Текст книги "Четыре сокровища неба"

Женщина улыбнулась.

– Что думаешь? – спросила она, обращаясь ко мне. – Это честная цена за тебя?

Я уставилась на нее. Мы обе знали, что я не понимаю, что означает эта сумма.

– Тогда две тысячи, – сказала она, щелкнув пальцами. Двое мужчин, которых я видела раньше, внезапно появились и схватили меня за плечи.

– Подождите, – меня никто не услышал. Двое мужчин потащили меня к двуколке, которая ждала снаружи.

Меня одели и погрузили в повозку, где сидела первая девушка, плотно прижавшая конечности к телу. Мы не разговаривали друг с другом. Сделать это означало бы подтвердить, что все происходящее реально.

Коляска заскрипела под тяжестью женщины, которая дала указания вознице. Мы двинулись прочь от здания.

Мы ехали все дальше. Дороги были неровными, нас трясло туда-сюда, когда мы поднимались и спускались с холма на холм. Сверху висел тревожный туман, пожиравший повозку, когда она мчалась вперед. Если бы мы поднялись чуть повыше на каждом холме, думала я, мы могли бы дотянуться до облаков. И тогда я смогла бы улететь.

Экипаж свернул на очередную улицу, и я ахнула, прежде чем снова напомнила себе, что я больше не в Чжифу. Здания здесь были похожи на те, что я видела в Китае – те же красные фонари перед витринами магазинов, те же красные знамена с золотыми иероглифами, облепляющие здания. Вокруг меня царила смесь китайского и английского, их носители перескакивали с языка на язык легко, как камешек, прыгающий по воде. Я увидела человека, сидящего на табурете и щелкающего семечки. Кто-то играл на флейте, но я не видела, откуда шел звук. Я даже почувствовала насыщенный запах поспевающих в печке пирожков. Мы были в Америке, но как эта Америка могла быть так похожа на Китай?

Наконец мы остановились у коричнево-золотого здания посреди оживленной улицы. Двери повозки открылись, женщина вышла и встала перед нами. Другая девушка всхлипывала, опустив глаза. Я вызывающе посмотрела на женщину, побуждая ее что-нибудь сделать.

– Что ж, – сказала она, – я оказала вам обеим услугу. Вы что, не благодарны?

Никто из нас ничего не сказал.

– Госпожа задала вам вопрос, – рявкнул один из ее мужчин. – Отвечайте ей!

Я пристально посмотрела на эту даму. В другом мире она могла бы побеждать императоров. В этом мире, в разгорающемся свете дня, ее улыбка заполнила все лицо, смяв остальные черты вместе. Это показалось мне причудливым.

– Они научатся, – сказала она. Мужчины залезли внутрь и вытащили нас из повозки. Я споткнулась на лесенке и рванулась вперед, чтобы удержаться от падения – ноги все еще были слабыми от того, что ими долго не пользовались. Именно тогда я посмотрела на здание, у которого мы остановились. Внутри не горел свет – прохожему оно могло показаться заброшенным. Вывеска снаружи гласила: «Стирка и глажка», и действительно, вокруг пахло чем-то мыльным и землистым. По обе стороны располагалось что-то похожее на жилье.

– Внутрь, – сказала женщина. Она повернулась к зданию и вошла.

– Пошли, – сказала я другой девушке, хватая ее за руку. Она была липкой от соплей и слез. Я вдохнула, чувствуя, как груди стало легче без холщового мешочка. Это придало мне своего рода смелость. Девушка отпрянула, всхлипывая, но я потащила ее за собой через входную дверь.

Это был наш новый дом. Кто-нибудь покажет нам наши комнаты.

3

Никто из нас не знает, как госпожа Ли стала госпожой Ли, но ходят разные слухи, вроде бы она вовсе никогда не была госпожой. Она была просто одной из нас.

Она была убийственно красива, как сказала бы Нефрит…

Была любовницей могущественного капитана, повторила бы за ней Ирис…

Она брала унцию золота за то, чтобы дать мужчинам просто посмотреть на себя, заканчивала Лебедь.

