Текст книги "Причина остаться"

– Я Билли и не имею ни малейшего понятия, – отвечаю я, с восхищением разглядывая бесчисленные почтовые открытки, развешанные на стене за баром между полками с джином и виски. Их тут несколько сотен, со всех мыслимых точек мира.

К счастью, Сойер не ожидает остроумного ответа, он поворачивается к Седрику и окидывает того критическим взглядом.

– Ага, ты и птичку с собой принесла, – вот и все, что он говорит – причем говорит мне. Потом заключает Седрика в краткое грубоватое объятие, которому не хватает до дружеского жеста совсем немного, но это «немного» играет решающую роль.

– На самом деле, – отвечает Седрик, – мы хотели послушать ирландца, о котором ты бредил в Instagram. Но боюсь, мы опоздали, мм?

Сойер бросает взгляд на часы над баром. Они выглядят так, будто он украл их на каком-нибудь жутко старом вокзале.

– Кьер начал в семь, сейчас одиннадцать. Ирландцы – ребята выносливые, но сколько же бедняге петь? Он должен был запрыгнуть в лодку прямо у вас на глазах. Ему ведь теперь грести обратно в Дублин. – Я приподнимаю брови, и Сойер усмехается. – Просто пошутил. Он собирался еще немного погулять со своей девушкой по Ливерпулю. Где хотите сесть?

В этот момент из одной лодки встают гости. Сойер мгновенно считывает мой взгляд и машет нам идти за ним. Затем быстро собирает стаканы и проводит висящей у него на фартуке тряпкой по сложенным поперек лодки веслам, которые служат столиком.

– И как ирландец? – любопытствует Седрик, пока мы усаживаемся на подушки.

– Кьер? Потрясающе. Может, еще раз приедет сюда летом. – Бармен заговорщицки понижает голос. – Народу было – не протолкнуться. Кьер пел что-то из Льюиса Капальди – мужчины плакали и пили. Потом поцеловал свою девушку, и тогда заплакали и запили женщины.

– Рад, что все поплакали, – говорит Седрик, а я спрашиваю:

– А ты тоже плакал?

– Море слез благодарности, – довольно отзывается Сойер. – Наконец-то снова полный зал. Скажи-ка… – Он уставился на Седрика со странным вопросительным выражением на лице, однако тот качает головой.

– Нет, забудь.

– Почему нет, Сид? Моя гитара еще стоит здесь, я подыгрывал Кьеру в одной песне.

– Тогда на сегодня клиенты уже наслушались твоего «голоса Эда Ширана».

Сойер раздраженно откидывает предплечьем волосы со лба.

– Вот ты принцесса!

– Иди один на свою жалкую сцену, Сойер, и трахни себя там в коленку.

– Я лучше трахну тебя в коленку, детка. Ну давай. Один раз.

– У Сойера голос, как у Эда Ширана? – Понимаю, что так немного подставляю Седрика, но он, похоже, не категорически против спеть с Сойером, просто колеблется. Их перепалка кажется мне безобидным подшучиванием двух мальчишек, которые периодически забывают, что оба уже выросли. Тем не менее лучше им остановиться, пока это не превратилось в серьезную ссору.

– Моему голосу необходимо фортепианное сопровождение, чтобы раскрыться во всю силу, – заявляет Сойер, пожав плечами.

Значит, Седрик играет на фортепиано? Что ж, если его мама – оперная певица, это логично. Вероятно, ему пришлось научиться играть еще в детстве.

– А ты не хочешь наконец сам научиться? Ах, забыл, тебе же обычно как минимум одна рука нужна для кое-чего другого.

– Ой, да ладно, Сид. Всего одну песню. И все ваши напитки будут за счет заведения.

– Ха-ха, – сухо отвечает Седрик, смотрит на меня, а я пытаюсь скромно изобразить щенячий взгляд.

Судя по всему, успешно, поскольку Седрик вздыхает:

– О’кей. Одну песню.

– Идет, – поспешно произносит Сойер, немного перегибается через меня и сильно хлопает Седрика по плечу. Даже чуть слишком сильно. У него на предплечье зимородок в акварельном стиле, яркие цвета бросаются в глаза. – Одну песню, которую выберу я.

