Текст книги "Они и я"

Вытерев слезы, Робина взялась за коровье вымя. Не сказав ни слова, корова лягнула пустое ведро и направилась прочь, всем своим видом выражая презрение. Робина, тихонько плача, побрела за ней. Потрепав корову по шее и позволив ей вытереть нос о мой сюртук, что, кажется, немного ее успокоило, я уговорил бедняжку постоять смирно минут десять, пока Робина яростно сжимала ей вымя. В результате удалось нацедить примерно полтора стакана молока, хотя несчастное животное, судя по его виду, вмещало галлонов пять или шесть.

Наконец Робина сдалась, признав, что вела себя скверно. «Если корова умрет, – сказала она, глотая слезы, – я никогда себе не прощу». После этих слов Вероника тоже расплакалась, а корова, то ли проникнувшись состраданием, то ли вспомнив о собственных горестях, вновь принялась реветь. К счастью, мне удалось найти деревенского жителя почтенных лет – он сидел под деревом, закусывая ветчиной и покуривая трубку. Мы договорились, что вплоть до дальнейших распоряжений он будет доить корову за шиллинг в день.

Оставив его за работой, мы вернулись в дом. Дик встретил нас в дверях радостным «Доброе утро!» и спросил, слышали ли мы ночью шум грозы. Еще его интересовало, когда будет готов завтрак. Робина предположила, что это счастливое событие состоится, как только Дик вскипятит чайник, заварит чай и поджарит бекон, пока Вероника накрывает на стол.

– Но я думал, фея… – начал было Дик.

Робина заявила, что если Дик хотя бы раз заикнется о «фее домашнего очага», она надерет ему уши и отправится спать, предоставив остальным заботиться о завтраке. Она пригрозила, что не шутит.

У Дика есть одно неоспоримое достоинство: он философ.

– Давай, малявка, – обратился он к Веронике. – Принимайся за дело. Труд пойдет нам всем на пользу.

– Некоторые от него звереют, – возразила Вероника.

Мы сели завтракать в половине девятого.

Глава 4

В пятницу вечером прибыл наш архитектор, точнее, его помощник.

Я сразу же проникся к нему симпатией. Он робок и потому кажется неуклюжим. Но, как я объяснил Робине, на застенчивых юношах и держится мир: едва ли сыскался бы второй такой стеснительный молодой человек, каким был я в двадцать пять лет.

Робина возразила, что это совсем другое дело, ведь я писатель. Отношение Робины к литературному промыслу не так возмущало бы меня, не будь оно столь типичным. По мнению моей дочери, быть писателем – значит быть законченным идиотом. Всего неделю или две назад я случайно услышал через открытое окно кабинета, как Вероника с Робиной обсуждали эту тему. Моя младшая дочь нашла что-то в траве. Я не мог разглядеть, что это было, мешал пышный лавровый куст. Вероника нагнулась, внимательно изучая находку, а в следующее мгновение с пронзительным воплем подпрыгнула и принялась танцевать, хлопая в ладоши. Лицо ее сияло от радости. Проходившая мимо Робина остановилась и потребовала объяснений.

– Папина теннисная ракетка! – издала победный клич Вероника. Эта юная особа не видит смысла в том, чтобы говорить обычным голосом, если можно кричать. Она продолжала скакать и хлопать, исполняя дикарскую пляску.

– Ну и к чему весь этот шум? Ракетка ведь не свалилась тебе на голову, верно?

– Она пролежала всю ночь во влажной траве, – взвизгнула Вероника. – Папа забыл отнести ее в дом.

– Как тебе не стыдно?! – сурово укорила сестру Робина. – Здесь нечему радоваться!

– А вот и есть чему! Я вначале подумала, что это моя ракетка, – с торжеством объяснила Вероника. – Представляю, что бы мне тогда пришлось выслушать! О Господи! Вот было бы шуму! – Вероника немного притихла, движения ее замедлились и стали ритмичными, примерно такие пассы проделывает хор в греческих трагедиях, воздавая хвалу богам.

Робина схватила сестру за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства.

– Будь это твоя ракетка, тебя следовало бы отправить в постель.

