Текст книги "Письма из Лондона"

– Я только хотела сказать…

– Я знаю, что вы хотели сказать, – прервал ее Кач. – Но дело в том, что нам нужна эта статья. Это не подлежит обсуждению. Но вы можете написать так, чтобы никого не обидеть. Задавайте как можно меньше вопросов. Пусть люди говорят сами – вот о чем вы должны помнить. Дайте им говорить.

И они отправились в Силвертаун, прошли по разрушенным улицам городка, поговорили со всеми, кто выказывал такое желание. Кто-то отворачивался при виде Руби с блокнотом и Мэри с камерой. Некоторые срывались на слезы, не в силах говорить. Но большинство охотно, чтобы не сказать весело, отвечали на ее вопросы.

Лучшее интервью, то, которое Руби запомнила на всю жизнь, состоялось с первым человеком, которого они там увидели. Он, весь покрытый слоем мелкой серой пыли, сидел на груде обломков, прижимая к груди статуэтку стаффорширского терьера. За его спиной дымились руины нескольких скромных домов.

– Доброе утро, – сказала Руби, ощущая нервическую сухость во рту. – Меня зовут Руби Саттон, я корреспондент журнала «Пикчер Уикли». Это моя коллега Мэри Бьюканен. Извините, что беспокоим вас, но не могли бы вы поговорить с нами, если вы не возражаете? – Она затаила дыхание, уверенная, что он им откажет.

– Чего я вдруг буду возражать – вы такие хорошенькие девчата. Вона смотрите, что нам тут немчура устроила.

– Я, хмм…

– Но наши ребятки тоже им наваляли вчера вечером. Парень из противовоздушной обороны мне сам сказал сегодня утром. Полетели домой зализывать раны.

– Это точно. А здесь… это был ваш дом?

– Был. На конце улицы стоял. Мало что от него осталось.

– Но собаку вашу вы спасли.

Он опустил глаза, удивленный ее словами, но понял, что она имеет в виду – фигурку собаки в его руке.

– Ах да. Только половинка из пары. Это моей матери. Она бы взбесилась, если бы узнала, что я позволил им разбить одну.

– Если не возражаете, расскажите мне, что случилось.

– Я был в пабе, когда зазвучали сирены. И почти сразу после сирен одна за другой стали падать бомбы. И мы спрятались в их подвале, набились туда, как сардины в банку, и сидели, пока не дали отбой. Тут столько дыма было с утра. Рук перед собой не видать. Мой дом… я когда вернулся, его не было, а вместе с ним и улицы.

– Я вам так сочувствую.

– Тут рядом были соседи, милая пара такая. Не так чтобы разговорчивые, но все же дружелюбные. Она с тростью ходила, а он всегда говорил, что никогда ее не бросит. Парень из воздушной обороны сказал… он сказал, они пытались укрыться под лестницей, но дом обвалился на них, а потом пожар…

Он отвернулся, вытер глаза рукавом, и Руби поймала себя на том, что глотает слезы.

– Я себя ругал, – продолжил он, – когда так рано отправился в паб в субботу. Моя хозяйка устроила бы мне за это головомойку. А если бы я был дома, я бы укрылся в убежище на Ориентал-роуд, оно самое ближайшее. А бомба в него прямо и угодила. Всех поубивало.

– Ваша жена?.. – мягко спросила она, страшась худшего.

– Она умерла несколько лет назад. А увидела бы наш дом, так все едино тут же умерла бы на месте.

Руби встала на колени на землю, ничуть не заботясь о своих чулках.

– А вам есть куда пойти?

Он не ответил, его взгляд был устремлен в точку над ее плечами, и ей на мгновение показалось, что она зашла слишком далеко. Потом он выпрямился, расправил плечи и посмотрел ей в глаза.

– Со мной ничего не случится, можете не волноваться. Моя дочка живет за Луишамом. Она сейчас едет сюда, чтобы забрать меня. А я пришел посмотреть, не найду ли чего своего среди этих обломков.

– Мне очень жаль, что это случилось с вами, мистер…

– Джемметт. Но вы можете называть меня Билл.

