Текст книги "Хороши в постели"

Я старалась доставить ему удовольствие, ласкать, где он любил больше всего, двигаться так, как ему нравилось. Вновь быть с ним доставляло блаженство, и, держа его за плечи, пока он долбился в меня и стонал, я думала, что мы можем начать все сначала, что мы уже начинаем сначала. Я была готова полностью списать со счетов даже статью в «Мокси», как дела минувших дней, если он торжественно поклянется больше никогда не упоминать мое тело в печати. А через остальное, даже смерть его отца, мы пройдем вдвоем, как пара. Вместе.

– Я так сильно тебя люблю, – прошептала я, целуя его лицо, силясь заглушить тихий внутренний голосок, который даже среди порывов страсти отмечал, что Брюс не отвечает мне ни единым словом.

Уже потом, лежа головой на плече Брюса и рисуя кончиками пальцев на его груди круги, я думала, что еще никогда не чувствовала себя так хорошо. Может, все это время я была ребенком, маленькой девочкой, но теперь, начиная с этого вечера, готова взять на себя ответственность, поступить правильно, быть настоящей женщиной и опорой для Брюса.

А у него, очевидно, были иные соображения.

– Тебе пора. – Он высвободился из моих рук и ушел в ванную, ни разу не оглянувшись на постель.

Неожиданный поворот.

– Я могу остаться, – предложила я ему вслед.

Он вернулся из ванной в полотенце, замотанном вокруг талии.

– Утром я должен идти с мамой в синагогу, и мы как-то усложним ситуацию, если… – Он не договорил.

– Ладно, – смирилась я, вспоминая свой обет вести себя по-взрослому, думать прежде всего о его нуждах, а не о собственных хотелках – пусть мне и хотелось продолжить лежать с ним в нежных объятиях и потом медленно соскользнуть в сон, а уж никак не поспешно отсюда убираться. – Без проблем.

Не успела я толком натянуть одежду, как Брюс схватил меня за локоть и потащил к двери, мимо кухни и гостиной, где, надо полагать, ждали его мать и друзья.

– Звони мне, – я будто со стороны услышала дрожь в своем голосе, – когда захочешь.

Брюс отвел взгляд:

– Я вроде как буду очень занят.

Я глубоко вздохнула, силясь подавить волну паники.

– Хорошо. Просто помни, что я рядом.

Брюс мрачно кивнул.

– Я это ценю, Кэнни, – проговорил он так, будто я дала ему совет насчет финансовых вложений, а не собственное сердце на блюдечке.

Я потянулась его поцеловать. Брюс подставил мне щеку. Ладно-ладно, подумала я, забираясь в машину, и крепко стиснула руль, чтобы Брюс не заметил, как сильно у меня трясутся руки. Я могу быть терпеливой. Я могу быть зрелой. Я его дождусь. Он так сильно меня любил, думала я, мчась домой сквозь тьму. И полюбит вновь.

6

Когда я брала курс начальной психологии, профессор рассказывал нам о случайном подкреплении рефлекса. Три группы крыс помещали в три отдельные клетки, оборудованные рычагами. Первая группа крыс получала гранулу корма всякий раз, как нажимала на рычаг. Второй группе не доставалось вообще ничего, независимо от частоты нажатий. А третьей группе давали корм только время от времени.

Первой группе, объяснял профессор, в конце концов наскучивает гарантированная награда. Зверьки, которые никогда не получают угощения, тоже сдаются. Но крысы из «случайной» группы будут жать на этот рычаг вечно в надежде, что на этот раз волшебство таки случится, что им повезет. И тут я, сидя в аудитории, вдруг поняла, что стала для своего отца вот такой крысой.

Когда-то он меня любил. Я это помнила. Хранила несколько мысленных образов, словно открытки, истрепанные по краям от того, что их часто трогают.

Сцена первая: Кэнни, трех лет от роду, уютно устроилась на коленях у отца, положив голову ему на грудь, слушает, как рокочет его голос, когда он читает «Там, где живут чудовища».

Сцена вторая: Кэнни шести лет, в теплую летнюю субботу она держится за руку папы, а он ведет ее сквозь двери начальной школы сдавать тест на готовность к первому классу.

