Текст книги "Слуга Империи"

Раймонд Фейст
Слуга Империи

ЧАСТЬ 1

ГЛАВА 1. НЕВОЛЬНИК

Ветер с моря затих. Вдоль частокола, окружавшего невольничий рынок, змеилась вязь песка и пыли. От удушливой жары не спасали даже переменчивые воздушные потоки; над площадью висело зловоние немытой плоти, от реки поднимались воспарения сточных вод, а прибрежная свалка смердела гнилью.

Укрывшись за пологом яркого паланкина, Мара обмахивалась веером, орошенным душистыми маслами. Можно было подумать, до нее не доносятся тошнотворные запахи рыночной площади. Властительница Акомы жестом приказала процессии остановиться. Солдаты в зеленых доспехах замерли как вкопанные, и одуревшие от жары носильщики опустили паланкин.

Один из офицеров, голову которого венчал украшенный плюмажем шлем командира авангарда, помог Маре выйти из паланкина. Ее щеки пылали румянцем, но Люджан не мог определить, что было тому причиной – то ли жара, то ли недавняя перепалка. Управляющий Джайкен все утро яростно доказывал, что госпожа напрасно задумала покупать дармоедов-невольников. Ей ничего не оставалось, как приказать ему закрыть рот.

– Люджан, – обратилась Мара к командиру авангарда, – ты пойдешь со мной, а остальные пусть ожидают здесь.

Резкость ее тона подсказала Люджану, что сейчас не до шуток, хотя их разговоры частенько выходили за строгие рамки официального протокола. Его первейшим долгом было обеспечение ее безопасности, а в толчее невольничьего рынка требовалась особая бдительность, поэтому он прикусил язык. Пристально вглядываясь в толпу, он сказал себе, что Мара, увлеченная новыми планами, вскоре забудет о стычке с Джайкеном, а до тех пор лучше ей не перечить.

Люджан понимал, что госпожа ни днем ни ночью не забывает об Игре Совета – так именовалась закулисная борьба, составлявшая основу всей политики Цурануани. Мара неизменно преследовала одну цель: упрочение рода Акома. И друзья, и недруги успели понять, что некогда неискушенная девушка уже поднаторела в этой смертельно опасной игре. Она сумела избежать ловушки, расставленной Джингу из рода Минванаби, заклятым врагом ее отца, а потом сама раскинула сети заговора, да так, что Джингу ничего другого не оставалось, кроме как уйти из жизни во избежание позора.

Хотя одержанные Марой победы не сходили с языка имперской знати, сама она не собиралась почивать на лаврах. После смерти ее отца и брата линия рода грозила оборваться. Теперь Мара устремила все свои помыслы на то, чтобы выжить и пресечь любые происки врагов. Успех не вечен; кто сложил оружие, того можно взять голыми руками.

Даже после того, как виновник гибели ее отца и брата поплатился жизнью, успокаиваться было рано: кровавая вражда между Акомой и Минванаби разгоралась с новой силой. У Мары перед глазами до сих пор стояло искаженное ненавистью лицо Десио Минванаби, обращенное к ней во время траурной церемонии. Пусть Десио не унаследовал отцовского коварства – как противник он был не менее опасен. Переполняемый скорбью и злобой, он видел в Маре своего личного врага: ведь это из-за нее его отец, достигший вершин власти, покончил с собой, да еще в разгар празднества, устроенного в его же собственном доме по случаю дня рождения Имперского Стратега. А потом Мара торжествовала победу на виду у самых родовитых и могущественных столпов Империи, ибо празднество было в спешном порядке перенесено к ней в имение.

Как только Имперский Стратег в сопровождении знатных гостей покинул Акому, Мара задумала новый план укрепления своей власти. Уединившись с Джайкеном, она поделилась с ним намерением приобрести новых рабов, чтобы расчистить от лесных зарослей приграничные северные земли. К весне, когда у скота появляется приплод, она собиралась построить загоны и стойла подле засеянных пастбищ, чтобы стельные нидры могли вдоволь пощипать свежей травы.