– А вы меня – Руби. Я могу что-нибудь для вас сделать? Тут есть столовая на колесах неподалеку. Принести вам чая?

– Не, со мной все будет в порядке. Но все равно спасибо.

Пока Руби и Билл разговаривали, Мэри фотографировала. Все время и чуть ли не украдкой, и если бы не щелчки затвора камеры, то ее присутствие было бы вообще незаметно. Теперь она подошла и похлопала Руби по плечу.

– Нам пора.

– Мэри права, к сожалению. Вы не возражаете, если мы используем ваше имя и фотографии в журнале? Статья, вероятно, появится в выпуске, который выйдет на следующей неделе.

– Буду ли я возражать? Да обо мне вся улица станет говорить. Я, в общем…

Только улицы, конечно, больше не было.

– Вы очень смелый человек, – воскликнула Руби. – Ваша жена наверняка гордилась бы вами.

– Спасибо, что так говорите. Я вот только не могу понять – что вас привело сюда из Америки? Если вы не возражаете против моего вопроса. В такие времена я бы посоветовал вам сидеть дома. Там у вас безопаснее.

– Но и вполовину не так интересно. Если бы я осталась дома, то не познакомилась бы с вами. Удачи вам, Билл.

– И вам удачи, Руби.

В конце сентября после третьего вечернего цикла – вой сирен, убежище, отбой – она, будучи не в состоянии спать, час за часом описывала жизнь в Лондоне во время ночных налетов: сирены, укрытие в убежище, часы ожидания. Ужасные мучения в предчувствии того, что ты увидишь утром.

Она переписывала эти заметки раз десять, не меньше, прежде чем набралась смелости показать свой труд Качу, но при этом уверенности все равно не чувствовала. Кач читал быстрее, чем кто-либо из ее знакомых, но оторвался от печатных страничек не скоро.

– Мне нравится. Правда, но…

– Но что-то в тексте не так, да? Я знала. Чего-то в нем не хватает, но я не могу…

– В нем не хватает вас, – сказал он. – В нем не хватает вашего видения. Перепишите это от первого лица. Расскажите читателям, кто вы и как вы сюда попали.

– Но не мое дело читать проповеди, – возразила она, – я должна стоять в стороне, чтобы читатель…

– Вы этому научились у Майка Митчелла? Насколько мне известно, Майку никогда не приходилось сидеть под бомбежками… какой сегодня день?

– Понедельник, тридцатое.

– Двадцать три ночи подряд, и не знать, сколько их еще впереди. В ваш первый день здесь вы сказали мне, что вы – человек со стороны. Сказали, что хотите стоять в сторонке и наблюдать.

– Да, но…

– И что? Теперь вы в гуще событий. Блиц в самом разгаре как для вас, так и для нас. И вы вполне можете честно писать о происходящем.

Письма из Лондона

от мисс Руби Саттон

30 сентября 1940 года

…Не думаю, что смогла бы описать это, не испытав происходящего на собственной шкуре. Просто как дважды два. Страх перед бомбами – вещь вполне реальная, и если в Лондоне есть мужчина или женщина, которые не боятся налетов, то я хотела бы позаимствовать немного их мужества. Меня удивляет их добрый юмор. Удивляет, как жители этого города могут улыбаться и продолжать более или менее вовремя приходить на работу, делать то, что требуется делать, и, хотя время от времени с ними и случаются минуты слабости, находить поводы для шуток, петь и смеяться – этого я пока не смогла понять…

– 7 –

Октябрь 1940

Они уже сворачивали свою летучку, завершающую неделю, когда Кач, не обращаясь ни к кому конкретно, сообщил, что сегодня идет на концерт в Национальную галерею.

– Кто-нибудь хочет со мной? Мэри?

– Иду.

– Найджел? Нелл? Питер? Руби? Ну же. Немного культуры вас не убьет.

Другие пробормотали отговорки, но Руби была заинтригована приглашением.

– А что это за концерт?

– Классической музыки.

– Я…

– Только не говорите мне, что вы из тех людей, кого интересует только современная музыка. Танцевальные оркестры со своими барабанами, саксофонами и скрежещущими кларнетами. Все составляющие ночного кошмара, – проворчал он.