– Сойер? – Седрик моментально становится серьезным. – Без глупостей.

– Ты же хорошо меня знаешь…

– Чтобы сразу блевануть.

– Остынь. Посидите пока, я принесу вам напитки. Что хочешь выпить, Билли? У меня есть португальское розовое. Знаю, в пабах не принято пить вино, но «У Штертебеккера» – исключение, хорошие вещи мы провозим на этот остров контрабандой.

– Звучит здорово, но мне еще вести машину. – Наверно. Возможно. Ну… весьма вероятно, конечно.

– Седрик может сесть за руль, – невозмутимо предлагает бармен.

Седрик кивает:

– Естественно, я с удовольствием тебя отвезу.

Седрик хочет повести мою машину? Моего Гомера? Даже если бы он умел обращаться со сверхчувствительным сцеплением, я бы этого не допустила. Да, я готова поделиться чем угодно с людьми, которые мне нравятся, но уж точно не своей машиной.

– Спасибо, но я буду просто шорле с соком, вишневым, если у тебя есть, – отказываюсь я, и Сойер убегает к бару, где к тому времени уже образовалась небольшая толпа из желающих заказать выпивку.

– Итак, фортепиано, – тихо произношу я. Это было ясно с самого начала. Само собой, парень вроде него обязан уметь играть на фортепиано. Как все мужчины мечты в слащавых сентиментальных фильмах.

Седрик ухмыляется:

– Клише воплотилось, да? Прости. Виновата мама.

– Так я и думала. Каково это, когда твоя мать – знаменитость?

Он запрокидывает голову и выдыхает.

– Я редко это ощущал. Никто из моих друзей ее не знал, и даже самые повернутые фанаты классической музыки не поджидают с визгами возле двери, а присылают душещипательные письма, написанные от руки, которые мама мне никогда не показывала. Она просто ходила на работу по вечерам, а в остальном ничем не отличалась от других матерей. Делала нам бутерброды, возила на плавание и в музыкальную школу и вместе с нами ругала дурацкие задания и учителей, если они ставили нам плохие оценки.

Мне очень хочется засмеяться, но в какой-то момент мое веселье обо что-то спотыкается. Он рассказывает о ней с любовью, и я невольно представляю себе, как кто-то поддерживал бы меня, когда я приносила домой не самые лучшие отметки. От отца следовала критика – объективная и, разумеется, всегда по делу. Но иногда я мечтала, чтобы меня пожалели, а не позвонили репетитору.

– А твой папа? – спрашиваю я. – Как он относился к душещипательным письмам от руки?

– Без понятия. Мы рано остались с мамой одни. О том, что было раньше, я мало что помню.

Он говорит об этом так же, как я о расставании родителей. Легко, словно это неважно. Конечно, все не так. Но ты учишься это принимать, у ребенка ведь нет иного выбора. А рано или поздно сочувствие окружающих начинает тяготить тебя едва ли не больше, чем сама утрата, так что ты привыкаешь к тону «да все нормально, так было лучше для всех». Я киваю и надеюсь, что он увидит ответ в моих глазах: Все ясно, понимаю. Мне это знакомо, и дальше я ковырять не буду.

– Мы? – вместо этого уточняю я. – А сколько у тебя братьев и сестер?

Седрик достает из кармана телефон и показывает мне фото симпатичной темнокожей девочки. Ей лет пятнадцать или шестнадцать, она носит изящные очки и мягко улыбается, как будто не хотела фотографироваться, но сделала одолжение фотографу.

– Одна сестра, и поверь мне, ее достаточно. Эмили.

Я мысленно сравниваю девочку с Седриком и с женщиной, которую видела в музее. Кожа Эмили темно-коричневого цвета, темнее моей, то есть чересчур темная, чтобы объяснением мог быть другой отец.

– Мы приемные, – опережает меня Седрик, прежде чем я сама задала бы вопрос. – Оба. Мама не может иметь детей.

– О. – Очередной неожиданный поворот. Что на это сказать, чтобы не сесть в глубокую лужу?