Занимая второй по значимости пост в гарнизоне, Люджан давно усвоил, что благополучие Акомы зависит не от выучки и преданности армии, не от выгодных торговых предприятий и расчетливых вложений капитала, а от самых обыкновенных нидр – глуповатой шестиногой скотины. Именно нидры составляли основу семейного богатства. Для укрепления своего могущества Мара намеревалась первым делом увеличить племенное поголовье.

Люджан перевел глаза на повелительницу; та подобрала подол, чтобы не выпачкать платье из нежно-зеленой, хотя и недорогой материи, искусно расшитое по низу и у обшлагов силуэтами птицы шетра – той самой, что была изображена на гербе рода Акома. Его взгляду открылись сандалии на соединенных столбиками двойных подошвах, а над ними – изящные туфельки, недосягаемые для уличной пыли. Каждый шаг Мары по деревянным ступеням отдавался глухим стуком. Невольников выставляли для обозрения у подножия многоярусного помоста, возвышавшегося над рыночной грязью вдоль всего частокола и открытого любому дуновению ветерка. Чтобы хоть как-то защитить вельможных покупателей от палящего зноя, над проходами натянули выцветший полотняный навес.

По мнению Люджана, затененные галереи с рядами деревянных скамеек таили не меньше опасностей, чем ночные закоулки. Когда его повелительница преодолела первый лестничный пролет, он легко коснулся ее плеча, но она метнула на него негодующе-вопросительный взгляд.

– Госпожа, – почтительно произнес Люджан, – если нас подстерегает враг, пусть он сперва увидит мой меч, а уж потом – твое прекрасное лицо.

Уголки ее рта едва заметно дрогнули, но улыбки не получилось.

– Льстец, – бросила она в ответ. – Однако ты прав. – Потом, немного смягчившись, добавила:

– Кстати сказать, Джайкен предрекал мне гибель не от меча высокородного правителя, а от рук варваров-невольников.

Мара собиралась приобрести недорогих пленных мидкемийцев. За настоящих рабов торговцы заламывали неимоверную цену, поэтому властительнице пришлось остановить свой выбор на варварах. Они отличались строптивостью, упрямством и полным отсутствием почтения к господам. Люджан не сводил глаз с Мары. Она едва доставала ему до плеча, но могла стереть в порошок любого, кто встанет ей поперек дороги. Ему был хорошо знаком решительный блеск этих темных глаз.

– Зато варвары смогут оценить тебя по достоинству, – не удержался он.

– Пусть только попробуют не оценить, – отчеканила Мара, – я их запорю до смерти. Что, если мы останемся к весне без новых пастбищ да еще выбросим деньги на ветер? Это будет только на руку Десио. – Она нечасто высказывала вслух свои опасения, и Люджан счел за лучшее промолчать.

Он двинулся по проходу впереди своей госпожи, положив ладонь на рукоять меча. Даже если Минванаби еще зализывали раны, у Мары хватало других врагов: завистники не простили ей стремительного возвышения. Они знали, что род Акома держится только на этой хрупкой, женщине, матери годовалого младенца. Ей всего-то двадцать лет, нашептывали им советники. Да, она проявила известную ловкость в борьбе против Джингу Минванаби, но скорее всего ей просто повезло; по молодости лет и житейской неопытности она неизбежно совершит какой-нибудь промах. Выждав случая, соперники набросятся на нее со всех сторон, словно свора хищников; от ее богатства и славы не останется и следа; священный камень натами, символ души и чести семьи, будет вкопан в землю гербом вниз кем-нибудь из них.

Аккуратно подбирая складки одежды, Мара следовала за Люджаном. По негласному правилу, нижняя галерея помоста предназначалась для простолюдинов, а господа поднимались выше. Поскольку на продажу были выставлены только мидкемийцы, торговля шла вяло. Мара обратила внимание на горстку скучающих купцов, которых, казалось, более занимали городские сплетни, нежели выгодные сделки. Верхний ярус помоста грозил оказаться и вовсе безлюдным. Цуранские властители были обеспокоены войной с внешними мирами, а также возрастающим влиянием Имперского Стратега Альмеко, который забрал небывалую власть в Совете. Продажа рабов, да еще таких строптивых, сокращалась день ото дня. Поначалу мидкемийские пленники были в диковинку и шли нарасхват, но их доставляли огромными партиями, и вскоре спрос пошел на убыль. Теперь взрослых мидкемийцев отдавали почти даром. На рынке ценились только мидкемийские женщины, да и то либо огненно-рыжие, либо экзотически-красивые. Такой товар оставался редкостью, потому что цурани, как правило, брали в плен только воинов.

