли. Делаю пару глубоких вдохов и пытаюсь нарисовать у себя в воображении людей, которых встречу за этими стенами. Затем собираюсь с силами, вылезаю из машины, широкими шагами иду по короткой тропинке к входной двери и громко стучу.

Несколько минут ничего не происходит, я стучу снова, затем еще раз. В конце концов дверь открывается. На пороге стоит девочка-подросток, которую я видела на главной улице в мой первый день в городе. При виде меня она улыбается. Она узнала меня, как женщину, которая заступилась за Элли в тот день? Теперь я рада, что тогда выступила, хотя Дэн постоянно говорит мне, чтобы я почаще придерживала язык.

– Привет. Тебя зовут Мэри? Меня зовут Имоджен, я пришла к твоей матери.

Девочка кивает и открывает дверь пошире.

– Да, конечно. Мама дома. Она сама бы открыла дверь, но… в общем, неважно, проходите.

Она разворачивается, чтобы показать, куда идти. Мы идем по коридору в кухню, где Сара Джефферсон яростно трет все поверхности. Она поворачивается, когда я вхожу. Женщина раскраснелась и выглядит взвинченной.

– Доброе утро. – Сара вытирает руку о джинсы спереди и пожимает протянутую мной руку. – Простите, у нас тут небольшая неприятность.

Судя по едкому запаху горелого пластика и электрики, похоже, тут произошло нечто более серьезное, чем «небольшая неприятность», но я пришла сюда не для того, чтобы кого-то осуждать. Мне никогда не приходилось растить даже одного ребенка, не то что трех (при том, что два из них должны быть проблемными), да и инциденты такого рода, как я понимаю, случаются в любой семье. Вероятно, Сара заметила, что я хмурюсь, потому что мгновенно предлагает объяснение – «Предохранитель сгорел» – и при этом вымученно улыбается.

– Меня зовут Имоджен Рид, – слабым голосом представляюсь я. Судя по виду этой несчастной женщины, последнее, что ей сейчас требуется, – это муниципальный служащий у нее в доме.

– Сара Джефферсон. – Она кивает на небольшой обеденный стол в углу. – Пожалуйста, присаживайтесь. Хотите чаю, кофе?

– Кофе было бы прекрасно. У вас случайно нет без кофеина?

Судя по выражению лица Сары, я могла бы попросить литр сидра.

– Нет, не думаю, простите. Мне послать Мэри в магазин?

Я быстро качаю головой.

– Нет, на самом деле не нужно. Чай прекрасно подойдет, если он у вас есть.

Чайник уже вскипел, и у меня создается впечатление, что Сара полностью приготовилась к визиту социального работника перед тем, как произошло то, что произошло непосредственно перед моим появлением. Она заваривает чай, а я наблюдаю за ней. Вид у нее элегантный, при этом на ней надета повседневная одежда, ногти чистые, волосы аккуратно зачесаны назад и заколоты. Если не считать свежих пятен на стене, в кухне чисто и аккуратно, все очень прилично. Выглядит как обычный дом нормальной семьи, типа того, в котором выросла Пэмми, но очень далекий от того, в котором воспитывалась я.

– Мы уже встречались раньше, – говорю я, когда Сара несет чашки с чаем к столу. – В городе. Помните? Мой муж очень удачно избежал столкновения с одной из школьных подруг Элли, вовремя вывернув руль.

На лице Сары появляется узнавание, и она краснеет.

– Конечно, простите. Я не сразу вас узнала, хотя мне показалось, что у вас знакомое лицо. Тот день был… – Она запинается в поисках подходящего слова.

– Напряженный? – подсказываю я. – Да, это так. Я ужасно себя чувствовала из-за случившегося.

– Ну, вашей вины там не было. – Сара хмурится. – Та женщина…

– Мать Наоми Харпер?