– Почему бы тогда и папу не отправить в постель? – возмутилась Вероника.

Робина взяла сестру под руку, и они принялись расхаживать у меня под окном. Я продолжал слушать: разговор меня заинтересовал.

– Я постоянно тебе твержу: папа – писатель, – назидательно заметила Робина. – Не его вина, что он теряет вещи или забывает вернуть их на место. Он ничего не может с собой поделать.

– Я тоже ничего не могу с собой поделать, – упрямо возразила Вероника.

– Тебе бывает трудно, – терпеливо продолжала Робина, – но если ты будешь стараться, все получится. Тебе просто нужно быть внимательнее. Я, когда была маленькой, тоже вечно все забывала и натворила немало глупостей.

– Вот бы мы все были писатели, – протянула Вероника.

– Вот бы мы все были писателями, – поправила ее Робина. – Но, как видишь, это не так. Ты, я и Дик – всего лишь простые смертные. Нам приходится проявлять рассудительность и благоразумие. А когда папа взволнован и бесится – вернее, может показаться, что он в бешенстве, – виноват его писательский темперамент. Это сильнее его.

– Выходит, если ты писатель, то не можешь с собой совладать? – спросила Вероника.

– В большинстве случаев так и есть, – уверенно подтвердила Робина. – Несправедливо подходить к литераторам с обычными мерками.

Девочки направились в сторону огорода – в ту пору как раз поспела клубника, – и я не услышал конец разговора. Вскоре после этого Вероника взяла привычку запираться в классной комнате с тетрадью, а с моего письменного стола начали пропадать карандаши. Одним из них я особенно дорожил, мне захотелось вернуть его или хотя бы попытаться. Безошибочное чутье привело меня в святилище Вероники. Задумчиво посасывая кончик моего любимого карандаша, милое дитя объяснило, что пишет небольшую пьеску.

– Нам ведь многое достается от отцов, правда? – спросила она.

– Да, – признал я, – но тебе не следует брать мои вещи без спроса. И я уже не раз об этом говорил. Это единственный карандаш, которым я могу писать.

– Но я вовсе не о карандаше, – объяснила свою мысль Вероника. – Мне интересно, унаследовала ли я твой литературный норов?

Оценка, выносимая писателю широкой публикой, подчас приводит меня в замешательство. Ведь совершенно очевидно, что человек, способный писать книги, объяснять суть вещей, просвещать и наставлять, должен быть исключительно умен! А как иначе он сможет исполнить свою миссию? Это подсказывает простая логика. Но если послушать Робину и ей подобных, может сложиться впечатление, что мы, писатели, не в состоянии даже себя обуздать, а не то что нести миру свет истины. Робина готова часами читать мне проповеди, стоит только ей позволить.

– Обыкновенная девушка… – заводит она свою шарманку, приняв вид университетского профессора.

Ее самоуверенность изрядно меня раздражает. Можно подумать, я не знаю всего, что следует знать о девушках! Господи, ведь это же мое ремесло. Я указываю на это Робине.

– Да-да, – снисходительно бросает она, – но я говорила о всамделишной девушке.

Даже будь я великим творцом, гением (Робина, добрая девочка, верит, что так и есть), это ничего не изменило бы. Будь я самим Шекспиром и скажи я ей: «Мне кажется, милая, что создателю Офелии и Джульетты, Розамунды и Беатриче кое-что известно о девушках», – Робина и тогда ответила бы мне: «Конечно, папочка. Все знают, какой ты талантливый. Но я имела в виду настоящих, не выдуманных девушек».