Едва заметный речной ветерок тронул плюмаж на шлеме Люджана, коснулся легкого пуха, обрамлявшего душистый веер Мары, качнул ее длинные серьги, составленные из мелких камешков. На реке Гагаджин перекликались матросы, сплавлявшие грузовые баржи. Внизу, возле пыльных загонов, обнесенных частоколом, покрикивали надсмотрщики; временами раздавался щелчок кожаного хлыста – это купцы выгоняли живой товар навстречу редким покупателям. В загородке, отведенной для мидкемийцев, томилось более двух десятков пленных. К ним никто не проявлял интереса, и единственный надсмотрщик совсем приуныл. Рядом топтались двое: приказчик (видимо, у него наготове имелись тюки с одеждой) и счетовод с облупленной грифельной доской. Мара с любопытством разглядывала невольников. Все они, как на подбор, были рослыми, на голову выше самого высокого цурани. Особенно выделялся один, ярко-рыжий, который что-то говорил на своем варварском наречии. Но Люджан прервал наблюдения Мары, предостерегающе сжав ей запястье.

– Здесь кто-то есть, – шепнул он и нагнулся, делая вид, что ему в сандалию забился камешек, а сам незаметно приготовился выхватить меч.

Вглядевшись в тень поверх его мускулистого плеча, Мара заметила фигуру человека, притаившегося на скамье в самом углу. Это мог быть шпион, а то и хуже: наемный убийца. Когда на торги выставляли одних лишь мидкемийцев, нетрудно было предугадать, что верхняя галерея рыночного помоста останется почти безлюдной. Но если недруги прознали, что Мара собственной персоной собирается на невольничий рынок… Значит, в Акоме действует соглядатай, занимающий не последнее место среди домочадцев. У Мары похолодело в груди от мысли, что она может проститься с жизнью прямо сейчас и тогда ее годовалый сын Айяки останется единственным оплотом рода.

Подозрительный незнакомец шевельнулся, и луч света, упавший сквозь прореху в полотняном навесе, осветил правильные черты молодого лица и удивленную улыбку.

– Все в порядке, – тихо сказала Мара. – Я его узнала, это благородный человек.

Люджан выпрямился, бесстрастно глядя перед собой, а юноша поднялся со скамьи; каждое его движение выдавало мастерское владение боевыми искусствами. Синие кожаные сандалии и расшитая шелковая туника как нельзя более подходили к его фигуре. Волосы были подстрижены на армейский манер, а единственным украшением служила подвеска из обсидиана.

– Хокану, – произнесла Мара, и только теперь ее телохранитель успокоился.

Люджан не был свидетелем кровавой драмы, разыгравшейся во владениях Минванаби, но из разговоров в казарме знал, что Хокану и его отец господин Камацу из рода Шиндзаваи оказались среди тех немногих, кто принял сторону Акомы, – и это в то время, когда остальные властители решили, что дни Мары сочтены.

Командир авангарда почтительно отступил в сторону и наблюдал за происходящим из-под козырька шлема. Когда Мара овдовела, к ней сватались многие достойные господа, но красотой и благожелательностью ни один из них не мог сравниться со вторым сыном Камацу Шиндзаваи. От взгляда Люджана не ускользали никакие мелочи, но он держал свое мнение при себе, хотя, как и другие приближенные властительницы, отдавал предпочтение именно этому юноше. То же можно было сказать и о Маре – на ее щеках вновь вспыхнул румянец.

В отличие от своих соперников, старательно расточавших вычурные комплименты, Хокану вызывал симпатию хотя бы тем, что совершенно искренне желал Маре добра.

