Текст книги "Причина надеяться"

Ханна

После второго сета, в котором я исполнила как парочку громких сильных песен, так и несколько проникновенных баллад, мне кажется, будто все тело вибрирует от аплодисментов, и я вот-вот упаду со сцены. Я довольна, но вместе с тем жутко устала. Я все отдала, ровно так, как и хотела. Но то, что это будет так мощно, так хорошо и подарит такое облегчение… На это я даже надеяться не смела.

Я оглядываюсь в поисках Лейна, чтобы спросить, не подвезет ли он меня домой, но когда спрашиваю о нем Лиззи, та отвечает, что его приятель, судя по всему, потерял терпение, и они уже ушли. Это на мгновение сбивает меня с толку. В течение всего выступления я не заметила, чтобы кто-то покинул паб. И именно брат ушел?

Однако разочарование развеивается, когда Билли и Оливия машут мне и зовут за столик, чтобы поздравить с отличным выступлением.

– У меня слезы выступили на глазах, – шепотом признается Оливия, как будто никому нельзя знать, что девушка с голубыми волосами и в полосатых чулках на самом деле испытывает чувства.

Мы разговариваем о музыке и о городе и в какой-то момент обмениваемся телефонными номерами.

Первые несколько человек вокруг нас уходят, и Оливия тоже предлагает Билли переместиться в клуб.

Билли морщится.

– Я бы лучше посмотрела какой-нибудь фильм на диване. Ноги уже который час ноют, что хотят скинуть эти туфли. Если ты присоединишься к нам, – обращается она ко мне, – то нас станет трое, сможем проголосовать.

От такой идеи я ненадолго лишаюсь дара речи, но все равно отказываюсь.

– Я вымоталась. Честно говоря, я, наверное, засну в автобусе и буду до самого утра колесить по городу, если водитель меня где-нибудь не выкинет.

– На сцене все выглядело так легко и непринужденно, – откликается Билли. – Я постоянно забываю, что это работа.

– Глядя на тебя в музее, тоже можно подумать, что ты там только ради собственного удовольствия, – вставляет Оливия, на что Билли смеется.

– А так и есть. Только моему куратору не рассказывайте.

Попрощавшись с ними, я иду в заднюю комнату, чтобы забрать куртку и чехол от гитары и сходить в туалет.

А когда возвращаюсь, Билли и Оливии уже нет, зато возле бара ждет Сойер с конвертом в руках, который он протягивает мне.

– Твой чек, – говорит он, и мне в голову не приходит никакого ответа, кроме «спасибо», хотя на языке вновь крутится тысяча вещей, которые я хотела бы сказать.

Видимо, я слишком устала, чтобы думать. Пропела все слова, а новые найти не могу. И не хочу бормотать всякую чепуху – не опять. Поэтому молча прокручиваю предложения одно за другим.

Сойер машет одним гостям и кричит что-то на прощание другим. Он так и стоит, прислонившись к бару, так что у меня достаточно места, чтобы пройти мимо него, но не более того.

– Кажется, тебе ожидание дается легче, чем мне, – произношу я наконец, после чего он смеется, качая головой.

– Почему на себя мы всегда смотрим критичней, чем на других?

– Моя бабуля считала, что самонадеянно ждать от себя гораздо большего, чем от других.

– Твоя бабуля была очень мудрой женщиной. Можно тебе кое-что показать, Хейл? Даже если ты подумаешь, что это очень странно?

Почему он до сих пор продолжает звать меня Хейл, хотя уже знает, что я Ханна?

– А почему я должна подумать, что это странно?

Он качает головой.

– Просто да или нет, Хейл.

Просто, да? Как же быстро можно сократить мои нынешние проблемы до двух слов. Прямо сейчас я мечтаю только об одном: иметь возможность принимать конкретные решения. Но каким образом, если неправильные принимать так приятно, а все правильные и разумные несут сплошное разочарование? В тюрьме было как-то проще, там я не имела права решать абсолютно ничего. И, соответственно, не могла совершать ошибки. Теперь мне предстоит снова этому научиться.