Иногда я спрашиваю себя, неужели для читающей публики литература – не более чем волшебная сказка? Мы пишем, что называется, кровью сердца. Мы вопрошаем свою совесть, пристало ли нам обнажать души, срывая с них покровы тайны? Читателю невдомек, что мы обмакиваем перья в кровь наших сердец. Для него это просто чернила. Он не верит, что мы распахиваем души настежь. Ему кажется, мы притворяемся, лукавим. «Жила-была когда-то девушка, звали ее Анджелина, и любила она юношу по имени Эдвин». Стоит нам поведать читателю сокровенные мысли Анджелины, как он воображает, будто это мы вложили их в ее голову. Читатель не знает и даже не пытается понять, что Анджелина более реальна, чем мисс Джонс, которая каждое утро ездит с ним в одном автобусе и ловко заводит весьма игривый разговор о погоде. Еще мальчишкой я завоевал популярность среди однокашников как неплохой рассказчик. Как-то днем, возвращаясь домой через Ридженс-парк в небольшой компании, я начал сочинять историю о прекрасной принцессе. Это была необычная принцесса, и вела она себя не как другие особы королевских кровей. Я ничего не мог с этим поделать. Товарищи слышали только мой голос, я же вслушивался в шепот ветра. Принцесса думала, что любит принца, пока тот не ранил дракона и не увез ее в лесную чащу. Когда принц уснул, девушка услышала, как смертельно раненный дракон зовет ее. Она подкралась к истекающему кровью ящеру, обвила руками его чешуйчатую шею и поцеловала. Ее поцелуй исцелил дракона. Сам я надеялся, что дракон немедленно превратится в принца, но этого не случилось. Дракон остался драконом, так мне поведал ветер. И все же принцесса любила его: ящер оказался вовсе не так уж плох, если узнать его поближе. Я не смог толком объяснить, что же случилось с принцем: похоже, ветру было решительно наплевать на беднягу. Лично мне история понравилась, но пятиклассник Хокер, задававший тон в нашей маленькой компании, заявил, что сказка – полная чушь и мне следует как можно скорее придумать нормальный конец.

– Но история окончена, – возразил я.

– Нет, – настаивал Хокер. – В конце девушка должна выйти замуж за принца. Ему придется снова убить дракона, и смотри, чтобы на этот раз он сделал это как следует. Где это слыхано, чтобы принцесса бросила принца ради дракона!

– Это была необычная принцесса, – не уступал я, но Хокер неумолимо стоял на своем.

– Так сделай ее обычной. Не слишком ли много ты на себя берешь? Нечего выставляться. Заставь ее выйти за принца, и поживее. Мне надо еще добраться до Чок-Фарм и успеть на поезд в четыре пятнадцать.

– Но это невозможно, – упорствовал я. – Принцесса стала женой дракона, и они жили долго и счастливо.

Хокер прибег к суровым мерам, заломив мне руку за спину.

– Так на ком она женилась? – грозно проревел он. Хокер никогда не отличался грамотностью речи.

– Она вышла за дракона, – простонал я.

– За кого?

– За дракона, – пискнул я.

– За кого? – в третий раз потребовал ответа мой мучитель.

Хокер был силен, и слезы сами полились у меня из глаз. В итоге, исцелив дракона, принцесса взамен взяла с него слово, что тот исправится. До самого конца путешествия дракон всячески старался услужить принцу и его избраннице. Доставив девушку домой, принц женился на ней, а дракон умер, и его похоронили. Моим приятелям больше понравилась эта история, я же не мог думать о ней без отвращения, а ветер вздохнул и унесся прочь.

Наша маленькая компания превратилась в читающую публику, а Хокер сделался редактором. Он продолжает выкручивать мне руки, хотя и иными способами. Кое-кто из писательской братии не желает сдаваться – толпа сбивает их с ног и мчится во весь дух, стремясь успеть на поезд в четыре пятнадцать. Но боюсь, большинство из нас – рабы Хокеров. Ветер поскучнел, стал мрачным и угрюмым, он больше не рассказывает нам историй, приходится выдумывать их самим. Может, это и к лучшему. Ведь окна и двери для того и существуют, чтобы защищать нас от ветра.

Опасный малый этот бродяга ветер: он увел меня в сторону. Я говорил о нашем архитекторе.

