Текст книги "Они и я"

– Легко вам говорить, сэр, – криво усмехнулся Бьют. – Ведь она обрушит свой гнев не на вас.

– Все будет в порядке, мой мальчик, – ободрил я его. – Ответственность я беру на себя.

– А мне достанутся упреки и осуждение! – рассмеялся он.

– Не так уж важно, кого обвинит Робина во всех грехах, – возразил я в ответ.

На обратном пути мы беседовали о женщинах. Лично я пришел к выводу, что лучшая тактика – обращаться с ними как с детьми. Я поведал об этом юному Бьюту, подчеркнув, что не стоит делиться полученным знанием с кем-то еще.

– Возможно, ваш подход и хорош, – согласился Бьют, – но как быть, если женщины сами обращаются с вами как с ребенком?

Есть у меня знакомые, чудесная пара. Они женаты почти двадцать лет и за все эти годы не сказали друг другу и единого грубого слова. Муж зовет жену «моя малышка», хотя та выше его на добрых шесть дюймов, беспрестанно похлопывает ее по руке или нежно щиплет за ушко. Как-то во время чаепития в гостиной другие дамы попросили хозяйку поделиться секретом домашнего благоденствия (мне рассказывала об этом моя супруга). Та ответила, что большинство женщин совершают ошибку, относясь к мужьям слишком серьезно. Мужчины всего лишь большие дети, бедняжки.

Есть две разновидности любви. В одном случае вы падаете на колени и восторженно смотрите снизу вверх на предмет обожания, в другом – благодушно поглядываете сверху вниз и ласково треплете любимую по щеке. Мне ближе второй подход, он приводит к долговечным результатам.

Чем ближе мы подходили к домику, тем молчаливее становился мой спутник. Архитектор исчез, остался застенчивый молодой человек. Я уже открывал щеколду, когда юный Бьют меня остановил.

– Разве это не черный ход, сэр?

Мы действительно подошли к задней двери, а я и не заметил.

– Может, нам лучше обойти дом и войти через парадную дверь, сэр? – робко осведомился Бьют.

– Это не важно… – начал было я, но юноша уже скрылся за домом. Я последовал за ним, и мы вошли через главный вход. Робина стояла возле стола с ножом в руках и чистила картошку. – Я привел с собой мистера Бьюта, – объяснил я. – Он останется у нас на ночь.

– Если мне когда-нибудь снова придется жить в летнем домике, там будет только одна дверь! – выпалила Робина и, схватив картошку, взбежала вверх по лестнице.

– Надеюсь, я не причинил неудобств мисс Робине, – опасливо произнес юный Бьют.

– Не волнуйтесь, – успокоил я его. – Разумеется, никакого неудобства. А если моя дочь чем-то недовольна, не все ли равно? Ей придется привыкнуть к неудобствам, этому учит нас жизнь.

Я отвел Бьюта наверх, собираясь показать ему спальню и забрать оттуда свои вещи. Двери комнат располагались друг против друга. Я ошибся, открыв не ту дверь. Робина чистила картошку, сидя на кровати.

Я объяснил, что вышла ошибка.

– Это не имеет значения, – заявила Робина и, подхватив картошку, снова спустилась в кухню. Выглянув из окна, я увидел, как она направляется в сторону леса. С картошкой в руках.

– И зачем мы только открыли эту дверь?.. – простонал юный Бьют.

– Да что вы так переживаете! – попробовал я его урезонить. – Взгляните на все с юмором. История и в самом деле вышла довольно забавная, если подумать. Куда бы ни отправилась бедная девочка, чтобы в тишине и покое почистить картошку, мы врываемся к ней. Думаю, теперь нам следует прогуляться в лес. Здесь есть чудесные места. Мы могли бы сказать, что пришли нарвать цветов.

Но мне не удалось уговорить Бьюта. Он заявил, что должен написать несколько писем, и попросил разрешения побыть в спальне, пока не настанет время ужинать.

