Текст книги "Где-то во Франции"

– 12 –

– Почему бы вам не начать с рассказа о вашей работе? – предложила она. – Где вы находитесь? В письмах вы пишете «где-то во Франции».

– Неподалеку от Эр-сюр-ла-Лис, в деревеньке в нескольких милях от Бетюна. Хотя идут разговоры о переводе нас на восток, поближе к передовой.

– И сколько сейчас от вас до передовой?

– Миль семь-восемь. Но пушки так грохочут – кажется, они еще ближе. Поначалу я уснуть не мог, а теперь почти их не слышу.

– И что вы делаете?

– Мы – один из нескольких десятков полевых лазаретов на фронте. Грубо говоря, мы спасаем тех, кого можно спасти. Если у них незначительные ранения, мы латаем их и отправляем назад в часть. Если рана серьезна, мы стабилизируем их состояние и отправляем в тыловой госпиталь на дальнейшее лечение. Если же помочь им невозможно, мы облегчаем их уход в мир иной.

Она осторожно кивнула, впитывая его слова.

– А чем занимаетесь конкретно вы?

– Я – один из семи хирургов. Когда привозят раненых, один из нас оценивает их состояние. Если требуется операция, мы делаем ее сразу же, независимо от времени суток. До моей отправки во Францию я работал в больнице в Ист-Энде. Оперировал жертв поножовщины, людей, попавших под лошадь, людей, получивших травмы при падении грузов в порту. Но ничто из этого не идет ни в какое сравнение с тем, что я видел в Пятьдесят первом.

Он помедлил, давая ей возможность попросить его сменить тему на более безопасную, более нейтральную.

– Продолжайте, – сказала она, сжимая его руку.

Он в этот миг отдал бы все, что у него есть, за то, чтобы оказаться с ней где-нибудь в другом месте, уединенном месте, где он мог бы обнять ее. Держать ее нежно, осторожно и самому в ее объятиях познать благодать забвения.

– С июля у нас почти не было отдыха. Раненых везут и везут, и если я на сортировке раненых, то я оцениваю их состояние. У меня есть считаные секунды, чтобы оценить, у кого есть шанс выжить, а кто умрет. Прямая ампутация – дело несложное и быстрое, за час я могу сделать две-три. Но все, что посложнее…

Он отхлебнул чая, подкрепляя себя.

– Приносят солдата, а на нем ни царапинки. Но пульс едва прощупывается, дыхание затрудненное, кожа бледная. Его тяжелое положение очевидно. И вот мы с санитаром переворачиваем его, осматриваем с головы до пят и находим: крохотное входное пулевое отверстие. Или осколочное. Его единственная надежда – операция. Я должен разрезать его кожные ткани и найти, куда попала пуля. Я делаю это, обнаруживаю, что пуля или осколок отрикошетили от ребра или позвоночника и повредили жизненно важный орган и все артерии на пути. Операция на таком ранении может длиться часами, если раненый не умрет от шока или кровопотери, пока я над ним работаю. Мы можем делать переливания крови, но на это уходит много времени, и не всегда есть люди, готовые стать донорами.

А пока я пытаюсь спасти одного этого человека, в предоперационной палатке умирает с полдюжины других. Мальчики лет восемнадцати-девятнадцати. Они зовут своих матерей. А наши медсестры и санитары так заняты, что не могут улучить минуту, чтобы взять умирающего за руку в миг его ухода.

Он поднял глаза, постарался выдержать ее немигающий взгляд.

– Я повидал много всяких ужасов, Лилли, но этот наихудший. Слышать, как они перед смертью зовут матерей. А они ведь изо всех сил стараются вести себя стоически. Вы поверите, что они даже просят у меня прощения за свою слабость?

Он отвернулся. Не мог не отвернуться, иначе она увидела бы горячие, постыдные слезы, собравшиеся за его закрытыми веками.

– Хотела бы я знать, что тут можно сказать, – тихо проговорила она дрожащим от чувств голосом. – Я и представить себе не могла, что это так ужасно. Вы никогда… в ваших письмах нет ни слова об этом.

Он, конечно, ничего об этом не писал. Да и с чего бы он стал рассказывать ей об этом? Он зажмурился, молясь Богу о том, чтобы она не заметила его постыдной слабости. Потом он нашел в себе силы снова посмотреть на нее. Она тихо плакала, на ее щеках остались следы слез.