– Ладно, – говорю я. – Да. Покажи мне что-то странное.

– Ребята, вы такие сладкие! – Лиззи проталкивается мимо Сойера и уверенно сдвигает меня чуть в сторону. – Но прямо сейчас я хочу тут убраться. Танцевать умеете? Тогда танцуйте отсюда!

Лиззи мне сразу понравилась. Она маленькая и пухленькая, не скрывает своих форм, а умело демонстрирует их, подчеркивая длинной разноцветной юбкой и завязанной узлом рубашкой. Эта девушка постоянно в движении, и отовсюду, где она суетится, слышен ее смех. Мне бы очень не хотелось мешать ей работать.

Сойер показывает на дверь.

– Зайдем в заднюю комнату?

Пронизывает смутное воспоминание о панической атаке, которая недавно там на меня обрушилась. Этот страх бесконтрольного падения в бездонные темные глубины. Очевидно, даже его отголоска достаточно, чтобы меня выдать.

Сойер хмурится, глядя на меня.

– Да или нет, Хейл?

Сказать «нет» тяжелее, чем «да». Так всегда. Потому что ты хочешь это объяснить. Потому что опасаешься вопроса «почему?» и не всегда хочешь называть причины.

Сойер повторяет еще раз:

– Только да или нет. – В его голосе по-прежнему звучит что-то успокаивающее, но он просит четкий ответ.

Пока я выговариваю «нет», сердце начинает гулко колотиться, ведь просто смешно не пойти с ним в ту проклятую комнату. Что он теперь подумает? Что я боюсь, как бы он на меня не набросился? Я собираюсь что-то добавить, однако Сойер уже задает следующий вопрос:

– Тогда выйдем ненадолго за дверь?

На это я с облегчением киваю. Мы берем с собой два сидра, прежде чем пойти на террасу.

Ливень прекратился, зато стало холоднее. На противоположной стороне доков находится крупный гостиничный комплекс, в котором светится несколько окон. Их яркое сияние полосами отражается в воде акватории. В остальном над водой простирается темнота. Лишь немного приглядевшись, я замечаю мерцание первых звезд среди ряби слабых волн.

И тут я внезапно осознаю, что за четырнадцать месяцев это моя первая ночь на свободе. В первый раз звезды без решетки на окне. В первый раз тьма, в которую я могу просто войти, чтобы увидеть, что даже там можно зажечь свет. Все вдруг становится… осязаемо.

Полюбовавшись некоторое время простором ночного неба, я вспоминаю, что позади меня, чуть в стороне, стоит Сойер. Резко оборачиваюсь к нему.

– Прости. Ты собирался мне что-то показать.

– Похоже, ты была занята. Не хотел отвлекать тебя дурацкими историями.

Занята. Знал бы он…

– Давай рассказывай.

Стулья, составленные один на один на краю террасы, промокли под дождем, но Сойер все равно облокачивается на них.

– То, что комета Хейла-Боппа произвела на меня неизгладимое впечатление – это не шутка. Как я уже говорил, мне было пять лет, когда мы наблюдали за ней на отдыхе, а я в детстве не отличался смелостью.

– Ты ее испугался?

– Не совсем испугался. Впал в настоящую панику. Я ни капли не сомневался, что из-за нее нам всем скоро наступит конец, как динозаврам. А я любил динозавров.

– О нет. И сколько это продолжалось?

Он трет бровь. Ту, которая с пирсингом.

– Я тебе кое-что покажу, о’кей?

На этот раз он не дожидается согласия, а вместо этого задирает рубашку с правой стороны до груди.

Поначалу в полумраке я не понимаю, что он имеет в виду, и, признаюсь, моей первой мыслью было: Вот сейчас это правда странно, Сойер. Но затем он слегка поворачивается к окну, чтобы на его тело упал свет. А после того как я приглядываюсь повнимательнее, до меня доходит, что представляет собой игра красок у него под грудью. Ладно. Это действительно странно.