Дик с Вероникой вернулись чуть позднее. Дик побывал у мистера Сент-Леонарда и договорился об уроках фермерского дела. «Старик наверняка тебе понравится. Он ничуть не похож на фермера», – с воодушевлением сказал мне сын. Прогулка вернула Веронике хорошее расположение духа: моя младшая дочь встретила ослика и влюбилась в него. Дик, как он позднее признался, намекнул сестре, ничего, впрочем, не обещая, что если та будет вести себя паинькой достаточно долго, я, возможно, соглашусь купить ей ослика. По мнению Дика, это выносливое животное могло бы пригодиться нам в хозяйстве. Во всяком случае, у Вероники появилась наконец цель в жизни. Теперь ей было к чему стремиться, а именно этого ей и недоставало. Временами Дик проявляет трогательную заботу о ближних.

Ужин прошел куда успешнее, чем я смел надеяться. Робина подала нам на закуску дыню, за которой последовали сардины, а также жареный цыпленок с картофелем и кабачками. Признаюсь, меня изрядно удивила ее стряпня. Я предупредил юного Бьюта, что на полноценный ужин рассчитывать не стоит, и готовился посмеяться над забавной шуткой. Я испытал приятное разочарование. Хотя мы и лишились случая позабавиться.

Я как-то получил приглашение на ужин от пары молодоженов, только что вернувшихся из свадебного путешествия. Мы собирались сесть за стол в восемь часов, но приступили к трапезе лишь в половине одиннадцатого. Кухарка начала прикладываться к бутылке еще утром, а к семи часам напилась до бесчувствия. В без четверти восемь молодая хозяйка, потеряв последнюю надежду оживить повариху, взялась готовить ужин сама.

Это досадное происшествие вызвало немало пересудов. Остальным гостям все сочувствовали, а мне – приносили поздравления. «Он наверняка напишет что-нибудь смешное о том ужине», – говорили знакомые. Можно подумать, кухарка напилась специально в угоду мне. Но я так и не смог написать ничего забавного о том ужине. Даже сейчас одно воспоминание о нем наводит на меня тоску.

На десерт мы получили бисквитные пирожные с превосходным кофе, который Робина сварила на огне масляной лампы, пока Дик с Вероникой убирали со стола. Этот чудесный ужин (пожалуй, лучшего я и не припомню) обошелся нам, если верить вычислениям Робины, всего в шесть шиллингов четыре пенса на пятерых. Поскольку слуг поблизости не было, мы свободно говорили обо всем на свете и отлично провели время. Как-то в гостях я начал рассказывать потешную историю об одном шотландце, но хозяин, славный малый, взглядом заставил меня умолкнуть. Он уже слышал эту байку. Позднее, в курительной, он объяснил мне, что их горничная – шотландка и вдобавок весьма обидчивая. Потом разговор зашел о политике, мы упомянули о гомруле[12]12
  Борьба за осуществление программы автономии Ирландии.


[Закрыть], и хозяин вновь нас остановил. Оказалось, что его дворецкий – ирландец, причем ярый националист, приверженец Парнелла[13]13
  Чарльз Стюарт Парнелл (1846–1891) – ирландский политический деятель, борец за независимость Ирландии.


[Закрыть]. Некоторые ведут себя так, будто горничная или лакей – живые машины, но я вижу в слугах прежде всего людей, и их присутствие меня смущает. Иной раз, когда мне хочется развлечь гостей какой-нибудь побасенкой, приходится наступать себе на горло. Я знаю, что гостям шутка в новинку, а от собственной плоти и крови я вправе ожидать самопожертвования. Но мне бывает искренне жаль бедняжку горничную, слышавшую этот анекдот десяток раз, и я умолкаю. Мне неловко подвергать ее новому испытанию.

После ужина мы отодвинули стол в угол, и Дик, взяв мандолину Робины, изобразил нечто вроде вальса. Я не танцевал уже долгие годы, но Вероника заявила, что скорее станет вальсировать со мной, чем с теми неуклюжими болванами, которых подсовывает ей учительница танцев. Теперь я подумываю, не тряхнуть ли мне стариной. В конце концов, мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует.