– Простите меня, Лилли. Простите, бога ради, – сказал он, ощущая, как чувство вины сводит его желудок. – Мне не следовало быть таким откровенным с вами. Не могу себя простить за то, что рассказал вам это.

– Ну что вы. – Она провела по глазам рукавом, открыла ридикюль в безуспешных поисках платка. Он достал из нагрудного кармана потертый кусочек ткани, вчера засунутый туда матерью, и вложил в ее руку.

– Спасибо, – сказала она, вытерев глаза. – Не обращайте внимания на мои глупые слезы. Я ведь сказала вам, что буду слушать, невзирая ни на что. И я вам говорю: мне по силам вынести это.

Она не лукавила. Она принадлежала к тому типу женщин, которые могут вынести все. Но он знал про себя, что он трус, по крайней мере в том, что имело отношение к Лилли, а потому пошел легким путем – сменил тему.

– Эдвард вам что-нибудь говорил о том, в каких бывал переделках? – спросил он и тут же мысленно выругал себя. Хорошенькая смена темы.

– В письмах? Почти ничего. Обычные его шуточки. Я думала о том, что должна расспросить его подробнее…

– Бога ради, не делайте этого. Мой опыт по сравнению с жизнью в траншеях – просто рай небесный. У меня хотя бы есть достаточно удобная кровать для сна и горячая или почти горячая пища, когда я голоден. – В его голосе теперь послышалась ярость. – И мне не приходится бояться, что меня сразит пуля снайпера. Или что я утону в воронке от снаряда. Или что я истеку кровью, вися на колючей проволоке. А именно так и умирают солдаты на этой чертовой войне, будь она проклята…

Он осекся в ужасе.

– Простите меня, Лилли. Мне нет прощения за этот язык.

– Я не в первый раз слышу такие слова. Не забывайте, где я работаю.

– Тем не менее я должен был выбирать слова.

Какой же он идиот – так испоганить то недолгое время, которое у них есть. Все, что он делал – только болтал о себе, пугал ее фронтовыми историями, бранился, как последний матрос, и ее теперь по ночам будут мучить худшие из кошмаров. Ну молодец!

Издалека до них донесся бой Вестминстерских часов, отбивавших четверть часа. Он отодвинул рукав, посмотрел на свои часы, его сердце упало.

– Уже без четверти двенадцать. Мой поезд уходит через полчаса. Вы не проводите меня на вокзал?

Он подозвал официантку, расплатился по счету и вышел с Лилли на улицу. Сердце радостно забилось, когда она взяла его под руку, и он исполнился решимости наслаждаться каждым оставшимся им мгновением. Времени сказать все то, что на самом деле важно, что он чувствует на самом деле, никогда не будет хватать.

В считаные минуты они были уже на вокзале Виктория. Он взял свою сумку из камеры хранения, накинул на плечо, поднял голову и посмотрел на доску расписания наверху. Поезд на Дувр отправлялся с третьей платформы через десять минут.

– Вы пройдете со мной до пропускного пункта? – спросил он. Она робко кивнула, будто испытывая ту же неловкость, что и он.

Когда они подошли к его платформе, он поставил сумку на пол и повернулся к ней.

– Вы мне напишете, Лилли?

– Конечно. Но прежде, чем вы уйдете, Робби, я хочу…

– Да?

– Я всегда хотела знать… когда я видела вас в прошлый раз – на праздновании обручения Эдварда, – почему вы ушли, не попрощавшись?

Господи боже. Только не сейчас.

– Я думал, Эдвард сказал вам. Вспомнил об одном деле.

– Я волновалась – уж не сказала ли вам что-то моя мама, не обидела ли каким-то образом? Так оно и было, да?

– Пожалуйста, Лилли, не здесь…

– Я права, да? Вы должны мне сказать.

– Да, она говорила со мной. Сказала, что вы обручены с Квентином Брук-Стейплтоном.

– Это была ложь.

– Теперь я знаю это. Я думаю, мы оба знаем, зачем она выдумала вам этого жениха.

– Если бы я только знала. Если бы вы мне сказали, я бы вам все сразу же объяснила. Никогда у меня не было никаких женихов. Никогда. Вы ведь верите мне, правда?

