Текст книги "Пойте, неупокоенные, пойте"

Просыпаюсь уже в полдень; Леони успела свернуть с трассы. Согласно атласу, следует ехать по шоссе 49 дальше на север, в самое сердце Миссисипи, затем съехать и проехать еще немного, чтобы добраться до тюрьмы, которую Леони отметила на карте штата черной звездой, но мы уже не едем по карте. Проезжаем мимо продуктового магазина, мимо мясной лавки. Просевшее здание с плоской крышей и выцветшей вывеской: “Лес оптом”. Здания встречаются все реже, а деревья все чаще, пока мы не оказываемся у стоп-знака, и вокруг нас только деревья и ничего больше. После перекрестка асфальт сменяется каменистой грунтовкой.

– Ты уверена, что знаешь дорогу? – спрашивает Леони у Мисти.

– Уверена, – отвечает та.

Дождь прекратился, и воздух размыт туманом. Мисти открывает окно и высовывает наружу сотовый. Вокруг тишина, только постанывает и покряхтывает машина Леони. Высокие деревья стоят, не шелохнувшись. Слева от машины стволы коричневые и здоровые, подлесок редкий. Справа от машины лес выглядит недавно выжженным: стволы наполовину черные, а подлесок густой и ярко-зеленый. Меня поражает статичность пейзажа. Мы – единственные животные, что бродят здесь.

– Ни хрена тут нет, – говорит Леони.

– Если бы у меня был сигнал, я могла бы позвонить ему и успокоить тебя, но мы слишком далеко в глуши.

Мисти вытирает свой телефон о край рубашки и прячет его в карман.

– Я бывала здесь с Бишопом. Я знаю, куда ехать.

– А куда мы идем? – спрашиваю я у сидящих спереди.

Леони поворачивается на пол-оборота, чтобы я мог видеть, как она хмурится в сторону Мисти, а потом снова оборачивается на дорогу.

– Надо остановиться ненадолго. Навестить друзей, – кидает мне через плечо Мисти. – Потом снова вернемся на дорогу.

За поворотом деревья вдруг расступились, и мы оказались среди небольшой группы домов. У некоторых облицовка, как у дома Ма и Па, у некоторых – одна изоляция без облицовки. Среди них домик на колесах, который, кажется, уже много лет как не на ходу, обвитый сверху и по бокам глицинией. Кажется, будто у него зеленые живые волосы. Вокруг бегают куры, удирая от собаки, серебристого питбуля с широко раскрытой пастью. Мальчик лет четырех сидит на земле перед ступеньками крыльца дома без облицовки и ковыряется палкой в грязи. На нем детский комбинезон, который больше походит на рубашку, и желтые трусы, а ноги босы. Он вытирает лицо, когда Леони останавливается и выключает двигатель, и кожа его становится из бледно-белой черной от грязи.

– Говорила же, что знаю дорогу, – говорит Мисти. – Посигналь.

– Что?

– Посигналь, говорю. Я не выйду из машины, пока по двору гуляет собака.

Леони сигналит, и собака перестает гоняться за курами, подбегает к автомобилю понюхать колеса и помочиться на них, начинает лаять. Я понимаю, что она говорит. Уходите. Вдох. Прочь! Вдох. Посторонние! Вон отсюда! Кайла просыпается и начинает плакать.

– Достань ее, – говорит Леони, и я отстегиваю ее ремень безопасности.

Маленький белый мальчик машет палкой в воздухе, а затем хватает ее обеими руками, направляя ее на нас как ружье. Его светлые волосы прилипают к голове, вьются у него перед глазами, как черви.

– Бах, бах! – говорит он.

Стреляет в нас.

Леони заводит машину.

– Да ну его, надо оно нам…

– Еще как надо, а ну глуши обратно. Посигналь еще раз.

Леони идет на компромисс. Двигатель она не глушит, но дает еще один гудок, длинный и громкий, от которого Кайла плачет еще сильней и прячет лицо у меня на груди. Я пытаюсь успокоить ее, но она меня не слышит из-за лающей собаки, стреляющего мальчика, тишины на той полянке среди сосен, по звуку такой же мощной и громкой, как и голоса собаки и мальчика, но по-другому. Я хочу выскочить из машины с Кайлой, убежать от мальчика с его собакой и игрушечным ружьем и отвести нас всех домой. Внутри меня нарастает жажда схватки.