Юный Бьют оказался превосходным танцором и с легкостью выполнял повороты, вращая партнершу, что в комнате четырнадцати футов шириной требует недюжинного мастерства. Робина призналась мне после отъезда Бьюта, что пока он танцевал, его еще можно было терпеть. Я решительно не понимаю, почему Робина так на него взъелась. Он не красавец, но довольно мил, и у него приятная улыбка. Однако, по словам Робины, именно улыбка Бьюта бесит ее больше всего. Дик согласен со мной, что наш молодой архитектор весьма неглуп, а скупая на похвалы Вероника отметила его выдающиеся актерские качества: она не встречала еще человека, который лучше Бьюта изображал бы индейца, как живого, так и мертвого. Мы завершили вечер песнями. Дик поразил меня своим обширным репертуаром: похоже, обучение в Кембридже принесло ему куда больше пользы, чем могло показаться. А у молодого Бьюта обнаружился недурной баритон. В четверть двенадцатого мы вспомнили, что Веронику следовало отправить в постель в восемь. Мы и не подозревали, что уже так поздно.

– Почему бы нам не поселиться в летнем домике навсегда и не жить в свое удовольствие? Это гораздо веселее, – шепнула мне Вероника, когда я пришел пожелать ей доброй ночи.

– Потому что в большинстве своем мы глупцы, дорогая, – ответил я.

Глава 5

На следующее утро я отправился к Сент-Леонарду и возле его дома наткнулся на юного Хопкинса. Сидя верхом на лошади и оживленно размахивая вилами над головой, он декламировал «Атаку легкой кавалерии» Теннисона. Похоже, кобыле это нравилось. Хопкинс сообщил мне, что хозяина можно найти на конюшне. Сент-Леонард вовсе не «старик». Должно быть, Дик плохо его разглядел или освещение было неважное. Я назвал бы нашего соседа мужчиной в расцвете сил, чуть старше меня самого. Однако Дик был прав, сказав, что тот не похож на фермера. Прежде всего в имени Хьюберт Сент-Леонард нет ничего фермерского. Оно могло бы принадлежать человеку, пишущему книги о сельском хозяйстве, автору какой-нибудь агрономической теории, неспособному хоть что-то вырастить своими руками. Нет, Сент-Леонард ничуть не походил на фермера. В каждом фермере есть нечто, определенно указывающее на род его занятий. Не берусь сказать, что именно. Взять, к примеру, его манеру прислоняться к воротам. Существует не так уж много способов прислоняться к воротам. Я перепробовал все, но так и не сумел достигнуть совершенства. А у истинного фермера это в крови. Он стоит на одной ноге и смотрит в пустоту. Кажется, чего уж проще, но в том-то и хитрость. Фермера невозможно удивить пустотой. Он ничего не ждет от нее. Там, где следовало чему-то быть, ничего нет. И что с того? В жизни фермера такое случается сплошь и рядом. Сельский труженик сумел превратить страдание в чистое искусство. Весь свой век этот славный малый борется со всевозможными напастями. Дела у него вечно идут наперекосяк. Похоже, в этом мире ему уготована роль пасынка. У провидения самые добрые намерения, но оно ничего не смыслит в сельском хозяйстве. Оно старается изо всех сил, и не его вина, если на поверку выходит сплошная нелепица. Если бы только провидение могло уйти на месяц-другой со своего поста и взять пару уроков фермерства, дела пошли бы куда лучше, но это совершенно исключено, так что и говорить тут не о чем. Беседуя с фермерами, невольно воображаешь себе провидение эдаким энтузиастом-любителем из тех, что действуют из лучших побуждений, но вечно попадают впросак.

– Дождь, – бормочет провидение. – Фермеры требуют дождя. Куда же он у меня подевался?

Оно находит дождь, и с неба начинает лить как из ведра. Довольное собой провидение на время успокаивается, но тут появляется какой-нибудь странствующий дух и язвительно осведомляется, что, собственно, происходит.

– Идет дождь, – терпеливо объясняет провидение. – Фермеры просили дождя, ну ты же их знаешь.

– Они не просили, чтобы их поливали целую вечность, – фыркает дух. – Бедняги скоро утонут в своих постелях.

– Не говори так! – возмущается провидение.

– Ладно, взгляни само, если мне не веришь, – хмуро усмехается дух. – Ты опять погубило им весь урожай, сгноило фрукты и даже репу. Неужели печальный опыт ничему тебя не учит?

– Думаешь, просто управлять таким большим хозяйством? – жалуется провидение.

