Текст книги "Где кончается мир"

Исповеди

Каждый день кто-нибудь ещё полностью осознавал то же самое. В тот момент тревога превращалась в твёрдое знание: они остались одни. Никто не приплывёт. Однажды это произошло и с Джоном – круглым, живым, беспечным Джоном, который, казалось, никогда и не тревожился вовсе. Джон выбежал из Хижины и принялся звать: «Мама! Мамочка! Где ты?» Младшие, поддаваясь панике, присоединились к нему, и они кричали и кричали, пока Донал Дон не рявкнул на них, веля прекратить галдёж, а «пастор» запел псалом.

Раздражённые и пристыжённые, старшие мальчишки вышли и силой затащили младших внутрь и принялись трясти их и называть позором для отцов, но паника заразна, и старшие тоже нервничали, как нервничают овцы, когда пастух выпускает собак. Юан со своим сладким пронзительным голоском присоединился к пению Кейна, но это не помогло успокоить нарастающий прилив страха в пещере. Мистер Фаррисс отвернулся лицом к стене и накрыл уши ладонями.

Когда псалом наконец был допет и Куилла могли услышать, он подал голос:

– Кому рассказать историю?

«Пастор» Кейн явно оскорбился. Кеннет ощерился в ухмылке.

– Из Библии? – насторожённо поинтересовался Юан.

А Дейви просто придвинулся, чтобы сидеть прямо перед Куиллиамом. Позднее и остальные подползли поближе.

– Вы знаете, почему это место зовётся Стаком Воина? – Все уставились на Куилла пустыми глазами. «Пастор» Кейн начал фыркать и хмыкать, будто уж он-то знал, только не хотел утруждаться объяснениями.

– Потому что он походит на Воина? – смущённо спросил Найлл.

– Когда-то так и было, друг. Когда-то, когда море было суше и на нём были тропки, где виднелась земля, Королева Амазонок явилась сюда на своей колеснице из самой Ирландии.

И он увидел, как их панические мысли отшатываются от бездны и замирают, заворожённые знакомой мелодией истории.

– Прошёл слух о драконе – огромном огнедышащем драконе, живущем далеко в Северных странах, где все чудища сделаны изо льда. Ну ей и пришлось пойти и сразиться с ним, потому что выбора другого нет, когда появляется кто-то навроде дракона. Но люди с Хирты спросили: «А как же мы? Что если на нас нападут феи – или пираты! – или волна нахлынет, выше небес, или ветром нас унесёт? Что если явятся киты, огромные, как остров Льюис?» Они были до смерти напуганы, уж поверьте (хотя обычно они были очень даже смелыми). Тогда Королева Амазонок велела сотне своих солдат, а то и больше, встать друг другу на плечи и, щёлкнув своим кнутом, превратила их в одного-единственного воина и приказала ему стоять в море и во что бы то ни стало беречь людей Хирты от любых напастей, пока её нет. И он стоял и стоял, а Королева укатила на своей золотой колеснице прочь. Он стоял и стоял, пока море не поднялось и не покрыло все сухие тропки. Он стоял и стоял, и ветер так сильно дул на него год за годом, что сорвал всю до клочка одежду с его тела. Хоть ему и было смертельно холодно с голой кожей, он продолжал стоять и стоять, несмотря на то что волны бились о него, а ветер трепал ему волосы, потому что в его груди пряталась отвага сотни мужчин. А все птицы, которые слишком устали, отяжелели от яиц или вовсе были бескрылыми – как бескрылая гагарка – устроили себе гнёзда в его подмышках, и в пупке, и в ноздрях, и по всему его телу – и это было хорошо, потому что так ему стало чуточку теплее. И по сей день он стоит здесь, потому что Королева велела ему за нами приглядывать.

Когда Куилл открыл глаза, первое лицо, которое он увидел, принадлежало уставившемуся на него Дейви. Второе было Коула Кейна, его испещрённые прожилками щёки и нос потемнели от ярости.

– Глянь-ка! Никак среди нас язычник завёлся?

– Это просто история, – сказал Куилл.

Все младшие мальчишки оглядывали крышу и стены Хижины, будто силясь понять, в какой именно складке на теле Воина укрылись они.

– Никто не поможет нам, кроме Господа Бога! – протрубил Кейн своим особым «пасторским» голосом.

– Я ничего не…

– Мальчик ничего дурного не имел в виду, – сказал мистер Фаррисс из своего угла, куда не доставал свет свечей.