Из дома без облицовки выходит белая женщина, проходит мимо измазанного грязью ребенка. Волосы у них одного и того же блондинисто-рыжего цвета и одинаково кудрявые. Ее волосы длинные, до пояса, и, если не считать носа, который кажется опухшим и горит красным, она даже симпатичнее Мисти. Босая, как и мальчик. Пальцы ее ног розовые. Она скрипуче кашляет, а затем идет к машине. Пес подбегает к ней, но она не обращает на него внимания. По крайней мере, он перестает лаять. Мисти открывает дверь машины, высовывает наружу верхнюю часть туловища, держась за раму.

– Ну привет, сучка моя! – говорит Мисти так, словно это знак ласки.

Женщина улыбается, не переставая кашлять. Туман оседает на ее волосах, крася их в белый.

– Говорила же, что мы приедем.

Мальчик продолжает стрелять в нас из своего выдуманного ружья, пока собака лижет его лицо. Я хочу вернуться домой. Леони проводит рукой по волосам над правым ухом, почесывая кожу головы. Она делает так, когда нервничает. Ты себе кровь пустишь, сказала как-то Ма, но мне кажется, Леони делает это машинально. Она так сильно царапает кожу, что звук такой, словно ее ногти царапают холст. Мисти обнимает женщину, та всматривается в машину. Когда Леони открывает свою дверь и выходит, здороваясь, я почти не слышу ее слов из-за плача Кайлы. Леони снова чешется. Маленький мальчик прыжками взбегает по бетонным ступенькам и исчезает в глубине дома. Леони подходит к женщине, и все трое начинают разговаривать; руки Леони слабо висят по бокам.

Полы в голом доме неровные. Они выше всего в середине каждой комнаты, а ближе к четырем углам, скрытым во тьме, опускаются. Внутри темно из-за загроможденного коробками крыльца, так что свободным остается лишь проход в гостиную, в которой тоже темно и стоит множество коробок. Еще здесь два дивана и одно откидное кресло, на котором сидит и поедает фруктовый лед стрелявший мальчик. Телевизор тоже стоит не на столике, а на коробке – показывают какое-то реалити-шоу о людях, которые покупают острова для строительства курортов.

– Сюда, – ведет женщина идущих следом Мисти и Леони. Леони жестом руки оставляет меня в гостиной.

– Так, вы все побудьте здесь, – говорит она, протягивая руку и касаясь указательным пальцем кончика носа Кайлы, а затем улыбается.

Лицо Кайлы все еще мокрое от слез, но она сопит, обхватывает меня за шею и смотрит на мальчика с пистолетом так, словно у нее есть что ему сказать, поэтому я опускаю ее на пол.

– Я серьезно, – говорит Леони, а затем следует за женщиной и Мисти на кухню, которая является самым хорошо освещенным помещением в доме – под потолком висит люстра с кучей лампочек.

Дверной проем закрывается занавеской. Женщина наполовину задергивает ее, кашляет и машет рукой в сторону стола, за который должны сесть Мисти и Леони. Открывает холодильник. Я сажусь на край дивана, чтобы следить и за стрелявшим мальчиком в кресле, и за Кайлой, присевшей перед ним, положив руки на колени, и за зазором в занавеске, за которой сидят женщины на кухне.

– Привет, – говорит Кайла, растягивая оба слога, и ее голос ходит вверх и вниз, словно по холму.

То же самое она говорит своей кукле-малышке, когда берет ее утром, то же самое она говорит лошадям, свиньям и козам, то же самое она говорит курам, то же самое она сказала Леони, когда впервые ее увидела. То же самое она говорит Па. С Ма она почти не разговаривает: когда я привожу ее в комнату, чтобы посмотреть на неподвижное тело Ма, Кайла съеживается у меня на груди и плече, делает храброе личико и через пять минут шиканий с пальцем перед губами она произносит уходим. Она никогда не говорит “привет” мне. Просто садится рядом или ползет ко мне, обнимает меня за шею и улыбается.

Мальчик смотрит на Кайлу, так же как на свою собаку, и Кайла подпрыгивает ближе.