– Вы бы так не говорили, если бы сходили на концерт Бенни Гудмана.

Нелл в другом конце комнаты радостно взвизгнула:

– Ты слышала, как он играет?

– Только раз, примерно год назад. Это было чудесно.

Билет на концерт был таким дорогим – она чуть в обморок не упала: больше двух долларов, но как только мистер Гудман вышел со своим кларнетом, она оказалась на небесах.

– Я настаиваю на том, чтобы вы пошли на концерт, – сказал Кач, обрывая ее воспоминания. – Я уверен, вам он понравится гораздо больше, чем сногсшибательное синкопирование мистера Гудмана.

– Хорошо, – согласилась Руби. – Если настаиваете.

Наверняка она услышит что-то новое, а это не может быть плохо.

– Ну, скажем, без четверти двенадцать. На тот случай, если там будет очередь. Мы можем поесть что-нибудь в кафе галереи.

Они все вернулись к своим столам, своим конкретным занятиям, которые вытеснили из их голов другие заботы, а Руби задумалась над тем, как лучше подать ту историю, над которой она работала: один день сотрудницы Женской волонтерской службы. Найджел предложил ей позвонить «кое-кому» в эту службу и попросить, чтобы связали с подходящим человеком, готовым дать интервью, но Руби соглашалась прибегнуть к этому варианту только в крайнем случае. Прямое обращение в ЖВС будет напрасной тратой времени, поскольку там неизбежно начнутся сомнения официальных лиц – кого выбрать на эту роль. И высока была вероятность, что ей устроят интервью с личностью, в которой столько же жизни, сколько в промокшем картоне.

– Готова?

Она подняла голову и увидела возле своего стола Мэри и Кача.

– Прошу прощения – потеряла счет времени. – Она сунула блокнот в сумочку, сняла с вешалки шляпку и плащ. – Куда, вы говорите, мы направляемся?

– На Трафальгарскую площадь, – ответил Кач. – Концерты проводятся в подвале Национальной галереи.

Они повернули на юг, прошли к Темзе и, как ей показалось, в направлении станции метро «Блэкфрайерс».

– А зачем вообще эти концерты? Я думала, люди слишком заняты для таких вещей.

– За что мы сражаемся, если не за красоту искусства? – пролаял Кач и, словно услышав грубость своего голоса, сконфуженно улыбнулся Руби. – Извините, для меня это как красная тряпка – я имею в виду, слова о том, что мы все, если хотим добиться поражения Гитлера, должны уткнуться носами в главное и не обращать внимания ни на что другое. Я не согласен, поэтому-то я и иду на концерт – чтобы насладиться прекрасной музыкой. Что он может сделать, чтобы остановить меня?

– Он может разбомбить галерею, – заметила Руби.

– Он ее уже бомбил. Им на прошлой неделе пришлось эвакуировать зрителей – кажется, зажигательная бомба свалилась с неба в соседнее помещение. Но шоу не было остановлено. Они просто спустились по лестнице. Победу одержала прекрасная музыка.

– Давайте лучше поговорим о музыке, – сказала Мэри. – Тот последний концерт, на который мы ходили, – это был ужас какой-то.

– Стравинский? Мне понравилось.

– Это не мое, – не соглашалась Мэри. – А вот Баха и Бетховена хоть каждый день могу слушать.

– А люди не жалуются? – спросила Руби. – Они же оба – немецкие композиторы.

– Да, и я наверняка и определенно знаю, что ни один из них не был членом Нацистской партии, – пробормотал Кач, – так что, я думаю, мы можем слушать их музыку с чистой совестью.

– Я не это имела в виду…

– Я знаю, Руби. Я просто сражаюсь с ветряными мельницами. Ну вот – пришли. Метро.

Не успели они спуститься на платформу, как подошел поезд. Хотя в вагонах было полно народа, Кач настоял, чтобы и они втиснулись внутрь. Ничуть не комфортнее, чем в нью-йоркском метро в час пик, подумала Руби, слава богу, что им ехать всего ничего.

– А какая музыка в сегодняшней программе? – спросила она, когда поезд тронулся.