– Верю, – ответил он, тщетно пытаясь найти еще какие-то слова.

С дальнего конца платформы до них донесся свисток.

– Лилли, мне пора.

Он протянул руку, поправил ее локон, выбившийся из-под шляпки, и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она в этот момент повернула голову – случайно или намеренно? – и ее губы прикоснулись к его губам.

Такие мягкие. Ни о чем другом в это мгновение он не мог думать. Ее губы были такими мягкими. Когда он в последний раз прикасался к чему-нибудь столь идеальному?

Он взял ее лицо в ладони, наклонился, чтобы в полной мере почувствовать сладость ее губ. И вот они разжались, и он отважился провести языком по нежной, гладкой, как атлас, внутренней поверхности ее нижней губы. Ее руки, сжимавшие лацканы его шинели, задрожали.

– Кхе-кхе.

Реальность вторглась в их короткое забытье. Они стояли посреди вокзала Виктория и целовались. Всего лишь в ярде от дежурного по платформе, который даже не попытался скрыть восторга. Перед – о черт побери – не менее чем дюжиной солдатиков, которые явно с удовольствием следили за происходящим на их глазах.

Робби сделал шаг назад, нежно снял руки Лилли с лацканов своей шинели и попытался ободряюще улыбнуться.

– До свидания, Лилли, – прошептал он и развернулся. Он предъявил билет и прошел на платформу мимо железнодорожного служащего.

Он знал, она смотрит ему вслед, и ему стоило немалых усилий не броситься назад к ней, забыв обо всех приличиях, и не поцеловать ее еще раз. Он шел по платформе, и все вагоны, мимо которых он проходил, были заполнены. Он шел, и сердце колотилось в его груди – ему так хотелось повернуться и увидеть ее еще раз. Наконец он увидел пустое купе.

Он вошел, скинул с плеча сумку и дал поезду увезти его. Увезти от Лилли назад к кошмарам его французской жизни.

Назад к войне, которая продолжалась уже столько, что ему стало казаться: она не кончится никогда.

– 13 –

16 декабря 1916

Дорогая моя Лилли,

получил отпуск на Рождество – времени достаточно, чтобы съездить домой на два дня. Ты должна обязательно пообедать со мной на Рождество в «Савойе». И пригласи мисс Браун, если она свободна. В полдень тебя устроит?

С любовью и пр.

Эдвард.

Лилли пришла в «Савойю» в день Рождества в половине двенадцатого, предполагая, что ей придется ждать в одиночестве за заказанным столиком, но, к ее радости, Эдвард уже был там, расхаживал туда-сюда по фойе. Он похудел по сравнению с тем, каким был в день их последней встречи, электрический свет резко выделял его скулы и нос с высокой переносицей, форма просторно сидела на его высокой, слишком худой фигуре.

– Эдвард!

Он повернулся, увидел ее, обхватил руками, приподнял, осыпал поцелуями ее волосы.

– Лилли, моя Лилли. Если бы ты только знала, как я скучал по тебе.

– Несмотря на все мои письма? – поддела она его и рассмеялась, когда он наконец опустил ее на пол.

– Да, несмотря на все твои развеселые рассказы о жизни билетчицы. Не мог дождаться, когда увижу тебя сегодня – встал ни свет ни заря. И кстати, счастливого Рождества.

– И тебе того же. Ты когда приехал?

– Вчера днем. Как раз вовремя для мрачного обеда en famille[10]10
  В семейном кругу (фр.).


[Закрыть].

– Бедняга.

– Я только отдал долг – не больше. Давай узнаем, есть для нас свободный столик в гриль-зале?

Вопрос был, конечно, риторический, потому что, стоило им войти в ресторан, как словно из ниоткуда появился метрдотель. Он приветствовал Эдварда по имени и провел их к столику.

– Миссис Браун к нам не присоединится? – спросил Эдвард, когда они сели.

– Присоединится. Только ее смена в больнице кончается в одиннадцать, потом ей нужно переодеться и добраться сюда из Кенсингтона.

Их разговор был прерван осторожным покашливанием – подошел официант.

– Счастливого Рождества, лорд Эшфорд, леди Элизабет. Позвольте предложить вам аперитив?