По слухам, госпожа Ли стала одной из самых высокооплачиваемых проституток Сан-Франциско. На эти деньги она открыла собственный бордель, работая с туном «Радостный обряд», который привозил ей девушек. А как бы мы ни боялись госпожу Ли, тунов мы боимся еще больше. Мы знаем, что они контролируют Чайнатаун, управляют ресторанами, опиумными притонами, игорными домами, борделями, прачечными и борделями под видом прачечных. Я не вижу тун, но чувствую его так же, как ощущаю присутствие Джаспера надо мной – невидимая рука на шее, холодная ладонь на пояснице. Иногда мы слышим их голоса на улице внизу и громкие хлопки, которые следуют за ними, раскалывая небо. Буквально на прошлой неделе один из членов туна устроил засаду в ресторане, убив посетителей из туна-конкурента.

Днем бордель госпожи Ли преображается. А мы превращаемся из женщин с разрисованными лицами в девушек, которые стирают белье. Некоторые девочки уже занимались этой работой раньше, а другие, как я, учатся этому впервые.

Я быстро обнаружила, что борделя госпожи Ли не существует, по крайней мере, юридически. Это всего лишь прачечная, и нам позволено говорить о нем только как о прачечной. За много лет до моего приезда город Сан-Франциско пытался проявить строгость в отношении борделей, хотя, как рассказала мне Лебедь, это было только для вида. На самом деле многие в правительстве и правоохранительных органах работали совместно с тунами, чтобы обеспечить бесперебойный бизнес. Некоторые даже получали по десять долларов за каждую проданную девушку.

Не только мы так хорошо прячемся на виду. Все в этом городе так делают. Мужчины, которые приходят к нам ночью, превращаются в демонов, их тени размером с пещеру. Днем же они торговцы, ученые, бизнесмены. Я начинаю понимать, что у каждого есть два лица: лицо, которое они показывают миру, и то, что внутри, хранящее все их секреты.

Я до сих пор не знаю, какие лица у меня и кто из них кто.

Если к нам заходит полиция, что случается очень редко, все, что они видят, – это тесная прачечная, в которой бегают шестнадцать девчонок, их волосы спутаны, пот течет по раскрасневшимся лицам. Госпожа Ли владеет всеми тремя этажами здания, поэтому ей легко поддерживать эту ложь. На первом этаже находится фойе и зал ожидания, который днем поддерживает видимость прачечной. Требуется три девушки, чтобы преобразить эту комнату: сперва закатать пышные свитки и ковры, а затем спрятать вазы и нефритовые статуэтки в шкафы. Они заполняют комнату одеждой и постельным бельем. Последний штрих: выдвинуть большой шкаф перед лестницей, что ведет в наши спальни. Все, что увидит любой вошедший – это скучный, но аккуратный бизнес, движимый необходимостью и эффективностью. Мы, должно быть, убедительно поддерживаем эту иллюзию, потому что когда однажды в прачечную зашел с проверкой инспектор, он ушел, восклицая, что не так много осталось мест, где до сих пор стирают вручную. Может быть, теперь он начнет приносить свое белье в наше заведение, сказал он. Так он и сделал.

Госпожа Ли предпочитает стирку вручную, не полагаясь на паровые машины, в которые начали вкладывать средства другие прачечные. Мы стираем и гладим в задней комнате, работая рядом с кастрюлями с кипящей водой. Ручные утюги тяжелы, и их необходимо постоянно подогревать над горячими углями всякий раз, как температура падает, но не раскалять, чтобы не повредить одежду. Во многих отношениях я нахожу стирку более утомительной и требовательной, чем работа, которую мы должны выполнять ночью. Может быть, это потому, что мне еще не приходилось заниматься настоящей работой по ночам, напоминаю я себе.

– Ты совсем ша, – говорит мне Лебедь, когда я озвучиваю это. Она самая старшая и беззастенчиво пользуется этим статусом, обращаясь с нами так, будто мы ее глупые младшие сестры. Никому в борделе не разрешается говорить на родном языке, но Лебедь любит заигрывать с этим правилом, переключаясь между китайским и английским, когда госпожа Ли не слышит. Я думаю, она делает это, чтобы показать, что у нее все еще есть что-то, что принадлежит только ей. – Это ты сейчас так считаешь, – продолжает она. – Все изменится, когда начнешь брать клиентов.