К моему облегчению, Седрик тут же спасает меня и говорит:

– Не бери в голову. Спрашивай меня о чем угодно, вот только ответить я мало что смогу. Нас обоих усыновили в младенчестве, у меня нет абсолютно никаких воспоминаний о биологических родителях, как, наверно, и желания познакомиться с ними, появись такая возможность. Моя мама – это моя мама. Остальное – генетический материал. Возможно, дефектный, – он постукивает пальцем по голове, – но хотя бы выгляжу я хорошо.

Он улыбается, и я не сдерживаю смех. Это точно. Когда я собиралась узнать, поддерживает ли он связь со своим приемным отцом, возвращается Сойер, ставит передо мной бокал шорле с соком и щелчком пальцев дает Седрику команду отправляться на сцену. Седрик, хоть и тяжко вздыхает, но следует за ним, поднимается по ступенькам и садится за рояль. Пробует пару раз нажать на клавиши, и пусть я слышу только чистые, идеальные тона, Сойер зарабатывает комментарий о том, что такие инструменты надо иногда настраивать. Тот пожимает плечами и берет гитару. Разговоры в пабе затихают, когда раздаются первые аккорды. Седрик, склонив голову набок, слушает, потом морщится, как будто эта мелодия ему не нравится, однако Сойер лишь посылает ему провокационную ухмылку.

Да что происходит между этими двумя? Похоже на борьбу на эмоциональном уровне. Между ними пульсирует что-то близкое. Но вместе с тем и нечто противоположное. Старая обида?

На мгновение у меня создается впечатление, что Седрик захлопнет крышку рояля и уйдет, но затем он еле заметно улыбается, качая головой, и начинает играть. В зале смолкают последние голоса.

В первые секунды мотив ни о чем мне не говорит, не думаю, что когда-либо его слышала. Но потом Сойер начинает петь, и мое мнение меняется. Я как будто уже много раз слышала эту музыку, хотя ни мелодию, ни текст, ни тем более голос Сойера вроде бы не узнаю.

– Наверное, сложно петь в одиночку. Недопонимания раздирают тебя в клочья.

Я погружаюсь в свои мысли. Музыка чудесная, и первые же ноты метко попадают туда, где болит. Я правда ее не знаю, но что же в ней кажется мне таким знакомым? Никто из зрителей не подпевает, они завороженно слушают, время от времени кто-нибудь одобрительно кивает.

– Но тяжелее слушать, извиняться тяжелее. Трудно простить, остаться труднее. И как ни крути, в тебе, а не во мне проблема.

На припеве я думаю, что нашла ответ. Я узнаю́ душу этой песни. Скорее всего, это какой-то не очень популярный кавер одной из моих любимых групп. Или она звучала на фоне в каком-нибудь сериале?

Мне не хочется дольше ломать над этим голову, лучше буду наслаждаться музыкой. Сойер хорошо поет. Эд Ширан – преувеличение, у него более грубый голос, не такой отшлифованный, иногда он проглатывает слоги и путает ноты. Но его пение в своем несовершенстве трогает еще сильнее, потому что улавливаются эмоции. Не только в песне, гитара и фортепиано тоже передают чувства: меланхолию, боль, а еще злость, сплетающие запоминающуюся мелодию.

– У нас не бывает ссор без угрызений совести. Я хожу по краю твоей полной беспомощности. Но эта история хорошо не закончится для принца выживших и его принцессы одиночества.

Седрик кажется каким-то отсутствующим. Не моргая, смотрит на золотые буквы названия на черном лаке, как будто там стоят ноты, которые ему нужно сыграть. Но, как и Сойер, он играет по памяти – и где бы он ни витал в мыслях, его музыка идеальна и звучит энергичней там, где надламывается голос Сойера.

Что у тебя на уме? – невольно задаюсь вопросом я. О ком ты думаешь, играя эту грустную и в то же время гневную песню? Кого обвиняешь в глубине души? Я еще присутствую в твоем сознании или давно ушла и заменена другим человеком, с которым ты тоже изображаешь близость? На одну ночь?