– Не тушуйся, – говорит он ей, целуя в обе щеки. – Ты отлично справишься.

Я помню, когда мне было десять, я целыми днями проводила с отцом, бегала по его поручениям, встречалась с его секретарем, и с миссис Йи из химчистки, где стирали его рубашки, и с продавцом магазина одежды, который смотрел на отца с уважением, когда тот расплачивался за костюмы. Мы покупали бри в модном сырном магазине, где чудесно пахло только что обжаренными кофейными зернами, и джазовые пластинки в «Олд винил». Все знали моего отца. «Доктор Шапиро», – приветствовали они его, улыбаясь ему и нам, его детям, стоящим в ряд, от старшего до младшего, со мной во главе. Он клал большую теплую руку мне на голову, поглаживал хвостик:

– Это Кэнни, моя старшая.

И все они, от продавцов в сырном магазине до охранников в здании, где работал отец, казалось, знали не только, кто он такой, но и кто я тоже.

– Твой отец говорит, что ты очень умная, – повторяли они, а я стояла, улыбалась и старалась выглядеть умной.

Но я взрослела, и таких дней становилось все меньше. Он игнорировал нас всех – Люси, и Джоша, и даже мою мать. Приходил домой поздно, уходил рано, проводил выходные в офисе или в дальних поездках, «чтобы проветрить голову». Какие бы проявления привязанности мы ни получали, какое бы внимание он нам ни уделял, оно распределялось малыми дозами и выдавалось нечасто. Но когда он вспоминал, что любит меня, когда я прижималась к нему, а он клал ладонь мне на макушку… ни одно ощущение в мире не могло этого затмить. Я чувствовала себя важной. Я чувствовала себя любимой. И я сделала бы все, что в моих силах, снова и снова бы нажимала на тот рычаг, пока руки не начнут кровоточить, лишь бы испытать это вновь.

Первый раз он ушел от нас, когда мне было двенадцать. Я вернулась из школы… и вдруг обнаружила его в спальне, он запихивал в чемодан рубашки и носки.

– Папа? – Я испугалась, я совсем не ожидала увидеть его дома днем. – Ты… мы…

«Мы куда-то собираемся?» – хотела спросить я. Может, в путешествие?..

Отец прищурился, его взгляд был тяжелым и чужим.

– Спроси мать, – сказал он. – Она объяснит.

И мать объяснила: и она, и отец очень нас любят, но не могут наладить отношения между собой. Не успела я оправиться от шока, так потом еще и узнала правду от Хэлли Синти, школьной красотки. Мы с Хэлли играли в одной футбольной команде, но социально находились в совершенно разных лигах. На поле она частенько выглядела так, словно боится моих пасов, будто с моей ноги на мяч могла перекинуться скверна, палочка ботанизма, и заразить ее прямо сквозь бутсы. Три года спустя она станет печально известна тем, что в перерыве плей-офф штата сделает восстановительный минет трем из пяти парней стартового состава мужской баскетбольной команды, и мы все станем ее звать Хэлли Заглоти. Но это будет потом.

– Слышала о твоем отце, – сказала она, плюхнувшись за мой столик в углу столовой, куда Хэлли Синти и ей подобные забредали и крайне редко.

Ребята из шахматного клуба и мои друзья из кружка юных ораторов наблюдали эту картину, разинув рты. Хэлли и ее подружка Дженна Линд повесили сумочки на спинки пластмассовых стульев и уставились на меня.

– Слышала что? – насторожилась я.

Я не доверяла ни Хэлли, которая игнорировала меня все шесть лет с самого первого класса, ни Дженне, с этой ее вечно идеальной стрижкой.

У Хэлли, как оказалось, буквально язык чесался мне все выложить.

– Моя мама говорила вчера вечером. Он переехал к какой-то женщине, зубному технику на Коппер-Хилл-роуд.

Я покрутила в руках сэндвич с арахисовой пастой, чтобы потянуть время. Это правда? Откуда мать Хэлли могла узнать? И почему с кем-то обсуждала? В голове роились вопросы плюс полузабытые лица всех женщин, которые когда-либо сверлили мне зубы.