Пока мы стираем, то не пользуемся косметикой – вместо этого мы отмыты дочиста, а наши лбы сияют. Нужно выглядеть как можно проще, предупреждает нас госпожа Ли. Днем мы еще дети. Многие девушки сбривают брови, чтобы рисовать их карандашом к ночи. У некоторых забинтованы ноги.

Лицо Ласточки открытое и свежее, и я вижу три веснушки на ее щеке без макияжа. Жемчужина, плачущая девушка, вместе с которой я приехала в экипаже, выглядит младше своих лет, ее нос похож на блестящую персиковую кнопку. Лебедь, которая может быть такой резкой и роковой по ночам, выглядит так, словно только что очнулась от дремоты, ее кожа пухлая и гладкая без всякой рисовой пудры. Она хорошо умеет складывать одежду, поэтому работает с девочками на укладке белья. Жемчужина работает с прачками. Мы с Ласточкой – с теми, кто гладит. Гладильщиц можно узнать по красным рукам и предплечьям. Всегда обожженным, с костяшками в синяках. На ночь мы шлифуем мозоли и наносим на пальцы белый порошок. Мои руки стали больше, я могу унести больше, чем раньше. Они изменились с тех пор, как я помогала маме, работала в саду или держала кисть для каллиграфии. Это все еще хорошие руки, напоминаю я себе. Это все еще мои руки.

В прачечной девушки позволяют себе забыть, что их ждет ночью. Они обмениваются сплетнями и шутками, издают раздраженные театральные вздохи, когда работать становится тяжело. Они напоминают мне старших сестер, которых у меня никогда не будет. И даже несмотря на обжигающе горячую воду и напряжение из-за согнутой целый день спины, могу сказать, что работа мне по душе. Потому что здесь я узнаю этих девушек.

Лебедь уже три года в Америке, ее похитили из Пекина, когда ей было семнадцать.

– Во и вэй, что меня приглашали присоединиться к театральной труппе, – говорит она нам. – Я рождена быть знаменитой.

И она знаменита, по крайней мере, в борделе. Клиентам нравится ее острый язычок, которым она заставляет их почувствовать себя непослушными школьниками. Среди здешних девушек Лебедь больше всех знает о том, что происходит в публичном доме: кто приходит, кто уходит, кто остается. Она похваляется перед нами своими знаниями, как будто они делают ее особенной, но мы все слышали, как она кричит во сне. Она боится, как и все мы.

Ирис, моя новая соседка, сирота. Она не помнит, как попала в бордель, только что как-то она оказалась на улице в Кайпине, а на следующий день какая-то женщина – была ли это госпожа Ли? – держала ее за руку и вела к большому зданию, от которого пахло медом. Она смешливая и визгливая. Она любит посплетничать, и мне кажется, что ей действительно здесь нравится. Не так давно она рассказала нам о том, как пятьдесят мужчин из двух соперничающих тунов подрались из-за китайской рабыни в переулке недалеко от Уэверли-плейс. Она говорила так, что было понятно: она хотела бы быть той рабыней.

Жемчужина – самая младшая, еще одна похищенная каким-то работорговцем для туна. Она очень скучает по своим братьям и сестрам в Гуанчжоу. Иногда я слышу, как она плачет, когда думает, что остальные не слышат. Жемчужина хочет стать танцовщицей и считает, что может ею стать. Ее единственный клиент продолжает обещать, что у него есть связи с танцевальной труппой. Так что Жемчужина ждет, водит его в свою спальню неделю за неделей.

Каждую из нас привел человек, которого мы считали спасителем, и только потом осознавали, как мы ошибались и чего нам стоили наши ошибки. Когда я слышу их рассказы, то понимаю, что повсюду выжидают сотни Джасперов, готовых похитить маленьких девочек. Каждая из нас была особенной. Ни одна из нас не была особенной.