– Да, она устроила много шума из ничего, как я думаю. Полиция приезжала к нам сюда, они сообщили, что снова поговорили с Наоми и она совершенно четко заявила, что оступилась на краю тротуара. Наверняка просто дурачилась и свалилась, вы же знаете, какими бывают дети. И я подумала, что Маделина отреагировала просто ужасно. – Сара выглядит смущенной, словно не хочет, чтобы ее посчитали безразличной. – То есть я хочу сказать, что она, конечно, расстроилась. Если б ваш муж мгновенно не среагировал, бог знает, что могло бы случиться. Как я предполагаю, любая бы так отреагировала.

А я думаю, что не любая стала бы обвинять одиннадцатилетнюю девочку в попытке убийства, но просто киваю.

– Это была очень эмоционально заряженная ситуация. С Элли после этого все было в порядке?

Сара колеблется.

– Она была очень тихой. Она едва ли говорила об этом. Знаете, она вообще такая, все держит в себе, пока… Ну, она не говорит про свои чувства.

– Пока что? – давлю я. – Вы сказали, что она все держит в себе, пока…

Сара качает головой.

– Это ерунда. У нее бывают небольшие вспышки гнева, но это же ожидаемо, не правда ли, после всего того, через что ей пришлось пройти?

– Она демонстрирует склонность к насилию и жестокости?

– Нет, – быстро отвечает Сара. Я думаю, что слишком быстро. – Я ни разу не видела, чтобы она прибегала к силе.

Я отмечаю, как Сара тщательно подбирает слова, но ничего не комментирую.

– Вы знаете, почему я здесь, миссис Джефферсон? Школа посчитала, что Элли следует поговорить с кем-то из нашей организации, с профессионалом. Было несколько инцидентов…

– Пожалуйста, называйте меня Сара. Как я понимаю, вы имеете в виду тот случай с пауками? – Сара фыркает. – Просто смешно, что в этом обвиняют Элли. То есть я хочу сказать: где бы она взяла столько пауков? Ведь нельзя же просто зайти в зоомагазин и купить несколько сотен пауков. Или они думают, что она их туда заманила, как Крысолов, который, играя на дудочке, заманивал крыс в ловушку? Может, эта учительница теперь считает ее еще и заклинательницей пауков?

– Еще?

Судя по виду, Сара в затруднительном положении.

– Ну, вам следует поговорить с этой учительницей, Ханной Гилберт. Она пытается заставить всех считать Элли малолетней преступницей. Она всем в городе рассказывает, что Элли странная и что-то придумывает. Элли ни разу про нее ничего не сказала – и только одному богу известно, как она ее доставала. Элли столько пережила, и поэтому несправедливо ее выделять как проблемного ребенка в первые несколько недель.

– Как она ладит с двумя другими детьми у вас тут? Мэри и Билли, если не ошибаюсь? – Я помню, как Элли описала Билли во время нашей первой встречи: «Он ужасный»…

– Прекрасно, – отвечает Сара, затем, увидев скептицизм, который, вероятно, появился у меня на лице, она отвечает поподробнее: – Конечно, они ссорятся и ругаются, но какие дети не ссорятся и не ругаются? В таких детях это всегда проявляется наиболее ярко: они соперничают из-за внимания, и все такое в этом роде.

– В прошлом у вас было много детей под опекой?

– О да, – говорит с гордостью Сара. – За последние пять лет мы позаботились примерно о двадцати детях. Некоторые задерживаются дольше, другие меньше, но пока они живут здесь, мы относимся к ним как к собственным. И некоторые были гораздо более проблемными, чем Элли, – признается она. – Именно поэтому я немного удивилась, когда школа из-за нее обратилась в «Доброго помощника». У детей и раньше бывали вспышки гнева, и мы справлялись.

– Мы здесь не для того, чтобы разбираться со вспышками гнева, – говорю я. – Очевидно, что положение дел с Элли несколько отличается от ситуации с детьми, которых забрали у их родителей. После разговоров с учителями Элли и с ней самой у меня сложилось впечатление, что после смерти всей ее семьи она не получила достаточную психологическую помощь, которую оказывают после пережитой трагедии. Это мое личное мнение. Вашей вины здесь нет, – быстро добавляю я, увидев, какой удрученной становится Сара. – Она должна была получить дополнительную психологическую помощь задолго до того, как оказалась у вас. Я проверила ее дело. Похоже, ее просто пропустили.