Начал он с досадного промаха – вошел в дом через заднюю дверь, вызвав неудовольствие Робины. Моя старшая дочь в большом фартуке мыла посуду. Архитектор извинился за бестактное вторжение в кухню, предложив выйти, обойти дом и войти в парадную дверь. Робина ответила с излишней, на мой взгляд, суровостью, что архитектор как никто другой должен бы представлять себе разницу между главным входом и черным, добавив в заключение, что юность и неопытность могут послужить оправданием глупости. Откровенно говоря, я не понял, почему Робина так взвилась. Незадолго до этого она объясняла Веронике, что труд возвышает женщину. В старину самые знатные леди гордились своим умением выполнять домашнюю работу, а не стыдились его. Позднее я указал на это Робине. Она возразила, что в старину вокруг высокородных дам не околачивались глупые мальчишки, называющие себя архитекторами. Они не врывались в кухню без стука или постучавшись так тихо, что их никто не слышал.

Робина вытерла руки висевшим за дверью полотенцем и, отведя юношу в гостиную, холодно представила его как «молодого человека из архитектурной конторы». Тот застенчиво объяснил, что не просто служит у господ Спрейт, но сам архитектор и младший партнер фирмы. В доказательство он представил визитную карточку с надписью: «Мистер Арчибальд Т. Бьют, член Королевского института британских архитекторов». По сути дела, в этом не было необходимости. Через открытую дверь я, разумеется, слышал каждое слово, а старик Спрейт еще раньше предупредил меня, что пришлет одного из самых многообещающих своих помощников, чтобы тот целиком посвятил себя работе над моим проектом. Я решил немного разрядить обстановку, официально представив Бьюта Робине. Они довольно чопорно поклонились друг другу. Робина извинилась, заметив, что хотела бы вернуться к работе, а юноша ответил: «Очень рад», и тут же добавил, что неверно выразился. Я попытался убедить Робину, что несчастный Бьют просто смутился. Он явно хотел сказать, что рад знакомству с Робиной, а вовсе не тому, что она пожелала вернуться на кухню. Но похоже, моя дочь невзлюбила беднягу.

Я предложил ему сигару, и мы направились к усадьбе. Она расположена за лесом, примерно в миле от сторожки лесника, где мы поселились. Я вскоре обнаружил в юном архитекторе одну замечательную черту – он умен, не будучи всезнайкой.

К стыду своему, должен сознаться, что молодые люди, знающие все на свете, наводят на меня скуку. Если верить Эмерсону, это доказательство моей собственной интеллектуальной немощи. Человек, наделенный незаурядным умом, предпочитает общество тех, кто превосходит его. Он испытывает потребность узнавать новое, двигаться дальше. Если бы я жаждал знаний, как следовало бы, то окружил бы себя исключительно молодежью. У Дика был один приятель из Рагби. Одно время он возлагал на меня большие надежды. Я это чувствовал. Но сей юный джентльмен был слишком нетерпелив, пытаясь тянуть меня за собой. Он чересчур спешил. Наполняя бесценными знаниями чью-то голову, нужно учитывать ее вместимость. Послушав его час-другой, я терял нить рассуждений, мысли мои рассеивались. Я ничего не мог с собой поделать. С крокетной площадки или из бильярдной доносился беззаботный смех не столь просвещенных джентльменов и леди средних лет. Мне страстно хотелось быть среди них. Иногда мне удавалось побороть свои низменные устремления доводами: «Что знают эти люди? Что они могут мне поведать?» Но куда чаще я уступал соблазну. Случалось, я внезапно вставал и покидал своего собеседника.

По пути мы с юным Бьютом беседовали об архитектуре. Он заявил, что в проектировании современных домов все больше внимания уделяется углам и выступам. Желание большинства британцев – забиться в угол и наслаждаться там покоем. Одна дама, для мужа которой фирма Бьюта недавно построила дом в Суррее, заставила архитекторов задуматься. Она согласилась, что дом очарователен: едва ли во всем графстве найдется здание, где было бы больше углов, и это его неоспоримое достоинство. Однако дама решительно не представляла себе, как воспитывать детей в подобном доме. Она была женщиной разумной и добросердечной. Наказывая детей за провинности, она обычно ставила их в угол. Позорное стояние в углу оказывало благотворное действие на сорванцов. Но в новом доме углам отводилась роль едва ли не святилища. Там сажали почетных гостей. У главы семейства был собственный угол, где высоко над головой висел замысловатый шкафчик с трубками и табаком. Почтенному джентльмену приходилось добираться до них с помощью стремянки, что постепенно отбивало у него охоту курить. Свой уголок был и у матери, там помещалась прялка, на случай если хозяйке вдруг вздумается соткать простыни или белье. На стене висела полка с тринадцатью книгами, стоящими наклонно, что придавало им продуманно-небрежный вид. Последний том удерживался под углом в сорок пять градусов благодаря пузатой голубой чайнице из старинного китайского фарфора. Трогать книги не полагалось, дабы не нарушить их расположение. Вдобавок, позволяя себе подобную вольность, можно, чего доброго, опрокинуть чайницу.