– Кроме всех наших бед, ты одно упускаешь: проблема теперь ты, а не я, ты же знаешь?

Песня подходит к концу, и, невзирая на громогласные аплодисменты публики, требующей продолжения, Седрик спрыгивает со сцены и шагает прямиком к бару, заходит за стойку и наливает себе там стакан воды. Он выпивает его, как будто залпом опустошает бокал с алкоголем. Потом, сопровождаемый любопытными взглядами, идет обратно к нашей лодке и опускается на подушки, где переводит дыхание. Сойера он больше не удостаивает и взглядом.

– Красиво, – осторожно, как вопрос, говорю я и наблюдаю странную смесь удовлетворения, неловкости и скрытой злости, которую он излучает. – Ты хорошо играешь. Любишь играть?

– Не перед людьми. Нет.

Ранила, убила.

– Боязнь сцены?

– Нет. Но кому понравится обнажаться догола перед незнакомцами, позволять им рассматривать тебя всего, до последнего шрама на коже, и оценивать?

И как ему только это удается? Спокойным, небрежным тоном Седрик лишает меня дара речи. Четвертьулыбка, большего ему не требуется.

– Рад, что тебе понравилось. И нет, на самом деле я люблю играть.

Я жду «но», однако оно не звучит. Вместо этого он спрашивает меня:

– Хочешь посидеть подольше?

Мы ведь только пришли, и у меня еще наполовину полный стакан. Но та песня кардинально изменила что-то между Седриком и Сойером. То, что прежде слабо тлело, теперь открыто горит. Седрик больше не чувствует себя комфортно, я замечаю некоторую нервозность, которая действительно не имеет никакого отношения к боязни сцены и ко мне. До сих пор они с Сойером казались почти друзьями, немного диковатыми, но… близкими. Сейчас же между ними возникло что-то… Что-то связанное с пропитанным болью упреком в песне.

– О чем задумалась? – произносит Седрик.

Почувствовав себя застигнутой врасплох, я просто выкладываю начистоту:

– Спрашиваю себя, что это за песня и что она с вами сделала.

Седрик удивленно улыбается, глядя на меня.

– Я уже говорил, что мне нравится твое восприятие? – Он ненадолго замолкает, после чего продолжает: – «Нравится» – это мягко сказано. А песня должна была кое-что мне передать, напомнить кое о чем. Хотел бы я дать за это Сойеру по морде, но боюсь, что не могу.

– Потому что вы друзья? – отваживаюсь озвучить это слово я. – По крайней мере, были ими когда-то.

– Нет. На друзей можно положиться.

Я медленно киваю. Значит, это правда давняя обида.

– А на Сойера нельзя?

Седрик смотрит на меня, будто я не поняла чего-то важного.

– Нет, – медленно проговаривает он. – На Сойера можно. И тем не менее сейчас я бы хотел уйти.

Его взгляд устремлен на меня, и я боюсь того, что он скажет, и в то же время желаю этого. Живот наполняется этим ощущением американских горок в самой высокой точке, когда безумно хочешь нестись прямо вниз, а потом чтобы все перевернулось с ног на голову… и вместе с тем едва дышишь от страха.

– И если хочешь, Билли, только если не считаешь меня козлом, то я бы…

– Да?

– Не хотел уходить один. Я живу недалеко отсюда. – Он подается вперед, так что его лицо оказывается достаточно близко к моему, чтобы украсть поцелуй, если бы я решила рискнуть. – Пойдешь со мной?

Мне бы стоило уйти домой. Если не хочу, чтобы меня ранили, по-настоящему глубоко ранили, то я должна сейчас уйти. Но что-то внутри меня, та жадная часть, не знающая ни компромиссов, ни пощады – даже по отношению ко мне самой, – требует именно того, что я не могу получить. Забирает это безо всяких «но» и «если». Ей плевать на трудности и последствия, так всегда было.

Я думала, это в прошлом. То, что я оставила в Лондоне. Но, очевидно, теперь оно просто проявляется в другой форме.

– Тогда пошли к тебе.