С правой стороны у себя на ребрах он вытатуировал комету Хейла-Боппа.

Я подхожу еще немного ближе. Как и татуировки у него на руках, эта сделана в акварельном стиле, что потребовало определенной художественной вольности при изображении кометы. Но тем не менее ее легко узнать по широкому ярко-желтому хвосту и более узкому пронзительно-синему газовому хвосту над ним. Даже почти незаметный натриевый хвост обозначен несколькими тонкими белыми пунктирными линиями. Комета проносится над очертаниями леса, густого и черного, как силуэт, вырезанный из черной бумаги. Все это обрамлено ночной синевой и крошечными звездами.

– Мне всегда было так обидно, что я никогда не видела ее вживую, – пробормотала я, в последний момент удержавшись от того, чтобы прикоснуться. Господи, Ханна, соберись. Она у него на коже!

Но мне все равно не хочется отводить взгляд, и он все больше и больше теряет фокусировку на цветах.

То, что у Сойера крепкое, но не атлетичное телосложение, заметно даже когда он одет. Что меня поражает, так это сила собственной фантазии о том, каково будет провести рукой по этой коже. Или уткнуться лбом в его широкую грудь. Прислониться щекой, например, чтобы закрыть глаза, уловить его запах и услышать биение сердца. Одна эта фантазия вызывает покалывание и тянущее чувство внизу живота.

Собственное сердце я слышу даже чересчур отчетливо, надо срочно что-нибудь сказать, прежде чем Сойер тоже его услышит.

– Это очень красиво. – Комета. Ты. Все.

Вот черт. Надо следить за своими мыслями, чтобы они не превратились в слова.

– Жаль, что она погасла.

Слава богу, Сойер отпускает рубашку, и она снова прикрывает его тело. Так немного лучше, но, если быть предельно откровенной, совсем немного.

– Не погасла.

– Нет? Я думала…

– Сейчас ее не видно, но она возвращается. Мы сможем ее увидеть, когда она подлетит ближе. Прямо с этой террасы.

Это звучит… вау. Звучит прекрасно.

– И когда это будет?

Он смотрит на наручные часы, которые вообще-то не носит.

– Осталось не так долго ждать. Каких-то две тысячи двести лет.

Я не сдерживаю смех. А что бы произошло, если бы я сдалась и прикоснулась к нему?

Прочищаю горло.

– Как давно ты сделал эту татуировку?

– Набил ее в восемнадцатый день рождения. Рано утром. В игру тогда вступило довольно большое количество алкоголя в организме, а может, и не только его. Но я ни разу о ней не пожалел. Разве что тогда она имела другое значение, нежели сейчас.

– Какое?

– Раньше она означала, что я наконец-то взрослый и могу делать что захочу. Родители пришли в ужас, когда ее увидели.

При всем желании не могу представить, что у такого парня, как он, настолько консервативные родители, что сходят с ума при виде безобидной татуировки. Но его веселое выражение лица говорит об обратном.

– А сейчас?

– Сейчас она напоминает мне о том, что в большинстве случаев наши страхи оказываются гораздо хуже, чем то, чего мы боимся. Они нас ограничивают. И, – вздыхает он, – что я, наверное, еще нескоро повзрослею.

– За это можно выпить. – Я протягиваю руку с бутылкой сидра.

– За невзросление?

– За другое. За наши страхи, которые хуже того, что нас пугает. – Если честно, за это мне хочется не просто чокнуться. Я хочу прокричать эти слова в ночь, радуясь и одновременно рыдая. Они звучат так просто. Как решение стольких проблем. Как решение для меня.

Но, увы, это лишь слова. Не реальность. Вот бы все было иначе.

Наши бутылки со звоном ударяются одна о другую. Сидр ледяной, и я ежусь, несмотря на куртку, и ставлю свою бутылку на высокий столик возле Сойера.

– Замерзла? – спрашивает он.