– Приготовить тебе яйцо, Коул? – спросил Донал Дон, пытаясь сменить тему.

Но в самопровозглашённом пасторе слишком уж кипело негодование, чтобы наслаждаться ужином из варёных яиц.

– Неудивительно, что этот нахал осквернил Божий алтарь!

Все ахнули. После секундного замешательства Мурдо всё понял и принялся объяснять, что птицеловную сеть нужно было вытащить из клейта, прежде чем превращать его в алтарь. Однако он умолк, увидев, как Юан торжественно кивает головой, подтверждая, что клейт-алтарь и впрямь был поруган Куиллом и Мурдо, а его цветочки разлетелись на все четыре стороны.

– Именем Господа я запрещаю всем разговаривать с этим язычником ровно неделю, – провозгласил Кейн, – чтобы его грязные речи не оскорбляли ваших ушей!

Кружок слушателей послушно отодвинулся от Куилла и расползся по спальным местам. Пусть так – зато теперь они могли укутаться в историю и чуточку согреться. Стак был не просто глыбой камня, но гигантским стражем, спрятавшим их в карман для сохранности.

А мистер Дон и мистер Фаррисс подчёркнуто пожелали Куиллу спокойной ночи.

* * *

Когда «пастор» Кейн объявил, что работать в день отдохновения – грех, никто из мальчишек не стал возражать. Они до смерти устали лазать, непрерывно лазать и только мечтать о том, чтобы ночью поспать в уютном месте. У каждого накопилось множество синяков, ссадин и вывихов. Страх тоже выматывал: страх и неизвестность.

Но мистера Дона предложение растратить воскресенья впустую привело в ужас. Лето ускользало неумолимо, как отлив. Вместе с ним кончатся и птицы. Хоть птицеловы и наловили и ощипали уже целую гору птиц, Дон считал, что их никогда не будет достаточно. Как скряга, откладывающий на старость, он мог думать лишь о том, чтобы сделать припасы на тёмные и полные неизвестности грядущие дни. И о том, чтобы мальчишки не сидели без дела.

Мистер Фаррисс поддержал его:

– Надо заранее думать, чем будем набивать животы зимой. Лучше сейчас работать, чем потом сидеть и зубами щёлкать.

– Единственная цель жизни – это думы о Господе, – нараспев заявил Кейн, поднимая и опуская голос, словно собираясь положить свои слова на музыку.

Фаррисса это не впечатлило.

– Скажи-ка на милость, а кто решает, когда у нас воскресенье? Я и месяца нынешнего не вспомню, не то что дня недели.

– Я скажу тебе – оно сегодня, ибо Святой Дух просвещает меня, – с поразительным высокомерием заявил Кейн. – В душе я всегда знаю, когда наступает день отдохновения, как и любой праведный христианин.

Гораздо больше, чем оскорбительный намёк, Фаррисса раздосадовала глупость Кейновой идеи. Как и Донала Дона. На Хирте он был искусным мастером: своими большими сильными руками он мог и стену из камня возвести, и ложки из плавника вырезать, и телогрейку из шерсти своих овец связать.

– Мы должны древесину искать, – прорычал он, – а не сидеть тут на задницах. Бог помогает тем, кто хочет помочь себе. Если бы мы могли построить плот, чтобы доплыть до Боререя…

В деревенском Парламенте голоса Фаррисса и Дона перевесили бы голос Коула Кейна. Но здесь, на Стаке, Кейн заключил несокрушимый союз – с Богом, и со Страхом, и с Усталостью. В полупропетой, полупроблеянной проповеди он остерёг мальчишек, что если те осмелятся преступить Святой Закон и станут работать в воскресенье, то когда Господь Бог отправит на Стак Воина своих ангелов – их с собой не возьмут.

– В глазах Господа мы не более чем грязь! Подумайте о своих грехах и покайтесь! – прогремел он перед тем, как лечь спать. Это была не та колыбельная, которую кому-то хотелось бы услышать перед сном, но Кейну эхо собственного голоса, раскатившееся по Хижине, явно доставило наслаждение.

* * *

Куиллиам с облегчением обнаружил, что никто не послушался Кейнова запрета с ним разговаривать. Старшие не вполне могли смириться с переменой «Кейна-могильщика» на «пастора-Кейна-которого-нужно-слушаться». Младшие попросту забывали: когда мысль приходила им в голову, она вылетала у них изо рта прежде, чем они успевали её поймать.

– Что делают люди в Раю, Куилл? – спросил Дейви на следующий день.

