Текст книги "Статистическая вероятность любви с первого взгляда"

Здания и прямоугольники парковок быстро уменьшаются, все сливается в причудливые узоры: оранжевые огоньки уличных фонарей, ленты автострад. Хедли выпрямляется, ощущая на лбу прохладу от плексигласа и стараясь не терять из виду город внизу. Страшен не полет – страшно оторваться от земли. Но пока они еще достаточно низко, чтобы видеть освещенные окна в домах. И Оливер сидит рядом. С ним никакие грозы не страшны.

5

22.36 по североамериканскому восточному времени

03.36 по Гринвичу

Через пару минут Оливер решает, что с ней уже можно разговаривать. От его голоса над ухом внутри словно отпускает какую-то пружину. Хедли один за другим разгибает пальцы, стиснутые в кулак.

– Однажды, – говорит Оливер, – я летел в Калифорнию Четвертого июля.

Хедли чуть-чуть поворачивает голову.

– Была ясная ночь, и я видел, как внизу зажигаются крошечные фейерверки, в одном городе за другим.

Хедли снова прислоняется к иллюминатору и с бьющимся сердцем смотрит в темный провал. Огромное ничто. Хедли закрывает глаза и представляет себе фейерверки.

– Наверное, если не знать, что там такое, картинка жутковатая, а так – красивый салют, только маленький и без звука. Даже не верится, что это те же громадные вспышки, которые мы видим с земли. Наверное, все дело в том, откуда смотреть, – прибавляет Оливер, помолчав.

Хедли снова оборачивается и заглядывает ему в лицо.

– Это должно мне чем-то помочь? – спрашивает она без враждебности, просто пытаясь понять, в чем мораль истории.

– Да нет, – отвечает Оливер со смущенной улыбкой. – Просто я опять хотел тебя отвлечь.

Хедли улыбается.

– Спасибо! Еще что-нибудь расскажешь?

– Сколько угодно! Я могу трепаться, пока у тебя уши не отвалятся.

– Семь часов подряд?

– Запросто.

Самолет уже закончил набирать высоту. У Хедли кружится голова, и она старается сфокусироваться на спинке переднего сиденья. Его занимает человек с большими ушами и редеющими волосами на макушке – не то чтобы с лысиной, скорее с предвестием лысины. Глядишь на это – и словно читаешь карту будущего. Неужели у каждого можно найти такие вот признаки грядущих перемен? Например, мог кто-нибудь догадаться, что их старенькая соседка по креслам будет когда-нибудь видеть мир, словно сквозь мутную пленку? Или что человек, сидящий наискосок через проход, будет придерживать одну руку другой, чтобы она не тряслась?

Хедли сейчас думает о своем отце.

Насколько он изменился?

Сухой и затхлый воздух в самолете щекочет нос. Хедли закрывает воспаленные глаза и задерживает дыхание, как будто она под водой – ей это легко себе представить, ведь они плывут по бескрайнему ночному небу. Моргнув, она резким движением опускает пластиковую шторку. Оливер выгибает бровь, но никак не комментирует ее действие.

Вдруг приходит непрошеное воспоминание, как они летели с отцом – сейчас уже и не вспомнишь, сколько лет назад. Отец рассеянно дергал шторку – то закрывал, то снова поднимал, вверх-вниз, вверх-вниз, пока на него не начали коситься другие пассажиры, неодобрительно поджимая губы. Когда наконец разрешили отстегнуть ремни, он вскочил, быстро поцеловал Хедли в лоб, потом вышел в проход между сиденьями и два часа метался по узкому коридорчику от туалетов до двери в салон первого класса, то и дело останавливаясь возле Хедли и наклоняясь к ней, чтобы спросить: что она, как она, что читает, – и тут же мчался дальше, словно человек, нетерпеливо дожидающийся автобуса.

Он всегда был таким нервным? Трудно сказать.

Хедли оборачивается к Оливеру.

– А твой папа часто приезжал тебя навещать?

Он вздрагивает, глядя на нее с удивлением. Хедли и сама удивляется своему вопросу. Вообще-то, она хотела спросить о родителях. «Родители часто тебя навещали?» Слово «папа» вырвалось неосознанно.

Оливер, кашлянув, опускает руки на колени и принимается терзать ремень безопасности.

– Нет, только мама. Она приехала со мной в начале учебного года. Хотела помочь мне устроиться.