– Привет, – снова говорит она.

У мальчика по лицу стекает струйка соплей. Он вдруг вскакивает, становится в кресле на ноги и, кажется, принимает какое-то решение. Улыбается, показывая скованные серебром зубы – лишь металл защищает их от разрушения. Он начинает прыгать на кресле, словно на батуте, и несколько коробок, сложенных рядом, опасно шатаются.

– Не лезь туда, Кайла, – говорю я. – Оба упадете.

Но Кайла не слушается меня, поднимает одну ногу, залезает в кресло, и они начинают разговаривать, прыгая и общаясь. Я ловлю слова: кресло, телевизор, леденец, нету, переехали. Я прикладываю руку к уху, смотрю на женщин на кухне, внимательно наблюдаю за движением их губ и пытаюсь разобрать, о чем говорят они.

– Я спала. Потому и не услышала вас сразу. Мы тут болеем все.

– Это все погода, – говорит Мисти. – То морозно, то на следующий день уже двадцать семь. Чертова весна в Миссисипи.

Женщина кивает, отпивает из пластикового стаканчика, прочищает горло.

– А где Фред? – спрашивает Мисти.

– Сзади, работает.

– Все на мази?

– В шоколаде, детка, – говорит женщина и снова кашляет.

Леони тревожно теребит пальцами край стола.

– Чем теплее, тем лучше.

– Ты же выручишь? – говорит Мисти.

Женщина кивает.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спрашивает она.

– Холодное есть? – спрашивает Мисти.

Женщина передает ей спрайт. Я вспоминаю, как мне самому хочется пить, но молчу. Леони меня убьет.

– Нет, спасибо, – говорит Леони, и я понимаю это только по ее губам и по качанию головы. Она говорит предельно тихо.

– Ты уверена? – спрашивает ее Мисти.

Леони качает головой.

– Нам бы поскорее вернуться на дорогу.

У стены стоят целые ящики газировки: кола, “Доктор Пеппер”, “Барке” и фанта. Когда мы подъезжали, я бы в жизни не подумал, что в этом доме найдется такое изобилие: такое количество еды и всякой всячины, столько всего – ящики с супом, с крекерами, с туалетной бумагой и бумажными полотенцами, три еще не распакованных микроволновки, рисоварки, вафельницы, кастрюли. Столько продуктов, что коробки с едой доходят аж до потолка в гостиной, столько кухонных принадлежностей, что они достают до светильников на кухне. Я был голоден и хотел пить: мое горло сжималось, как кулак перед дракой, а желудок горел. И Леони за столом – Леони, которая обычно не думает о том, принимать ли предложенную еду, и всегда берет с радостью все, что ей дают, – сейчас отказывается. Сейчас, когда козлятина и рис уже превратились в ил где-то глубоко у меня в кишках.

Женщина складывает руки на груди, хмурится. Она пытается сдержать кашель, но он все равно вырывается неровными порывами. Она качает головой, и я понимаю, что она размышляет о чем-то, по тому, как она стоит и смотрит прямо на Леони. Грубо.

Если бы здесь был Па, он не назвал бы этого мальчика негодяем. Или пройдохой. И уж точно никак не назвал бы его мальчиком. Он назвал бы его крутым. Потому что он такой и есть. Он устал играть в догонки с Кайлой – усаживается перед телевизором, включает одну из своих четырех приставок и начинает играть. Это Grand Theft Auto, и он явно не умеет играть. Он гонит машину через разметку, врезается в магазины, выходит из машины на светофоре и бежит куда-то. Кайле скучно. Она возвращается ко мне и забирается мне на колени, схватив в кулачок край моей рубашки, и начинает серьезно разговаривать со мной о том, что хочет сока и печенья с медом, и из-за этого я не вижу женщин, не вижу стакан воды, который выпивает Леони после того, как ее вынуждают что-то принять, не вижу Мисти и женщину, которые шепчутся о чем-то, наклонившись и рисуя фигуры на столе пальцами.

Мальчик кричит на телевизор. Его видеоигра зависла.

– Нет! Нет! – кричит он гундосым голосом, будто его нос забит соплями.