СЕДРИК

Если продолжим в том же духе, то не доберемся до моей квартиры. Каждые несколько метров наши руки или бедра сталкиваются, и всякий раз этот контакт вызывает цепную реакцию новых прикосновений, и мы целуемся, пока один из нас не врезается спиной в стену дома или нас не ослепляют лучи фар проезжающего мимо автомобиля, заставляя пройти еще пару шагов. На путь, на который я обычно трачу двадцать минут, у нас уходит час.

Видимо, я забыл, насколько сильно можно хотеть женщину. Как сильно тянет в груди, в животе. Ниже. Голова разрывается, я хватаю ее за попу и прижимаю к своему телу. Не помогает. В глубине меня еще бурлит злость на Сойера – злость и благодарность за то, что он выбрал для меня эту песню как предупреждение: все не должно снова зайти так далеко, как с Крис. Такого не случится.

Как это ни абсурдно, но после подобного утверждения я хочу Билли еще сильнее.

Мы пробиваемся дальше сквозь ночь, одну из тех глубоких, словно море, темных, безлунных ночей, в которых можно тонуть вечно, так больше и не всплыв на поверхность. Надеюсь, что смогу достаточно надолго задержать дыхание.

В конце концов мы, держась за руки и спотыкаясь, поднимаемся по лестнице. Под ботинками Билли скрипит каждая деревянная ступенька, потому что она не знает, куда надо наступать, чтобы они не издавали звуков. Смеясь над этим, мы наверняка перебудили весь дом.

Кот прячется, когда я распахиваю дверь в квартиру, провожу Билли в гостиную, а сам иду на кухню, где наливаю в бокал для красного вина воды из-под крана и потом возвращаюсь к ней. Она положила куртку на подлокотник кресла и рассматривает копию граффити Бенкси у меня на стене, «Мытье полосок зебры».

– Я задолжал тебе вино, но у меня есть только вода.

– Никакого алкоголя, – отвечает она, – из-за медикаментов, верно?

– Не велика потеря. – Я безбожно вру, но в нашу первую и последнюю ночь она спускает мне с рук всю ложь, которую, несомненно, распознает.

– Вода – это хорошо, – произносит Билли, не отрывая взгляда от рисунка, как будто он ей о чем-то говорит. Может, даже правда говорит. Она делает глоток, ставит бокал на полку и поворачивается ко мне.

– Помнишь, как я через спину закинула палочку от мороженого в урну? – Она хихикает, похоже, просто не смогла сдержаться.

Без понятия, какая тут связь, но мне и неважно. Ее глаза сияют темным светом, когда я подхожу ближе и кончиками пальцев очерчиваю линию ее виска, потом подбородка и вниз к шее.

– На самом деле эта палочка лежит в кармане моей куртки.

Я поглаживаю ее плечи, руки.

– Это был розыгрыш. Хотела тебе сказать.

Большим пальцем я провожу по ее груди, чувствую сосок через бюстгальтер и кофточку.

Билли закрывает глаза.

– А ты хороша в розыгрышах, Билли.

– Да. Это я умею. Очень хорошо.

Ее что-то беспокоит, и если бы я мог, то избавил бы ее от тревоги поцелуями. Мои руки спускаются ниже, до ее талии. Затем вновь скользят вверх по бокам, пальцы приподнимают легкую ткань топа.

– Это впечатляет меня гораздо больше, чем если бы ты просто скучно попала в цель. – Я обхватываю ее груди, полные, мягкие и одновременно упругие, наклоняюсь к уху, прикасаясь губами к тонкой коже. – Думаю, ты до сих пор со мной играешь.

Нет другого способа объяснить, как сильно я хочу по-настоящему ощутить эту девушку. Хочу целовать каждую клеточку ее тела, хочу, чтобы ее запах полностью покрывал мою кожу, хочу почувствовать, как она кончает.

Билли мгновенно обвивает руками мою шею, ее рот накрывает мой, ее язык проникает между моих губ. Ее вкус затуманивает разум, как два бокала спиртного после «Ципралекса»[33]33
  Лекарственное средство, антидепрессант.


[Закрыть]. Включая убийственное утреннее похмелье, на которое я пока не обращаю внимания.

– Однажды начав, – шепчет она мне в губы, – невозможно остановиться.