– По-моему, это очень трогательно, – говорит Хедли, стараясь не думать о собственной ссоре с мамой. – Хорошая она у тебя.

Хедли ждет, что Оливер еще что-нибудь скажет или, может быть, спросит о ее родителях – вполне естественная тема для разговора, когда людям несколько часов совершенно нечем заняться. Но он молчит, обводя пальцем вышитые буквы на спинке переднего сиденья: «ВО ВРЕМЯ ПОЛЕТА ПРИСТЕГИВАЙТЕ РЕМНИ».

Под потолком оживает телеэкран. Показывают мультфильм об утином семействе. Хедли его смотрела раньше, хотя, услышав стон Оливера, готова отречься. Но, преодолев себя, смотрит на Оливера критически.

– Что тут плохого? Подумаешь, утки.

Он морщится.

– Говорящие?

Хедли усмехается.

– Они еще и поют!

– Да что ты говоришь? Ты его смотрела!

Хедли показывает два пальца.

– Дважды!

– Ты в курсе, что этот мультик рассчитан на пятилетних детей?

– От пяти до восьми, вообще-то.

– А тебе сколько, я запамятовал?

– Достаточно, чтобы заценить наших водоплавающих друзей.

– Да ты не в себе! Безумна, как шляпник! – рассмеявшись, заявляет Оливер.

– Постой-постой! Это цитата… из мультика?!

– Нет, умница! Из классического произведения Льюиса Кэрролла. Лишний раз убеждаюсь в основательности американской системы образования.

– Эй!

Она толкает его в грудь – жест настолько естественный, что Хедли спохватывается, только когда уже поздно. Оливер снисходительно улыбается, забавляясь ее смущением.

– Если не ошибаюсь, ты и сам учишься в американском университете!

– Верно, – соглашается он. – Однако я восполняю его недостатки запасом чисто британского ума и шарма.

– Точно, шарма. Хотелось бы наконец на него посмотреть.

Уголки его губ приподнимаются.

– А кто тебе помогал тащить чемодан?

– Ах, да, как же! Тот парень был просто замечательный. Интересно, куда он делся?

– Я как раз изучаю этот вопрос. – Оливер расплывается в улыбке. – Научная работа на лето.

– Какой вопрос?

– Раздвоение личности у восемнадцатилетних особей мужского пола.

– А, ну как же! То, что страшнее майонеза!

Неожиданно у самого лица Хедли пролетает муха. Она безуспешно пытается ее отогнать. Секунду спустя мерзкое насекомое снова жужжит над ухом, выписывая круги над головой, словно особо упорная фигуристка.

– Интересно, она купила билет? – говорит Оливер.

– Наверное, едет «зайцем».

– Бедняга! Ей и в голову не приходит, что она окажется в чужой стране.

– Ага, где произношение у всех такое, что ни слова не разберешь.

Оливер машет рукой, прогоняя муху.

– Ей, наверное, кажется, что она ужасно быстро летит, – задумчиво произносит Хедли. – Знаешь, как на движущейся дорожке? Гордится небось!

– Ты что, физику совсем не учила? – Оливер закатывает глаза. – Теория относительности! Скорость движения мухи вычисляется по отношению к самолету, а не по отношению к земле.

– Фу на тебя, отличник!

– Муха летает точно так же, как в любой другой день своей жалкой мушиной жизни.

– Не считая только, что она при этом попадет в Лондон.

– Ну да, – отвечает Оливер, наморщив лоб. – Не считая этого.

В слабо освещенном салоне появляется стюардесса. В руках у нее целая охапка наушников с болтающимися, словно шнурки от ботинок, проводами. Перегнувшись через спящую старушку, она громким шепотом спрашивает:

– Вам не нужно?

– Нет, спасибо, – отвечает Оливер.

Стюардесса идет дальше, а он вытаскивает из кармана собственные наушники, отцепив их от плеера. Хедли, нашарив рюкзак под сиденьем, ищет свои.

– Нельзя пропустить уток! – шутит она, но Оливер не слушает.

Он с любопытством рассматривает стопку книг и журналов, которые Хедли сложила себе на колени, роясь в рюкзаке.

– Я смотрю, ты все-таки читаешь иногда хорошую литературу!

Оливер берет в руки потрепанный томик «Нашего общего друга». Бережно, прямо-таки с почтением перелистывает страницы.

– Люблю Диккенса.