– То же, что и мы, наверное, только без верёвок. – И Куилл описал, как ангелы взбираются на облачные пики, собирают птицу и просовывают птичьи головы под золотые шнуры, которыми обвязывают талии, пока не наберут целую уйму гуг, скоп и белых лебедей.

Но облака над их головами напоминали синяки – чёрные, коричневые и фиолетовые от едва сдерживаемого дождя. Море бурлило и вздымалось. У входа в Хижину возвели стену из составленных друг на друга, чтобы не дать ветру пробраться внутрь, камней. На следующий день поднялся шквал, следом за ним второй и ещё один. Огонь, зажжённый чтобы привлечь ангелов, оказался бы потушен, если бы его не погасили давным-давно: топливо было слишком ценно. По крайней мере пламя в Средней Хижине им поддерживать удавалось: поскольку пастор Кейн любил поесть горячего, он щедро разрешал пользоваться трутницей во время трапез. Сквозняки с улицы совали носы в пар, поднимающийся от котелка – того, что одолжила мать Дейви в обмен на четыре яйца и трёх птиц.

– Как моя ма будет готовить горячее сама, Куилл? – спросил Дейви, едва сдерживавший слёзы всякий раз, когда доставали котелок.

– Я бы сказал, что она пойдёт к соседям, – ответил Куилл.

– Она разве не в Раю? – Дейви пришёл в ужас.

– Я про Рай и говорю, – поспешно сказал Куилл. – Неужто ты думаешь, будто в Раю нету соседей? Или котелков? Там один сплошной рождественский ужин. – И Дейви серьёзно кивнул.

Сквозь какую-то расщелину или дыру в камнях над их головами донёсся зловещий вой, полный чистой тоски. Потом осенние ветра приносили этот шум каждую ночь.

* * *

Старые времена обладают силой. На Хирте бытовали поверия тысячелетней давности. Для жителей Сент-Килды острова и Стаки населяли души мёртвых, зацепившиеся, подобно овечьей шерсти, за каменные стены, или острые скалы, или колючие кусты. Всякое завывание ветра почиталось за голос какого-нибудь привидения, обречённого оставаться на краю обрыва, или под водопадом, или на дне ущелья до тех пор, пока дожди не смоют его грехи. Вот что они слышали, когда в Средней Хижине завывали сквозняки, пронзая пещеру насквозь. Но кому принадлежали здешние души, воющие им в уши? Утонувшим морякам, чьи корабли разбились о скалы? Упавшим с утёса птицеловам, прибывшим как-то летом на Стак и брошенным друзьями непогребёнными?

– Это призрак Фернока Мора, – прошипел Кеннет Лаклану в шею, – явился глотку тебе ночью перерезать.

– Не! – парировал Лаклан. – Он как твою здоровенную тушу увидит – так сразу решит, будто это огромная овца, украдёт тебя и сожрёт.

Однако по тем немногим, кто услышал их перешёптывание, прокатилась волна трепета. В отличие от Лаклана, разговоры о призраках их здорово пугали.

В Джоне же завывания пробудили страх иного рода. Он зашептал в ухо Куиллу, коснувшись его шеи ледяным носом:

– А мы призраки, как ты думаешь? Вдруг мы утонули по дороге, а сюда только наши души и доплыли?

Его лицо было слишком близко, чтобы сфокусировать на нём взгляд, но Куилл заметил его слёзы и жуткую пепельную бледность. Почему они задают все эти вопросы, на которые невозможно ответить, ему? Откуда ему знать? После пятичасовой работы на скалах у него сводило икры и он уж точно не чувствовал себя бесплотным духом.

– Не. Мы бы запомнили. Такие вещи, навроде смерти, не забываются. С чего ты это взял?

Но слёзы продолжали катиться по лицу Джона. Вдвоём они вышли наружу, чтобы обсудить его беспокойство.

– Ну, может, нас отправили сюда, пока с нас не сдует все грехи – как с Воина сдуло всю одежду! Как думаешь, грехи на вид походят на кровь, а, Куилл? – Джон сунул руку в мешковатые, доставшиеся по наследству штаны. Когда он вытащил её, пальцы оказались перепачканы кровью.

– Скажи кому-нибудь, – немедленно ответил Куилл.