Все вышесказанное убеждает нас, что сегодня пребывание в углу уже не считается чем-то постыдным. Согласитесь, родитель не может прикрикнуть на провинившееся чадо: «Гадкий мальчишка! Ступай в наш уютный уголок сию же минуту!»

В домах будущего местом наказания, очевидно, будет середина комнаты. Разгневанная мать воскликнет в сердцах: «Ах, ты еще огрызаешься, дерзкая девчонка?! Отправляйся на середину комнаты и не смей двигаться с места, пока я не разрешу!»

С «домами ваших грез», фотографии которых печатают в рекламных проспектах, одна беда – трудно найти для них достойных жильцов. На изображении подобной комнаты вы не увидите человеческой фигуры. Вам покажут вышитую салфетку на столе и вазу, полную роз. На старинном диване с высокой спинкой наверняка лежит незаконченное рукоделие, будто бы оставленное хозяйкой. В так называемом кабинете ваш взгляд остановится на открытой книге, лежащей на стуле обложкой вверх. Это последняя книга, которую читал хозяин, – с тех пор к ней никто не прикасался. Остывшая трубка весьма причудливой формы забыта на подоконнике. Отныне никто не зажжет ее вновь (и неудивительно: раскурить такую трубку – задача не из легких). Стоит мне увидеть идеальную комнату в каталоге мебели, и я не могу удержаться от слез. Когда-то здесь жили люди, читали эти старинные книги в кожаных переплетах, курили, или пытались курить, эти немыслимые трубки. Белые ручки, которые в иные минуты, быть может, кто-то нежно целовал, порхали над незавершенной кружевной салфеткой или домашними туфлями, расшитыми гарусом. И вот обитатели дома исчезли, остались лишь покинутые комнаты да брошенные вещи.

Кое-кто думает, что люди, жившие некогда в этих волшебных интерьерах, давно умерли. Здесь была их «столовая». Они сидели на тех великолепных стульях. Едва ли они пользовались изысканным столовым сервизом, выставленным напоказ в буфете елизаветинских времен, потому что тогда буфет выглядел бы голым. Можно предположить, что в доме был еще один, расхожий набор посуды, или же хозяева предпочитали трапезничать на кухне. «Холл» поражает целомудренной чистотой. Здесь нет нужды в коврике возле двери: очевидно, посетителей в грязной обуви отсылают к черному ходу. За дверью висит плащ для верховой езды, живописная реликвия, принадлежавшая в былые дни какому-нибудь разбойнику с большой дороги. Этот выразительный штрих приятно оживляет интерьер. Признайтесь, нечто подобное вы и ожидали здесь увидеть. Банальный зонтик или дождевик лишь испортили бы впечатление.

Изредка оформитель позволяет себе впустить в «комнату вашей мечты» юную девушку. Однако далеко не всякую, тут необходим тщательный отбор. Прежде всего девушка должна выглядеть так, будто родилась по меньшей мере три столетия назад. Ее надлежащим образом одевают и причесывают.

Вдобавок она должна казаться печальной. Веселая девушка внесла бы досадную дисгармонию в образ комнаты, погубив творческий замысел художника. Можно вообразить беседу декоратора с гордым владельцем дома: «У вас, случайно, не найдется несчастной дочери? Прелестной девушки, разочарованной в любви, непонятой? Если есть, подберите ей подходящий наряд, справившись в местном музее, и пришлите сюда. Хорошенькая малышка придаст достоверность всей композиции интерьера».