Машина мальчика вылетела с серпантина. Перелетела через ограждение, но застыла в воздухе. Красная с белой полосой посередине, делящей кузов пополам. Мальчик жмет кнопки на контроллере, но игра не реагирует.

– Вынь диск! – кричит женщина из-за стола.

– Нет!

– Начни сначала, – говорит женщина и снова наклоняется к Мисти.

Мальчик бросает контроллер в телевизор, он попадает в экран и со стуком падает на пол. Он наклоняется и начинает возиться с приставкой, нажимая на кнопки, но ничего не меняется.

– Не хочу потерять свое место! – кричит он.

Женщины его игнорируют.

Кайла спрыгивает с моих колен, наклоняется, поднимает с пола синий пластиковый мячик размером с два ее кулака и начинает с ним играть.

– Если вынешь диск, место не потеряешь. Все сохранится, – говорю я.

Я знаю это не потому, что у меня есть приставка, а потому что я играл с Майклом, когда тот жил с нами, и знаю, как они работают. Он забрал ее с собой, когда уехал. Мальчик меня игнорирует. Он издает звук – нечто среднее между скулящим криком и бульканьем горлом. Подходит к полке с приставками, не разворачивается и явно не хочет играть с Кайлой снова. Он не берет с пола очередной мяч, черный, или зеленый, или красный, и не катит его к нам. Он встает и бьет кулаком по экрану. Сначала он ударяет его правой рукой, потом левой, а затем снова правой, замахиваясь так, что его маленькие кулаки бьют по пластику настолько сильно, что тот почти трескается. Даже не почти – и впрямь трескается. Его кулак ударяет снова, и на машинах взрывается фейерверк, который никуда не пропадает, искрясь белым, желтым и красным. После не давшего результата удара левой рукой он опять бьет правой рукой, и на автомобиле возникает еще один всплеск фейерверка. И никуда не девается.

– Ты что там делаешь? – кричит женщина из кухни.

Она приподнялась со стула.

– Смотри мне, только тронь еще раз коробки! Мальчик снова бьет левой рукой. Ничего.

– Я кому сказала! – кричит женщина, уже полностью встав.

Мальчик наклоняется к полу, хватает бейсбольную биту и взмахивает ею. Раздается громкий хруст, звук бьющегося стекла и пластика, и на мгновение весь автомобиль становится одним ярким фейерверком, а затем телевизор гаснет, и на экране ничего нет, а перед ним стоят женщина и мальчик. Она проходит мимо Кайлы, которая убегает с дороги и запрыгивает мне на колени, хватая мою рубашку обеими руками, и загоняет мальчика в угол перед телевизором. Он поворачивается с битой в руках и бьет ее по левой ноге.

“ТВОЮ МАТЬ!” – полукашляет, полукричит она и выхватывает у него из рук биту. Она хватает мальчика за одну руку, держа биту в другой, и кричит:

– Ты что наделал?

С каждым словом – удар биты. С каждым ударом мальчик пытается убежать. Он визжит.

– Ты что наделал, а?!

На ногах мальчика остаются красные пятна в тех местах, куда она бьет битой. Он бегает вокруг женщины, словно лошадка на карусели, его лицо выражает боль: открытый рот, гримаса. Она бьет его столько раз, что крик смолкает, но рот все еще открыт. Я знаю, что он хочет сказать: Больно, пожалуйста, не надо боли, пожалуйста. Женщина бросает разом и биту, и руку мальчика. Бита падает, мальчик валится на пол кучей вслед за ней.

– Вот сейчас твой папа выйдет из сарая. Он тебя убьет.

Леони пересекает гостиную и забирает у меня Кайлу. Говорит, глядя на Мисти, которая все еще стоит в дверях кухни, удерживая занавеску.

– Нам правда пора в путь.

– Он скоро придет, – говорит, тяжело дыша, женщина.

– У вас тут есть туалет? – спрашиваю я.

– Не работает, – отвечает женщина.

Она вытирает с лица пот и отбрасывает с него длинные волосы.

– Мы пользуемся туалетом в сарае, но если тебе пописать, то лучше просто во дворе.