– Я и говорю. Тебе. – Джон, казалось, стыдился, что истекает кровью. Куиллу стало попросту страшно. Что если это заразная болезнь? Или жуткая участь, уготованная им всем? Он перебрал возможные объяснения внезапного кровотечения. Когда в прошлом году сынишка миссис Кэмпбелл упал и разбился насмерть, изо рта и ушей у него текла кровь: Куилл видел.

– Ты не падал сегодня?

– Не-е-е-е-ет! – простонал Джон.

Когда глупыши отрыгивали содержимое своих желудков, жидкость эта была ярко-красной.

– Может, это на тебя из глупыша вылилось, когда ты его за пояс засовывал?

– Не-е-е-е-ет!

Ещё, конечно, если верить старшей сестре Мурдо, раз в месяц у взрослых женщин шла кровь, дающая понять, что они не беременны…

Джон раскачивался из стороны в сторону, держась за ноющий живот. Из обтрёпанных древних штанин высовывались босые ноги. Лодыжки были тощие, не то что у Куилла. Мужчины на Килде похожи на птиц – с толстыми лодыжками и растопыренными, как птичьи, пальцами. Всматриваться в большое круглое лицо было бессмысленно: волосы у Джона были коротко острижены; обветренную кожу покрывали ссадины от каменной крошки.

– Джон, можно тебя спросить? Есть ли такая вероятность… Ты случайно не… – Но Куилл запнулся. Если он ошибается, ему наверняка расквасят нос: кулаки у Джона были мощные. Нет никакого приемлемого способа спросить приятеля, товарища, другого мальчишку… «Ты случайно не девочка?»

– У женщин раз в месяц вот так идёт кровь, – с опаской сказал он. – Ну по крайней мере Мурдо так говорит. Это естественно. Им от этого никакого вреда нету, насколько я знаю. – Он проследил, какой эффект его слова произвели на Джона.

– Правда?

– Мурдо так говорит. А у него сёстры есть.

– А он не говорил, болит ли у них живот от этого?

– Он говорит, они делаются злые.

Казалось, будто Джон – понурив голову и закрыв глаза – собирается в чём-то исповедаться. Так она и сделала.

* * *

Оказалось, что мать Джон родила восемь детей, но семеро из них умерли. (Об этом Куилл смутно знал. На Хирте это было обычное дело.) Но когда восьмой родилась девочка, мать решила, что её муж, чего доброго, может сам помереть от разочарования: настолько ему хотелось иметь сына. Так что она сама перерезала пуповину, покрепче спеленала младенца и сказала мужу, что это мальчик. «Мальчика» назвали Джон и воспитывали соответствующе. Правду скрывали даже от самой Джон. В конце концов, кому повредит небольшая ложь во благо?

Возможно, никому – кроме Джон.

– Я никак не мог понять, почему то и дело вывихиваю лодыжки. И голос у меня вон какой высокий. А когда мы соревновались, у кого струя дальше – почему я никак не мог выиграть? Ни разочка? Я думал, я родился неправильным каким-то – бесполезный кусок овечьего дерьма – и совсем приуныл. Мамане в конце концов пришлось рассказать. Рассказала она мне всё при том условии, что я никогда не проболтаюсь ни отцу, ни другой живой душе. Сказала, что со стыда помрёт, ежели расскажу. Так что не рассказывай никому! – запаниковав, договорила Джон.

– Кому мне рассказывать? – спросил Куиллиам. – А про кровь она что-то говорила, маманя твоя?

Джон потрясла головой.

– А должна была! Должна была сказать! Нечестно это.

Куилл не мог не согласиться: было нечестно оставлять Джон в неведении. Может, бедной женщине нравилось убеждать себя, что Джон действительно мальчик. Или, может, она попросту забыла. Но чем больше Куилл вдумывался, тем более немилосердным это ему казалось – лишить Джон всех тех девичьих штук, которые она могла бы захотеть, которые могли бы ей понравиться: красные косынки, синие платья, брошки из пенни, которые носила каждая женщина, пение за работой – даже замужество! – и детская колыбелька в ногах кровати…

Но, конечно, Джон была права: Куилл не должен выдавать её секрета – не здесь, не сейчас. Девчонки ловили птиц сами по себе. Мальчишки – сами по себе. Но перемешать их – это всё равно что сунуть свечку в мешок с перьями.

– Сохраним это промеж нами двоими, – сказал Куиллиам. – А то хлопот не оберёшься.

Она молча кивнула. А потом спросила, о чём это он.

Его собственная мать всегда говорила ему: «Доброта и пенни тебе не стоит, Куилл». Сейчас он должен подобрать какие-то добрые слова.