Ласточка – загадка. Белокожая, как кость, и безмолвная – не тихая, а именно безмолвная, – у нее нет ни истории, ни будущего, о котором она бы рассказывала. У нее больше всего клиентов, и, возможно, как раз из-за ее молчания. В ней есть нечто, что можно переоткрывать снова и снова.

В первые несколько дней в борделе я хотела с ней познакомиться. Она была иероглифом, который я не могла ни прочесть, ни написать, днем и ночью ее лицо менялось – то простая девушка, то женщина-ива. Я не знала, младше она меня или старше, оказалась ли тут по своей воле или по воле обстоятельств. Если я вытягивала палец и пыталась нарисовать ее имя, единственное, что получалось в итоге – это сжатый кулак.

«Я слышала, что она пришла сюда сама, – шептались некоторые девушки. – Просто вошла и попросила увидеть хозяйку публичного дома. Что за девушка поступила бы так?»

Остальные говорили, что Ласточка эгоистка и хочет, чтобы все клиенты доставались ей. «Всегда рвется получить побольше», – каркали они. Она постоянно вставала ближе всех к госпоже Ли, принимала лучшую одежду и украшения, чтобы привлечь более высокооплачиваемых клиентов.

Я тоже так думала, пока не увидела, что она сделала для Жемчужины. На четвертый день Жемчужину выбрал какой-то мужчина размером с дверной проем. Ей нужно было жеманничать и улыбаться, как ее учили. Вместо этого она упала на землю в слезах. Он должен был стать ее первым, и он выглядел так, словно мог разорвать ее. Я почувствовала, как другие девушки отошли от нее, будто нахождение рядом с ней как-то повлияло бы на их собственную желанность.

Только Ласточка шагнула вперед. «Я позабочусь о вас, – сказала она ему через стекло. – Если ничего не скажете об этом нашей госпоже».

Охраннику, ожидавшему нас за пределами смотрового зала, она пообещала что-то похожее.

Клиент не слишком расстроился из-за такой замены. Он вошел и вел себя так, как будто с самого начала хотел Ласточку. Госпожа Ли ничего не узнала, а Жемчужина молчала: краснела, но молчала.

На следующий день Ласточки не было на работе в прачечной. Другие девушки стирали, складывали и гладили, распустив языки. Клиент-то был богат, судя по блеску его ботинок.

– Эгоистичная сука, – воскликнула Нефрит, увидев пустое место там, где работала Ласточка. – Провалялась всю ночь на спине и теперь спит, жиреет. Она забрала твоего клиента, Жемчужина, ты это понимаешь?

Я закончила работать пораньше. Вместо того, чтобы вернуться в наши спальни, я пошла дальше, на третий этаж, и остановилась у двери Ласточки. Я хотела проверить, правда ли то, о чем они говорили: что она валяется в постели, пока все остальные обжигают руки в горячей воде. Ее дверь была приоткрыта. Я замедлила шаг, позволила времени растянуться и замереть.

Она не лежала в постели. Я увидела, что она сидит у туалетного столика, перед ней разложены пудры, карандаши и румяна для подготовки к ночной работе. Ее отражение выглядело очень усталым, под каждым глазом лежало по темному кругу.

Мне было тяжело смотреть на нее и еще тяжелее – отвести взгляд. Согнутая у ее двери, так близко к тому, чтобы войти, я поняла, почему она была любимой девушкой наших гостей. Даже с измученным полунакрашенным лицом она была как дурман. Дело не только в маленьком подбородке и нежных губах, не только в гибком стане, не только в приглашающих, уместных улыбках. Дело во всем ее существе – в осмотрительной загадочности, в непроницаемости, даже когда она оставалась одна. Каждое ее движение порождало новый вопрос, который требовал ответа. Я видела девочку-женщину, и она знала саму себя в совершенстве. В этом и состояла ее сила. Это и было причиной ее безмолвия – не безмолвия, но удовольствия от своего собственного существования, такой, какая она есть.

А клиенты? Мужчины? Они хотели поглотить эту силу. Поэтому выбирали ее снова и снова. Могла ли я их винить? В Ласточке было нечто такое, что могло навеки накормить голодную деревню, если бы только она этим поделилась. Если бы ее удалось заставить этим поделиться.