Когда я выхожу, мальчик уже успевает забиться обратно в кресло-качалку – свернулся калачиком и громко плачет. Кайла тянется ко мне, когда я открываю дверь, но Леони крепко держит ее и уходит с ней обратно на кухню, подальше от рыдающего мальчика и разбитого телевизора, как будто Кайлу следует от этого уберечь. Женщина уже на кухне – пьет газировку, качая головой.

– Это он уже со вторым так, – говорит она.

– Вот для этого и придумали противозачаточные, – говорит Мисти.

Женщина закашливается.

Передний дворик все еще скрыт под пеленой тумана, все еще пуст. Собака куда-то делась, но мои руки все еще горят, пока я бегу к машине, пот накатывает волнами от страха перед ее зубами. За мной никто не гонится. Я открываю водительскую дверь в качестве импровизированного щита и мочусь рядом с сиденьем. Отчасти надеюсь, что Леони наступит в лужу. Я застегиваю молнию и осторожно закрываю дверь, задумываюсь о том, где все люди, живущие в этом маленьком круге домов. Смотрю на дом, изучаю закрытую входную дверь, пробираюсь к заднему входу, но вокруг никого нет. За домом сарай, коричневый с темной жестяной крышей, облицованный подобно дому погодостойким материалом, но без наружной обшивки. Свет пробивается через щели в одном из закрытых алюминиевой фольгой окон. Внутри кто-то слушает кантри, и, прижавшись к щели, я вижу голого по пояс бородатого мужчину. На нем татуировки, как у Майкла, только он еще и выбрит наголо. В сарае стоят столы с пробирками и стеклянными колбами, а на полу стоят пятигаллоновые ведра и пустые бутылки из-под газировки – я уже видел такое раньше, знаю этот запах: когда Майкл строил себе шалаш в лесу за домом Ма и Па, там все выглядело и пахло так же. Из-за этого они и ссорились с Леони, из-за этого он ушел, из-за этого его посадили. Мужчина варит, двигаясь ловко и уверенно, как повар, только еды тут нет. Желудок сводит от голода. Я крадусь обратно к передней части дома, сжимая в кармане пальцами мешочек Па и думая о том, не енотий ли там клык, раз он делает меня таким бесшумным и быстрым, что даже собака меня не слышит, пока я обхожу вокруг передней части дома и незаметно вхожу внутрь.

Пятнадцать минут спустя мы уходим, но я уже не нервничаю и не потею. Мисти пытается делать вид, что у нее в пакете нет еще одного пакета, бумажного. Рука у нее прямая, как линейка, висит у бока, и мешок шуршит, когда она идет. Леони смотрит куда угодно, кроме как на Мисти. Она не передает мне Кайлу, сама пристегивает ее на сиденье. Когда мы отъезжаем от этого печального круга домов, забитых коробками, Мисти нагибается, возится с ковриком под ногами Леони, и пакет исчезает. Я кладу украденные пачку крекеров и две бутылки сока в свой собственный пластиковый пакет. Мы покидаем наполовину выжженную поляну посреди соснового леса, возвращаемся на асфальтированную магистраль.

Леони включает радио и делает звук громче, чем когда-либо. Я открываю украденную бутылку и выпиваю сок, затем наливаю половину второго пакета в поильничек Кайлы. Я даю один крекер ей, а другой кладу в рот себе. Так мы и едим: один мне, один ей. Я даю крекерам размякнуть на языке, прежде чем разжевать и проглотить, чтобы не хрустеть. Я тих и незаметен. Обе женщины спереди не обращают на нас никакого внимания. Я ем и пью, и мне никогда еще не было так вкусно.

Глава 4
Леони

В ночь дня рождения Джоджо Мисти сказала: Если решимся, поездка будет оплачена. И потом: У вас с Майклом может набраться денег на первоначальный взнос. Сможете получить собственное жилье. Вы вечно говорите, что проблема в ваших родителях. У тебя – потому что ты живешь с ними; а у него – потому что его родители – козлы. Когда она сказала это, Гивен и вовсе замер, словно окаменел. Сквозь узкое окно кухни Мисти я видел верхушки деревьев, которые меняли цвет с темно-серого, как бархат, на оранжевый, с бледно-оранжевого на розовый, как мое небо. Как, по-твоему, я платила за все свои поездки к Бишопу? Чаевыми? Она покачала головой и фыркнула. Рекомендую воспользоваться.