Девушка не должна ни к чему притрагиваться. Ей дозволено лишь читать книгу, то есть, разумеется, только делать вид – чтение добавило бы картине излишнюю живость. Юная дева сидит с книгой на коленях и смотрит на огонь, если действие происходит в гостиной, или в окно, если речь идет о будуаре, а архитектор желает привлечь внимание зрителя к дивану у окна. Насколько я мог заметить, мужчинам в эти комнаты вход заказан. Однажды мне почудилось, что какому-то джентльмену удалось пробраться в собственную курительную, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это был всего лишь портрет.

Иногда рекламные проспекты позволяют нам заглянуть чуть дальше, увидеть «перспективу». Двери распахнуты, и вашим глазам открывается очаровательный «уголок сада». Он всегда безлюден. Все семейство на время отослали на прогулку или заперли в подвале. На первый взгляд вам это может показаться странным, но не спешите, подумайте хорошенько. Современные мужчина и женщина не годятся для художественных интерьеров. Я сам яркий тому пример. Меня невозможно представить рядом с изысканным гобеленом или старинной грелкой. Воображаю, что это было бы за зрелище. Робина тоже не важно смотрелась бы на рекламной картинке. Я как-то пытался усадить ее за клавесин, который купил по дешевке на Уордор-стрит вместе с табуретом в римском стиле, но моя затея провалилась. Пианино с фотографией в рамке и папоротником в горшке – самый подходящий фон для Робины. Дик, подобно сестре, не вписался бы в высокохудожественный интерьер. Павлиньи перья и гитары ему не идут. Я вижу его с единственным павлиньим пером на ярмарке святого Джайлза[9]9
  Традиционная ежегодная ярмарка, проводимая в Оксфорде 1 сентября, в День святого Джайлза.


[Закрыть], когда отвернется университетский «бульдог» – надзиратель, но дубовые панели, декорированные павлиньими перьями, – это уж чересчур. Пожалуй, ему подошло бы банджо, но никак не гитара, увитая розовыми лентами. Прежде всего у него совершенно иной стиль одежды. Откровенно говоря, я не понимаю, как можно жить в этих домах пятнадцатого века, если только вы не готовитесь изображать трубадуров или рыцарей и изъясняться белым стихом. Современная семья (пожилой отец в мешковатых брюках и сюртуке, который он не смог бы застегнуть, если бы даже пожелал, мать – истинное дитя викторианской эпохи, мальчики во фланелевых костюмчиках со стоячими воротничками до ушей и девочки в автомобильных кепи) столь же неуместна в этих средневековых интерьерах, как группа куковских туристов[10]10
  Бюро Кука – английское бюро путешествий; основано в 1841 г.


[Закрыть], распивающих пиво на улицах Помпей.

Создатель «дома ваших грез» был прав, остановив свой выбор на натюрмортах. В художественных интерьерах, если перефразировать доктора Уоттса, все красиво, один лишь человек оскорбляет эстетическое чувство. На картинке идеальная спальня «в яблочно-зеленых тонах с кроватью вишневого дерева и алыми драпировками» выглядит прелестно. Едва ли стоит упоминать, что кровать пуста. Положите мужчину или женщину в кровать вишневого дерева, и, как бы они ни обольщались на свой счет, все очарование исчезнет. Истинный ценитель прекрасного не позволит себе нарушить гармонию совершенной спальни. Он будет спать и одеваться в задней комнатке, заглядывая в сей храм искусства лишь изредка, чтобы переменить розы в вазе.