Она опустила руку и погрузила ее в белую пудру, позволив мне увидеть другую сторону ее лица. Я сдержала судорожный вздох. Одна половина была безупречно накрашена, белоснежная и незапятнанная, но ненакрашенная половина была покрыта коричневыми, фиолетовыми и сизыми синяками.

И тогда я поняла: она забрала клиента Жемчужины не потому, что жаждала его покровительства. Она забрала его потому, что поняла лучше всех нас, кем он был: пьяным животным.

После этого тайна Ласточки перестала быть тайной для меня. Стоило только вглядеться в нее повнимательнее. Девочки говорили, что она вечно встает поближе к госпоже Ли, чтобы оттеснить их. На самом деле она вставала поближе к госпоже Ли, чтобы заслонять нас от ее гнева, как тогда, когда госпожа вылила кипяток на одну из девушек за то, что та говорила слишком тихо. Также девочки говорили, что Ласточка тщеславная, что она вечно голодает, чтобы ее лицо казалось милее. Но я поняла, в чем дело. Еда, которую не ела она, шла в наши миски. И когда девочки говорили, что Ласточка наглая и высокомерная, что она всех нас ненавидит, я знала другое. Заботиться о других означало позволить себе стать мягкой, а в месте вроде этого мягкой быть нельзя. Так что Ласточке приходилось оставаться жесткой и отстраненной, ради всех нас, но более всего – ради себя самой.

Безмолвная, серьезная, чувственная Ласточка. Когда я наконец поняла ее мотивы, то догадалась, как пишется ее имя: 燕. Темно-красная птичка с клювом, похожим на щипчики. Расправленные крылья. Раздвоенный хвостик. Кто-то мог бы сказать, что этот иероглиф представляет собой просто рисунок птички, но я знала, что в нем есть иная правда: в иероглифе «ласточка» всегда присутствует символ «огонь». Она бы никогда не позволила себя сжечь. Вместо этого она сама стала бы огнем.

Я увидела ее такой, как есть, и подумала: вот таким человеком я хотела бы стать.

Я глажу за тем же столом, что и Ласточка, но мои мысли далеки от белья. Они крутятся вокруг разговора с госпожой Ли прошлой ночью. Я уже достаточно наслушалась от других девушек о том, что происходит, когда мужчина остается с женщиной наедине, о боли, которую она будет вынуждена испытать, о крови, которая останется после этого. А я ни с кем раньше даже не целовалась.

– Думаешь о сегодняшней ночи?

Подняв глаза, я вижу, что со мной заговорила Ласточка. Мне хочется закричать кому-нибудь, кому угодно – Ласточка заговорила, Ласточка заговорила! Но я себя останавливаю. У меня появляется чувство, что этот момент должен остаться только между нами, словно она дарит мне подарок, который должна получить лишь я.

– Как ты догадалась? – спрашиваю я. Я боюсь, что, если произнесу слишком много слов или это будут неправильные слова, она улетит.

– У меня возникло такое чувство, когда она позвала тебя.

Я представила, как она лежит без сна у себя в постели после того, как мужчины покинули ее комнату: она одна, тело вжалось в матрас, еще живое и хранящее память. Как телу удается выживать? Ласточка опускает утюг на рубашку. Он вздыхает от удовольствия, от поверхности стола поднимается пар и клубится вокруг ее рук.

– Это будет твой первый раз?

Я киваю.

– Никогда раньше этого не делала, – говорю я и жалею о своих словах. Бабушка говорила мне, что правда о моем прошлом, моя настоящая личность – это единственное, чем я могу защитить себя. Каждая деталь, которую я раскрываю, ослабляет эту защиту.

Она снова поднимает утюг и ставит его рядом с рубашкой. Я слежу за тем, как ее руки орудуют утюгом, в восторге от того, какие они умелые, как плавно они движутся. Они похожи на руки моей матери.

– Боишься? – спрашивает она, поднимая на меня глаза. Синяки на ее лице после избиения наконец заживают, они порозовели. Они почти красивы в свете дня.

– Да, – говорю я. – Я не знаю, что делать.