Пока мы садимся в машину и пока я смотрю, как Мисти убирает посылку в нишу под полом, я слышу эти два слова в своей голове снова и снова. Рекомендую воспользоваться. Она произнесла эти слова так, будто решения человека не имеют последствий, а уж ей-то, конечно, было проще. Из-за интонации, с которой она это сказала, это воспользоваться, мне захотелось ударить ее. С ее веснушками, тонкими розовыми губами, светлыми волосами, упрямой молочностью ее кожи, насколько же легко ей было всю ее жизнь находить в этом мире друзей?

Перед тем как сесть в тюрьму, Майкл установил специальную нишу в днище моей машины. Поднял ее на домкрате, забрался под нее со своим сварочным инструментом, вырезал идеальный квадрат в полу автомобиля, затем вставил другой кусок металла с петлями, закрепил петли и сварил дно машины обратно. Две двери, – сказал он, а затем поцеловал меня дважды. Одна, чтобы держать, и другая, чтобы отпустить. Если мне это потребуется. К тому времени он уже вернулся с нефтяной вышки и провел дома шесть месяцев, нам пришлось вернуться и жить с мамой и папой. Мы израсходовали все деньги, которые он сэкономил, и те, что получил при увольнении. Он работал на буровой платформе “Дипуотер хорайзон” сварщиком. После взрыва вернулся домой с выходным пособием и кошмарами. В то время я уговорила его купить большую кровать для нашей новой квартиры, чтобы, как бы мы ни вертелись, спать рядом. Поэтому каждый раз, когда он пинался во сне, дергался или что-то мычал, поднимая руки и отталкиваясь от чего-то, я просыпалась. Дни после аварии я провела с Джоджо дома, смотрела по CNN, как нефть выливается в океан, и ощущая вину за то, что мне хотелось видеть вовсе не это, за то, что мне было насрать на этих чертовых пеликанов, за то, что я хотела видеть только лицо Майкла, его плечи, его пальцы, за то, что меня не волновало ничего, кроме него. Он позвонил мне вскоре после новостного выпуска, сказал, что он в безопасности, но его голос казался слабым, испорченным помехами, нереальным. Я знал тех людей – всех одиннадцать. Жил с ними, – сказал он. Когда он вернулся домой, я была счастлива. А он – нет.

И что нам теперь делать? – спросил он, съев две ложки каши и оставив остальное стынуть на тарелке. Что-нибудь придумаем, – сказала я. Когда он начал худеть, я сперва подумала, что это все из-за кошмаров. Когда его скулы начали выступать на лице, как скалы из-под воды, я решила, что это из-за стресса насчет денег. Когда его позвоночник поднялся и на его спине выступил под кожей ряд костяшек, я думала, что это из-за его горя и того, что он не мог найти другую работу сварщиком нигде в Миссисипи, или Алабаме, или Флориде, или Луизиане, или в Мексиканском заливе. Но позже я узнала правду. Узнала, что он все придумал и решил без меня.

– Не надо так нервничать, – говорит Мисти.

– Я не нервничаю.

– Я уже не первый раз так делаю.

– Знаю.

– Я про то, что мы проворачивали это с Бишопом.

Мисти пьет один из холодных напитков, захваченных у ее подруги. Женщину звали Карлотта, а ее мужа – того, кто варил и дал нам сумку, Фред.

– В первый раз это было, когда я навещала Сонни, моего бывшего.

– Так ты и познакомилась с ними?

– Ну да. В первый раз я боялась до смерти. Вот как ты сейчас. Но после этого каждый раз становилось все проще.