– Да, пожалуйста. Как ваши запасы шампанского, еще не иссякли?

– Нет, ваша светлость. Позвольте вам предложить Moët et Chandon Brut Impérial 1907 года?

– Замечательно.

– А из еды, лорд Эшфорд?

– Пока не надо. Я вас позову, когда мы будем готовы сделать заказ.

Как только официант ушел, Эдвард повернулся к Лилли.

– Давай выпьем все шампанское сразу. Мы, таким образом, к приходу мисс Браун будем в стельку пьяные, а она прочтет нам лекцию о надлежащем поведении в общественном месте.

– Она совсем не такая, Эдвард.

– Да-да, я знаю. Но мне нравится поддевать ее. Она все так серьезно воспринимает.

– А ты все превращаешь в шутку.

– Это в прошлом, – сказал он, избегая ее взгляда. – Трудно изображать дурака, когда стоишь по колено в грязи и крови.

– Робби рассказывал мне, какой это кошмар – война. Он мне говорил об ужасах в госпитале, а потом добавил, что тебе достается гораздо, гораздо больше. – Она взяла его руку в свою, легонько пожала. Но он, казалось, и не заметил этого.

– Ну, не знаю. Я бы долго не протянул, если бы мне приходилось делать то, что он делает. Для начала отпиливает людям руки и ноги.

– Ты знаешь, о чем я говорю.

– Знаю. Но у меня до возвращения есть только сегодня и кусочек завтрашнего дня, и мне меньше всего на свете хочется сейчас говорить о войне. Даже думать о ней.

– Так о чем мы поговорим? – спросила она, решив побыть веселой ради него.

– Помоги мне извлечь максимум из этих нескольких часов. Смейся над моими шутками, жалуйся на маму – всякое такое.

Он усмехнулся ей, и она на мгновение увидела беззаботного, счастливого, живущего без всякой цели богатенького мальчишку, каким он был когда-то.

Мальчишку, который приезжал к ней из школы, а не с далекого страшного поля боя. Мальчишку, который, когда ему пришла пора уезжать, уезжал туда, где ему не грозили никакие опасности, кроме скуки Винчестера или Оксфорда, где худшее, с чем он сталкивался, был строгий учитель и перспектива воздаяния в виде экзаменов. Она моргнула – и мальчишка исчез.

– Хочешь узнать, каким я был несносным вчера за обедом?

– В канун Рождества?

– Я, конечно, безмерно наслаждался собой. Начал я с вопросов о Принглах. После этого разговор как-то застопорился. А потом, когда мама начала жаловаться, как ей стало тяжело находить достойную прислугу, я стал называть имена мужчин из Камбермир-холла, которые погибли в битве при Сомме. Мы ведь все в одном батальоне.

– Эдвард. Ты уже не мальчик, чтобы озорничать.

– Но ведь за это ты меня и любишь. Мне даже удалось затеять разговор о Робби, – добавил он.

– Не может быть.

– Я пел ему такие дифирамбы – и все их слушали. Возможно, я упомянул, что вы двое посетили кондитерскую, когда он в последний раз был в Лондоне. Нет, не возражай. Маме нужно знать, что ей не удалось вас разъединить.

– С твоей стороны жестоко так ее дразнить.

– В сравнении с тем, что она сделала с тобой? С Принглами? Я думаю – нет.

Принесли шампанское, он наполнил до краев два бокала, приложился к своему и выпил его до дна.

– Давай больше не будем говорить о маме, иначе у меня аппетит пропадет. А что Робби? Каким ты его нашла?

– Думаю, он на своем месте, – ответила она. – Только усталый и подавленный. Я убедила его рассказать мне о работе в полевом лазарете.

– Да, ты уже говорила. Не самый приятный предмет обсуждений для кондитерской.

– Я слушала его с интересом, хотя подробности были ужасные. Гораздо хуже того, что пишут в газетах.

– Так вы только об этом и говорили? О его работе?

– Нет. Я знаю, ты не хочешь говорить о маме, но…

– Давай-давай.

– Так вот, когда мы сидели в кондитерской, Робби упомянул Квентина Брук-Стейплтона.

– Откуда он знает этого бездельника? В Оксфорде с нами он не учился.