Дженна подалась ближе для контрольного в эту самую голову:

– Мы слышали, что ей всего двадцать семь.

Что ж. Вот откуда у сплетен растут ноги. Хэлли с Дженной не сводили с меня глаз, мои друзья из кружка глазели на них. Я чувствовала себя так, словно меня внезапно вышвырнули на сцену, а я не знала ни реплик, ни вообще что именно должна исполнять.

– Так это правда? – нетерпеливо спросила Хэлли.

– Не велико дело, – сказала Дженна, очевидно, надеясь разыграть карту сочувствия, чтобы меня разговорить. – Мои родители в разводе.

«Развод», – попробовала я слово на вкус. Неужели происходит именно это? Неужели мой отец так с нами поступит?

Я подняла глаза на этих популярных девчонок.

– Свалите.

Кто-то из моих друзей ахнул. Никто не смел так обращаться с Дженной и Хэлли.

– Оставьте меня в покое. Уходите!

Дженна закатила глаза. Хэлли отодвинулась вместе со стулом.

– Жирная неудачница, – высказалась она, прежде чем поспешить обратно к столам, где у каждого первого на рубашке маленький аллигатор, а девчонки обедают разве что диетической колой.

Я медленно добрела домой и обнаружила маму на кухне, в окружении десятка наполовину распакованных пакетов с продуктами, разложенных на столешнице и обеденном столе.

– Папа живет с кем-то еще? – выпалила я.

Мама сунула три упаковки куриных грудок в морозилку и, упершись руками в бедра, вздохнула.

– Я не хотела, чтобы ты узнала об этом вот так, – пробормотала она.

– Мне сказала Хэлли Синти.

Мама снова вздохнула.

– Но она ничего не понимает, – добавила я в надежде, что мама согласится.

Но вместо этого она села за кухонный стол и жестом пригласила меня присоединиться.

– Миссис Синти работает в той же больнице, что и твой отец, – сказала мама.

Значит, правда.

– Ты можешь мне все рассказать. Я не маленький ребенок.

Но в тот момент я ужасно хотела им быть – девчонкой, чьи родители все еще читают ей перед сном и держат ее за руки, когда она переходит улицу.

И мать вздохнула в третий раз:

– Думаю, будет лучше, если отец расскажет сам.

Однако разговор так и не состоялся, потому что две ночи спустя отец явился обратно. Мы с Джошем и Люси стояли на заднем дворе и смотрели, как он вытаскивает чемодан из багажника своей маленькой красной спортивной машины. Люси плакала, Джош пытался сдержаться. Отец даже не глянул в нашу сторону.

– Кэнни? – Люси шмыгнула носом. – Это же хорошо, что он вернулся, да? Он больше не уйдет, правда?

Я смотрела, как за ним медленно закрывается дверь.

– Не знаю, – ответила я.

Мне нужны были ответы. Но к отцу не подойти, а от матери никакого толку.

– Не волнуйся, – пожурила она меня, хотя у самой от бессонницы под глазами набрякли мешки. – Все будет хорошо, лапочка.

И это моя мать, которая в жизни не звала меня «лапочкой». В общем, как бы меня это ни напрягало, оставалось лишь идти к первоисточнику.

В понедельник я нашла Хэлли Синти в женском туалете. Она стояла у зеркала и, щурясь, подмазывала губы блеском. Я кашлянула. Она проигнорировала. Я похлопала ее по плечу, и она все же повернулась, с отвращением поджав губы.

– Чего? – выплюнула Хэлли.

Я снова кашлянула.

– Эм… это… про моего отца, – начала я.

Хэлли закатила глаза и вытащила из сумочки розовую пластиковую расческу.

– Он вернулся, – сообщила я.

– Поздравляю, – равнодушно отозвалась Хэлли, расчесывая челку.

– Я подумала, может, ты слышала почему? От мамы.

– А с какой стати я должна с тобой делиться? – Она усмехнулась.

На подготовку к этой встрече я потратила все выходные. Ведь что я, пухленькая и непопулярная Кэнни Шапиро, могла предложить изящной, красивой Хэлли? Я вытащила из своего рюкзака два предмета. Первой была пятистраничная работа о светлых и темных образах в «Ромео и Джульетте». Другой – бутылка водки, которую я стащила из бара моих родителей тем утром. Хэлли и ее команда, возможно, не были так академически развиты, как я, но компенсировали это в других сферах деятельности.