Я глянула в зеркало заднего вида. Микаэла засовывает синий мяч в рот и неразборчиво ворчит на своего брата, который пытается уговорить ее выплюнуть мячик; его лицо очень близко к ее, а голос тихий и серьезный: Не надо класть это в рот, Кайла; он грязный и был на полу. Микаэла улыбается, выплевывает мяч в его руку, начинает хлопать в ладоши и приговаривать: Грязный, он грязный. Джоджо выглядит так, будто уделяет все внимание Микаэле, но я знаю, что это не так. Что-то в том, как он наклоняется и как он снова повторяет Микаэле: Да, пол грязный, дает мне понять, что он внимательно слушает, о чем мы говорим, даже если сам старается не подавать виду. Мы с Мисти уже договорились, когда я взяла посылку: мы не будем называть ее содержимое напрямую, не будем использовать никаких слов, которые намекали бы на то, что именно находится в пакете, который мы тайком перевозим на север: метамфетамин, кристаллы, дурь. Что будем обходить эту тему, избегать, как плохого клиента в баре, который уже слишком пьян, чтобы наливать ему еще, от которого воняет алкоголем и дизелем и который ведет себя неадекватно, хватает мою руку, когда я прохожу мимо, и несет какую-то хрень, типа: Еще одну, сладкая черная сученька. А на случай, если все же придется про это говорить, мы выберем самое неловкое кодовое название, чтобы Джоджо потерял к происходящему всякий интерес.

– Если нас остановят и найдут эти проклятые тампоны, Мисти, я тебя убью.

Я думаю, это заставит Джоджо перестать слушать нас. И неважно, что в сказанном, получается, вообще нет никакого смысла. Он мальчик, и менструации принадлежат к числу таких подробностей о человеческом организме, которые он больше всего любит игнорировать: почечные камни, прыщи, нарывы. Рак.

– Джоджо, мне нужен атлас.

Я оказываюсь права. Он вздрагивает, а потом судорожно роется в поисках атласа и протягивает его мне через сиденье, пытаясь найти мои глаза в зеркале заднего вида. Но его карие глаза так и не встречаются с моими черными, и Мисти забирает у него атлас. Он снова съеживается на заднем сиденье, все еще глядя в пол. Мисти зовет его: Джоджо, и он снова наклоняется к ней.

– Где мы? – спрашиваю я.

– Ищу, – бормочет Мисти.

Я ищу глазами дорожные знаки. Мы остановились у Карлотты и Фреда к северу от города Хаттисберг, в северном округе Форест.

– Менденхолл. Мы в Менденхолле, – говорит Мисти.

Впереди светофор, так что я сбавляю скорость. Она даже не смотрит в атлас.

– Откуда знаешь?

Мисти указывает вверх, на билборд. На нем написано: Менденхолл, город с самым красивым зданием суда в Миссисипи.

– Хочу поглядеть.

Светофор сменяется зеленым. Я нажимаю на газ.

– А я – нет.

– Почему нет? Вдруг он действительно красивый?

На заднем сиденье Джоджо двигает ртом, словно что-то жует. Он отрывает взгляд от Микаэлы и смотрит на меня, и глаза у него такие же темные, как у меня. В его возрасте я была меньше, худосочнее, костяшки и суставы у меня были более хрупкими. Он похож на Гивена, только никогда не шутит. Иногда, когда Джоджо играет с Микаэлой или сидит в комнате мамы, растирает ей руки или помогает перевернуться на другой бок, я смотрю на него и вижу голодную девочку.

– Там наверняка огромные колонны и все такое. Наверное, даже больше, чем в Бовуаре, – говорит Мисти.

– Нет, – говорю я, закрывая тему.

Майкл никогда не писал мне ничего о насилии в тюрьме, о том, что происходило в глухой ночи по темным углам и в запертых комнатах: о ножевых ранениях, о повешенных, передозировках и побоях. Но я сказала, что он должен рассказать мне. В письме я написала: Когда ты не рассказываешь мне, что происходит, я представляю себе худшее. И в следующем письме он рассказал мне о том, как кого-то подсидели в душе, избив его до фиолетовых и черных синяков. В следующем – о том, как его сосед по камере начал флиртовать с одной из охранниц, как они втихаря занимались сексом, сгорбившись, как грызуны. Пылая желанием размножаться. А в следующем – о том, как охранники избили восемнадцатилетнего парня, которого приговорили за похищение и удушение пятилетней девочки в трейлерном парке. Слышно было, как он кричал, а потом все стихло, и потом все узнали, что он истек кровью насмерть, как свинья в своей камере. Вот тебе, хочу сказать я Мисти, твой красивый суд. Но я молчу. Я смотрю, как большой черной лентой петляет передо мной дорога, и думаю о последнем письме Майкла, которое я получила перед тем, как он сказал мне, что возвращается домой: Здесь не место человеку. Черному, белому – без разницы. Это место для мертвых.