Очень. Но заходить обратно в паб тоже не хочу. Прямо сейчас я мерзну… с удовольствием. Потому что мне решать, когда я войду внутрь. Могу просто остаться на улице и мерзнуть хоть всю ночь, если так решу. Подобные вещи кажутся естественными, но это не так.

– Здесь красиво, – говорю я, вместо того чтобы ответить ему. Пусть по террасе время от времени проходят последние посетители и прощаются, тут создается впечатление, будто мы совсем одни.

Сойер придвигается чуть ближе. Не будь на мне куртки, сейчас он оказался бы достаточно близко, чтобы я смогла почувствовать спиной его тепло.

– Да. Ни за что бы не отказался от этого места, как минимум из-за кусочка гавани прямо под моим окном.

– И ради твоей «Мингалей», – негромко добавляю я. Его родная гавань. Поэтому он так назвал лодку, которая качается на черных волнах всего в паре метров от нас. И хотя я мечтаю о другом, о путешествиях и знакомстве с миром, о звуках самых отдаленных его уголков и песен чужестранцев, мне правда легко его понять. Когда у тебя есть надежная гавань, это, должно быть, вселяет мужество.

Я представляю, как он заключает меня в кольцо рук и притягивает к себе. А потом я забываю обо всех сомнениях, поддаюсь страстному желанию, которое гудит в животе, поворачиваюсь к нему и целую, пока мы оба не перестанем видеть и слышать все вокруг. К сожалению, мы не в моем воображении.

В реальности я уверена, что мы, по крайней мере, думаем об одном и том же. Каждый раз, когда он делает вдох, я чувствую, что он хочет до меня дотронуться и просто ждет малейшего знака согласия. Но его нет, этого согласия, как бы сильно мне ни хотелось того же. Похоже, он замечает, что меня что-то останавливает. И это не только страх перед тем, что он обо мне подумает, когда обо всем узнает. И не обычное переживание, что Мия не ошиблась в своих прогнозах о дальнейшем развитии событий. И не одно лишь понимание, что мне действительно сначала нужно позаботиться о себе самой. Не опасение, что меня так тянет к Сойеру просто от одиночества и слишком давно неудовлетворенной потребности к близости. По отношению к нему это было бы несправедливо.

Дело во всем сразу. И еще в чем-то другом. В том, что невозможно облечь в слова. Скорее в еле слышно шепчущем предчувствии. Это… ничем хорошим не кончится.

– Лиззи скоро закончит, – обрывает мои мысли Сойер. В пабе позади нас гаснет свет. – Можно мне отвезти тебя домой? Подожди! Прежде чем ты откажешься – а ты хочешь отказаться, я вижу, – послушай меня минуту.

Я делаю шаг вперед, чтобы создать расстояние между нами, после чего поворачиваюсь к нему. Насколько же я предсказуема? Это начинает меня беспокоить.

– Билли меня убьет, если узнает, что ты уснула ночью в автобусе.

У меня сама по себе появляется улыбка. Конечно, Билли ему рассказала. Я бы поступила точно так же.

– Кроме того, мы можем взять с собой Лиззи, и благодаря тебе ей не придется ехать на метро.

– Ты мог бы подбросить Лиззи и вне зависимости от меня.

Сойер раздраженно смотрит на меня.

– Так это будет мило. Но мне же надо как-то поддерживать тут репутацию босса. Я не занимаюсь благотворительностью, знаешь ли. – Он так говорит, как будто за этими словами кроется какая-то история, о которой я еще не знаю.

– Ты даже не в курсе, где я живу и по пути ли это вообще.

В ответ на это он издает стон, быстрым движением снимает шляпу и вытирает пот предплечьем. Мия все-таки ошибалась. У него есть волосы, и, за исключением того, что они немного примялись под шляпой, с ними все в полном порядке. Я бы с удовольствием рассказала Мии, что по ним можно было бы замечательно провести обеими руками. Или потянуть.

«Спасибо», мозг. «Спасибо».