Она стягивает рубашку со стола и осматривает ее в поисках морщинок. На мой взгляд, рубашка безупречна, как белоснежное полотно. Затем она передает ее другому столу, где девочки складывают белье – их сплетни с треском врываются в наш диалог.

– Давай следующую рубашку, – указывает она. Я беру новую рубашку из кучи и раскладываю ее на столе. – Все, что от тебя требуется, – продолжает она, расправляя рубашку, – это делать то, что от тебя хотят. На самом деле проще некуда.

– Но я не понимаю, что это значит, – возражаю я.

– Это всего-навсего притворство. Это не по-настоящему. Для них – по-настоящему, но для тебя это ничто. Так и нужно об этом думать. Словно это ничто. Это – не ты, а ты – не это. Ты – по-прежнему ты, ты где-то еще.

– Я не понимаю, – говорю я.

– Когда они это сделают, – она поднимает руки и накрывает одну ладонь другой, – будет больно, особенно если это твой первый раз. Ты почувствуешь, словно внизу все взрывается, тебе захочется всхлипывать и плакать. Но не стоит. Иногда это их злит, а порой им от этого хочется еще больше. Нужно забыть, что тебе больно. Нужно перенестись куда-нибудь в другое место. Тебе есть куда перенестись?

– Да, – отвечаю я, думая о дворике школы наставника Вана, о садике бабушки, о теплых объятиях матери и ее ткацком станке, снующем туда-сюда.

– Хорошо, – ее руки возвращаются к утюгу. – Отправляйся туда и жди. Твое тело само поймет, что делать. Важен только твой разум. У тебя еще не было кровотечений, да?

Я трясу головой.

– Хорошо. Одной тревогой меньше.

– А куда переносишься ты? – спрашиваю я. Возможно, я перехожу черту, но не хочу останавливаться.

Она откладывает утюг. Я слежу за тем, как ее пальцы пробегают по отглаженной хрусткой рубашке, расправляя заломы.

– Я переношусь в сон, – говорит она и встречается со мной взглядом.

Между прачечной и борделем у нас остается час. За это время каждая девушка отскребает от тела дневной запах копоти и пара. Каждая девушка, которой повезло не быть признанной слишком толстой, получает миску риса. Она надевает наряд, который лежит у нее на кровати – иногда это шелковая рубашка и брюки, иногда – сатиновое платье. То, что, по мнению госпожи Ли, будет подходить для клиентов, которые явятся в этот день. Каждая девушка садится перед своим зеркалом и достает арсенал косметики, которую ей выдали: коробочки румян для щек и губ, рисовая пудра для лица, черная краска для бровей и глаз. Некоторые девушки красят всю верхнюю губу, а на нижнюю ставят одну точку-вишенку посередине. Белые мужчины такое любят, они говорят, что так мы выглядим еще более по-китайски.

Девушки постарше сами делают себе прически. Те, что помладше и неопытнее, как я, ждут своей очереди, пока между нами ходит парикмахер. Порой, когда ее руки перебирают мои волосы, я закрываю глаза и представляю, что это руки любящего человека разминают мою кожу как тесто.

Сегодня вечером на мне будет персиковая блуза с длинными рукавами, белыми пуговками и отстроченным воротником и юбка в тон. Я ненавижу одежду, в которую нас заставляет одеваться госпожа Ли – эту одежду создают на ее вкус, ее шьет одна старушка на нашей улице. В Китае над этой одеждой посмеялись бы, в ней сразу признали бы безвкусную имитацию. А здесь мужчины сходят от нее с ума.

Когда я смотрюсь в зеркало, одетая и накрашенная, я вижу девушку с глазами в черной кайме и веками цвета вина. Ее брови – как балдахин. Ее кожа белая как фарфор, а губы сияют как кровь. После того, как я два года притворялась мальчиком Фэном, рожденным ветром, мой новый облик меня шокирует. Когда я двигаюсь, то задумываюсь, я ли это вообще.

Однажды, когда я жаловалась на свое имя, бабушка сказала, что все преклонялись перед Линь Дайюй из-за ее красоты. А я считаю, что они преклонялись из-за того, какой мрачной была ее история. Казалась бы она такой же прекрасной, если бы не умерла ради мужчины, которого любила?