– Я тоже, – откликается Хедли. – Но этот роман не читала.

– Прочитай, – советует Оливер. – Он один из лучших.

– Да, говорят.

– Кто-то его точно читал. Смотри, сколько загнутых страничек.

– Это папина книга, – хмурится Хедли. – Он мне ее дал.

Оливер, глянув на нее, закрывает книгу.

– И?

– Вот, везу в Лондон, вернуть ему.

– Не прочитав?

– Не прочитав.

– Чувствую, что-то не так.

Хедли кивает.

– Правильно чувствуешь.

Папа дал Хедли «Нашего общего друга» во время той лыжной поездки, после которой они больше не виделись. Уже в аэропорту, по дороге домой, он вдруг вытащил из сумки толстый черный том с пожелтевшими страницами и загнутыми кое-где уголками – словно выпавшими из пазла кусочками.

– Я подумал, тебе должно понравиться, – сказал папа.

В его улыбке проглядывало отчаяние. С тех пор как Хедли подслушала его разговор с Шарлоттой и все детали наконец-то сложились в общую картину, она с ним почти не разговаривала. Дождаться не могла, когда вернется домой и можно будет свернуться комочком на диване, уткнуться головой в мамины колени и выплакать все слезы, которые она так долго сдерживала. Плакать, плакать и плакать, пока не останется больше поводов для слез.

А тут папа со своей непривычной бородой, новым твидовым пиджаком, и сердце его где-то там, за океаном, а рука уже дрожит от тяжести книги, которую он держит на весу.

– Не бойся, это не стихи, – несмело улыбаясь, говорит папа.

Хедли в конце концов взяла книгу. Посмотрела на обложку. Никаких рисунков, только надпись на черном фоне: «Наш общий друг».

Папин голос чуть заметно срывается.

– Я стараюсь не донимать тебя советами, что читать, но некоторые книги слишком хороши. Жаль было бы их потерять среди всего этого.

Он делает неопределенный жест.

– Спасибо.

Хедли крепко прижимает книгу к груди, обнимая ее изо всех сил – чтобы удержаться и не обнять его. До чего же несправедливо, что у них только это и осталось – эта натужная встреча, это ужасное молчание. А все он виноват! И все-таки ее злость на него – худшая разновидность любви: тоска и мука, терзающие сердце. Хедли никак не может избавиться от ощущения, что оба они – два кусочка из разных головоломок, и ничто в мире уже не заставит их соединиться вновь.

– Приезжай в гости, ладно?

Папа делает движение – обняться, и Хедли кивает, утыкаясь ему головой в грудь, и только потом пятится. Она знает, что не приедет. Даже если бы она согласилась, как надеются папа и мама, чисто технически как это осуществить? Проводить Рождество в Англии, а Пасху – в Америке? Видеться с папой пару раз на праздники да недельку в летние каникулы? Ловить обрывки его новой жизни, где ей, Хедли, нет места? При этом упуская драгоценные мгновения маминой жизни? А мама чем провинилась, чтобы ей оставаться совсем одной на Рождество?

Это не жизнь, считала Хедли. Если бы время было растяжимым или можно бы было находиться в двух местах одновременно… А еще лучше – если бы папа просто вернулся домой. Для Хедли не было середины: все или ничего, нелогично, неразумно, хотя в глубине души она понимала, что ничего – это слишком тяжело, а все – невозможно.

Вернувшись домой, она сунула книгу в дальний угол книжной полки. Потом опять вытащила, спрятала под стопку других книг на письменном столе, потом переправила на подоконник. Толстый том скакал по всей комнате, словно камешек по воде, и в конце концов упокоился на дне платяного шкафа, где и пребывал до сегодняшнего утра. И вот теперь Оливер его листает, перебирая страницы, которых никто не касался уже много месяцев.

– Это его свадьба. Папина, – тихо произносит Хедли.

Оливер кивает.

– А-а.

– Угу.

– Как я предполагаю, книга – не свадебный подарок.

– Нет, – отвечает Хедли. – Скорее, символ. Или, может быть, протест.

– Протест посредством Диккенса. Любопытно.

– Вроде того.

Он все еще переворачивает страницы, время от времени останавливается и проглядывает несколько строк.

– А не передумаешь?

– Захочу – возьму в библиотеке.

– Я не об этом.

– Я понимаю.