– О’кей, ты права. – Он опять надевает шляпу и поворачивается ко мне. – Вся эта возня и причитания – это жалко.

– Не припомню, чтобы я так говорила.

– Нет, но ты так думаешь. А из того, что говорила, немногое было четко и понятно. Почти ничего.

– Прости. – Я бы и рада, если бы только знала…

– Без проблем. Теперь смирись с тем, как я это интерпретирую, и скажи мне, если я неправ. Ты хочешь услышать от меня конкретный вопрос? О’кей, тогда вот он.

Честно говоря, я хочу… В данный момент я мечтаю остановить время. Или хотя бы остановить его, чтобы ускользнуть.

– Я хочу… – начинает он, и я сжимаю зубы, – подвезти тебя домой. Можно? Можно я просто отвезу тебя сегодня домой?

Я делаю глубокий вдох и выдох. А я-то уже думала…

– Ладно. Да, ладно.

– Хорошо. – Сойер улыбается, похоже, вполне довольный, и я вновь расслабляюсь.

А затем он произносит:

– И еще я хочу снова с тобой увидеться. Это возможно? Да или нет, Хейл?

Сойер

Она сводит меня с ума.

Она милая, и притягательная, и красивая, и… она сводит меня с ума.

Не то чтобы я не понимаю отказов. Я уже сталкивался с ситуациями, когда все очень хорошо, но по итогу, к сожалению, все-таки недостаточно хорошо. В стольких сферах жизни мне всегда чего-то недоставало. Раньше в футболе, в последующие годы – в группе. С некоторыми девчонками. Даже в «У Штертебеккера», который вечно совсем немного не дотягивает до нужной прибыли.

Очень хорошо, Сойер. Но не супер. Этого недостаточно.

С Хейл же все как-то иначе. Потому что это не одностороннее притяжение. Я не просто вижу, как ее взгляд то и дело задерживается на моих губах, я как будто его чувствую. Ее глубокие вздохи, за которыми следует сбивчивое дыхание, когда она смеется, тембр ее голоса, когда она со мной разговаривает, ожидание в ее глазах. Я же все это не выдумал!

Но также я не выдумал, что одно неверное слово сломает ее прямо у меня на глазах. Или верное. А если я буду молчать, она исчезнет. Как удержать что-то, что ломается от прикосновения?

И что, черт побери, с ней стряслось, раз она так боится? Как такое возможно, что на сцене она уверенно, со всеми эмоциями, которые только способен выразить человек, раскрывает сердце перед восемьюдесятью чужими людьми, а всего пару минут спустя прячется в себе и блокирует все подступы?

Меня сбивает с толку, что рядом с Билли и Оливией она выглядела абсолютно расслабленной. Причина во мне? Она не должна быть во мне. Проклятье, да что я делаю не так?

– Что тут сложного? – спрашиваю я, потому что она до сих пор не дала ответ. – Можешь просто сказать «нет», если не хочешь.

– Я хочу. – Она так это произносит, будто как раз в этом и заключается проблема. – Но это плохая идея.

Твою мать, хотя бы скажи почему! – тут же проносится у меня в голове. Но она не скажет, как бы я ни старался.

– А сегодняшний вечер тоже был плохой идеей?

– Нет! – Это что, следы возмущения у нее в глазах? Возможно, даже вспышка гнева? – Он был потрясающим, понятно?

Гнев нравится мне больше, чем страх.

– Потрясающим, да? Значит, дело во мне.

– Нет! – Она открывает рот, чтобы все объяснять, но затем закрывает его и смотрит на меня все с той же искрой гнева во взгляде. – Ты пытаешься меня спровоцировать.

– Верно.

– Даже не думай. Сегодня все было совсем не так. Это была работа, понимаешь?

Нет. Это была не работа. Это… Черт, без понятия, что это было. Но никакая не работа.

– О’кей. Предположим, что это просто работа, и я хочу предложить тебе новую…

Она бормочет что-то неразборчивое про мазохизм, и я не знаю, имеет ли она в виду себя, или меня, или нас обоих.