Вообразите, во что превратится образцовая детская за пять минут, если впустить туда детей. Я знаком с дамой, потратившей некогда сотни фунтов на художественное оформление детской. Она с гордостью показывала комнату гостям. Детям разрешалось ненадолго заходить туда лишь по воскресеньям. Я сам не так давно совершил ужасную глупость. Прельстившись рекламой в мебельном каталоге, я подарил Робине на день рождения будуар. С тех пор мы оба не раз об этом пожалели. Робина подсчитала, что могла бы получить вместо мебели велосипед, бриллиантовый браслет и мандолину, а я еще сэкономил бы часть денег. С воодушевлением ухватившись за свою идею, я сказал мебельщикам, что все должно быть в точности как на картинке в каталоге: «элегантная спальня-будуар с мебелью из тикового дерева и серовато-голубыми портьерами – мечта юной девушки». Нам доставили весь комплект: старинные каминные принадлежности, с которыми умела управляться разве что древняя весталка; подсвечники – сами по себе загляденье, пока мы не попытались вставить в них свечи; изящный секретер с такой крошечной крышкой, что писать на ней смог бы только гном, вдобавок чтобы достать книгу с полки, следовало распроститься с мыслью о письме и закрыть секретер. Еще там был умывальник, в закрытом виде похожий на старинное бюро, увенчанное неизбежной вазой с цветами. Используя умывальник по назначению, вазу приходилось снимать и ставить на пол. Хитроумное зеркальце на туалетном столике было так мало, что разглядеть в нем удавалось лишь собственный нос, а ширма, за которой скрывалась кровать, не позволяла проникнуть в девичий альков, чтобы застлать постель. Словом, комната с рекламной картинки казалась невообразимо прелестной, пока Робина не начала в ней спать. Уверен, девочка искренне старалась. Подруги, которым она успела похвастаться новой мебелью, спрашивали разрешения увидеть это чудо. Робина отвечала им: «Одну минутку», и, бросившись наверх, захлопывала за собой дверь. Следующие полчаса она кружила по спальне, грохоча ящиками и перекладывая вещи. Когда ей наконец удавалось вновь превратить спальню в будуар, она чувствовала себя вконец измученной и едва сдерживала раздражение. Теперь она хочет переселить в будуар сестру, но той не нравится его расположение – между ванной и моим кабинетом. Вероника мечтает о комнате более уединенной, где можно было бы запираться и заниматься своими делами, «не боясь, что тебя потревожат», как она изволила выразиться.

Молодой Бьют рассказал мне о своем приятеле, весьма состоятельном молодом человеке с Пиккадилли, которому вздумалось отделать квартиру в стиле римской виллы. О каминах, разумеется, не было и речи – комнаты обогревались горячим воздухом с кухни, как античные термы. Ноябрьскими вечерами обитателям квартиры приходилось несладко, все искали место, где бы притулиться. С наступлением темноты зажигались греческие светильники. Благодаря им с первых же дней стало понятно, почему древние афиняне, как правило, рано укладывались спать. Есть приходилось, растянувшись на кушетке. Это, без сомнения, удобно, если вы едите руками, но орудовать ножом и вилкой в подобной позе довольно рискованно. Напоминает пикник с горячими закусками. Вы не испытываете ни удовольствия, ни даже злости: тревога за одежду вытесняет все прочие чувства. Однако образу римской виллы не хватало завершенности. Хозяин не смел надеяться, что друзья придут к нему в римских тогах, тогда как даже его камердинер отказался наотрез нарядиться в костюм раба. Пришлось пойти на компромисс, но результат оказался плачевным даже с чисто художественной точки зрения. Невозможно быть римским патрицием времен Антония, живя на Пиккадилли в начале двадцатого столетия. Все, чего вы достигнете, – доставите неудобства своим гостям и испортите им вечер. Юный Бьют заметил, что с большим удовольствием провел бы время, играя в лошадки со своими маленькими племянниками и племянницами. Это куда забавнее, по его мнению.

Бьют заявил, что, как архитектор, конечно же, восхищается шедеврами античных зодчих. Его приводит в восторг Эрехтейон в Афинах, но построенная по тому же образцу «Скиния Сперджена»[11]11
  Чарльз Гаддон Сперджен (1834–1892) – английский проповедник и богослов; последние 38 лет жизни – пастор лондонской «Скинии Метрополитан».


[Закрыть] на Олд-Кент-роуд не вызывает у него ничего, кроме раздражения. Для греческого храма нужны греческие небеса и девушки-гречанки. Бьют добавил, что даже Вестминстерское аббатство в это время года оскорбляет его взор. Настоятель и хор в белых стихарях еще куда ни шло, но паства во фраках и парижских шляпках выглядит в стенах аббатства столь же нелепо, как смотрелась бы толпа босоногих монахов в ресторане отеля на Кэннон-стрит.