– Какой приятный сюрприз, госпожа! Кто бы мог подумать, что в таком неподходящем месте можно встретить столь прекрасный цветок. – Он замолчал, учтиво поклонился и с улыбкой продолжал:

– Впрочем, мы уже успели заметить, что нежный бутон окружен шипами. В Силмани только и разговоров что о твоей победе над Джингу Минванаби.

Упомянутый город находился в непосредственной близости от владений его отца.

Мара с готовностью ответила на приветствие Хокану.

– У ворот рынка я не заметила свиты, одетой в цвета Шиндзаваи. Иначе я бы распорядилась принести шербет с йомахом и охлажденный настой из трав. А может быть, ты не хочешь привлекать к себе внимание во время покупки невольников? – Не получив ответа на этот вопрос, она как ни в чем не бывало заговорила о другом:

– Как здоровье твоего отца?

Хокану вежливо склонил голову, решительно и вместе с тем бережно взял Мару за руку и усадил на скамью. В этом прикосновении не было ничего общего с грубой бесцеремонностью ее покойного мужа, с которым она прожила два года. Встретившись взглядом с отпрыском рода Шиндзаваи, Мара прочла в его глазах спокойную рассудительность, а также тень усмешки, вызванной ее необдуманным вопросом.

– Ты весьма проницательна, – с коротким смехом ответил Хокану. – Я и вправду интересуюсь мидкемийцами, но мой отец – который, кстати, пребывает в добром здравии – настоятельно просил избегать огласки. – Выражение его лица стало серьезным. – Как видишь, Мара, я говорю с тобой начистоту, точно так же, как мой отец говорил с господином Седзу. В молодости наши отцы вместе служили и доверяли друг другу.

Хотя этот обаятельный юноша не оставлял ее равнодушной, Мара постоянно следила, чтобы не сболтнуть лишнего. Ее род только-только заставил вновь себя уважать, так что она пока не могла рисковать, в открытую заявляя о своих намерениях. У слуг Шиндзаваи могли оказаться слишком длинные языки, а молодые люди, вырвавшиеся из дома, нередко отмечали долгожданную свободу обильными возлияниями. Хокану, как и его отец, производил впечатление человека доброжелательного, но Мара еще недостаточно его знала, чтобы посвящать в свои планы.

– Меня привели сюда чисто хозяйственные заботы. – Она безмятежно помахала веером. – Три года назад мы отрезали часть земель для нового улья чо-джайнов, и в результате наши нидры лишились пастбищ. Мой управляющий говорит, что рабы, занятые на корчевке леса, в сезон дождей мрут как мухи. Приходится подбирать им замену, чтобы к весне, когда народится молодняк, наше стадо не осталось без свежей травы. – Она с шутливым упреком подняла глаза на Хокану. – Признаюсь, не ожидала, что во время торгов у меня появится соперник. Я рада нашей встрече, но вовсе не желаю при покупке тягаться с добрым знакомым.

Несколько мгновений Хокану спокойно разглядывал собственные руки, улыбаясь одними уголками губ.

– Если я избавлю тебя от этих мучительных сомнений, то взамен попрошу сделать мне ответное одолжение. К примеру, пригласить в ближайшие дни на обед смиренного второго сына – твоего покорного слугу.

Неожиданно для самой себя Мара рассмеялась:

– К чему такая вкрадчивость, Хокану? Ты прекрасно знаешь, что тебе не нужно прибегать ни к каким уловкам, чтобы получить приглашение. Твое общество… всегда желанно.

Притворно-страдальческий взгляд Хокану устремился на Люджана:

– Каково мне это слышать от той, которая в прошлый раз даже не пустила меня на порог!

– Дело было совсем не так, – запротестовала Мара и тут же залилась краской, устыдившись своего порыва. Взяв себя в руки, она чинно закончила:

– Просто в тот раз ты посетил наши края в самое неподходящее время, господин Хокану.

Она нахмурилась; ей вспомнилась осведомительница, подосланная правителем Минванаби, а вслед за тем и мужественный, хотя и недалекий юноша, сложивший голову в результате интриг и амбиций, без которых не обходилась ни одна сторона жизни народа цурани.