Хэлли выхватила у меня бутылку, проверила пломбу, затем потянулась за эссе. Я отдернула руку.

– Сначала скажи.

Хэлли небрежно пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась обратно к зеркалу.

– Слышала, как мать говорила по телефону. Мол, что его подружка-стоматолог сказала, что хочет детей. А твоему отцу их, походу, хватает. И, глядя на тебя, – добавила Хэлли, – я могу понять почему.

Она, ухмыляясь, протянула руку. Я швырнула в нее листами с эссе.

– Просто перепиши своим почерком. Там с ошибками, так точно поймут, что писала ты, а не я.

Хэлли убрала статью в ту же сумку, а я пошла обратно в класс. Больше никаких детей… ну, с учетом его отношения к нам – звучало вполне логично.

После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но уже не был прежним. Мимолетные мгновения доброты и любви, ночи, когда он читал нам перед сном, рожки мороженого по субботам и поездки по воскресеньям – все это ушло. Как если бы отец заснул, один, в автобусе или поезде, и проснулся там же двадцать лет спустя в окружении незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня. И все они чего-то от него хотят – помыть посуду, подвезти на репетицию группы, дать десятку на кино, его одобрения, его внимания, его любви. Он смотрел на нас, и карие глаза наполнялись замешательством, а затем суровели от гнева. «Кто эти люди? – казалось, задавался он вопросом. – Как долго мне еще ехать с ними рядом? И почему они думают, что я им что-то должен?»

От любви, пусть рассеянной и редкой, он шагнул к злобе. Не потому ли, что я знала его секрет – что он не хотел больше детей и, вероятно, даже вообще никогда их не хотел? Не из-за того ли, что он скучал по другой женщине, что она была его единственной истинной любовью, теперь навеки недостижимой? Отчасти, наверное. Но нашлись и другие причины.

Мой отец работал – и, полагаю, работает – пластическим хирургом. Он начинал в армии, работал с обожженными, ранеными солдатами, теми, кто вернулся с войны изуродованный химикатами или шрапнелью.

Но истинный гений отец открыл в себе после нашего переезда в Пенсильванию. Там основной частью его пациентов стали светские дамы, страдающие лишь от невидимых ран и готовые тратить тысячи долларов на осторожного, опытного хирурга, который парой ловких взмахов скальпеля подтянет им животы, сделает веки менее обвисшими, избавит от «ушей» на бедрах и двойных подбородков.

Он добился успеха. К тому времени, когда он покинул нас в первый раз, все знали, что если кому в районе большой Филадельфии нужна подтяжка живота, подбородка, носа, груди – это к Ларри Шапиро. У нас был огромный дом, извилистая подъездная аллея, бассейн и джакузи. Отец водил «Порше» (к счастью, моя мать отговорила его от эксклюзивных номеров НОСОДЕЛ), мама ездила на «Ауди». Дважды в неделю в доме убирала горничная; раз в два месяца родители устраивали званые обеды, а отдыхать мы ездили в Колорадо (если хотелось покататься на лыжах) и Флориду (если хотелось позагорать).

А потом отец ушел и вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книга, которую читаешь и перечитываешь, пока однажды переплет не распадается и десятки листов разлетаются по полу. Отец не хотел такой жизни. Тут сомневаться не приходилось. Пригород держал его на привязи бесконечной чередой футбольных матчей, «орфографических пчелок» [11]11
  Название конкурсов, проводимых в основном среди школьников, где участники должны по буквам без ошибок проговаривать орфографически сложные слова.


[Закрыть], занятий в еврейских школах, выплат по ипотеке и кредитов за автомобили, привычек и обязательств. И отец вымещал свои страдания на всех нас – а на мне он почему-то отрывался с собой жестокостью.

Внезапно мой вид как будто стал ему невыносим. Все, что я делала, оказывалось и близко не таким, как надо.

– Ты только посмотри! – громыхал он о моей четверке с плюсом по алгебре.