Одна из мелькающих страниц зацепляет взгляд Хедли, и она перехватывает руку Оливера.

– Стой, подожди!

Он выпускает книгу, и Хедли перекладывает ее к себе на колени. Хмурясь, отлистывает страницы назад.

– Кажется, там что-то…

Дыхание у нее перехватывает при виде подчеркнутой фразы. Линия неровная, чернила выцвели. Просто подчеркнуто – никаких пояснений на полях, и угол странички не загнут. Одна-единственная строка, спрятанная в глубине книги и отмеченная бледным чернильным росчерком.

После всего, что было, всего сказанного ею отцу и так и не сказанного, несмотря на твердое намерение вернуть книгу (вот как надо, а не подчеркивать строчки в древнем романе), все же сердце у Хедли трепыхается от мысли, что она все это время не замечала чего-то, быть может, очень важного. И вот оно перед ней, черным по белому.

Оливер смотрит вопросительно, и Хедли зачитывает вполголоса, ведя пальцем по чернильной линии, которую, скорее всего, провел ее отец:

– «Что лучше – иметь и потерять что-нибудь дорогое или никогда его не иметь?[2]2
  Здесь и далее: цит. по переводу Н. Л. Дарузес (прим. перев.).


[Закрыть]».

Их взгляды встречаются на самое крохотное мгновение, и тут же оба отводят глаза. На экране резвятся утки, брызгаясь в лужах, они счастливы в своем дружном семействе. Хедли, опустив голову, заново перечитывает фразу, на этот раз про себя, а потом захлопывает книгу и убирает ее в сумку.

6

0.43 по североамериканскому восточному времени

5.43 по Гринвичу

Хедли спит. Точнее, дремлет. Ей даже что-то снится. Там, в дальнем уголке сознания, пока усталое тело обмякло в кресле, она летит в другом самолете – том самом, на который опоздала. Рядом с ней пожилой пассажир чихает и хмыкает, раздувая усы, и не говорит ей ни слова за весь перелет через Атлантику, а Хедли все сильнее нервничает и прижимает ладонь к стеклу, а за стеклом – ничего, совсем ничего и ничего больше.

Она резко просыпается и, открыв глаза, видит близко-близко лицо Оливера. Он молча смотрит на нее с загадочным видом. Хедли в испуге хватается за сердце, и тут до нее доходит, что ее голова лежит у Оливера на плече.

– Извини, – бормочет она, отодвигаясь.

В салоне почти совсем темно. Кажется, все вокруг спят, и даже экраны погасли. Хедли высвобождает запястье, зажатое между нею и Оливером – затекшую руку словно покалывают иголочки, – и смотрит на часы. Толку от этого мало, потому что на часах по-прежнему нью-йоркское время. Проведя рукой по волосам, Хедли косится на рубашку Оливера. Слава богу, хоть слюней не напускала, пока спала. А то уже испугалась, особенно когда Оливер протянул ей салфетку.

– Зачем?

Он кивком показывает: посмотри. На салфетке нарисован утенок из мультфильма.

– Это твоя любимая изобразительная техника? – спрашивает Хедли. – Шариковой ручкой по салфетке?

Оливер улыбается.

– Я добавил кеды и бейсболку, чтобы вид был более американский.

– Спасибо за заботу! Правда, мы их называем кроссовками. – Хедли зевает, и конец фразы получается неразборчивым. Она заталкивает салфетку в сумку. – Ты не спишь в самолете?

Он пожимает плечами.

– Сплю обычно.

– А сегодня – нет?

– Нет, как видишь.

– Извини, – повторяет Хедли.

Оливер отмахивается.

– У тебя был такой умиротворенный вид.

– Что-то я не ощущаю особого умиротворения. Но, наверное, хорошо, что я поспала. По крайней мере, завтра на церемонии не засну.

Оливер смотрит на часы.

– Сегодня.

– Да, правильно. – Хедли морщится. – Я – подружка невесты.

– Здорово!

– Не очень здорово, если я опоздаю на венчание.

– Ну, есть еще свадебный прием.

– Ага, точно. – Хедли снова зевает. – Мечта всей жизни – сидеть в полном одиночестве и смотреть, как мой папа танцует с чужой теткой, которую я впервые вижу.

– Вы с ней раньше не встречались? – Из-за акцента Оливера создается впечатление, словно фразу в конце вздергивают кверху.

– Не-а.