От Хокану не укрылась тень, пробежавшая по ее лицу. Всем сердцем он тянулся к этой молодой женщине, которая еще недавно была серьезной, молчаливой девочкой, но потом, вопреки всем ожиданиям, нашла в себе силы для защиты наследственных владений.

– Уступаю тебе этих мидкемийцев, – заявил он. – Бери их за ту цену, на которую согласится торговец.

– Но я вовсе не хочу нарушать твои планы, – возразила Мара, сжимая в пальцах веер. Она не на шутку взволновалась, однако Хокану не должен был этого видеть. Чтобы отвлечь его внимание, она принялась энергично обмахиваться, словно ее тревожила только жара. – Семейство Шиндзаваи всегда проявляло дружеское расположение к роду Акома; теперь настал мой черед ответить тем же. Позволь мне уступить тебе право покупки.

Хокану внимательно посмотрел на властительницу. Она была так хороша собой, что, видимо, не в полной мере осознавала свою привлекательность. Однако ни лучистая улыбка, ни густой слой тайзовой пудры не могли скрыть ее волнения. Молодой человек сразу почувствовал: ее душу гнетет какая-то тяжесть.

Эта догадка заставила его призадуматься. В свое время Мара готовилась стать жрицей богини Лашимы, но судьба распорядилась иначе: не успев принести обет, она вынуждена была возложить на себя бремя правления имением. По всей вероятности, до свадьбы она не имела дел с мужчинами. Между тем Бантокапи из рода Анасати, ставший ее мужем и властителем Акомы, неотесанный грубиян, был сыном заклятого врага ее рода. Хокану вдруг осенило: в браке ей выпало немало горя, потому-то властительница, успевшая стать матерью, временами походила на робкую девочку. В таком случае она тем более заслуживала восхищения – мыслимо ли было заподозрить в этой хрупкой, маленькой женщине недюжинную решимость! Никто, кроме ее домочадцев, не мог и предположить, чего она натерпелась от грубияна Бантокапи. Если бы Хокану довелось угостить кого-нибудь из ее приближенных стаканчиком доброго вина, он бы, несомненно, выведал все подробности. Конечно, рассчитывать на болтливость Люджана не приходилось – одного взгляда на крепкую фигуру офицера, ни на миг не теряющего бдительности, было достаточно, чтобы отказаться от этой затеи. Словно угадав мысли Хокану, Люджан смерил его взглядом. В преданности командира авангарда можно было не сомневаться. Хокану знал, что Мара неплохо разбирается в людях, – доказательством служило хотя бы то, что она до сих пор умудрялась оставаться в живых.

Чтобы развеять неловкость и вместе с тем не задеть самолюбие Мары, Хокану сказал:

– Госпожа, я пошутил, просто мне искренне жаль, что в прошлый приезд не удалось тебя повидать. – Он сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Акома ничем не обязана роду Шиндзаваи. Давай посмотрим на дело с практической точки зрения. Мидкемийцев чаще всего привозят – на торги в Джамар и Равнинный Город. Как раз в Джамар и лежит сейчас мой путь. Когда еще очередную партию таких невольников доставят в ваши края, вверх по реке? Неужели я заставлю тебя ждать следующей оказии, а сам повезу по жаре два десятка рабов, скованных цепью, буду ломать голову, где их разместить на ночлег в чужом городе, а потом снова стану из-за них нанимать баржу? Конечно же нет. Пастбища для твоих нидр требуют рабочих рук уже сейчас, правда ведь? Прошу тебя, рассматривай мою уступку как простой знак внимания, не более.

Мара испытала такое облегчение, что Даже перестала обмахиваться веером, едва не выдав свои чувства.

– Простой знак внимания? Ты очень выручил меня, Хокану. Когда закончишь дела в Джамаре, милости прошу погостить у меня в Акоме перед возвращением в отчий дом.

– Значит, вопрос о покупке невольников решен. – Хокану взял ее за руку. – С радостью воспользуюсь твоим гостеприимством.