– Не учился. По какой-то причине Роберт решил, будто между мной и Квентином есть некое взаимопонимание. Возможно даже, это взаимопонимание дошло до обручения. Я хотела у него спросить, с чего он это взял, но мы перешли к другой теме. А потом, уже на вокзале, я поняла, кто мог ему это сказать.

– Мама.

– Да. Он признался. Она ему сказала. И я знаю, как она могла это сказать. Таким своим ужасным голосом, от которого тебе кажется, что роста в тебе не больше дюйма.

– Я его нередко слышал. И Робби тоже.

– Но разговаривали они только раз, так что…

– С ним все всегда так разговаривали. Не могу себе представить, как он чувствовал себя при этом, будучи мальчишкой в школе, но в Оксфорде ему доставалось. В основном розыгрыши. К нам в комнаты принесли корзинки с грязным бельем и приложили записку, в которой просили его отправить белье своей матери. Она ведь была прачкой. Или забирали книги с его стола в библиотеке, пока он ходил перекусывать, и оставляли их в ломбарде в Иерихоне.

– И что он делал в ответ?

– Ничего. Он на такие штуки никогда не реагировал. Только моргал.

– И это так никогда и не кончалось?

– Понемногу сошло на нет. Что за веселье, если предмет твоих насмешек и бровью не ведет.

– А теперь? Когда он работал в Лондоне, тоже было плохо?

– Коллеги уважали его, так что я не думаю, что на работе над ним подшучивали. Но я думаю, он не выносил благодетелей. Ну, ты понимаешь, о ком я – о филантропах, политиках, скучающих великосветских дамах, развлекающихся благотворительностью. Его больнице вечно не хватало денег, а потому там постоянно устраивали всякие благотворительные обеды, чаи и тому подобное. Ему ненавистно было присутствие на этих обедах, но если они означали дополнительные деньги для больницы…

Эдвард допил остатки шампанского.

– И вот он приходил туда, и его демонстрировали как живое доказательство того, что великий немытый народ может иногда вытаскивать себя из сточной канавы. «Дорогой мистер Фрейзер, будьте так добры, расскажите нам о вашей жизни в трущобах. Вероятно, это было абсолютно ужасающе».

– В трущобах? Я думала, он родом из деревни близ Глазго. Охинлох.

– Они переехали, когда ему было лет семь, после смерти его сестры. Мне кажется, он с матерью переехал к ее родителям. Но до этого они жили в самом жутком, самом грязном, самом опасном районе трущоб в Глазго, а это говорит о многом. Возьми худшее описание нищеты, какое ты читала у Диккенса, умножь на сто – и ты получишь район Горбалс. Он оттуда.

– Он никогда не упоминал…

– Он это не скрывает и никогда не скрывал. Ты спроси у него, он расскажет.

– Он наверняка знает, что мне все равно, откуда он. Что для меня это не имеет никакого значения.

– Но для него это имеет значение. Да и как может не иметь? Как бы высоко он ни поднялся в обществе, чего бы ни достиг в области хирургии, всегда найдется кто-нибудь вроде мамы, которой необходимо поставить его на место. Или относиться к нему как к интермедии в заезжем цирке.

– Даже теперь?

– Даже теперь. Ты никогда не задумывалась, почему он столько работает? Потому что для него это способ бегства. Можно даже назвать это его спасением. Любое ощущение собственного достоинства он черпает в своей работе.

– Он достойный человек. Достаточно раз встретиться с ним, чтобы узнать, какой он.

– В этом-то все и дело, Лилли. Он человек. Не святой и не герой. Обычный человек, необыкновенно талантливый в своей профессии и чрезвычайно незащищенный в том, что касается его происхождения. Никогда не забывай этого.

– Я в следующем письме непременно напишу ему. Скажу, как я горжусь дружбой с ним, скажу, какой он талантливый доктор…

– Бога ради, нет. Ты этим сделаешь только хуже. Лучше сделать вид, что ничего не случилось. Ему будет как соль на раны, если ты напишешь такое.

– Наверное, ты прав…

– Я прав. Напиши ему лучше о своей работе билетчицей. Я знаю, потому что я нахожу твои истории необыкновенно занятными.

– Я рада.