Теперь я начинаю понимать, что трагичность придает красоту чему угодно. Быть может, поэтому мы ночь за ночью рисуем на лицах длинные арки бровей, от которых наши глаза кажутся грустными.

Я вывожу пальцем на ладони иероглиф «мужчина», 男. Мужчина: «поле» и «сила». Второй элемент напоминает по форме древние плуги, которыми китайцы возделывали поля. Когда-то я думала, что любовь – это просто: объятие, нежный поцелуй в лоб. Я и не знала, что существует нечто, настолько не похожее на любовь, что существует вот это. Осквернение тела, кровавый взрыв. Кем бы ни оказался тот мужчина, что войдет в меня, он заберет у меня все. Я могла бы начать оплакивать потерю девичества, но не позволяю себе этого. Моя скорбь даст силу тому, кто его заберет.

Мужчина: без власти он просто кусок пахотной земли.

Выбор между вот этим и стойлами – это не выбор. Вместо этого я должна верить, что однажды появится способ сбежать отсюда. Линь Дайюй нашла свой: она позволила себе умереть. А я? Я пока не готова. Сегодня я не Дайюй. Сегодня можете звать меня Пионом.

Когда я спускаюсь и вхожу в главную комнату, другие девочки уже ждут. Мы, все мы, изменились: словно днем и ночью мы разные люди. Жемчужина маленькая в своем шелковом платье, к ее груди приколот цветок. Ирис покачивается, на ее руках позвякивают браслеты. На Лебеди больше всего косметики, точка на ее нижней губе шевелится, когда она прочищает языком зубы. Ласточка смотрит в сторону, ее подбородок склонен набок. Мы не говорим про Нефрит, которой больше нет с нами, хотя ни одна из нас не занимает то место, где она раньше стояла.

Я слегка улыбаюсь Жемчужине. Она смотрит на меня, ее глаза круглые и уже наполняются слезами. Она гадает, придет ли сегодня ее клиент, спасет ли он ее от гнева госпожи Ли. Рано или поздно ей придется стать смелой. Заходит госпожа Ли. Она разговаривает с нами каждый вечер перед открытием, чтобы напомнить нам, ради чего мы на самом деле здесь находимся. За это время она также осматривает нас, чтобы удостовериться, что наши запястья такие же белые, как лица, что мы не набрали лишнего веса там, где он не нужен, что мы выглядим свежо, радуем глаз, что мы желанны. Она часто говорит, что гордится нами.

– Некоторые из вас, – начинает она, – наверное, заметили, что сегодня кое-кого не хватает. Я хочу, чтобы вы посмотрели туда, где обычно стоит Нефрит. Нефрит вчера была отослана, потому что она у меня воровала.

В этот момент некоторые девочки переступают с ноги на ногу. Одна кашляет в ладонь.

Госпожа Ли не замечает этого или притворяется, что не замечает.

– Нефрит здесь спала, она здесь ела, она пользовалась моими благами, но не приносила мне денег. Она возвращалась с пустыми руками почти три недели подряд. Только представьте. Представьте, что вы даете кому-то все, а он вам в ответ ничего не возвращает. Это ничем не отличается от воровства.

Никто из нас не произносит ни слова. То, что говорит госпожа Ли – всегда истина.

– Как вы знаете, – продолжает она, – такое происходит не в первый раз. Много девушек воровало у меня, и я наказала их так, как они заслуживали: я от них избавилась. Я рассказываю вам о Нефрит, потому что она работала тут дольше всех вас, но все равно столкнулась с последствиями своих действий. Я не хочу, чтобы вы стали самодовольными и решили, что вы в безопасности только потому, что пробыли тут дольше остальных. Я жду, что вы все будете работать усердно и приносить деньги, которые вы мне должны за то, что живете здесь и пользуетесь моей добротой.

Она вздыхает.

Мы смотрим на свои ступни и на ковер, по которому вьются красные и бронзовые виньетки. Я черчу на ноге иероглиф «нефрит», 玉: «царь» или «князь», только с наклоненной черточкой в уголке, он должен выглядеть, как три кусочка нефрита, связанные вместе. «Нефрит» по-китайски – «юй». Как раз часть моего настоящего имени.

