Текст книги "Гений"

– Черт вас возьми! – говорит отец. – Я дал четкие (щелкает замок) инструкции (скрип двери) не беспокоить…

Тишина.

Дверь закрывается.

Дэвид выдыхает. Считает до пятидесяти и вылезает из своего укрытия. Идет к дверям, от всей души надеясь, что отец забыл их запереть.

Забыл.

Он входит, тихонько ступает по персидскому ковру. Из коридорчика слышен голос отца. Апартаменты у родителей огромные, тут много комнат. Спальни, ванные комнаты, гостиные, кабинет отца. И каждая комната в десять раз больше комнаты Дэвида. У матери в апартаментах есть граммофон и радиоприемник, два ящика с перламутровой инкрустацией. Дэвид знает, что такое перламутровая инкрустация, у него есть шкатулка с такой крышкой. Он спросил Делию, как это называется, она сказала, и он решил, что Инкрустация – имя женщины, вроде Констанции. Он даже спросил Делию, где она живет, эта Инкрустация, которая делает шкатулки. Делия над ним посмеялась. Еще у матери в апартаментах есть рояль и маленький клавесин. Мать ни на нем, ни на рояле не играет. Еще есть резной столик, а на нем три десятка хрустальных яиц. Дэвид знает, зачем они нужны: они руки охлаждают. Он берет разноцветную фигурку, она и правда остужает липкие от пота ладошки. Дэвид ступает босыми ногами по полу коридорчика, подходит к двери в апартаменты отца. Ложится, ползет вперед и заглядывает в щелочку. Лицо матери закрывает большая ваза, видна только неподвижная кисть. Отец мечется по комнате и машет руками. Дэвид никогда не слышал таких голосов – сердитых, шипящих. Почти крик, только шепотом.

Отец говорит:

– …навсегда.

– Я знаю.

– Тогда что ты предлагаешь? Придумай что-нибудь другое, и я это сделаю.

– Тебе известно мое мнение.

– Нет. Нет! Придумай другое. Я тебе говорил. Я никогда, слышишь, никогда на это не соглашусь. Никогда! Как тебе еще объяснить?

– Других предложений у меня нет. Я и так голову сломала, стараясь найти выход.

– А я нет? Думаешь, мне легче, чем тебе?

– Конечно, не легче. Если честно, я считаю, что тебе гораздо тяжелее, чем мне. Ты такой чувствительный.

Отец произносит слово, которого Дэвид никогда прежде не слышал.

– Льюис, не ругайся.

– От тебя никакой помощи.

– А чего ты хочешь?

– Помоги мне. – Отец останавливается и напряженно смотрит матери в лицо. Кажется, он весь горит. Отец тычет пальцем в потолок. – Неужели ты вообще ничего не чувствуешь?

– Не кричи.

– Не говори мне, что тебе все равно.

– Я не стану продолжать разговор, если ты не успокоишься.

– Отвечай.

– Не буду, пока ты не перестанешь кри…

– Посмотри, Берта. Подними голову. Посмотри. Ты ничего не чувствуешь? Скажи, что ничего. Нельзя быть такой бессердечной. Даже ты не такая. Нельзя спокойно жить и не чувствовать этого чудовищного груза.

Тишина.

– Отвечай.

Тишина.

– Ты не имеешь права сидеть и молчать.

Тишина.

– Отвечай, черт побери!

Тишина.

– Нельзя так себя вести. Я для тебя столько сделал. Я давал тебе все, чего ты желала, был таким, каким ты хотела меня видеть…

– Не таким, Льюис. Не совсем таким.

Снова тишина, но другая. По комнате разливался ужас.

Отец опрокидывает столик. Фарфоровая посуда, деревянный ящик для сигар, статуэтки – все летит на пол. Грохот. Стеклянная столешница разбивается. Мать вскрикивает. В коридорчике Дэвид сжимается, как пружина, готовый убежать. Из другого конца комнаты снова доносится звон бьющегося стекла. Когда шум наконец стихает, раздаются всхлипывания. Плачут двое, два разных ритма, две тональности.

Дэвид размышляет над ключами к разгадке. Он думает несколько дней. Потому что надо ведь дождаться прогулки в Центральный парк с Делией. Только тогда он сможет подтвердить свои подозрения. На пути обратно Дэвид пересчитывает окна. Нет, он был не прав. В доме не четыре, а пять этажей.

Как он мог такое не заметить? Дом, конечно, большой, и Дэвида часто ругают за то, что он забрел куда не следует. В одно крыло вообще хода нет. И Дэвид, который предпочитает играть в голове, мечтать и придумывать, старается не нарушать правил. Иначе его выпорют.

Но чтобы разобраться, придется правила нарушить.

Путь в это крыло пролегает через кухню. Через клубы пара, через страшные препятствия. Дэвид никогда не ходил дальше раковины. Через четыре дня, вместо того чтобы сидеть в своей комнате и учить немецкий, он тихонько спускается вниз. Повар месит тесто. Дэвид расправляет плечи, делает нахальное лицо и проходит мимо. Итальянец даже головы не поднимает.

Дверь открывается в обе стороны. За ней еще одна комната. Там, на огромном, изрезанном ножом столе, лежит груда свежего мяса. Пахнет жиром, стены все в пятнах, вокруг ножек натекли лужицы крови. Это жутковатое место странным образом притягивает Дэвида, и он напоминает себе, что надо двигаться дальше. Не останавливаться, не рассматривать страшные тяжелые инструменты, развешенные на стенах, и жидкость, разлитую по полу…

Он входит в черно-белый холл. Открывает двери, одну за другой, и наконец находит нужную. Служебный лифт.