– Понятия не имею, – сказал Кач. – Скорее всего, что-то традиционное. Время от времени они экспериментируют с современной музыкой – например, исполняют Стравинского, на которого жаловалась Мэри, – но современная музыка не очень популярна. Большинству людей подавай что-нибудь проверенное временем.

– Я никогда прежде не слышала настоящего оркестра, – призналась Руби. – Только оркестр мистера Гудмана в тот единственный раз. – Она не стала рассказывать про хрипловатый расстроенный аккордеон, на котором каждое утро во время мессы играла сестра Мэри-Фрэнсис. Тот аккордеон был орудием пытки, а не музыкальным инструментом.

– Сегодня будет не оркестр, – предупредил Кач. – Скорее камерный ансамбль. Не больше десятка музыкантов. Или пианист соло.

– Сначала ты завлекаешь девушку прекрасной музыкой, а потом лишаешь ее иллюзий, говоря, что там будут бренчать на рояле, – сказала Мэри, в шутку надув губы. – Ты уж выбери что-нибудь одно.

– Не обращайте на нее внимания, Руби. Ее интересуют только сандвичи в столовой.

– Да, а почему нет? Они лучше, чем картон с опилками, которые подают в «Старом колоколе».

Руби не знала, как ей поучаствовать в этом разговоре, да и нужно ли ей это делать, поэтому она просто слушала их обмен любезностями – обычное дело среди старых друзей. Может быть, их панибратские отношения были порождением той легкости, того душевного спокойствия, которое ты испытываешь с другим человеком, если знаешь его сто лет, если он видел тебя не в лучших твоих проявлениях, но все же относится к тебе с симпатией. Или, может быть, их отношения были основаны на интимной близости, на романтической любви? Она этого не знала и уж, конечно, не собиралась об этом спрашивать. Но все равно она им завидовала. Немного.

Когда поезд остановился на «Чаринг-Кросс», Кач повел их вверх по лестнице.

– Тут нам лучше пройтись немного, – сказал он, – чем пересаживаться на другую линию и ехать лишнюю остановку.

Они прошли несколько сотен ярдов по Вилльерс-стрит, свернули налево, дойдя до Стрэнда, и тут перед ними открылось огромное пространство площади. Только она была вовсе не пустой, а заполненной статуями, фонтанами и людьми, сотнями людей, большинство из которых, казалось, просто наслаждается великолепным послеполуденным солнцем.

– Это… это что-то, – проговорила она наконец, безуспешно попытавшись найти подходящее прилагательное. – В Нью-Йорке ничего подобного нет.

– А Таймс-сквер? – спросила Мэри.

– Ну, на самом деле это никакая не площадь. Скорее какой-то вытянутый треугольник[7]7
  Здесь обыгрывается исходное значение английского слова square (площадь) – геометрическое: «квадрат»; со временем оно перешло на обозначение городского пространства, имеющего форму квадрата, а потом и любого открытого городского пространства.


[Закрыть]. И уж красоты там никакой нет. Только куча неоновой рекламы на зданиях.

– Это больше похоже на Пиккадилли-серкус.

– Пожалуй.

Она проезжала по Пиккадилли на автобусе в конце лета еще до начала Блица, и Пиккадилли в самом деле напомнила ей Таймс-сквер.

– Вон там, – сказал Кач, – показывая на юг, – видно очаровательное маленькое убежище, построенное для статуи Карла I – того, которому отрубили голову.

Руби посмотрела и не смогла сдержать смех, потому что статуя стояла под гофрированным металлическим колпаком, напоминающим ветряную мельницу без крыльев.

Она повернулась к центру площади – к самому большому столбу, который когда-либо видела: его основание было защищено деревянными щитами и мешками с песком. Она знала, что это колонна Нельсона, и герой Трафальгара остается на своем высоком месте, бросая вызов бомбардировщикам. Огромные бронзовые львы у основания колонны, каждый размером со слона, тоже не были укрыты.

На площади она увидела несколько маленьких воронок, засыпанных гравием в ожидании ремонта, и несколько зданий с заколоченными досками окнами. Но фонтаны все еще работали, по площади разгуливали голуби, и дух обитателей площади, насколько она могла заметить, не был сломлен.