– Поняли? – спрашивает госпожа Ли. Каждая из нас ощущает ее взгляд на своем лбу. Мы дружно киваем. – Хорошо. Теперь идите и будьте хорошими девочками для наших гостей.

Мы встаем в установленном порядке, прежде чем зайти в смотровую комнату – самые младшие вперед, более опытные – в середину, самые высокие – назад. Я собираюсь встать в первый ряд, но госпожа Ли меня останавливает.

– Пион, – зовет она. Девушки гомонят и пялятся на меня, пока заходят в смотровую. Даже Ласточка, которая делала это сотню раз, бросает на меня взгляд, прежде чем исчезнуть. Когда все они уходят, и мы остаемся одни, госпожа Ли подходит ко мне, ее пальцы передавлены кольцами.

– У меня для тебя интересное предложение, – начинает она. – Сядь.

Я сажусь, стараясь не помять юбку. Госпожа Ли остается стоять, ее глаза мерцают, когда она окидывает меня взглядом.

– К нам сегодня придет особый клиент, – говорит она. – Он сын человека, который был очень щедр к туну «Радостный обряд». Тун приказал мне дать ему девушку бесплатно, в качестве благодарности. Этот клиент – продолжает она, – попросил нечто особенное, то, что есть лишь у тебя. Хочешь узнать, что это?

Я слышу голос Лебеди у себя в ушах: «И цы, – поет она, – один клиент попросил меня сесть ему на грудь и ту мой завтрак. Можете в это поверить? Когда я наконец смогла это сделать, он даку от наслаждения!»

– Все уже знают, что мои девушки лучшие, – продолжает госпожа Ли в ответ на мое молчание, кладет руку мне на бедро. – Но этот клиент очень требовательный. Он хочет девушку, которая еще не бывала с белым мужчиной. – Она давит на мое бедро сильнее, ее кольца впиваются в мою плоть. – Понимаешь, почему ты идеально подходишь? Все мои девочки спали со многими, многими мужчинами. Но не ты, Пион. Тебя еще никто не вскрывал. Сегодня ночью ты станешь идеальным подарком для нашего особенного клиента.

Затем ее ладонь оставляет мое бедро в покое. Она треплет меня по щеке, потом потирает ладони, катая рисовую пудру между пальцами.

– Ты должна осознавать, что тебе повезло. Тун будет очень доволен.

Я делаю то, чего от меня ждут. Киваю, прижимаю локти к туловищу, улыбаюсь.

– Я о нем позабочусь, – говорю я, думая о том, где сейчас Нефрит. Я никогда не позволю себе закончить в таком месте.

– Хорошая девочка, – говорит госпожа Ли и опять тянется потрепать меня за щеку. Чтобы не отстраниться, я сжимаю пальцы в кулаки, пока ногти едва не протыкают плоть. – Наш клиент уже в пути. Ты принадлежишь ему на весь вечер.

Перед тем как уйти, она оборачивается ко мне. Я стараюсь выглядеть сильной и смелой, такой же как Ласточка.

– И, Пион, ты сделаешь все, что он попросит.

Она оставляет меня ждать. Я представляю, что за мужчина мог такое потребовать: будет ли он нежен со мной? Или он побьет меня так, как тот клиент избил Ласточку? Я думаю о синяке, из-за которого одна сторона ее лица казалась погруженной в мутную воду, и воображаю, как будет выглядеть мое лицо.

Лампы здесь занавешены красным и черным, чтобы все вокруг выглядело таинственным. «Та мен так делают, чтобы скрыть недостатки наших лиц», – говорила Лебедь. Даже помятые яблоки хорошо смотрятся в темноте.

Каждый звук проезжающей снаружи повозки, каждый раскат смеха или крик заставляют мое тело напрягаться, мои конечности – сжиматься. «Как я справлюсь с этим?» – спрашиваю я себя. «Может ли такое убить человека?» Когда клиент наконец войдет, я не знаю, хватит ли у меня сил даже подняться с дивана.