Я подталкиваю ее к дивану, Билли откидывается назад, утягивая меня за собой, и я тем же движением снимаю с нее кофточку через голову. Кремово-белый лифчик придает ее коже темное сияние, я опускаю губы на эту вкусную кожу и оставляю дорожку поцелуев до края кружева. Билли великолепна, когда запрокидывает голову назад, а я опускаюсь между ее ног, мой стон приглушает ткань ее бюстгальтера.

Мои губы скользят ниже, я покусываю ее живот, одновременно расстегивая пуговицу на ее джинсах и стягивая их с бедер. По ее телу пробегает дрожь.

– Тебе холодно?

– Нет, – выдыхает она, хотя в гостиной действительно холодно. Ее руки покрываются мурашками.

– Идем со мной.

Билли садится, но не дает мне встать, а обводит двумя пальцами рисунок моей татуировки там, где сверху она выглядывает из-под футболки.

– Сначала сними это, Седрик. Рубашку и футболку. И это все.

Она не предпринимает попыток мне помочь, пока я избавляюсь от одежды, сидя почти вплотную к ней. Но ее взгляд направлен на меня, и я ощущаю его так же явно, как прикосновение ее кожи. Она прослеживает им каждую черную линию у меня на груди, через плечо, вокруг руки до внутренней стороны, а оттуда по едва заметному наконечнику стрелы в сгиб локтя, где видно биение пульса в выступающем сосуде.

– Хотела бы я, – еле слышно произносит Билли, тянется вперед и дотрагивается губами до моего плеча, – чтобы когда-нибудь ты раскрыл мне значение этих символов.

Я поднимаюсь, увлекая ее за собой, и прикладываю два пальца к ее губам.

– Они ничего не значат.

Для нее – ничего, они имели смысл лишь для нас с Люком. Мы сами его придумали, в головах – успех, в крови – опасная смесь дорогого виски и горьких таблеток. Я забыл бо́льшую его часть, но когда-то он был, этот смысл.

– Пойдем, – тихо зову я, веду Билли в спальню и сажусь перед ней на кровать. Очень неторопливо снимаю с ее кожи один предмет одежды за другим, запоминая ее облик. Каждый изгиб, каждую родинку, маленькую царапину на коленке, тонкий шрам на руке, синяк на бедре.

Мои мышцы горят от желания, руки немного трясутся из-за того, что я стараюсь максимально медленно притянуть ее к себе, очень мягко и так близко, что ее грудь касается моих губ. Я рисую след из поцелуев до ее сосков, ласкаю их языком и сам издаю тихий стон, потому что это делает Билли и потому что от вкуса ее кожи у меня сносит крышу.

Билли толкает меня назад, опрокидывает на спину и сама ложится рядом, кожа к коже, мы частично переплетаемся телами, но оставляем достаточно расстояния, чтобы смотреть друг на друга. Я забываю эту ночь, пока мы обмениваемся прикосновениями, целуемся, позволяем рукам блуждать ниже, целуемся, позволяем пальцам осмелеть, целуемся, наслаждаемся запахом кожи, целуемся, наслаждаемся вкусом кожи, пьянеем от избытка ощущений, целуемся, пока в какой-то момент она не пытается спустить мои трусы и тем же движением притянуть меня к себе.

– Презерватив, – бормочет она. Они лежат на тумбочке.

Я задыхаюсь и в то же время издаю отрывистые звуки, полусмех, полуотказ.

– Мы же здесь для этого, – нетерпеливо шепчет она.

Но я хочу сделать эту ночь глубокой, словно море, в котором можно тонуть вечно, так больше и не всплыв на поверхность.

– Не могу, – шепчу я в ответ. Не с тобой, эхом отдается у меня в мыслях.

– Я уверена, что можешь, – говорит Билли, но я закрываю ей рот двумя пальцами и вжимаю в подушку. Мои губы путешествуют по ее телу, скользят ниже. Я делаю небольшую паузу возле бедра, чтобы поцеловать его, посасывая кожу, пока она не расслабляется и не опускает голову. Потом двигаюсь дальше. Когда я добираюсь до цели и на мгновение даю ей почувствовать только мое дыхание и предвкушение, Билли задерживает дыхание.