Он скрепил уговор низким поклоном, а выпрямившись, поймал на себе испытующий взгляд карих глаз. Властительница Акомы пленила его воображение с самой первой встречи. По возвращении из Джамара он мог бы познакомиться с ней поближе, взвесить все возможности, проверить, отвечает ли она ему взаимностью. Однако сейчас, как подсказывало Хокану шестое чувство, его присутствие повергло Мару в замешательство. Невольничий рынок не располагал к откровенным беседам. Опасаясь, что радость встречи сменится досадой, он поднялся со скамьи.

– Стало быть, мы обо всем договорились. Чем скорее я отправлюсь в Джамар, тем скорее вернусь в здешние края. До встречи, госпожа.

У лица Мары вновь затрепетал веер. Внезапно смутившись, она испытала сожаление, смешанное с облегчением, когда Хокану собрался уходить, и церемонно кивнула:

– Буду ждать. Счастливого пути.

– И тебе желаю счастливого пути, госпожа Мара.

Младший из двух сыновей Шиндзаваи пробрался между рядами скамеек, чтобы спуститься вниз. Когда он ступил на залитую солнцем лестницу и повернулся в профиль, стало видно, что у него точеный прямой нос, высокий лоб и волевой подбородок. Не зря на родине, в провинции Шетак, по нему вздыхали многие дочери благородных семейств. Даже на взыскательный вкус Люджана этот человек был столь же хорош собой, сколь высокороден.

Из невольничьего загона послышались злобные выкрики. Мара оторвала взгляд от удаляющейся фигуры Хокану и подошла поближе к перилам, чтобы разглядеть нарушителей спокойствия. Среди нагих рабов едва ли мог прятаться лучник, поэтому Люджан не удерживал ее в полумраке под навесом, но и не спускал глаз с окрестных крыш.

К своему удивлению, Мара обнаружила, что пронзительнее всех кричит купец. Этот толстый коротышка, вырядившийся в дорогие шелка, потрясал кулаком у подбородка рыжего мидкемийца – того самого, которого Мара выделила с самого начала. Теперь его обнаженное тело отливало бронзой в лучах послеполуденного солнца. Казалось, он с трудом сдерживает смех. Мара призналась себе, что такая сцена и впрямь могла развеселить кого угодно: цурани, даже по местным понятиям, не вышел ростом, он пыжился и поднимался на цыпочки, чтобы придать себе грозный вид, а варвары возвышались над ним, словно горы.

Властительница не отрываясь рассматривала рыжего невольника. В любой момент на него мог обрушиться удар хлыста, но он стоял, сложив руки на груди, и являл собой полную невозмутимость. Он был на целую голову выше своих хозяев. На помощь купцу поспешили надсмотрщик и счетовод, а иноземец смотрел на них сверху вниз, будто принц – на возню докучливых шутов. Мара поймала себя на том, что ее взгляд прикован к мужскому телу, исхудавшему от невзгод и скудной пищи. Мысленно пристыдив себя, она заключила, что встреча с Хокану взбудоражила ее сильнее, чем следовало. Впрочем, сейчас надо было думать не о нем, а обо всех, кто находился в этом загоне, и при том не забывать, что ее привела сюда обычная бережливость.

Мара беспристрастно оценила телосложение невольника и прислушалась к перепалке. Купец орал до хрипоты. Желая припугнуть варвара, он потрясал кулаками, но никак не мог дотянуться до рыжебородого лица. Как ни удивительно, раб не выражал ни малейших признаков страха. Вместо того чтобы пасть ниц у ног господина и смиренно дожидаться наказания, он поглаживал заросший подбородок и во всеуслышание огрызался, коверкая цуранские слова и сопровождая свою речь самоуверенными жестами.

– Подумать только! – изумленно воскликнул Люджан. – С каких это пор рабам дозволено открывать рот? Если все они такие же наглецы, как этот, стоит ли удивляться, что с них дерут семь шкур, чтобы только заставить работать!

– Погоди, – остановила его Мара. – Хочу послушать, о чем у них спор.

Она пыталась разобрать ломаную речь иноземца, но тот, как назло, умолк, склонив голову набок, словно в ожидании ответа. Купец выходил из себя. Он сделал знак счетоводу и скомандовал:

– А ну, всем построиться! Живо!