Отец сидел за обеденным столом, у его локтя стоял привычный стакан скотча. Я маячила в дверном проеме, пытаясь скрыться в тени.

– Ну и чем ты это объяснишь?

– Я не люблю математику, – говорила я ему.

По правде сказать, я и сама стыдилась своей оценки. Я в жизни не получала ничего меньше пятерки. Но как бы я ни старалась и сколько ни обращалась за помощью, алгебра ставила меня в тупик.

– Ты думаешь, мне нравилась медицинская школа? – прорычал отец. – Ты хоть представляешь, какой у тебя потенциал? Так разбазаривать талант!

– Мне все равно, какой у меня потенциал. Я не люблю математику.

– Хорошо, – говорил он, пожимая плечами, швыряя табель успеваемости через стол, как будто от листка вдруг завоняло. – Будешь секретуткой. Мне-то что.

Отец был таким со всеми нами – грубым, угрюмым, пренебрежительным и резким. Он приходил с работы, бросал портфель в прихожей, наливал себе первую за вечер порцию виски со льдом, проносился мимо нас наверх, в спальню, и запирал за собой дверь. Он либо оставался там, либо уходил в гостиную, где сидел с приглушенным светом и слушал симфонии Малера. Даже в тринадцать лет, даже без базового курса музыки, я знала: бесконечный Малер под звяканье кубиков льда в стакане ни к чему хорошему не приведет.

А когда отец все-таки снисходил до разговоров с нами, то лишь для того, чтобы пожаловаться: как он устал, как мало его ценят; как усердно он трудится, чтобы обеспечить нас всем необходимым.

– Снобье мелкое, – бормотал он заплетающимся языком, – с этими вашими лыжами и бассейнами.

– Ненавижу лыжи, – отвечал Джош и ничуть не лукавил.

Один спуск – и сразу в домик пить горячий шоколад. А если мы заставляли его снова выйти наружу, он убеждал спасателей, что он на грани обморожения, и нам приходилось вытаскивать его уже из пункта первой помощи, где он в одних подштанниках жарился под обогревателями.

– Я бы лучше поплавала с ребятами в Центре отдыха, – говорила Люси и тоже не лукавила. У нее было больше друзей, чем у всех нас, вместе взятых. Домашний телефон трезвонил не переставая. Еще одно больное место в отношениях с отцом.

– Этот гребаный телефон! – орал он, когда аппарат звонил во время ужина. Но снять трубку и оставить висеть было нельзя. Ему всегда могли позвонить с работы.

– Если ты нас так ненавидишь, зачем вообще заводил детей?! – швыряла я ему в лицо то, что считала правдой.

Отец никогда не находил ответа – только больше оскорблений, гнева, больше обжигающей, карающей ярости. Джош, которому было всего шесть лет, считался «ребенком». Двенадцатилетнюю Люси отец либо игнорировал, либо распекал.

«Тупица», – качал он головой при виде ее оценок.

«Криворучка», – ворчал, когда она роняла стакан.

А я в тринадцать стала «псиной».

Да, в том возрасте моя внешность и правда оставляла желать лучшего. В дополнение к груди и бедрам, которые вдруг выросли буквально за одну ночь, я обзавелась полным ртом сложного вида металлических и резиновых штук для исправления прикуса. Я носила уже давно не модную стрижку под Дороти Хэмилл, которая совершенно не щадила мое полное лицо. Покупала одежду двух видов – мешковатую и еще мешковатей – и целый год постоянно сутулилась, чтобы прятать грудь. Как Горбун из «Собора Парижской Богоматери», только с прыщами и брекетами. Я чувствовала себя унижением на ножках, сборной солянкой всего, против чего мой папаша целыми днями вел войну. Он вечно гнался за красотой – ее созданием, поддержанием, совершенством. Одно дело – жена, которая лишь слегка недотягивала до идеала… а вот дочь, которая столь вопиющим образом сдала позиции, – это, очевидно, непростительно. И я таки сдала. В тринадцать лет во мне не было ничего красивого, совершенно ни-че-го, и я чувствовала подтверждение этого в жестком, полном ненависти взгляде отца, во всех его словах.