Мне становится смешно от мысли, что долго она не вытерпит.

БИЛЛИ

Я просыпаюсь в кромешной тьме, тут чуть ли не слишком темно, чтобы дышать. Даже за окном не собирается ничего, кроме черноты. Окна спальни выходят на парк, где нет ни уличных фонарей, ни освещенных рекламных щитов, и на миг мне кажется, что это перебор. Перебор тишины, перебор темноты и перебор близости с мужчиной рядом со мной, который бесшумно и так ровно дышит, что я практически его не чувствую, хотя его грудь прижимается к моей спине. Когда это случилось? Мне слишком тепло, слишком уютно, это слишком надежное и слишком прекрасное ощущение, и я даю себе слишком много времени, чтобы еще немного понежиться в этом тепле. Все это слишком правильно, чтобы остаться хоть на секунду дольше, чтобы потерять еще хоть кусочек сердца.

Ничего не изменилось.

Я знала, на что иду, и этой ночью получила больше, чем обещал Седрик. Боже мой, одно лишь воспоминание об этом вновь пробуждает гудение внизу живота.

Взамен Седрик ничего не захотел. Дальше прикосновений он мне зайти не дал, а мои вопросы, почему, обрывал поцелуями, так что я о них забывала.

Не его вина, что я в основном жажду именно того, что не может быть моим. Сейчас мне хочется остаться, просто снова прильнуть к нему, а утром сначала заниматься с ним любовью, пока нас не накроет оргазм, нас обоих, потом вместе позавтракать и попрощаться долгим поцелуем. Поцелуем и – это самое главное – уговором встретиться вечером. Однако ничего из этого нельзя украсть, а по собственной воле того, что я желаю, он мне не даст.

Я должна уйти. Я здесь слишком счастлива.

Аккуратно выворачиваюсь из его объятий, жду, не проснется ли он, а когда этого не происходит, выскальзываю из постели.

Осторожно ступая босыми ногами по половицам, я подбираю свои вещи. Лифчик и один носок сразу найти не получается, пусть оставит их себе. В гостиную через окно проникает уличный свет, и я собираю джинсы, кофточку, куртку и клатч, где на беззвучном режиме меня дожидается мобильник. На часах семь минут восьмого, у меня одиннадцать сообщений от Оливии и благодаря дисплею достаточно света, чтобы отыскать в коридоре свою обувь. Около комода сидит кот, и я вздрагиваю от страха, потому что он на удивление крупный и почему-то очень враждебно взирает на меня своим бледно-зеленым светящимся глазом.

Почему ты до сих пор здесь? – не шевелясь, как будто спрашивает он. Почему еще не свалила?

И у меня нет ответа.

Хотя на ум приходит еще одна мысль, проблеск надежды на единственный шанс, и я опять крадусь на кухню.

А меньше чем через две минуты открываю дверь, бесшумно закрываю ее снаружи и сбегаю, как воровка.

Ночью старинные белые здания на Девоншир-роуд похожи на гигантских выстроившихся вдоль улицы призраков. Передо мной простирается пустая и темная дорога, если верить телефону, до моей машины две мили. Добрых полчаса, в течение которых я остаюсь наедине со своими мыслями о Седрике и обо мне, обо мне и Седрике и переключаюсь с одной на другую, шаг за шагом, метр за метром.

К тому моменту, когда я добираюсь до Гомера на убогой парковке, на ноге, там, где нет носка, надувается болезненная мозоль, и после всех размышлений передо мной все та же проблема.

Я понимаю, почему Седрик не хочет вступать в отношения. Правда понимаю, потому что его рассуждения разумны, полны сострадания и сочувствия.

И я ненавижу их все.

Я хочу, чтобы он перестал так думать; чтобы наплевал на свои сомнения и опыт прошлого; чтобы взял то, чего желает, вместо того чтобы отдавать одну ночь, а затем исчезать навсегда и искать то, что ему нужно, в другой ночи.

И, проклятье, я хочу, чтобы он хотел меня.