Рабы нехотя выстраивались в ряд, еле-еле волоча ноги. Сверху было заметно, что они всячески стараются загородить собою двоих, затаившихся у самого частокола, за которым протекала река.

– Как по-твоему, что они затевают? – спросила Мара, повернувшись к Люджану.

Воин повел плечами, как это было принято у цурани.

– Какую-то хитрость, не иначе. Оно и понятно: у самой распоследней нидры мозгов поболее, чем у этого толстяка.

Внизу надсмотрщик с купцом лихорадочно пересчитывали невольников. Те двое, что все время держались позади остальных, тоже вышли вперед. Один из них, улучив момент, толкнул другого, тот повалился прямо на шеренгу, и счетовод сбился. Ему пришлось начать все сначала: каждый сосчитанный невольник отмечался меловым штрихом на грифельной доске. Купец обливался потом и, раздосадованный волокитой, сыпал отборной бранью.

Всякий раз, когда счетовод сверялся со своей табличкой, вероломные чужаки норовили перейти с места на место. Несколько раз щелкнул хлыст. Один из рабов, увернувшись от удара, выкрикнул какое-то короткое слово, подозрительно похожее на грязное ругательство; остальные захохотали. На тех, кто попался под руку торговцу, обрушился хлыст. От этого шеренга рабов рассыпалась и кое-как выстроилась в другом порядке. Счетовод совсем обезумел. Уже в который раз запись пришлось начинать сначала.

Купец не пытался скрыть свою ярость.

– Мы здесь все подохнем, пока ты возишься!

Он хлопнул в ладоши, и перед ним словно из-под земли вырос приказчик с корзиной грубых штанов и рубах, которые тут же стал совать в руки невольникам.

Тогда рыжий варвар разразился бранью в адрес купца. Не умея толком говорить на цурани, за время плена он основательно набрался крепких выражений от нищих, уличных мальчишек и прочего сброда. У работорговца отвисла челюсть, когда до него дошло, какие гнусные пороки приписываются его почтенной матушке. Побагровев, он занес хлыст для удара, но раб ловко увернулся. Тогда приземистый толстяк погнался за рослым невольником, но тот оказался проворнее.

Люджан рассмеялся:

– Жаль, что раба придется убить за непослушание. Такую комедию можно показывать за деньги! А ведь этот рыжий мерзавец явно доволен собой. – Тут какое-то движение в дальнем углу загона привлекло внимание Люджана. – Ага, все ясно! – воскликнул он. – Спектакль разыгран как по нотам!

Теперь и Мара заметила, что один из невольников снова забился в угол и присел на корточки. Через мгновение он уже просовывал что-то между прутьями изгороди.

– Клянусь всемогущей Лашимой, – изумилась Мара, – они воруют рубахи!

Сверху все было видно как на ладони. Рыжий великан носился по кругу. Несмотря на свой рост, он двигался словно молодой саркат – стремительный шестиногий хищник, гроза равнин. Вначале он значительно оторвался от преследователя, потом вдруг заковылял, словно стельная нидра. Подпустив торговца совсем близко, варвар увернулся и заскользил вперед, как по льду, обдав коротышку пыльным облаком. Не раз и не два он налетал на своих собратьев – на тех, кто успел получить штаны и рубахи. Эти мошенники вдруг становились неповоротливыми, падали и отползали куда-то в сторону, а рубах между тем оставалось все меньше и меньше: их передавали из рук в руки, комкали, роняли и снова поднимали. В конце концов одежка доходила до невольника, притаившегося в углу. Выждав момент, он просовывал грубое полотно в щель и только успевал ловить монеты-ракушки, которые кто-то исправно кидал в ту же щель с другой стороны. Он вытирал их о свою волосатую грудь, отправлял в рот и заглатывал.

– Не иначе как снаружи промышляют бродяги, – покачал головой Люджан. – А может, матросня оставляет без присмотра своих отпрысков. Но зачем рабу могут понадобиться монеты – ума не приложу.