– Кэнни очень смышленая, – услышала я как-то его разговор с партнером по гольфу. – Сможет о себе позаботиться. Не красавица, но умная.

Я застыла, не веря своим ушам. А когда наконец поверила, то внутри все сжалось, как случается с жестяной банкой под колесами автомобиля. Я не была ни глупой, ни слепой и знала, что во многом отличалась от Мисс мира, от девушек в фильмах и на плакатах в спальнях мальчиков. Но я помнила его руку на моей макушке, как его борода щекотала мне щеку, когда он меня целовал. Я была его дочерью, его малышкой. Он должен был меня любить. А теперь считал уродиной. Не красавица… Но какой отец не считает свою маленькую дочурку красивой? Только я не была маленькой. И, по всей видимости, больше не была его дочуркой.

Когда я смотрю на свои фотографии того времени – а их, по понятным причинам, всего около четырех, – я вижу застывшее в своих глазах ужасное отчаяние. Пожалуйста, пусть я вам понравлюсь, умоляю я, даже когда пытаюсь спрятаться за рядом кузенов на бар-мицве, под пузырьками джакузи во время вечеринки, растягиваю губы в болезненной от брекетов улыбке, вжимаю голову в шею, горблюсь, чтобы стать короче, меньше.

Пытаюсь исчезнуть.

Много лет спустя, в колледже, когда подруга делилась ужасами своего детства в пригороде, я попыталась объяснить, каково было жить с моим отцом.

– Он был чудовищем, – выпалила я.

Я изучала английскую литературу, разбиралась в Чосере и Шекспире, Джойсе и Прусте. И все еще не могла подобрать лучшего слова.

Лицо подруги стало очень серьезным.

– Он тебя растлевал?

Я чуть не рассмеялась. Уж сколько отец твердил, какая я уродливая, толстая, отвратительная, что в растлении я заподозрила бы его в последнюю очередь.

– Бил?

– Пил слишком много, – сказал я. – И отец нас бросил.

Но чтобы ударил – никогда. Ни разу не поднял ни на кого из нас руку. А если бы поднял, то, может, все сложилось бы куда проще. Тогда сумели бы дать ему имя, классифицировать, разложить по полочкам. Были бы законы, власти, приюты, телевизионные ток-шоу, где репортеры сосредоточенно обсуждали бы наши муки, необъемлемое признание, которое помогло бы нам все пережить и двигаться дальше.

Но он и пальцем нас не тронул. И в тринадцать, в четырнадцать лет я не находила слов для того, что он с нами делал. Даже не знала, как начать такой разговор. И что бы я сказала? Мол, он злой? Злой – это наказания, запрет на телик после ужина, а не ежедневные словесные нападки, которым отец подвергал меня прямо за обеденным столом, язвительное перечисление всех способов, которыми я разбазаривала свой потенциал, пешеходная экскурсия по местам, где я потерпела неудачу.

И кто бы мне поверил? При моих подругах отец был само очарование. Он помнил их имена, даже имена их парней, вежливо расспрашивал о планах на лето и выборе колледжа. Они бы решили, что я выдумываю, а если бы и нет, то захотели бы объяснений. А у меня не было ни объяснений, ни ответов. На поле битвы тебе не доступна такая роскошь, как время на размышления об исторических факторах и социально-политических влияниях, которые привели к войне. Ты просто не высовываешься и пытаешься выжить, засунуть страницы обратно в книгу, закрыть ее и притвориться, что ничего не порвано, не сломано, что все в порядке.

Летом, перед выпускным классом средней школы, моя мама взяла Джоша и Люси на выходные в Мартас-Виньярд. Подруга снимала там дом, и ей не терпелось уехать из Эйвондейла. А меня впервые взяли на работу – спасателем в местном загородном клубе. Я сказала маме, что останусь дома, присмотрю за собаками, буду держать оборону. Решила, что все пройдет замечательно: дом оставался в моем полном распоряжении, и можно развлекаться со своим двадцатитрехлетним парнем вдали от ее бдительного ока, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.

Первые три дня все и правда было хорошо. А потом в предрассветные часы четвертого утра я возвращаюсь домой, и мне как будто снова двенадцать: в спальне отец, на кровати чемодан, в чемодане стопки белых футболок и черных носков – может, даже те самые, ошалело подумала я, которые он брал в прошлый раз.