Когда они подошли к галерее, большому зданию, занимавшему всю северную часть площади, Руби заметила длинную, растущую очередь, извивающуюся змеей на центральной лестнице и уходящую вправо.

– Нам туда никогда не попасть.

– Ну, тут всего-то человек сто, – сказала Мэри. – Попадем, можешь не беспокоиться. И вот тогда-то и пожалеешь.

– Ну-ка, шире шаг, – поторопил их Кач, и они поспешили встать в конец очереди. Вблизи галерея и в самом деле выглядела гигантским сооружением и показалась Руби не меньше музея Метрополитен. Она несколько раз приходила в этот музей, и каждый раз с ощущением, что сколько бы раз она в нем ни побывала, всех хранящихся там сокровищ ей все равно никогда не увидеть.

– Вы говорили, что галерея пуста? – спросила она Кача.

– Да. Сразу после объявления войны…

– Привет!

Какой-то человек подошел к Качу с другой стороны и теперь пожимал ему руку. Выглянув из-за упитанной фигуры главного редактора, Руби с удивлением увидела капитана Беннетта. Он подошел к Мэри, клюнул ее в щеку, а потом встал лицом к лицу с Руби, наклонил голову, чтобы поцеловать в щеку, хотя она протягивала ему руку.

– Привет, Руби. Рад вас видеть снова.

Он был в форме, хотя в его знаках различия что-то изменилось – на воротнике и в погонах, только она плохо разбиралась в таких деталях. Вид у него сегодня был не такой усталый, как в июле, тени под глазами стали менее заметны. И его глаза – она не забыла их цвет. Голубой, темный и сочный, цвет новой пары джинсов, и если существовал какой-то более американский способ описать их, то она его и представить себе не могла.

Она вдруг поймала себя на том, что беззастенчиво таращится на него.

– Вы хорошо выглядите, – сказала она, все еще чувствуя тепло его губ. – Сколько времени прошло с нашей встречи.

– Да. Прошу прощения. Меня с лета в городе не было.

Она с удовольствием вспоминала их совместный ужин и была немного разочарована, когда он после этого пропал. Забавно, как она не позволяла себе задумываться о его исчезновении до самого этого момента, когда снова увидела его здесь, на площади, в солнечный день.

Глупо было, что такая мелочь беспокоила ее. Она никогда не принадлежала к той категории девиц, кто будет дуться из-за всякой ерунды как мышь на крупу, когда и без того есть чем заняться. Жизнь полна гораздо более важных событий, чем ужины с красивым британским капитаном.

– Рад, что ты сумел вырваться, – сказал Кач. – Работы – передохнуть некогда?

– Не так чтобы уж совсем некогда, – любезно ответил он. – Я теперь работаю в Межведомственном исследовательском бюро, – объяснил он Руби. – И никто вроде бы не возражал, когда я сказал, что сегодня устрою себе долгую передышку на ленч. Это говорит, что я занимаю важное место в круговороте вещей в природе.

Они подошли к дверям, и возникла небольшая неловкость, когда она попыталась заплатить за свой билет и программку, но ее попытка не была оценена по достоинству Качем, который заплатил за всех четверых.

– Это меньшее, что я могу сделать, – сказал он, – поскольку шантажом заставил вас прийти сюда.

– По крайней мере, ленчем я вас могу угостить? – спросила Руби.

– Не можете, – отрезал он, правда, смягчив свои слова улыбкой.

Столовую, в которой работали одни волонтеры, организовали в пустой верхней галерее на самом верху. Там стояли длинные столы, заставленные подносами с готовыми сандвичами и кусочками кекса, а в другом конце громоздились полные чайники и кофейники.

– Сливочный сыр с финиками, ветчина с чатни, сыр с чатни, сосиска в тесте, – отбарабанила волонтерша, вышедшая им навстречу.

– Ветчина с чатни, – заказала Руби и получила сандвич, который выглядел, как и обещала Мэри, гораздо более аппетитно, чем те, что они ели на работе.

– «Вокзальные пирожные» – дальше, чай и кофе тоже. Кассир в конце. Следующий, пожалуйста.

«Вокзальное пирожное» при близком рассмотрении оказалось бисквитом, в который воткнули кусочки сухофруктов.