– Ну, подумай о дуэлях, друг! О разбитых сердцах! Все мальчишки захотят на тебе жениться! Ты же такая… хорошенькая и всё такое.

Джон порозовела от удовольствия.

– Так ты что, и раньше догадывался?

– Не-е-е! Ну… может, подозревал разве что – ты ж такая… махонькая и хрупкая.

Джон была так благодарна, что целую минуту трясла его руку, плача, как – что ж – как девчонка.

Куиллиам был так благодарен Мурдо за рассказы о ежемесячных женских тайнах, что немедленно отправился прямиком к другу и поведал ему, что Джон на самом деле девочка.

– Только никому не рассказывай, понял? Никому. Я пообещал.

– Кому мне рассказывать? – ответил Мурдо и пожал плечами. Однако на лице у него появилось какое-то странное выражение, которое Куилл мог расценить лишь как проблеск надежды.

* * *

Дальше «пастор» Кейн решил, что каждый должен раз в неделю исповедоваться перед ним в грехах. Каким-то образом, даже не обсуждая этого, Кейн отошёл от ловли птиц и стал священником на постоянной основе.

Эта идея, должно быть, пришла к нему внезапно да так понравилась, что он не стал даже дожидаться вечерней молитвы, чтобы объявить её, вместо этого отправив Юана найти каждого из мальчишек и сообщить им время и день недели, когда они должны парами явиться на исповедь. Может, таким образом Кейн хотел провернуть свою задумку в обход мистера Дона и мистера Фаррисса. Объяви он свой план всем за ужином – и мужской смех или протестующий рёв могли бы подорвать его ореол святости. А в свою святость Кейн верил твёрдо. Он начал придерживать отвороты своей куртки, как – он это замечал – преподобный Букан придерживал лацканы своего пальто. Если он собирался быть пастором кирка, обе его руки определённо должны быть свободными, чтобы держаться за лацканы и выглядеть внушительно. А значит, с ловлей птиц должно быть покончено.

Когда Донал Дон наконец прознал о призывах на исповедь, он так и вскипел от ярости. Щёки у него сделались фиолетовыми, и он бросил на землю птицу, которую ощипывал.

– Бога ради, мы что, католиками сделались? Только иноземцы да католики «исповедаются в грехах». Он что, Папа Римский? И скажите мне на милость: он теперь и отпускать грехи никак может?

Мистера Фаррисса тоже переполнило отвращение, так что на висках у него вздулись синие венки – однако он ничего не сказал. Подобно устрице, что глотает гравий и плотно смыкает свои створки, Фаррисс редко облекал чувства в слова. В любом случае, они с Доном уже сдали ответственность за души мальчишек на Коула Кейна (просто потому, что ни один из двоих не чувствовал себя способным нести эту ношу). Так что, возможно, отчасти это они были виноваты, что он столько о себе возомнил. Тем не менее, если Кейн думал, будто Дон и Фаррисс станут «исповедоваться в грехах» перед ним – ему стоило подумать ещё разок.

Тем вечером пещера была полна мальчишек, пытающихся придумать, в чём им исповедоваться. Когда они с надеждой обратили глаза на Куилла, он поднял руки в защитном жесте.

– Не спрашивайте меня. Мне-то откуда знать?

Казалось, его назначили на какую-то новую пугающую роль: «одарённого Толковыми Мыслями» – и он не до конца понимал почему. Может, это связано с тем, что он Король Олуша? Нет, Король Олуша просто хорошо лазает. Куилл не припоминал, чтобы дома, на Хирте, отличался чем-то выдающимся. И всё же… и всё же, оглядываясь на свои младшие годы, он вспоминал, что ему казалось, будто мальчишки постарше совсем другие, не такие, как он – им можно было доверять, они были… Может, он достиг того возраста, когда пора начинать становиться кем-то другим – кем-то, на кого люди могли рассчитывать, у кого могли просить помощи, ответов? Эта мысль ошеломила его.

Но потом к нему подползла Джон и спросила:

– Куилл, а мне надо рассказывать пастору о том, что я… ну, ты знаешь…? – и Куилл так многозначительно покачал головой, что Кеннет немедленно учуял секрет и вскинулся, как почуявший мясо пёс – даже дым от костра ему не помешал.