Я уставилась на них, а потом на него. Отец смерил меня долгим взглядом. И вздохнул.

– Я позвоню, – сказал он, – когда у меня будет новый номер.

Я пожала плечами:

– Да пофиг.

– Не смей так со мной говорить!

Отец ненавидел, когда мы огрызались. Он требовал уважения, даже – и особенно – когда его не заслуживал.

– И как ее звать? – поинтересовалась я.

Отец сощурился:

– Зачем тебе?

Я смотрела на него и не могла придумать ответ. Неужели воображала, что это важно? Разве имя имеет значение?

– Скажешь матери… – начал отец.

Я качнула головой:

– О нет. Я за тебя грязную работу делать не буду. Если есть что сказать, говори ей сам.

Отец пожал плечами, мол, ну и ладно. Бросил в чемодан еще несколько рубашек и горсть галстуков.

– А я рада, что ты нас бросаешь, – в утренней тишине дома мой голос звучал слишком громко. – Без тебя нам лучше.

Отец посмотрел на меня. А потом кивнул.

– Да, – сказал он, – думаю, так и есть.

Он продолжил паковать шмотки, а я ушла в свою спальню. Легла на кровать – кровать, на которой мой отец читал мне книжки миллион лет назад, – закрыла глаза. В конце концов, я ведь этого ждала. Знала, что так и случится. Как со старой ранки отвалилась корка – укол боли, потом ощущение, как будто чего-то не хватает. И наконец пустота. Просто пустота, и все. Именно так я должна себя чувствовать, вот все, что я хотела чувствовать, зло думала я, ворочаясь с боку на бок. Что есть он, что нет, твердила я себе снова и снова. Я просто не могла понять, почему из глаз льются слезы.

Я поступила в Принстон, потому что так велел отец во время последних приступов родительства. Сама-то я хотела пойти в Смит. Мне нравился кампус, тренер команды, нравилась идея чисто женской школы, где все внимание сосредоточилось бы на обучении, где я могла быть той, кто я есть, – типичной ботаничкой конца восьмидесятых, уткнувшейся носом в книгу.

– Даже не думай, – объявил отец с другого конца стола.

К тому времени он не жил с нами уже полгода – переехал в другой пригород, в новенькую сверкающую квартиру с новенькой сверкающей девушкой. Он согласился встретиться с нами за ужином, затем дважды отменял и переносил встречу.

– Я не отправлю тебя в школу для лесбиянок.

– Ларри, – произнесла мама тихо, бессильно.

К тому времени из нее уже высосали всю жизнерадостность. Понадобятся годы – и Таня, – прежде чем она снова начнет улыбаться и смеяться.

Отец проигнорировал ее, подозрительно уставившись на меня. Вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.

– Ты ведь не лесба?

– Нет, папа, – отозвалась я, – я люблю секс втроем.

Отец прожевал. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.

– Это получается аж на два человека больше, чем я предполагал, должны захотеть увидеть тебя голой.

Насколько сильно мне нравился Смит, настолько же мне не понравился Принстон. Кампус выглядел как плацдарм для очень успешного эксперимента по евгенике: сплошь стильные блонди, как с картиночки, с вкраплением темноволосых девушек, изящных, экзотических и тоже как с картиночки. За выходные там я не увидела вообще никого толстого, никого с плохой кожей. Только блестящие волосы, ровные белые зубы и идеальные тела в идеальной одежде, выстроенные под идеальными ивами, которые росли под идеально готическими каменными зданиями.

Я сказала, что буду несчастна. Отец сказал, что ему все равно. Я уперлась. Отец тоже: или Принстон, или ничего. И к тому времени, как я перебралась в Кэмпбелл-холл и начались занятия, а мой горный велосипед, подаренный на выпускной, украли с библиотечной стоянки, бракоразводный процесс подошел к концу. Отец ушел навсегда, оставив нам счет за обучение, из которого заплатил ровно столько, чтобы поступить куда-то заново мне уже было практически нереально.