Я не добавляю, что подобное случается чаще, чем кто-то может представить. Средств государственной службы здравоохранения не хватает, дыр гораздо больше, чем раньше, и в одну из них легко могла провалиться тихая маленькая девочка, которая никогда не подвергалась насилию и не привлекала к себе внимания поведенческими проблемами.

– Моя первая рекомендация: дополнительные сеансы один на один с опытным психологом, специализирующимся на помощи после пережитых трагедий.

– А вы сами не можете этим заняться?

– Технически я имею соответствующую подготовку для оказания психологической помощи, но мои должностные обязанности на нынешней работе ее не включают. Раньше я работала частным детским психологом, – добавляю я и морщусь от того, как мне важно, чтобы эта женщина знала про все мои успехи и опыт работы. «Обрати внимание: ты не объяснила ей, почему больше этим не занимаешься». – Я должна только дать рекомендации и направления. – Это звучит жалко даже в моих ушах. Мне больно осознавать, как сильно я хочу помочь этой семье. Я не хочу включать имя Элли в список тех, кому требуются дополнительные сеансы с психологом, а потом узнавать, что ее постоянно отодвигают в очереди в пользу детей, которых считают сильнее пострадавшими или представляющими угрозу. – Я проверю, чтобы она получила необходимую помощь, – добавляю я. – Обещаю.

– Но Элли сообщила нам, что уже разговаривала с вами и вы обещали поговорить с ней еще раз. Я думаю, вы ей понравились, хотя она мало что показывает.

Послушать Сару Джефферсон, так Элли не представляет опасности, и она сама видела гораздо более тяжелые случаи, но почему-то сильно хочет, чтобы Элли незамедлительно получила психологическую помощь. У меня внутри все опускается, когда я вспоминаю свое обещание снова поговорить с Элли. Я так привыкла подолгу работать с одними и теми же детьми, но моя новая роль «оператора конвейера» предполагает совсем другое, и я едва ли отметила в сознании, что дала это обещание.

«Ты прекрасно знала, что делала, – говорит зловредный тихий голосок у меня в голове. – В этой девочке есть что-то, что заставило тебя захотеть ей помочь, и ты специально дала это обещание».

– Если хотите, я обязательно еще раз поговорю с ней, – говорю вслух. – В рамках моих новых должностных обязанностей. – Я уже собрала достаточно информации, чтобы дать направления, которые требуются. Для нового разговора с Элли нет никаких причин. Но я также знаю, что никто у меня на работе не станет вопросительно поднимать брови, если я включу в свой график еще одну встречу с ней, – никто не следит, сколько встреч было проведено, чтобы закрыть дело, никто не спрашивает протоколов или даже заметок, сделанных во время или после встреч. – Но я не могу взяться за ее дело так, как на своей прошлой работе. – «На которой я напортачила так, что исправить уже ничего нельзя», – напоминаю себе.

По правде говоря, мне тяжело видеть эту сторону жизни, этих милых нормальных людей, которым очень сильно требуется дополнительная помощь, больше, чем кому-то другому. Но, вероятно, они не получат ее никогда, потому что на их банковском счету на несколько нулей меньше, чем нужно, чтобы за нее заплатить, а их дело не является приоритетным, вот если бы было несколько поджогов… С другой стороны, мы с Дэном не можем снова переезжать и снимать квартиру; именно поэтому мы здесь. Я должна выполнять эту работу.

– Это было бы отлично, – голос Сары возвращает меня назад за стол на кухне. – Если вы не будете возражать? Между нами, – она оглядывается с таким видом, словно ищет какое-то записывающее устройство, – я чувствую, что немного ее подвела. У меня были такие большие надежды, когда нам сообщили, что передадут маленькую девочку, сестру для Мэри. Мы всегда хотели маленькую девочку – и у нас она была.