– Ничего себе… Выходит, вы не очень-то ладите?

– С папой? Раньше ладили просто замечательно.

– А потом?

– А потом твоя дурацкая страна проглотила его с потрохами.

Смех Оливера звучит неуверенно.

– Он поехал на полгода преподавать в Оксфорд, – объясняет Хедли. – И не вернулся.

– Когда это было?

– Два года назад.

– Тогда он и встретил ту женщину?

– Угу.

Оливер качает головой.

– Это ужасно.

– Да, – отвечает Хедли.

Слово слишком бледное, даже близко не передает, как это было страшно – и как страшно до сих пор. И хотя она тысячу раз в подробностях рассказывала всю историю самым разным людям, почему-то ей кажется, что Оливер поймет лучше всех. Может, потому, что он так внимательно смотрит на нее, словно прожигая взглядом крошечную дырочку в сердце.

Хедли понимает, что это ощущение обманчиво. Иллюзия доверительной близости из-за тишины и полумрака. Ну и пусть. По крайней мере, в эту минуту все кажется настоящим.

– Тебе, наверное, тяжело было. И маме твоей.

– Первое время – да. Она почти не вставала с постели. Но, по-моему, она пришла в себя быстрее, чем я.

– Как? – спрашивает Оливер. – Как можно прийти в себя после такого?

Хедли честно отвечает:

– Не знаю. Она всерьез считает, что так лучше. У нее новое чувство, и у него новое чувство. Все прекрасно, только я не в восторге. Особенно от перспективы знакомства с его новым чувством.

– Даже несмотря на то, что оно не такое уж и новое?

– Особенно поэтому! Так в сто раз хуже. Я постоянно представляю себе, как войду совсем одна, и все гости на меня уставятся. Интересно же – дочка из Америки не желает знакомиться с мачехой! – Хедли морщит нос. – Мачеха… Господи боже.

Оливер хмурится.

– По-моему, ты храбрая.

– Почему это?

– Потому что все-таки поехала. Не прячешься от происходящего, стараешься жить дальше. Это и есть храбрость.

– Что-то непохоже.

– Просто ты смотришь на ситуацию изнутри. Ничего, потом поймешь.

Хедли заглядывает ему в лицо.

– А ты?

– Что я?

– Небось не так трусишь перед своей церемонией, как я.

– Не будь в этом слишком уверена, – отвечает Оливер, вдруг напрягшись.

Он сидел, повернувшись к Хедли, почти вплотную, а теперь снова отодвинулся. Ненамного, но Хедли заметила.

Он откидывается назад, а Хедли наклоняется вперед, словно их соединяет невидимая нить. Для нее тема папиной свадьбы тоже не так чтобы очень радостная, но она же ему рассказала?

– Ну что, ты дома увидишься с родителями?

Кивок.

– Это хорошо! У вас с ними близкие отношения?

Он открывает рот и снова закрывает: по проходу под звяканье банок и бутылок движется тележка с напитками. Миновав их ряд, стюардесса останавливается, ногой нажимает на тележке стопор и, обернувшись, ожидает заказа.

Все происходит так быстро, что Хедли едва успевает заметить. Оливер вытаскивает из кармана джинсов монету и щелчком отправляет ее в проход между сиденьями. Перегнувшись через спящую соседку, ловит монету левой рукой, одновременно правой выхватывая из тележки две миниатюрных бутылочки «Джека Дэниэлса». Бутылочки вместе с монетой прячет в карман, буквально за секунду до того, как стюардесса вновь оборачивается к ним.

– Что-нибудь будете брать? – спрашивает она, окидывая взглядом Хедли с ошарашенным лицом, раскрасневшегося Оливера и бодро похрапывающую старушку.

– Мне не надо, – с трудом выдавливает Хедли.

– Мне тоже, – подхватывает Оливер. – Спасибо.

Стюардесса с тележкой движется дальше. Хедли смотрит на Оливера, раскрыв рот. Он вручает ей одну бутылочку, а у другой, передернув плечами, откручивает крышечку.

– Прошу прощения, – говорит Оливер. – Просто я подумал, если мы решили беседовать о семейных делах – капелька виски будет не лишней.

Хедли моргает, уставившись на бутылку у себя в руке.

– И что, ты намерен их отработать или как?

Оливер усмехается:

– Десять лет каторжных работ?