– Сушеная слива, милая, – сказала волонтерша, подававшая ломтики. – Сейчас вишню в сахаре днем с огнем не найти. Чай или кофе?

– Нет, спасибо. Меня устроит и одно пирожное.

Руби научилась с подозрением относиться к тому, что в Лондоне называли «кофе», поскольку «кофе» неизменно оказывался горячей водой, в которой были разведены несколько капель кофейного экстракта с запахом меди.

– Всем есть, – скомандовал Кач. – До начала концерта пятнадцать минут, а стоять мне бы не хотелось.

Проглотив сандвичи и пирожные, они влились в поток, направлявшийся в подвал с большим залом, но низкими потолками. В дальнем конце зала на сцене стоял великолепный рояль.

– Интересно, как они втащили сюда рояль, – прошептала Руби в ухо Мэри, когда они заняли места где-то между сценой и выходом.

– Хороший вопрос. Я думаю, осторожно.

Она оказалась в кресле между Мэри и капитаном Беннеттом, по другую сторону от Мэри уселся Кач.

– Вам хорошо видно с вашего места? – спросил капитан. – Если хотите, можем поменяться.

– Спасибо, мне хорошо видно.

– Когда тут начались концерты в прошлом году, их давали наверху – не помню, как называется этот зал. Как бы то ни было, но музыканты там сидят под громадным стеклянным куполом. Смотрится прекрасно, но сидеть там во время воздушного налета – не самое мудрое решение. Никто не хочет видеть Миру Гесс, нанизанную на осколок стекла.

– Мира Гесс? – переспросила Руби. – Она одна из музыкантов?

– Да, и это ей пришла в голову мысль давать тут концерты. Примечательная личность. Если нам повезет, она сегодня тоже будет играть. – Он вытащил из нагрудного кармана программку, теперь довольно помятую. – К сожалению, сегодня ее не будет. Ничего не знаю насчет других музыкантов, хотя обычно тут прекрасные исполнители. Мне нравится их сегодняшний выбор музыки.

– Вот как, – сказала Руби, не желая признавать, что она знает о классической музыке, вероятно, не больше, чем он знает о бейсболе.

– Они начинают с сонаты Моцарта для скрипки и фортепьяно ля-мажор, потом небольшой перерыв, потом соната Элгара для скрипки ми-минор. Величайший из современных композиторов. Прекрасная вещь, хотя я предпочитаю его концерт для виолончели.

– Похоже, вы неплохо разбираетесь в классической музыке.

– Моя мать была музыкантом. Пианисткой. Хотя профессионально она никогда не выступала. Но была больше, чем заядлым дилетантом.

– Она и вас заставила учиться?

– Да, хотя я тот еще был ученик. Предпочитал по деревьям лазать или бить окна в консерватории мячиком для крикета. Теперь я ей благодарен, что она проявила настойчивость.

Аплодисменты известили о появлении музыкантов – двое мужчин в форме поклонились, а потом взялись за инструменты. Скрипач встал в одиночестве в центре сцены, а к пианисту сбоку подсела молодая женщина.

– Чтобы страницы переворачивать, – прошептал ей капитан Беннетт.

Тишина… а потом музыка, возвышенная музыка, заполнившая ее мысли, ее чувства, затмила все, остались только чарующие грустные звуки скрипки и отточенное изящество рояля. Музыка оказывала на нее гипнотическое действие, и Руби даже наклонилась вперед, впитывая эти звуки. Классическая музыка, которую она слышала по радио, казалась ей скучной и тяжелой, но сейчас музыка звучала волшебно. Озвученный солнечный свет. Соната закончилась финальным звуковым росчерком, и музыка так захватила Руби, что она чуть не подпрыгнула, когда зал разразился аплодисментами. Она взглянула на часы – поняла, что прошло почти полчаса. А ей казалось – считаные минуты.

– Вам понравилось? – тихо спросил капитан Беннетт.

– Очень. Я и понятия не имела…

– Прекрасная музыка. И, к сожалению, редко исполняется.

– Но ведь это еще не все, да?