Микаэле плохо. Первый час после того, как мы покинули дом, она сидела тихо, но потом начала кашлять и давиться собственным кашлем. Последние полчаса она плакала и боролась со своим ремнем безопасности, пытаясь выбраться. Я даю Джоджо пригоршню салфеток, и каждый раз, когда я смотрю в зеркало заднего вида, я вижу его наклонившимся над ней, хмурящимся и вытирающим с ее рта слюни. Салфетки промокают за считаные секунды. Мы собирались проехать за тот день большую часть пути и остановиться у адвоката Майкла и Бишопа в соседнем городе, но плач Микаэлы словно сжимает мне мозг мертвой хваткой, все сильнее и сильнее. Я не могу дышать. Потом она опять кашляет и задыхается; я оглядываюсь назад и вижу ее оранжевое с лиловым лицо. Она выблевала все пушистые читосы, наполовину переваренные и мокрые, все маленькие кусочки своего гамбургера. Мясо покрасило все, кроме желтого, в розовый. Джоджо замирает с салфетками в обеих руках. Он выглядит напуганным. Микаэла плачет еще сильнее.

– Надо остановиться, – говорю я, съезжая на обочину.

– О черт, – произносит Мисти и машет рукой перед ртом, как будто прогоняет мошек. – Меня сейчас вырвет от этой вони.

Хочется залепить ей пощечину, хоть мне и самой дурно от едкого запаха желудочного сока, заполонившего тесную машину. Хочется наорать на нее: Сука, как ты вообще умудряешься работать рядом со всеми этими алкашами, если тебя так воротит от рвоты? Но я этого не делаю. Мы съезжаем на обочину, и я принимаюсь вытирать комочки рвоты позаимствованными у Джоджо салфетками; мой собственный желудок крутит так, будто он вот-вот выпрыгнет наружу. Джоджо уже не выглядит испуганным. Он запускает обе руки в блевотину, покрывающую грудь и живот Микаэлы, и отстегивает ее верхний ремень. Она на секунду перестает дергаться, благодарно ловя воздух и вздымая освободившуюся от оков грудь, а затем начинает тянуть нижний ремень, прося Джоджо отстегнуть и его, освободить ее полностью. Джоджо хмурится. Он расстегивает последнюю пряжку и вытаскивает ее, и прежде, чем я успеваю отчитать его, резко произнести его имя, сказать Джоджо, Микаэла резко прижимается к его груди, ее маленькие руки снова обхватывают его шею, она прижимается к нему всем телом, дрожа и скуля, пока он выдыхает: Все в порядке, Кайла, все в порядке, Кайла, Джоджо с тобой, Джоджо с тобой, я с тобой, ш-ш-ш.

– Вы там закончили, нет? – спрашивает Мисти, перекидывая вопрос через плечо на заднее сиденье, словно ненужную бумажную обертку от бургера.

– Все, я устала от этого дерьма, – говорю я.

Сама не знаю почему. Может быть, потому что мне надоело вести машину и я устала от дороги, бесконечно тянущейся передо мной, дороги, на другом конце которой – Майкл, который не становится ближе, сколько бы я ни ехала, сколько бы миль я ни проезжала. Возможно, потому что часть меня хотела, чтобы Микаэла рванулась ко мне, а не к Джоджо, чтобы она вымазала апельсиново-оранжевой рвотой именно мою рубашку, ища своим маленьким загорелым тельцем мое, всегда мое, чтобы наши сердца были разделены лишь тонкими клетками наших ребер, поднимающимися и опускающимися от вздохов, чтобы наша кровь бежала по венам синхронно. Возможно, потому что я хочу, чтобы она закопалась у меня на груди, ища утешение, а не у своего брата. Возможно, потому что Джоджо даже не смотрит на меня; все его внимание уделено телу у него на руках, душе малышки, которую он старается успокоить, а мое внимание распределено сразу на все вокруг. Даже сейчас моя преданность непостоянна.

Я вытираю остатки слизистой субстанции с ее кресла, выбрасываю салфетки на асфальт, беру несколько детских влажных салфеток и протираю ими сиденье, чтобы оно пахло лишь желудочной кислотой и цветочным мылом.