– Я скорее имела в виду мытье посуды, – отшучивается Хедли, возвращая ему бутылочку. – Или, может, переноску багажа.

– Это ты меня и так заставишь! Не волнуйся, потом оставлю десятку на сиденье. Просто не хотелось лишних споров, хотя мне уже восемнадцать, и мы, наверное, ближе к Лондону, чем к Нью-Йорку. Ты любишь виски?

Хедли мотает головой.

– А пробовала?

– Нет.

– Продегустируй! – Он снова протягивает бутылочку. – Один глоток.

Хедли, отвинтив крышку, подносит бутылочку к губам, морщась уже от одного запаха – резкого, отдающего дымком и чересчур крепкого. Жидкость обжигает горло, у Хедли слезы выступают на глазах. Прокашлявшись, она снова завинчивает крышечку и отдает бутылочку Оливеру.

– Все равно что костер лизнуть, – морщится Хедли. – Ужас какой-то!

Оливер со смехом приканчивает свою бутылочку.

– Ладно, виски принял, – говорит Хедли. – Теперь уже можно поговорить о твоей семье?

– Почему тебя это так интересует?

– А почему нет?

Тяжкий вздох Оливера почти похож на стон.

– Так, значит, у меня трое старших братьев…

– Они все живут в Англии?

– Да. Трое старших братьев, и все живут в Англии. – Оливер открывает вторую бутылочку. – Что еще? Когда я выбрал Йель вместо Оксфорда, папа был очень недоволен, зато мама обрадовалась. Она тоже закончила университет в Америке.

– Он поэтому не поехал с вами в начале учебного года?

Оливер страдальчески смотрит на нее и одним глотком допивает виски.

– Ты задаешь ужасно много вопросов.

– Я же тебе рассказала про своего папу, что он нас бросил, ушел к другой женщине, и я больше года его не видела. Вряд ли твоя семейная драма это переплюнет.

– Ты не говорила, что вы так долго не виделись. Я думал, ты только с ней не встречалась.

Наступает очередь Хедли ерзать на сиденье.

– Мы разговариваем по телефону. А встречаться я не хочу. Все еще слишком зла.

– А он знает?

– Что я на него зла?

Оливер кивает.

– Конечно! – Хедли наклоняет голову. – Вроде сейчас не обо мне речь.

– Просто я удивляюсь, что ты так откровенно об этом говоришь. У нас в семье постоянно кто-нибудь на кого-нибудь злится, но все молчат.

– Может, лучше было бы высказаться.

– Может быть.

Хедли вдруг замечает, что они шепчутся, близко наклоняясь друг к другу, в тени, которую отбрасывает желтый светильник для чтения, включенный пассажиром впереди. Можно представить, что они сейчас наедине где-нибудь в ресторанчике или в парке на скамейке, там, внизу, на твердой земле. Вблизи видно крошечный шрам у Оливера над глазом, тень щетины на подбородке и невероятно длинные ресницы. Хедли неосознанно отшатывается. Оливер удивленно смотрит на нее.

– Извини! – Он выпрямляется и убирает руку с подлокотника. – Я забыл про твою клаустрофобию. Тебе, наверное, жутко неприятно.

– Да нет. – Хедли качает головой. – На самом деле мне не так уж плохо.

Оливер кивком указывает на иллюминатор с опущенной шторкой.

– Все-таки, по-моему, лучше, когда можешь выглянуть наружу. А так даже я чувствую себя закупоренным.

– Это папин фокус, – объясняет Хедли. – Когда со мной впервые такое случилось, папа велел представить себе небо. Но это помогает, только если небо вверху, а не внизу.

– Ясно, – отзывается Оливер. – Логично.

Молчание затягивается. Оба разглядывают свои руки.

– Я раньше боялся темноты, – говорит Оливер. – И не только пока был совсем маленький. Почти до одиннадцати лет.

Хедли не знает, что на это ответить. Его лицо сейчас кажется более мальчишеским – черты словно смягчились, и глаза стали круглее. Хедли хочется погладить его по руке, но она удерживается.

– Братья меня жутко дразнили. Выключали свет, когда я входил в комнату, а потом ржали как ненормальные. А папа на меня сердился. Ни капли не сочувствовал. Помню, я прибежал к ним в комнату среди ночи, и он меня отругал – сказал, что я как девчонка. Еще пугал монстрами в шкафу, чтобы меня отучить бояться. Одно и то же повторял: «Пора повзрослеть». Блестяще, скажи?