– Тогда ты согласишься?

– Да. – Согласие вылетает без промедления. – Пусть это и глупо. Но да.

Она опять так близко, что я мог бы просто обнять ее. И вновь я абсолютно уверен, что она бы позволила это сделать. Даже более того: она наверняка бы закрыла глаза, прильнула ко мне и, вероятно, отбросила бы все, что крутится у нее в голове. А я бы мог наклониться к ней, выяснить, действительно ли у нее такие мягкие губы, и отвлечь ее ото всего, заставить на мгновение забыть обо всех тревогах. Может, ей это нужно? Пауза в круговороте ее мыслей? Но что произойдет потом? Боюсь, ничего хорошего.

– Знаешь что, Хейл?

– Хм?

– Я подумаю насчет работы, о’кей? Посмотрим.

Секунду она удивленно смотрит на меня, потом проводит языком по губам, и появляется намек на улыбку.

– Что? – спрашиваю я.

– Ничего, просто я поражена. У тебя немножко скотские наклонности.

– Совсем немножко. – Хотя я бы назвал это по-другому. Аварийный тормоз. Если я сейчас не выжму его на максимум, то вечер закончится моими губами на ее губах и моими руками под ее свитером. Или бог знает где еще.

Не то чтобы я этого не хотел.

Просто я почти уверен, что она этого не хочет. Не хочет по-настоящему.

– Лиззи, должно быть, уже готова. Поехали?

Чуть позже мы все сидим в моем Ford Transit. Лиззи по привычке села на среднее сиденье рядом с моим, а Хейл – сбоку, у окна, зажав чехол с гитарой между бедер, отчего мне постоянно хочется смотреть на эту гитару.

Пару минут мы едем молча. Лиззи печатает сообщения в смартфоне, Хейл, вероятно, как и я, слушает музыку по радио и, наверное, перестук моих пальцев, которыми я барабаню по рулю.

Наконец именно она нарушает тишину.

– Почему паб называется «У Штертебеккера»? Конечно, пиратские истории – это круто. Но почему пират, которого почти никто не знает?

Как хорошо, что я должен следить за дорогой, иначе сейчас закатил бы глаза. Хейл могла бы погуглить легенду о Штертебеккере. Или я бы ей рассказал. Но теперь это сделает Лиззи, а ее версия чуть эмоциональней, чем у любого другого.

– Капитан Клаус Штертебеккер, – с энтузиазмом начинает она, – был человеком чести. В большинстве историй – а их о нем сложено много – он представлен как морской Робин Гуд.

– Если он вообще существовал, – дополняю ее я. – Возможно, он и сам всего лишь легенда.

Лиззи поворачивается к Хейл и, соответственно, оказывается спиной ко мне.

– Не слушай невежду. Самая известная история связана со смертью Штертебеккера. Его коварно подставили враги, и он вместе со всей командой своего корабля, «Пестрого пса», был приговорен к казни в Гамбурге. Однако он выторговал у бургомистра обещание: любой, мимо кого пробежит Штертебеккер после обезглавливания, должен быть освобожден. Бургомистр согласился, и им не пришлось ни ставить Штертебеккера на плаху, ни связывать его. Он приказал своим людям выстроиться – самым юным, почти еще детям, велел встать впереди. Затем опустил голову и приветствовал смерть как старого друга. Говорят, что палач зажмурился, когда ударил топором, чтобы никто не увидел его слез.

– Этот момент она сама выдумала, – вставляю я, но не похоже, чтобы меня кто-то слушал.

– Что случилось потом? – тихо спрашивает Хейл.

Лиззи тяжело вздыхает.

– Капитан без головы поднялся с плахи и побежал вперед. Он прошагал мимо одиннадцати младших членов команды и дошел бы еще дальше, но бургомистр поставил ему подножку, из-за чего пират упал.

– Боже. – Я слышу дрожь в голосе Ханны, и по спине бегут мурашки. – Просто ужас.