– Да уж, некоторым, похоже, непросто, – вздыхает дух. – Во всяком случае, на твоем месте я бы покончил с дождем. А если тебе непременно хочется устроить им потоп, подожди хотя бы, пока они построят второй ковчег. – И странствующий дух уносится прочь.

Провидение осторожно ступает на краешек своей звезды, вытягивает шею и прищуривается.

– Действительно, немного мокро. Думаю, лучше будет включить хорошую погоду.

Оно устанавливает так называемую ясную погоду и с чувством выполненного долга ложится вздремнуть. Его сон прерывает возвращение странствующего духа.

– Снова спускался к фермерам? – радостно спрашивает провидение.

– Только что оттуда, – мрачно кивает дух.

– Чудное местечко, верно? – улыбается провидение. – Там теперь тепло и сухо.

– Сухо – не то слово, – хмуро отвечает дух. – Ты их зажарило. Реки обмелели, колодцы высохли, скот погибает, трава выжжена солнцем. А что до урожая, люди не увидят его в ближайшие два года. О да, потрудилось ты на славу.

Провидение ударяется в слезы.

– Но ты ведь сам предложил немного ясной погоды.

– Знаю, но я не предлагал устроить полгода засухи при пятидесяти градусах в тени. Похоже, ты совсем ничего не соображаешь.

– Как бы мне хотелось, чтобы мою работу поручили кому-то другому, – причитает провидение.

– Не тебе одному этого хотелось бы, – без всякого сочувствия отзывается дух.

– Я стараюсь, как могу, – всхлипывает провидение, вытирая крыльями глаза. – Я не подхожу для этой работы.

– Золотые слова, – сурово изрекает дух.

– Я выбиваюсь из сил, – жалобно скулит провидение. – Но все мои старания идут прахом.

– Поменьше энтузиазма и побольше здравого смысла, вот что тебе нужно. Ты входишь в раж и теряешь голову. Ты насылаешь дождь точнехонько в то время, когда он вовсе не нужен. Потом цепляешься за жару, как придерживает козыри горе-картежник, ничего не смыслящий в висте, а когда земля начинает трескаться от засухи, пускаешь в ход сразу все свои жалкие приемы.

– Я попробую еще раз, – канючит провидение. – Я буду стараться…

– Ты уже старалось, – безжалостно обрывает его дух. – И сколько я тебя знаю, все стараешься. Одним усердием тут делу не поможешь, надо еще мозгами шевелить. Почему бы тебе не приобрести сельскохозяйственный справочник?

Странствующий дух улетает восвояси. Провидение говорит себе, что надо бы и впрямь обзавестись справочником, берет платок и завязывает узелок на память. Это не его вина, таким уж растяпой оно уродилось. Разумеется, потом оно не может вспомнить, зачем завязало узелок. Наверное, чтобы не забыть устроить заморозки в мае или густой туман с изморосью в августе, думает оно. Провидение точно не уверено, поэтому насылает и то и другое сразу. Фермер давно перестал гневаться на провидение и, утешаясь мыслью, что горести и страдания идут только во благо его бессмертной душе, безропотно, молчаливо держит путь в суд по делам о банкротстве.

Хьюберт Сент-Леонард с фермы Уиндраш-Боттом показался мне довольно беспокойным малым. Он без конца поглядывает на барометр и мечется от страха к надежде, не понимая пока, что весь мир ополчился против него. Пройдут годы, прежде чем укрепится его дух, а волнение сменится кротким отчаянием, тихой безысходной тоской, присущей каждому фермеру. Сент-Леонард высок и худощав, с выразительным, живым лицом. У него есть забавная привычка то и дело сжимать ладонями голову, словно желая убедиться, что она еще на месте. Когда мы встретились, он как раз собирался совершить обход своих владений, и я отправился вместе с ним. Он рассказал мне, что не всегда был фермером. Еще несколько лет назад он был биржевым маклером. Однако Сент-Леонард всегда ненавидел свою работу, а потому, достигнув сорока лет и скопив немного денег, решил позволить себе завидную роскошь жить, как ему вздумается. Я спросил его, приносит ли фермерство приличный доход.