– Родители не всегда бывают правы, – говорит Хедли. – Просто иногда не сразу это понимаешь.

– А однажды я проснулся ночью, – продолжает Оливер, – смотрю, он устанавливает ночник возле моей кровати. Наверняка думал, что я сплю, иначе ни за что не стал бы при мне. Я виду не подал, подсматривал тихонько. Он воткнул вилку в розетку и нажал выключатель. Синий такой кружок света.

Хедли улыбается.

– Значит, все-таки проникся?

– Да, по-своему. Ты понимаешь, он ведь этот ночник, наверное, днем купил, так? Мог бы сразу мне показать, когда пришел из магазина, и подключить до того, как я лягу. Нет, ему обязательно нужно было тайком, чтобы никто не видел.

Оливер поворачивает голову, и Хедли поражает, какое грустное у него лицо.

– Сам не знаю, почему я тебе это рассказал.

– Потому что я спросила, – просто отвечает Хедли.

Оливер прерывисто вздыхает, и Хедли замечает красные пятна у него на щеках. Спинка переднего сиденья вздрагивает – это пассажир поправляет овальную подушечку под головой. В салоне тихо, только гудит кондиционер, иногда шелестят страницы, и пассажиры шаркают ногами, пытаясь устроиться поудобнее. Время от времени самолет, попав в область турбулентности, слегка покачивается, словно корабль в шторм, и Хедли снова вспоминает все те ужасные вещи, что она наговорила маме перед отлетом. Ее взгляд падает на рюкзак на полу. Хедли в который раз жалеет, что нельзя прямо сейчас позвонить домой.

Оливер протирает глаза.

– У меня гениальная идея, – объявляет он. – Не поговорить ли нам о чем-нибудь другом, кроме семейных дел?

Хедли кивает.

– Я – за!

И они опять молчат. Проходит минута, другая, пауза затягивается, и обоих разбирает смех.

– Боюсь, если ты не придумаешь какую-нибудь интересную тему, придется беседовать о погоде, – говорит Оливер.

Хедли выгибает брови.

– Я должна придумать?

– Ты, – решительно подтверждает Оливер.

– Ну ладно. – Хедли внутренне сжимается от еще не произнесенных слов, но вопрос мучает ее уже несколько часов – ничего не остается, кроме как задать его наконец. – У тебя есть девушка?

Щеки Оливера вспыхивают. Опустив голову, он улыбается с невыносимо загадочным видом. Хедли может представить себе два возможных значения этой улыбки. Больше всего она боится, что это – улыбка из жалости, чтобы она, Хедли, меньше смущалась из-за вопроса, а особенно из-за предстоящего ответа. И в то же время в глубине души живет надежда: может быть – ну вдруг, – это улыбка понимания, знак безмолвного согласия между ними. Подтверждение, что сейчас, возможно, что-то начинается.

Помолчав, Оливер качает головой.

– Нету.

Перед Хедли словно открывается дверь, а она теряется, не зная, что говорить дальше.

– Почему?

Он пожимает плечами.

– Наверное, пока не встретил ту, с кем хотелось бы провести вместе пятьдесят два года.

– В Йеле, я думаю, миллион девчонок.

– Скорее тысяч пять-шесть.

– По большей части американок?

Оливер улыбается и слегка толкает ее плечом.

– Мне нравятся американки. Правда, я ни с одной близко не общался.

– Это не входит в тематику твоей летней научной работы?

– Не-а. Если только девушка не боится майонеза – как ты знаешь, я веду исследования именно в этой области.

– Ага, – усмехается Хедли. – А в школе у тебя была девочка?

– В средних классах была. Очень славная. Обожала компьютерные игры и пиццу с доставкой.

– Очень смешно, – говорит Хедли.

– Ну, не у всех же в столь нежном возрасте бывает большое и светлое чувство.

– И что с этой девочкой стало?

Оливер откидывает голову на спинку сиденья.

– Да то же, что всегда. Мы закончили школу. Я уехал. Жизнь продолжается. А что стало с мистером Пиццей?

– Знаешь, он ведь не только пиццу разносил.

– Еще и сухарики?

Хедли корчит гримасу.

– Вообще-то, он первый решил со мной расстаться.

– Что случилось?

Хедли, вздохнув, переходит на философский тон.