– Мне бы хотелось, чтобы ты мне позволила помочь тебе. Тебе не обязательно работать. Или жить в съемной комнате. Ты можешь поселиться в моем доме в Челси. Вместе с мисс Браун, если думаешь, что будешь скучать без нее. И мне не составит труда открыть счет на твое имя в моем банке.

– Спасибо, но не надо. Мне хорошо в съемной комнате, и меня устраивает моя работа.

– Как она может тебя устраивать? День за днем пробивать билеты под дождем?

– Она меня устраивает, потому что я делаю кое-что полезное. Я на днях видела плакат: «Исполняйте здесь мужскую работу, чтобы они могли сражаться». В этом все дело.

– Скорее уж «исполняйте здесь мужскую работу, чтобы они могли стать пушечным мясом».

– Ах, Эдвард, я совсем не это имела в виду.

– Я знаю, моя дорогая девочка. Извини, что нагоняю на тебя тоску. Выпей еще шампанского.

Он наполнил ее бокал и сделал большой глоток.

– Ты ни слова не сказал о Елене. Когда ты собираешься к ней?

– Я еще только двадцать четыре часа как приехал.

– Между вами все в порядке? Ее не отпугнул мой разрыв с родителями? Я полагала, что они держали это в тайне, чтобы избежать скандала.

– Нет-нет, она ни слова о тебе не сказала. Вряд ли она что-то знает. Да и вообще нельзя сказать, чтобы вы с ней были близкими подружками.

– Я знаю. Хотя во время наших немногих встреч мне нравилось ее общество.

– А если ты встретишься с ней еще раз, то узнаешь, что мы с ней живем в полном согласии. Я собирался нанести ей визит сегодня днем, когда прощусь с тобой и мисс Браун. Ой, смотри-ка, вот и она. Я имею в виду, мисс Браун.

Они оба встали, а Шарлотта подошла, сопровождаемая метрдотелем. Поцеловав в щеку Лилли, она с некоторой опаской обменялась рукопожатием с Эдвардом. Если бы Лилли не знала, как обстоят дела на самом деле, то она сказала бы, что они встречаются в первый раз.

– Выпейте шампанского, мисс Браун, – сказал Эдвард, когда они сели.

– Спасибо, лорд Эшфорд. Счастливого Рождества.

– И вам того же, мисс Браун. Вы сегодня прекрасно выглядите.

Шарлотта явно продумала свою одежду на сегодня: на ней было ее лучшее платье из превосходной темно-синей шерстяной материи и черная бархатная шляпка, весьма выигрышно обрамлявшая ее лицо.

– Вы сделали заказ?

– Нет, конечно, – ответила Лилли. – Мы ждали тебя.

Лилли сто лет не заходила в рестораны, если не считать короткого чаепития в лионской кондитерской с Робби. Не имея доступа к настоящей кухне, они с Шарлоттой перешли на тосты с любой тонко нарезанной едой, какую можно было положить сверху, и на чай, который пили чашку за чашкой. Так что сегодняшняя еда была для них большой редкостью.

Ее вкусы, вероятно, изменились за прошедший год, потому что в меню она не нашла ничего, что привлекло бы ее внимание. Суфле из омара, дуврский морской язык в устричном соусе, жареный фазан с трюфелями, филе миньон с начинкой из фуа-гра и белых грибов – все это было слишком, как-то совсем уж слишком. Шарлотта и Эдвард тоже, кажется, разделяли это отсутствие энтузиазма.

Эдвард кивнул официанту, подзывая его к столу.

– Я хочу попросить вас об одной услуге.

– Слушаю, лорд Эшфорд.

– Я, если честно, люблю что-нибудь более приземленное. Может быть, жареную курицу, если у вас есть. И гарнир вроде картошки. И с какой-нибудь зеленью.

– Как вам угодно, лорд Эшфорд. А десерт не желаете?

– Нет, спасибо. Только горячее.

– Отлично. Принести вам бутылочку из наших подвалов?

– У вас осталось Шевалье-Монтраше ла Каботт 1910 года?

– Конечно, ваша светлость.

– Хорошо. Только не слишком холодное.

Теперь, когда заказ был сделан, нужно было найти новую тему для разговора. Лилли отважилась первая.

– Как у тебя сегодня работа? – спросила она Шарлотту.

– Без всяких событий, иными словами, лучший из дней. Я полагаю, вы можете сказать то же самое, лорд Эшфорд.