– Как и в любом другом деле, это зависит от того, во сколько вы себя оцениваете. Вот, к примеру, как сторонний наблюдатель скажите, какого годового дохода я, по-вашему, заслуживаю? – Это был щекотливый вопрос. – Вы боитесь, что откровенный ответ обидит меня? – предположил Сент-Леонард. – Ладно. Чтобы объяснить вам мою теорию, рассмотрим ваш собственный случай. Я прочитал все ваши книги, и мне они нравятся. Как почитатель вашего таланта я положил бы вам пять сотен в год. Хотя вы, наверное, зарабатываете две тысячи и думаете, что стоите все пять. – Лукавая улыбка, мелькнувшая на его губах при этих словах, обезоружила меня. – Большинство из нас слишком высоко задирает планку, – продолжал фермер. – Какой-нибудь Джон Смит еле тянет на сотню в год, но желает получать две. В результате ему с великим трудом удается добыть эту лишнюю сотню, он изматывает себя работой, бедняга вечно на взводе, боится, что его вышибут или обскачут. А теперь о вас. Готов поспорить, зарабатывая пятьсот фунтов в год, вы чувствовали бы себя куда счастливее, чем сейчас, при доходе в две тысячи. В погоне за лишними барышами вам приходится заниматься писаниной, не приносящей никакой радости. Довольствуясь пятью сотнями в год, вы могли бы делать только то, что вам нравится. Не стоит забывать: наш мир несовершенен. В идеальном мире мыслитель ценился бы выше жалкого клоуна, а фермер – выше биржевого маклера. Сменив амплуа, я вынужден был назначить себе новую цену. Но, зарабатывая меньше денег, я получаю больше удовольствия от жизни. Прежде я мог позволить себе покупать дорогое шампанское, но не решался его пить из-за больной печени. Теперь же шампанское мне не по карману, но я с наслаждением пью пиво. Вкратце моя теория такова: все мы вправе продавать себя по рыночной стоимости, не больше и не меньше. Вы можете потребовать всю плату чистоганом. Раньше я так и поступал. Или же потерять в деньгах и наслаждаться жизнью, чем я теперь и занимаюсь.

– Приятно повстречать философа в наши дни, – заметил я. – Мне, конечно, приходилось слышать о них, но я думал, что все они давно перевелись.

– Люди посмеиваются над философией, – отозвался Сент-Леонард. – Я никогда не понимал почему. Философия дает нам ключ к свободной, безмятежной, счастливой жизни. Я отдал бы половину всего отпущенного мне времени, чтобы стать философом.

– Я вовсе не насмехаюсь, искренне считая вас философом. Меня убедили в этом ваши рассуждения.

– Рассуждения! – резко бросил мой спутник. – Говорить может кто угодно. Как вы только что сказали, это лишь слова, и ничего больше.

– Но вы философ не только на словах, – возразил я. – Вы пожертвовали достатком во имя радости жизни! Это поступок истинного философа.

Я надеялся, что немного лести поднимет ему настроение. Мне предстояло обсудить с ним три вопроса: корову, ослика и Дика.

– Вовсе нет, – не согласился Сент-Леонард. – Философ чувствовал бы себя счастливым, оставаясь биржевым маклером. Окружение его не волнует. Забросьте его куда угодно, ему все равно – свою философию он захватит с собой. Вы можете возвести его на императорский престол или приговорить к пожизненной каторге, он все равно останется философом, будто ничего и не произошло. Есть у нас старый кот. Дети безжалостно издеваются над беднягой, а ему все нипочем. Как-то раз они втиснули его под крышку пианино, надеясь, что животное поднимет шум и кого-нибудь испугает. Но кот и не думал шуметь, он спокойно уснул. Когда час спустя кто-то открыл пианино, несчастный зверек лежал там, распростершись на клавишах, и тихо мурлыкал себе под нос. Юные мучители возили его по саду в коляске, нарядив в чепчик и распашонку. Кот оставался недвижим и невозмутимо поглядывал по сторонам, наслаждаясь прогулкой. Сорванцы тянули его за хвост, но он лишь благодушно кивал головой, словно благодарил своих истязателей за свежие, неизведанные ощущения. Этот кот из всего извлекает полезный урок. Любая передряга для него – бесценный жизненный опыт. Минувшей зимой он потерял лапу, угодив в капкан, но и это не сломило его дух: теперь он жизнерадостно ковыляет на трех оставшихся конечностях. И похоже, даже доволен: на одну лапу меньше умывать. Так вот, этот кот и есть истинный философ. Что бы с ним ни происходило, буря ли или затишье, он сама безмятежность.