Так что я ушла из команды – невелика потеря ни для меня, ни для команды, поскольку, подозреваю, я набрала типичные для первокурсника килограммы как за себя, так и за соседку по комнате, которая удачно прикрывалась исправной булимией, – и устроилась на работу в Отдел по вопросам обслуживания общепита, который сотрудники между собой ласково называли ОВоЩ.

Если колледж принято считать лучшими годами жизни, то можно с уверенностью сказать, что я провела эти самые лучшие годы в сетке для волос, за раздачей яичницы-болтуньи с вялым беконом, загрузкой грязной посуды на конвейерную ленту, мытьем полов, наблюдениями за однокурсницами краем глаза и мыслями, что все они намного красивее, изящнее, увереннее, чем когда-либо смогу быть я. Прически у них лучше. И все худышки. Некоторые, правда, потому что после каждого приема пищи совали два пальца в рот, но порой это казалось небольшой платой за все, что только может пожелать женщина – мозги, красоту и способность есть мороженое с вишневыми булочками, оставаясь худой.

Моя первая статья, которую я написала для независимой газеты кампуса, называлась «Хорошие волосы». Я тогда была на первом году обучения, и главный редактор, студентка третьего курса по имени Гретель, которая стриглась под околовоенный ежик, попросила меня писать еще. На втором курсе я уже вела целую колонку. К третьему – стала основным автором и проводила в Аарон-Берр-холл все свободное время, когда не раскладывала месиво по тарелкам и не елозила шваброй, в тесных, пыльных кабинетах «Нассау Уикли». И тогда я решила, что этим-то и хочу заниматься всю жизни.

Писательство стало моей отдушиной. Помогало сбежать от реальности Принстона, где все шикарные и стильные, а парень из соседней комнаты явно будущий правитель какого-нибудь маленького ближневосточного княжества. Позволяло скрыться от затягивающей меня пучины семейных страданий. Писать было все равно что погружаться в океан, где я могла легко плавать, быть грациозной и игривой, невидимой и видимой одновременно – строкой с именем, а не телом. Сидеть перед компьютером с пустым экраном и мигающим курсором было лучшим спасением, которое я знала.

И бежать было от чего. За мои четыре года в Принстоне отец снова женился и завел еще двух детей, Дэниела и Ребекку. Ему хватило наглости прислать мне фотографии. Неужели думал, что меня обрадуют их сморщенные младенческие рожицы? Он как будто отвесил мне пинок. Дело не в том, что он не хотел детей в принципе, с грустью поняла я. Он просто не хотел нас.

Мама вернулась на работу и в еженедельных звонках постоянно жаловалась, как изменились школы и дети с тех пор, как она получила диплом преподавателя. Подтекст был ясен: мать на такую жизнь не подписывалась. Она не ожидала, что в пятьдесят ей придется сводить концы с концами на алименты и те крохи, что местный школьный совет выплачивал постоянным внештатным учителям.

Тем временем Люси вылетела с первого курса Бостона и жила дома, изредка забредая в общественный колледж и получая образование по специализации никудышних мужиков. Джош по три часа в день торчал в тренажерном зале и так много таскал железо, что верхняя часть его тела выглядела раздутой, а еще он почти перестал разговаривать, разве что издавал звуки ворчания с разными интонациями и временами бросал «пофиг».

– Просто получи образование, – устало повторяла мама после последнего рассказа о том, как мой отец снова задержал алименты, как сломалась ее машина, о том, как моя сестра не приходила домой две ночи подряд. – Доведи дело до конца. С нами все будет в порядке.

Затем – наконец-то! – наступил мой выпускной.

Отца я почти не видела, не считая тягостных встреч за обедом во время летних и зимних каникул, но их можно было пересчитать по пальцам. Он посылал поздравительные открытки (обычно вовремя) и чеки на оплату обучения (почти всегда с опозданием и с вполовину меньшей суммой, чем нужно). Я чувствовала себя очередным ничем не примечательным пунктом в списке его дел. И никак не ожидала, что он заявится на мой выпускной. Даже не думала, что он таким озаботится. Но отец позвонил мне за неделю до долгожданного события, сказав, что с нетерпением его ждет. Он и его новая жена, с которой я никогда не встречалась.