Мне вдруг пришло в голову, что слова юного архитектора не лишены смысла. Я решил не упоминать о своем намерении вырезать дату 1553 над входной дверью.

Бьют признался, что никогда не понимал страсти современных строителей к играм в крестоносцев или в кентерберийских паломников. Один его знакомый, бывший обувной мастер из Берлина, выстроил себе дом под Гейдельбергом – миниатюрную копию римской крепости. Хозяин играл с гостями в бильярд в подземелье, а в день рождения кайзера запускал фейерверки с крыши сторожевой башни.

Другой приятель Бьюта, драпировщик из Холлоуэя, обнес свою усадьбу рвом. Ров наполняется водой из водопровода при помощи специального устройства, а электрические фонарики имитируют свечи. Владелец продумал каждую мелочь. Он даже отделал в голубых тонах комнату с привидениями и соорудил крохотную часовенку, которую использует как телефонную комнату. Юного Бьюта пригласили в тот дом осенью, когда начнется охотничий сезон.

– Не знаю, возможно, это излишне, – задумчиво сказал он, – но я собираюсь запастись луком и стрелами.

Я заметил, что в этом молодом человеке произошла разительная перемена. Поначалу, поддерживая разговор, он был робок и почтителен, но когда зашла речь о кирпичах и растворе, тон его стал уверенным и даже назидательным.

Я отважился ввернуть несколько слов в защиту тюдоровских домов, но мой юный друг решительно возразил, что тюдоровские дома годятся лишь для человека эпохи Тюдоров, который привык возить жену, перебросив ее через седло позади себя, и вести корреспонденцию при посредничестве разбойников с большой дороги. Тюдоровские камины строились для людей, не знавших, что такое уголь. Этих молодцов нисколько не смущали чадящие трубы – печной дым заменял им сигары. Такой дом выглядит смехотворно с автомобилем под окнами, а дребезжание электрического звонка всякий раз напоминает о неуместности этого приспособления, принадлежащего к другой эпохе.

– Вам, сэр, писателю двадцатого столетия, – продолжал Бьют, – думать о тюдоровской усадьбе столь же нелепо, как Бену Джонсону подыскивать себе нормандский замок с казематами под винным погребом и камином в центре обеденного зала. Его собратья по перу в таверне «Русалка» решили бы, что бедняга совсем рехнулся.

Юноша рассуждал разумно. Я счел за лучшее не заикаться о том, что замыслил перестроить трубы и подправить фронтоны, тем более что Бьют с явным одобрением оглядывал дом, к которому мы наконец подошли.

– Дом действительно хорош, – заметил он. – В таком жилище мужчина, одетый в современный наряд, не будет ощущать себя чужеземцем, порождением иной эпохи. Эта усадьба строилась для человека, носившего сюртук и брюки, а по воскресеньям, вероятно, гетры и охотничий костюм. Здесь можно наслаждаться игрой на бильярде, не испытывая неловкого чувства, будто играешь в теннис в тени египетских пирамид.

Мы вошли в дом, и я поделился с Бьютом своими замыслами – точнее, той их частью, которая могла бы заслужить его одобрение. Мы увлеченно заговорили о делах, а когда взглянули на часы, оказалось, что юный Бьют опоздал на последний лондонский поезд. Нам предстояло еще многое обсудить, так что я предложил ему вернуться со мной в летний домик и переночевать у нас. Он мог бы занять мою комнату, а я перебрался бы к Дику. Я рассказал Бьюту о корове, но тот лишь отмахнулся, сославшись на крепкий сон, и попросил одолжить ему ночную сорочку. Он также высказал опасения, что мисс Робина не одобрит его затянувшийся визит. Я заверил его, что появление нежданного гостя в доме пойдет Робине на пользу – она сможет попрактиковаться в ведении домашнего хозяйства. Вдобавок, отметил я, если Робина и начнет капризничать, невелика беда.