У Кеннета, конечно, было предостаточно грехов, в которых он мог исповедаться – в которых ему следовало исповедаться. По справедливости, Кеннет должен был попросить прощения уже за то, что родился, но странен тот задира, что лежит ночью без сна, переживая о своих преступлениях. Так что все были потрясены, когда во время вечерней трапезы он поднялся на глазах у всех и заявил Коулу Кейну тоном холодным, как морское стекло:

– Что нам стоит сделать, так это рассказать вам, что другие натворили дурного.

В глазах Кеннета так и сияло лукавство: Кейн, несомненно, сможет разглядеть его злодейство.

Однако «пастор», едва сдерживающий пылкость в голосе, ответил «Да!».

– Да! Именно так мы и поступим, Кеннет. Толковый ты паренёк. Каждый мальчик может либо исповедаться в своих собственных проступках, либо поведать мне грехи другого мальчика. Тогда всё станет мне известно.

В своём ли Кеннет уме? Конечно, все станут исповедоваться в том, что Кеннет обзывал их, что Кеннет бил их, что Кеннет ставил им подножки, выкручивал руки или разбивал яйца, которые они несли… Хотя нет. После кратких размышлений стало ясно, что такого не произойдёт. Конечно, нет. Никто не жалуется на задиру, поскольку потом задира заставит расплачиваться.

Кеннет оглядел пещеру с самодовольной ухмылкой. Он останавливал взгляд на каждом из мальчишек поочерёдно, а лицо его словно вопрошало: «Что бы такого мне рассказать ему про тебя?»

– Ты же не расскажешь про… секрет Джон, правда? – прошептал Куилл Мурдо. Он знал, что другу пришла в голову эта мысль, потому что на мгновение и сам задумался об этом.

– Зачем мне это? Быть девчонкой – не грех. – Мурдо это предположение привело в ярость (хоть он и подумал об этом). – Мы вообще ни словечка не должны ему рассказывать. Не его это дело – кто что натворил. – Он стиснул ладони в кулаки и ударил воздух. В последнее время в Мурдо появилось какое-то бешенство, пугавшее Куилла. Ужасно, когда друг перестаёт быть таким, каким ты его знаешь и любишь. Куилл положил руку ему на плечо, успокаивая, но Мурдо сбросил её, будто боялся, что он украдёт его злость, когда она нужна ему самому.

– Знаешь чего: давай ему скажем, чего мы не делали, – предложил Куилл. – Не молились достаточно. Работали маловато. Забыли о своей цели. Отчаяние – это грех. Можем исповедаться в Отчаянии.

– Я не отчаялся, – рявкнул Мурдо.

– Я знаю. Я просто говорю…

И Мурдо в конце концов согласился, что лучше всего так и поступить: признаться не в «делах», а в «неделах». Так что, явившись на исповедь в назначенное время и встав перед так называемым «пастором» на колени, они стали признаваться в грехах упущения.

– Я не помолился вчера перед сном.

– Я Десять заповедей позабыл.

– Я золу не подмёл, когда мама попросила.

– Я в кирке заснул, пока преподобный Букан говорил.

– Я, кажется, отчаялся в прошлый четверг. Только на минутку. Или в пятницу.

– А что вы можете поведать мне о грехах остальных?

– Ничего, мистер Кейн.

– Пастор Кейн, – сказал деревенский могильщик.

Но Куилл дал Джон обещание. А ещё он дал обещание себе – что никогда не станет обращаться к Кейну «пастор».

– Ничего, мистер Кейн, – повторил он, и Кейн отвесил ему подзатыльник.

* * *

Куиллиам никому не стал рассказывать, что мистер Кейн ударил его, но кто-то, должно быть, сделал это за него, потому что мальчишки внезапно пришли в ужас. Как и Мурдо с Куиллом, до этого они шутили над тем, в чём будут исповедоваться, и говорили: «Он в зубах ковырялся. Он мне в ухо храпел». Теперь им грозило насилие. Всем стало не до смеха.

Жители Сент-Килды – люди кроткие, Куилл знал об этом, потому что Мурдина ему так сказала: «До чего вы приятные, кроткие люди: сидите на своём острове-королевстве, весёлые, как дрозды». Вот что она ему сказала.

– Если Кейн ударит меня, я убью его! – выпалил Лаклан.

Остальные уставились на него – лицо красное от ярости, зубы оскалены, как у пса.

– Не здесь. Не здесь. Не здесь, пусть попробует! Пусть только хоть кто попробует! Не здесь!

И Лаклан оглядел других мальчишек так, словно он-то считал Стак своей тихой гаванью, как вдруг обнаружил, что ему угрожает мужчина с кулаками.