– Да. Они вернутся через минуту – будет еще Элгар. Он ничуть не похож на Моцарта, но я думаю, вам понравится не меньше. А может, даже и больше.

Соната Элгара и в самом деле была другой, такой прочувствованной, такой романтичной, что у Руби от удовольствия перехватывало дыхание, по телу пробегала дрожь, а голова кружилась. Музыканты начали убирать смычки, а она удивленно посмотрела на капитана Беннетта.

– Я знал, что вам понравится, – сказал он.

– Вы говорите, что этот композитор – англичанин?

– Был. Он умер пять или шесть лет назад. А почему вы спрашиваете?

– Не знаю. Только потому, что это самая неанглийская вещь, какую я слышала.

– Почему? Потому что она такая страстная? – спросил он, и хотя попытался напустить серьезность на лицо, но не смог сдержать улыбки.

– Наверное, – ответила она, подавляя смешок.

– Хм-м. Я бы сказал, вам следует получше узнать нас. Ну – нам пора.

Они вышли на улицу, и, поскольку сотни людей из подвала выбирались довольно медленно, Мэри и Кача пришлось подождать.

– Мы с Мэри возвращаемся в офис, – сказал Кач. – А вам, Руби, нужно домой. Вам не имеет смысла возвращаться в офис, поскольку я через час все равно отправил бы вас домой.

– Я пойду с вами, – предложил ей капитан Беннетт. – Живу неподалеку от «Манчестера».

– И вам не нужно возвращаться на работу? Сейчас только половина третьего.

– У нас нет строгого расписания. Никто не будет возражать.

«Даже банкиры работают дольше», – подумала Руби, но кто она такая, чтобы спорить. Они простились с Качем и Мэри и пошли на север по Чаринг-Кросс предположительно к ближайшему метро.

– Я подумал, что нам лучше по линии Пиккадилли добраться до Кингс-Кросс, – сказал он несколько минут спустя. – А там можно пересесть на поезд до Алдерсгейта. Если только у вас нет других планов.

– Нет, только домой. Мне еще нужно много чего прочесть.

Им удалось втиснуться в прибывший поезд, и хотя Руби было довольно неловко стоять всего в нескольких дюймах от человека, которого она едва знала, ее не особенно прельщала мысль придвигаться к окружавшим ее со всех сторон людям, которых она не знала совсем.

– Извините, что я вот так пропал. – Она некоторое время, пока он не произнес этих слов, старалась не смотреть ему в глаза, а теперь подняла на него взгляд и с удивлением увидела, как искренне он на нее смотрит. – Меня не было несколько месяцев. Вернулся только на прошлой неделе.

– Понимаю, – сказала она, думая о том, где он мог быть и чем заниматься, но если бы он хотел, чтобы она знала, то наверняка рассказал бы.

– Но я все это время был на связи с Качем. Он сказал, что главред «Америкен» дал вам колонку.

– Да. Они назвали ее «Письма из Лондона».

– И вам нравится писать ваши письма? Думаю, вы не испытываете особых трудностей в поисках героев, о которых пишете.

– Никаких. Случаются недели, когда я не знаю, с чего начать… столько всего хочется сказать. Обычно я описываю то, что пережила лично. Ночи в бомбоубежище, утро после налета. Разговоры с людьми, так или иначе пострадавшими. Всякое такое.

– Качу определенно нравится то, что вы делаете. Как ваши колонки, так и статьи, которые вы пишете для «ПУ».

– Правда? – А потом, хотя с ее стороны было глупо задавать такой вопрос: – И что он вам сказал?

– Помимо всего прочего – что вы умеете сделать свой рассказ трогательным, при этом не манипулируя читателем. И никогда не срезаете углы, как бы вас ни гнали поскорее закончить.

– Это… очень мило с его стороны, – пробормотала она. – Я рада, что Кач мной доволен.

– Его вы, значит, называете Кач, а я для вас капитан Беннетт?

Он, кажется, твердо намерился смутить ее. Какая ему разница, как она его называет?

– Вас, кажется, Чарльз зовут?

Он тихонько застонал, скорчил шутливую гримасу.