– Да то же, что всегда. Он увидел, как я болтала с другим парнем на баскетбольном матче, и приревновал. Сообщил по имейлу, что расстается со мной.

– Ага, – подытоживает Оливер. – Большое и светлое чувство в трагическом воплощении.

– Вроде того, – соглашается Хедли и ловит на себе пристальный взгляд Оливера.

– Дурак он.

– Верно, – говорит Хедли. – Задним числом я понимаю, что он и вообще был придурком.

– И все-таки, – говорит Оливер.

Хедли благодарно улыбается.

Как раз после их разрыва и позвонила Шарлотта – другого времени не нашла – с требованием, чтобы Хедли приехала на свадьбу с мальчиком.

– Вообще-то, мы не приглашаем посторонних, – объяснила она, – но тебе, наверное, будет веселее с кем-нибудь знакомым.

– Ничего, я и так обойдусь, – возразила Хедли.

– Нет-нет, зачем же! – настаивала Шарлотта в блаженном неведении. – Это вполне удобно. – Она заговорщически понизила голос: – Я слышала, у тебя есть поклонник?

На самом деле всего три дня прошло, как Митчел ее бросил, и сплетни по этому поводу преследовали Хедли в школе с упорством невидимых чудищ. Ей совсем не хотелось это обсуждать, тем более – с будущей мачехой, с которой она ни разу в жизни не встречалась.

– Неправильно слышали, – отрезала Хедли. – Я и одна отлично доберусь.

На самом деле, если бы даже они все еще были вместе, уж куда-куда, а на папину свадьбу Хедли никого тащить не собиралась. Пережить целый день в кошмарном платье, наблюдая за резвящимися взрослыми – и так задача не из легких, а в обществе знакомого парня совсем беда. Наверняка будет масса неловких моментов, когда папа с Шарлоттой станут целоваться под звон бокалов, кормить друг друга свадебным пирогом и произносить сладкие речи.

Хедли тогда подумала, что во всем мире не найдется человека, настолько ей ненавистного, чтобы она сознательно могла подвергнуть его подобному испытанию. А сейчас она смотрит на Оливера и думает: а ведь, пожалуй, она была не права. Может, на самом деле во всем мире не было человека, который бы ей настолько нравился, которому бы она достаточно доверяла, чтобы позволить ему присутствовать при мучительном для нее событии. Ни с того ни с сего перед ее мысленным взором появляется образ Оливера в смокинге, и хоть это просто смешно, – свадьба-то предполагается неформальная, – у Хедли в животе начинают трепыхаться бабочки. Она усиленно моргает, прогоняя ненужные мысли.

Оливер оглядывается на старушку – та все еще похрапывает, время от времени дергая углом рта.

– Вообще-то, мне бы надо в уборную, – признается Оливер.

Хедли кивает.

– Мне тоже. Наверное, можно как-нибудь протиснуться.

Оливер отстегивает ремень безопасности и рывком встает, причем стукается о спинку переднего сиденья и навлекает на себя гневный взгляд потревоженной пассажирки. Каким-то чудом у них получается выбраться в проход, не разбудив соседку. Хедли вслед за Оливером направляется в хвост самолета. На откидном стульчике скучает за журналом стюардесса. Она отрывается от чтения и рассеянно оглядывает их, когда они проходят мимо.

На дверях обеих кабинок горит надпись «Занято». Хедли и Оливеру приходится ждать в тесном пространстве между туалетами. Стоя почти вплотную к Оливеру, Хедли чувствует, как пахнет ткань его рубашки. Его дыхание слегка отдает виски. Строго говоря, они не соприкасаются, но волоски на его руке щекочут руку Хедли, и на нее снова нападает желание дотронуться до его ладони.

Вздернув подбородок, Хедли перехватывает взгляд Оливера. Он смотрит на нее с тем же выражением, что и раньше, когда она проснулась у него на плече. Они не двигаются и не говорят ни слова. Стоят и смотрят друг на друга в темном закутке, где под полом урчат моторы. Хедли вдруг мерещится совсем несусветное: будто Оливер вот-вот ее поцелует, – и она придвигается чуть ближе, а сердце так и мечется в груди. Его рука задевает ее руку, и Хедли словно током прошибает, так что мурашки по хребту. К ее удивлению, Оливер не отодвигается. Наоборот, крепко сжимает ее ладонь, словно для прочности, а потом тихонько тянет к себе.