– Скажи? – Лиззи вдохновенно кивает. – А хуже всего, что бургомистр нарушил свое слово… Гореть ему в аду! Он приказал казнить весь экипаж в тот же день.

– Как трагично. А как это связано с пабом?

– Вообще никак, – откликаюсь я. – Нам нужно было название, и я решил, что это подойдет.

Лиззи бросает на меня веселый взгляд, говорящий: «Забудь, это тебе не поможет!»

– Семь лет назад паб еще принадлежал мистеру и миссис Ричардсон. Сойер иногда работал в баре, но в основном просто кормил своих приятелей. Жидкой пищей, если ты понимаешь, о чем я. А потом старая ведьма Ричардсон – извини, Сойер! – просто пришла как-то вечером и безо всякого предупреждения объявила персоналу, что всем нам предстоит прогуляться по доске.

– Она собиралась их уволить, – перевожу я. Версия Лиззи звучит чересчур пафосно. – Мама планировала закрыть паб, потому что он не приносил достаточно прибыли.

– Для нас с Саймоном это стало катастрофой. Но наш капитан, – она бьет меня по плечу, немного переборщив с силой, – предложил свою голову взамен на наши жизни, как Штертебеккер однажды.

Хорошо, что пришлось остановиться на светофоре. Так я могу на пару секунд опустить голову на руль, не рискуя при этом нашими жизнями.

– Это был не настолько героичный поступок.

– Только потому, что в наши дни не рубят головы. Твоя мать сделала бы это, будь у нее такой вариант.

Я бы много отдал, чтобы иметь возможность с ней поспорить.

– Тогда Сойер потребовал, чтобы она объявила ему цену продажи, та ее назвала, и он тут же купил это место. Ведь так и есть, Сойер? Сколько ты потом расплачивался за паб?

Вопрос скорее в том, сколько я еще буду за него расплачиваться, но об этом Лиззи знать не обязательно. Так что я неразборчиво бурчу: «Сколько-то», и в целом это не ложь, после чего снова жму на газ.

– И она очень, очень на него разозлилась. Мы спрятались на кухне, но все равно слышали ее крики о том, что он загубит жизнь, если в восемнадцать лет прикует себя за ногу к этому ядру.

– Она думала, что я не потяну. Что можно понять, учитывая мои выпускные оценки и прочие достижения и умения на тот момент.

И она была права… ведь без Лиззи и Саймона я бы ни за что не справился. До сих пор не понимаю, почему мама в принципе продала мне этот паб в кредит. Наверное, просто потому, что догадывалась: иначе я бы не остался в Англии.

– Еще она сказала, пусть он даже не думает, что семья вложит хоть цент их с трудом заработанных денег в его бредовую затею. Они же не занимаются благотворительностью!

Я боялся, что станет неловко, как только Лиззи заговорит. Но это уже переходит границы дозволенного.

Однако она еще не закончила и открыла рот, чтобы продолжить, как вдруг Хейл ее перебивает:

– Значит, название действительно идеально подходит. – Ее слова звучат непринужденно, однако в дружелюбной манере дают понять, что для нее информации достаточно.

Лиззи тоже понимает намек, и несколько минут до двери ее дома мы молча слушаем новости по радио и узнаем, как Кейт, Уильям и их дети[23]23
  Члены британской королевской семьи. Уильям, принц Уэльский; Кэтрин, принцесса Уэльская; и трое их детей: принцы Джордж и Луи и принцесса Шарлотта.


[Закрыть] проведут Пасху.

Лиззи прощается, прошептав мне на ухо тихое «прости». По крайней мере, задним числом она осознает, что мои хреновы семейные дела, возможно, не стоит обсуждать со всеми подряд.

– Проехали. До завтра, Лиз.

– Пока. – Она захлопывает дверь, и мы с Хейл остаемся наедине с вопросом, есть ли еще что добавить к истории, которая повисла в кабине как затхлый запах.