Я понемногу начал раздражаться. Есть у меня один знакомый, с которым невозможно затеять спор. Несколько членов нашего клуба – новички, подстрекаемые стреляными воробьями, – заключили пари, что смогут вовлечь его в перепалку. Для начала они объявили мистера Ллойда Джорджа изменником отечества. Наш приятель вскочил и пожал им руки, выражая искреннее восхищение их неустрашимостью и мужеством. Казалось, перед ним стояли нигилисты, гневно бросившие обвинения российскому правительству со ступеней Московского Кремля. Не потеряв присутствия духа, задиры принялись поносить мистера Бальфура в выражениях, едва ли дозволенных законом. Но наш миролюбец чуть не бросился их обнимать: оказалось, он всю жизнь мечтал услышать, как бывшего премьера осыпают бранью. Я сам как-то беседовал с этим занятным джентльменом примерно четверть часа и заключил, что он сторонник мира любой ценой, ярый приверженец всеобщей воинской повинности и вдобавок страстный республиканец с застарелым презрением к рабочему классу. Можно изрядно позабавиться, если собрать вокруг него человек пять-шесть и начать разговор о политике. В такие минуты он становится похож на домашнюю собачонку, которую зовут одновременно шесть домочадцев из разных концов дома. Ей хочется бежать ко всем сразу.

Я почувствовал, что должен понять образ мыслей Сент-Леонарда или эта загадка не даст мне покоя.

– Мы вскоре будем соседями, – сказал я. – И, думаю, подружимся. То есть, надеюсь, мне удастся узнать вас поближе. Вы говорили, что восхищаетесь философией. Я полностью разделяю ваши чувства. Это благородная наука. Когда моя младшая дочь подрастет, а старшая наберется ума, я сбуду с рук Дика, а британская публика начнет наконец ценить хорошую литературу, возможно, я и сам стану немного философом. Но прежде чем я успел поделиться с вами своими взглядами на жизнь, вы сменили убеждения, уподобив философа старому коту, страдающему слабоумием. Так если говорить серьезно, кто же вы?

– Болван, – немедленно отозвался Сент-Леонард. – Жалкий болван. Законченный неудачник. Философский склад ума сочетается во мне с взрывным темпераментом. Философия учит меня стыдиться своей вспыльчивости, но стоит мне поддаться гневу, и собственная философия кажется мне полнейшей чушью. Философ во мне уверяет, что если близнецы свалятся в колодец, беда невелика. Не в первый раз и не в последний. Ведь колодец не глубокий. Когда же такое случается, философ только посмеивается. А мужчина во мне обзывает философа проклятым идиотом, кляня его за беспечность. Что значит «беда невелика»? Приходится звать людей, отвлекая их от работы. Все мы промокаем до нитки. Я срываюсь, и печень тут же напоминает о себе. Вдобавок одежда детей безнадежно испорчена. Черт бы их побрал! – Кровь бросилась ему в лицо. – Они ведь и близко не подойдут к колодцу, пока не наденут свои лучшие костюмы. На днях запру их дома, пускай читают «Книгу мучеников» Фокса. В близнецах есть что-то необъяснимое, роковое. Что это? Почему близнецы обязательно должны быть хуже других детей? Обычный ребенок тоже не ангел, видит Бог. Взять хотя бы мои сапоги. Взгляните. Я ношу их уже больше двух лет и прохожу в них каждый день десяток миль, им сотню раз случалось промокать насквозь. Но стоит купить мальчишке пару сапог…

– Почему бы вам не засыпать колодец? – предложил я.

– А я что говорю? Философ во мне, человек здравомыслящий, спрашивает: «Какой прок в колодце? Там только грязь да мусор. Туда вечно что-то падает, если не дети, так поросята. Почему бы не покончить с ним?»

– Разумный совет, – подтвердил я.