– Да, но я терпеть не могу это имя. Моя мамаша по какой-то причине решила назвать меня Чарльз Стюарт, такое вот двойное имя. В честь Красавчика принца Чарли[8]8
  Имеется в виду Чарльз Эдвард Стюарт (1720–1788), известный также как Красавчик принц Чарли – предпоследний представитель дома Стюартов и якобитский претендент на английский и шотландский престолы как Карл III в 1766–1788 годах.


[Закрыть]. Хотя этот тип был упрямым олухом.

– И как вы хотите, чтобы я вас называла? Чарли? Чак? Чаз?

– Ха! Нет. Беннетт годится. Просто Беннетт.

– Хорошо. Пусть будет так, Беннетт.

Это почему-то показалось ей еще большей дерзостью, чем обращение «Кач» к главному редактору.

– Ну? Видите? И совсем нетрудно.

Поезд прибыл на «Кингс-Кросс», и им понадобилось какое-то время, чтобы перейти с одной платформы на другую, поскольку люди уже начали столбить места в ожидании вечерних налетов. Руби поблагодарила – и уже не в первый раз – свою счастливую звезду, что у нее каждую ночь есть безопасное и удобное место, где она может укрыться.

Платформа на линии Пиккадилли уже была переполнена, и им пришлось пропустить два поезда, пока не пришел третий, не набитый под завязку.

– Так вы сказали, что недавно начали… – заговорила она, но резко замолчала, когда он нахмурился и покачал головой.

– Извините – не здесь. Слишком много народа.

И только когда они вышли из поезда и поднимались по ступенькам станции «Алдерсгейт», он наклонил к ней голову и начал говорить, щекоча ее ухо:

– Извините. Дело в том, что мне вообще запрещено говорить о моей работе. Я понимаю, может показаться, что я проявляю чрезмерную осторожность.

– Ничуть. Нельзя разбалтывать тайны. По крайней мере, об этом говорят плакаты в метро. Но я поняла, что работа, которой вы заняты, интересная.

– То так, то сяк. По большей части все довольно скучно. Я думал, такое невозможно, но иногда она даже скучнее работы барристера.

– А я считала, что работа юриста – я имею в виду барристера – по-настоящему интересна. Присутствовать в суде, стоять перед судьей. Каждый день решать жизненно важные вопросы.

– Это не мой случай. Я специализировался на международных законах. Торговые отношения и договоры.

– Значит, вы по работе не скучаете?

– Иногда. Сильно скучаю по моим коллегам. А вот по чему я ничуть не скучаю, так это по треклятому парику.

– Что? Парику?

– В Британии судьи и барристеры в суде носят парики. Завитые парики. Вообразите себе такую штуку, какую носил ваш Джордж Вашингтон. Их делают из конского волоса, а потому вся голова зудит ужасно.

– И где же ваш парик теперь? – спросила она, поддразнивая его. – На дне Темзы?

– Ах, какая заманчивая мысль. Нет, пока, на время войны, убран в шкаф вместе с мантией. Одному богу известно, когда они снова увидят свет дня.

Она вдруг поняла, что они уже несколько минут стоят перед «Манчестером». Может быть, он собирается пригласить ее на обед?

Его следующие слова пресекли эту мысль на корню.

– Мне, пожалуй, пора – у меня еще встреча сегодня вечером. Иначе я бы пригласил вас перекусить.

– Что делать. А я попытаюсь поработать до первой сирены. Не могу поверить, что сегодня еще ни разу ее не слышала. Может быть…

– Нет, снаряды прилетят. Не сомневайтесь. Обещайте мне, что непременно спуститесь в убежище. Люди погибают, потому что устали и остаются в кровати, когда начинают выть сирены. Даже если снаряд не попадет в отель, его осколки всегда могут залететь в окно и разорвать человека на части.

– Не волнуйтесь, – заверила она его. – Я всегда спускаюсь в подвал.

– Хорошо. Ну что ж, тогда всего хорошего.

– Всего хорошего, Беннетт. Спасибо, что проводили.

Он развернулся, перешел на другую сторону улицы и вскоре исчез в метро. И только когда он исчез из вида, она побрела в отель, в свою тихую уютную комнату, чтобы читать и работать, пока не раздастся вечерний вой сирен.