– Хитрости им не занимать… и смелости тоже, – заметила Мара.

Командир авангарда пронзил ее суровым взглядом. В нарушение непреложных законов Империи, его повелительница ненароком приписала человеческие качества этим тварям, которые стояли ниже любого подзаборного отродья. Правда, Маре уже случалось попирать традиции, когда она оказывалась в безвыходном положении, но не хотела отступать от цели. Хотя сам Люджан попал к ней на службу именно при таких обстоятельствах, он не мог взять в толк, что она нашла в этой своре дикарей. Пытаясь осмыслить каприз своей госпожи, воин снова обратил взор на разыгравшуюся внизу сцену.

Надсмотрщик призвал подкрепление. Несколько дюжих охранников, вооруженных крючьями из прочной слоистой кожи – такой, какая шла на изготовление мечей, ворвались в загон и кинулись к рыжему невольнику. Рабов, вставших у них на пути, отбрасывали в сторону или пинали остроносыми сандалиями. Один варвар упал, схватившись за окровавленную ногу. Тогда остальные расступились. Рыжий раб замедлил шаги и позволил загнать себя в угол. Солдаты зацепили его крючьями и подтащили к побагровевшему, задыхающемуся от пыли хозяину, чей желтый шелковый костюм успел прийти в самый плачевный вид. Упрямца поставили на колени, а купец потребовал подать наручники и сыромятные ремни, чтобы усмирить его дикий нрав.

Однако варвар не сдавался. Словно не понимая, что его жизнь может оборваться по одному мановению руки торговца, он откинул со лба спутанные волосы и обвел взглядом своих истязателей. В схватке кто-то разодрал ему скулу. По лицу стекала кровь, исчезая в непокорной огненной бороде. На вид ему можно было дать лет под тридцать. Его задиристость не укротили даже побои. Он опять заговорил. Мара и Люджан заметили, что работорговец застыл с открытым ртом, а один из охранников, вопреки обычной цуранской сдержанности, еле успел спрятать ухмылку. Между тем надсмотрщик, вооружившийся хлыстом, со всего размаху ударил строптивого раба и пнул его ногой в спину, чтобы повалить лицом в пыль.

Мара без содрогания взирала на происходящее. В ее владениях рабов пороли даже за мелкие провинности, которые не шли ни в какое сравнение с этим возмутительным бунтарством. Но выходки рыжего иноземца, которые нарушали все общественные устои, почему-то не вызывали у нее протеста. В свое время ей довелось познакомиться с обычаями чо-джайнов; она научилась если не принимать, то хотя бы уважать их традиции и образ мыслей. Наблюдая за рабами, толпящимися в загоне, она подумала, что им тоже свойственно человеческое начало, просто они явились из другого мира, не похожего на мир Келевана. Оставаясь чужаками, они скорее всего не догадывались, какая доля уготована им в здешних краях: в Келеване вырваться из рабства можно было только через врата смерти. Раб навсегда оставался ничтожеством – без чести, без души. Его можно было кормить и держать под крышей, а можно было ненароком раздавить и больше не вспоминать, как попавшего под каблук червя.

Цуранские воины предпочитали покончить с собой, лишь бы не попасть заживо в плен к врагу. Если человек не сумел вовремя расстаться с жизнью, то это мог быть только раненый, контуженый или же безнадежный трус. Никто не мешал мидкемийцам сделать такой же выбор. Коль скоро они добровольно предпочли бесчестье, их судьба была предрешена.

Между тем рыжеволосый не покорился. Он отпрянул в сторону, избежав очередного удара, и бросился прямо под ноги торговцу. Толстяк завопил и едва не рухнул, но его спас счетовод, который обеими руками ухватился за измятый шелк. Грифельная доска упала в пыль, и невольник с явным расчетом проехался по ней животом. Меловые пометки размазались от потеков пота и грязи. Мара, смотревшая сверху с каким-то непонятным азартом, заметила, что бельевая корзина пуста. При этом далеко не все из рабов облачились хоть в какую-то одежку: одним достались только штаны, другим только рубахи. Пусть рыжего невольника ждала порка, а то и виселица, – он добился своего.