– Верно, – согласился он. – Никто не сравнится со мной в здравомыслии. Если бы я только умел прислушиваться к себе. Знаете, почему я до сих пор не заложил колодец кирпичами? Потому что жена велела мне. Это первое, что она сказала, увидев колодец. Жена начинает ворчать всякий раз, когда туда что-то падает: «Если бы ты с самого начала меня послушал…» Ну, вы понимаете. Больше всего меня раздражает, когда кто-то твердит: «Я же тебе говорил». Этот колодец – живописная старинная развалина. Когда-то там водились духи, но с нашим приездом он опустел. Какая уважающая себя нимфа станет жить в колодце, куда без конца сваливаются дети и поросята? – Сент-Леонард рассмеялся, но прежде чем я успел улыбнуться, лицо его снова приняло свирепое выражение. – С какой стати я должен закладывать кирпичами древний колодец, украшение сада? Из-за того, что какие-то болваны не могут держат калитку на запоре? А что до детей, то их не мешало бы как следует выпороть, и на днях… – Его тираду прервал чей-то окрик – нас просили остановиться. – Я делаю обход, не могу подойти! – крикнул фермер.

– Нет, подойди, – настаивал голос.

Сент-Леонард обернулся так резко, что едва не сшиб меня с ног.

– Проклятие! Черт бы их всех побрал! – проворчал он. – Нет чтобы заглянуть в расписание! Никакого порядка в этом доме. Вот что губит фермерское хозяйство – отсутствие дисциплины.

Он продолжал брюзжать, шагая по дорожке. Я следовал за ним. На середине поля мы повстречались с обладательницей звонкого голоса. Это была милая на вид девушка, не из тех красавиц, вслед которым оборачиваешься в толпе, но хорошенькая. Увидев ее, не хочется отводить взгляд. Сент-Леонард представил ее как свою старшую дочь Джейни и сварливо добавил, что если бы она потрудилась подняться к нему в кабинет, то нашла бы там за дверью расписание.

– Если верить расписанию, тебе сейчас следует быть в сенном сарае, – с улыбкой ответила мисс Джейни. – Как раз туда я тебя и зову.

– А который час? – спросил фермер-философ, поискав в жилетном кармане часы, которых там не оказалось.

– Без четверти одиннадцать, – откликнулся я.

Сент-Леонард схватился за голову.

– Боже праведный! Не может быть!

– Только что привезли новую сноповязалку, – торопливо объяснила нам мисс Джейни. – Ты должен проверить, как она работает, прежде чем механики уйдут. Если потом обнаружится неисправность, старик Уилкинс будет утверждать, что машина была в порядке, когда он нам ее доставил, и мы ничего не докажем.

Мы повернули к дому.

– А теперь о делах, – заговорил я. – Мне хотелось обсудить с вами три вопроса. Начну с коровы.

– Ах да, корова. – Сент-Леонард повернулся к дочери. – Речь идет о Мод, верно?

– Нет, о Сьюзи, – поправила отца Джейни.

– Это та корова, что мычит всю ночь напролет и добрых две трети дня. Ваш мальчишка Хопкинс полагает, что она, возможно, чем-то расстроена.

– Бедняжка! – сказал Сент-Леонард. – Мы недавно забрали у нее теленка. Когда это было? – обратился он к дочери.

– Утром в четверг. Тогда же мы и отослали Сьюзи.

– Поначалу коровы сильно тоскуют, – с сочувствием заметил Сент-Леонард.

– Боюсь показаться черствым, – продолжал я, – но нет ли у вас, случайно, другой коровы, не такой чувствительной? Наверное, среди домашней скотины не часто встречаются ветреные кокетки, вертихвостки, как мы их называем? Те, что не заботятся о телятах, а только рады бывают отделаться от них?

Мисс Джейни улыбнулась. Когда она улыбалась, возникало чувство, что вы готовы на многое, чтобы вновь увидеть ее улыбку.

– Почему бы вам не держать Сьюзи на скотном дворе, подальше от дома? Всего в миле отсюда есть прекрасный коровник. А молоко вам могли бы доставлять.

Отличная мысль, и как она мне раньше не пришла в голову? Я спросил Сент-Леонарда, сколько должен ему за корову. Тот справился у дочери, и девушка оценила Сьюзи в шестнадцать фунтов. Меня предупреждали, что, имея дело с фермерами, всегда следует торговаться, но что-то в голосе мисс Джейни убеждало: когда она говорит «шестнадцать фунтов», подразумевается именно эта сумма. Мне вдруг подумалось, что будущее Хьюберта Сент-Леонарда на ниве фермерства вовсе не так безнадежно, как я полагал.