– Я бы предпочел, чтобы вы называли меня Эдвард.

– А я предпочитаю обращаться к вам формальным образом, так что, пожалуйста, и не просите.

– Но Лилли называет вас Шарлоттой, почему и я не могу?

– Вы прекрасно знаете почему.

Шарлотта вела себя на самый необычный для нее манер. Обычно она воплощала собой саму вежливость и покладистость, но по каким-то причинам она была не в ладах с Эдвардом. Даже в день Рождества. Лилли исполнилась решимости вернуть разговор в более мирное русло.

– Мы перед твоим приходом говорили о моей работе в ОЛАК, – начала она. – Я верно говорю, Эдвард?

– Абсолютно, – подтвердил он. – Я даже собирался поделиться кое-какими интересными новостями с Лилли. По меньшей мере моя новость имеет потенциальный интерес.

– Выкладывайте, – сказала Шарлотта, допивая шампанское.

Эдвард вскинул бровь, услышав ее резкий тон, но продолжил без комментариев.

– В поезде из Дувра я встретил старого друга по Оксфорду. Дэвида Чемберлена. Он теперь служит в военном министерстве, хотя я не могу вспомнить, в каком качестве. Как бы там ни было, он возвращался из Франции на Рождество домой.

– И? – нетерпеливо сказала Шарлотта.

– И он сказал мне, что они разрабатывают план создания нового женского корпуса.

– Да ну, не может быть, – сказала Лилли, думая, что она ослышалась. Или во всем были виноваты два бокала шампанского на пустой желудок.

– Я говорю это совершенно серьезно. И определенно серьезно говорил и Чемберлен. Армии отчаянно нужны женщины, которые смогли бы заменить мужчин, работающих в тылу, чтобы эти мужчины могли взять в руки оружие и сражаться. Они хотят набрать десять тысяч женщин, а может, и больше.

– Не могу поверить. Когда?

– Насколько я понял, уже в феврале. И я думаю, тебе следует подать заявление сразу же, как только будет сделано сообщение об учреждении корпуса.

– И ты думаешь, меня возьмут?

– Думаю. Им безусловно нужны водители, чтобы возить офицеров, грузы и всякое такое. Ты будешь помогать, но при этом не подвергаться опасности.

Лилли посмотрела на Шарлотту.

– Что скажешь?

– Я думаю, тебе следует попробовать. Мне тебя, конечно, будет не хватать, но ты же все время искала что-то такое?

– Искала… но уже сто лет прошло с того дня, как я садилась за руль.

– Не сомневаюсь, навыки быстро к тебе вернутся, – заверила ее Шарлотта. – Тебе не обязательно становиться шофером, если уж на то пошло. Скорее всего, им будут нужны представители разных специальностей. Наверняка найдется что-нибудь такое, что тебе подойдет.

Эдвард протянул руку через стол и сжал ладонь Лилли.

– Пожалуйста, забудь, что я говорил раньше – про пушечное мясо. Правда в том, что нам катастрофически не хватает солдат. С последнего лета в моем батальоне постоянный недокомплект.

– И ты не будешь беспокоиться от того, что я буду так близко к передовой?

– Скорее всего, ты получишь место где-нибудь в Англии. Хотя мне и нравится идея твоего приезда во Францию. Мы там могли бы встречаться, когда у меня отпуск. Полюбоваться красотами Булонь-сюр-Мер и все такое, – пошутил он.

Где-то во Франции. Рядом с Эдвардом. Рядом с Робби.

– Чемберлен говорил абсолютно уверенно. Так что держи глаза и уши настороже и будь готова подать заявление, как только они объявят о наборе в корпус.

Принесли заказ, приготовленный точно так, как просил Эдвард: жареная курица, картошка по-лионски и крошечные молодые кочанчики брюссельской капусты. Лилли сосредоточилась на еде, предоставив Шарлотте и брату вести дискуссию, подчас оживленную и иногда колючую, об относительных достоинствах современного искусства.

Она ела, методически пережевывая пищу, а ее мысли витали где-то далеко, навеянные словами Эдварда. Если так оно и есть и если ее примут, то у нее появится шанс сделать что-то со своей жизнью, стать человеком, достойным дружбы и даже любви.

До февраля оставалась еще целая вечность.