– Хорошо, будем считать вопрос решенным, – сказал я, пометив у себя в блокноте: «Корова – шестнадцать фунтов. Договориться насчет хлева и купить какую-нибудь бочку на колесах». – А вам не нужно молоко? – поинтересовался я у мисс Джейни. – Похоже, Сьюзи дает добрых пять галлонов в день. Боюсь, мы быстро заплывем жиром, если станем выпивать все сами.

– По два с половиной пенса за кварту, с доставкой на дом. Можете привозить, сколько захотите.

Я это тоже записал.

– У вас, случайно, нет на примете толкового мальчика? – спросил я девушку.

– Как насчет юного Хопкинса? – предложил Сент-Леонард.

– Он единственный мужчина на ферме, если не считать тебя, папочка, – вмешалась мисс Джейни. – Нет, Хопкинс останется с нами.

– У Хопкинса один недостаток, мальчишка слишком болтлив, – заметил фермер.

– Лично я предпочел бы деревенского паренька. Мы приехали сюда, чтобы наслаждаться жизнью на природе, но когда Хопкинс поблизости, мне не верится, что я за городом. Здешний лес кажется мне зеленым уголком большого мегаполиса – Хопкинс возвращает меня к шумным улицам и заводским трубам. А мне хочется деревенской простоты и безмятежности.

– Кажется, я знаю, что вам нужно, – улыбнулась мисс Джейни. – Вы легко выходите из себя?

– Обычно я ограничиваюсь сарказмом. Мне это доставляет удовольствие, а остальным, насколько я могу судить, не приносит особого вреда, как, впрочем, и пользы.

– Я пришлю вам мальчика, – пообещала мисс Джейни.

Я поблагодарил ее и перешел ко второму вопросу.

– А теперь поговорим об ослике.

– О Натаниеле, – объяснила девушка в ответ на вопросительный взгляд отца. – Вообще-то он нам не нужен.

– Джейни! – В голосе мистера Сент-Леонарда послышались властные нотки. – Я требую, чтобы ты была честна.

– А я и собиралась все честно объяснить, – обиженно возразила мисс Джейни.

– Моя дочь Вероника дала мне понять, что если я куплю ей ослика, для нее это станет началом новой, лучшей жизни. Я не придаю большого значения нашему соглашению, но кто знает. Человеческая природа сложна и противоречива, трудно предугадать, что определяет наш выбор. Во всяком случае, не стоит упускать эту возможность. Вдобавок мне пришло в голову, что ослик может пригодиться в саду.

– Я кормлю этого осла больше двух лет и не замечал, чтобы он оказывал облагораживающее влияние на мою семью, – заявил Сент-Леонард. – Сможет ли он воздействовать на ваших детей, не знаю. Но если вы ждете, что он принесет пользу в саду…

– Он возит тележку, – перебила отца мисс Джейни.

– Только если кто-то идет впереди и кормит его морковкой. Мы пробовали привязать морковку к шесту и держать у него перед носом, как на картинке. Но эта тактика не срабатывает: проклятый осел начинает лягаться. Ты сама знаешь, – с растущим возмущением продолжил Сент-Леонард, – когда твоя мать в последний раз брала его с собой, она истратила весь запас моркови, чтобы добраться до места, а обратно осла вместе с тележкой пришлось тянуть на буксире.

Мы вошли во двор. Натаниель стоял, вытянув шею, глядя на нас поверх закрытой двери стойла. Я заметил некоторое сходство между ним и Вероникой: тот же смиренный взор, полный молчаливой укоризны, то же выражение оскорбленной невинности, с которым моя дочь стоит у окна, глядя на пламенеющий закат, пока остальные домочадцы зовут ее из разных уголков дома прийти и убрать свои вещи. Мисс Джейни, склонившись над стойлом, подставила ослику щеку для поцелуя. Тот исполнил ее просьбу, но скорбный взгляд его, казалось, говорил: «Стоит ли возвращаться на эту грешную землю?»