Дэвид входит. Здесь, в отличие от основного лифта, есть кнопка пятого этажа. Кабина поднимается, и только тут Дэвид понимает, что плана у него нет. Если девочка и правда там, что он будет делать? А если наверху есть еще люди? Охранник, например. А вдруг даже сторожевая собака? Сердце выскакивает из груди. Кабина останавливается, двери открываются.

Снова холл. Ковер здесь тонкий, блеклый и потрепанный, загибающийся по краям. Впереди три двери, все закрыты.

Снаружи долетает свист ветра. Дэвид поднимает голову и смотрит на окно в крыше. На небе облака. Наверное, будет дождь.

Дэвид пересекает холл и прислушивается. Тихо.

Осторожно стучит в каждую дверь. Тихо.

Тянет за одну из створок. Это стенной шкаф, внутри полотенца и простыни.

Соседняя дверь открывается, и Дэвида обдает запахом камфоры. Дэвид входит, стараясь не закашляться.

В комнате никого. Маленькая кроватка аккуратно застелена. Шкаф в углу, расписанный белыми лошадьми и другими животными. Совсем нестрашный. Дэвид открывает створку и отпрыгивает, готовый к встрече с рычащим чудовищем. На палке покачиваются пустые вешалки.

Дэвид разочарован. Третья дверь. Это ванная. Та м тоже ни души.

Он возвращается в спальню и подходит к окну. Отсюда открывается чудесный вид на Центральный парк, гораздо лучше, чем из других окон в доме. Деревья покрыты мягкой зеленью, ветви колышутся на фоне серых туч. Над Резервуаром[36]36
  Резервуар – большое озеро в Центральном парке.


[Закрыть] летают птицы. Дэвиду хочется открыть окно и высунуть голову, но рама забита гвоздями.

Он пытается сложить вместе все, что узнал, расставить по местам все фрагменты, но картинка не складывается. Может, он поймет, когда вырастет. А может, Дэвид ошибся и не было никакой девочки, он все придумал. Не в первый раз он принимает воображаемую историю за реальное воспоминание. Дэвид ничего не понимает и осознает, что ничего не понимает. От этого еще обидней.

Совсем расстроенный, он поворачивается, из последних сил надеясь, что сейчас все изменится. Нет, комната пуста, кровать застелена, под ногами пыльный крашеный пол.

И тут он замечает то, что вначале пропустил. Под кроватью, у стены, почти незаметная, лежит туфелька. Дэвид тянется и хватает ее.

Глава четырнадцатая

Я очнулся на койке в больнице Св. Винсента и спросил:

– А где картинки?

Мэрилин оторвалась от журнала.

– Отлично. Ты пришел в себя.

Она вышла в коридор и вернулась с медсестрой. Та сделала кучу анализов, ощупала меня, залезла во все дырки при помощи специальных инструментов.

– Мэрилин! (Получилось что-то вроде «мээии».)

– Да, милый.

– Где картины?

– Что он сказал?

– Где картинки? Картинки! Гд е они?

– Я его не понимаю. А вы?

– Картинки. Картинки.

– А нельзя ему дать что-нибудь, чтобы он не каркал?

Через некоторое время я снова проснулся.

– Мэрилин! Мэрилин!

Она появилась из-за ширмы и устало улыбнулась:

– Привет, милый. Хорошо поспал?

– Где картинки?

– Картинки?

– Рисунки. – Глаза закрывались, ужасно болела голова. – Рисунки Крейка.

– Знаешь, врач говорит, что некоторое время ты будешь плохо соображать.

– Рисунки, Мэрилин.

– Хочешь еще таблетку, чтобы не болело?

Я зарычал.

– Будем считать, что хочешь.

Не буду утомлять вас подробным рассказом о моем воскрешении. Вкратце, голова ужасно болела, от шума и гама в приемном покое она болела еще больше, и я был просто на седьмом небе от счастья, когда мне разрешили уехать. Но Мэрилин, как выяснилось, не хотела, чтобы я лежал дома, и, приложив немало усилий и заплатив немало денег, выбила для меня одноместную палату. Я мог там оставаться, пока не почувствую себя лучше, так она мне сказала.

Меня посадили в коляску и отвезли наверх.

– Ты стал похож на параолимпийских спортсменов, – сказала мне Мэрилин.

– Давно я тут?

– Часов шестнадцать. Надо тебе сказать, когда ты без сознания, с тобой ужасно скучно. – Мэрилин шутила, но чувствовалось, что она здорово перепугалась.

Хоть я был больной и несчастный, но все-таки догадался спросить ее, как она сюда попала.

– Твой сосед вернулся с прогулки с собакой и нашел тебя на крыльце у подъезда. Он вызвал «скорую» и позвонил в галерею. Сегодня утром Руби позвонила мне. Вот я и приехала. Кстати, она сегодня вечером опять зайдет.

– Опять?

– Она приходила. Ты что, не помнишь?

– Нет.

– И она, и Нэт. Принесли коробку с эклерами, ее забрали медсестры, небось сами все и слопали.

– Спасибо. – Я поблагодарил сначала ее, потом интерна, который катил мое кресло. А потом я заснул.

Следующие гости, визит которых я хорошо запомнил, были из полиции. Я рассказал им все, что знал, начал с момента, когда вышел из галереи, и закончил тем, как поставил коробку на тротуар. Их огорчило, что я совершенно не запомнил примет нападавшего, хотя описание ужина в суши-баре их очень заинтересовало. Даже в полубессознательном состоянии я понимал, что вряд ли это был кто-то из персонала суши-бара, и попытался убедить в этом полицейских.

– И ради чего? Ради коробки с рисунками? Я же не рекламировал их. Хозяйка сама попросила посмотреть.

– А она в курсе, чем вы занимаетесь?

– Не знаю. Нет, наверное. Я, конечно, мог об этом когда-то упомянуть. Да вы что, в ней весу килограмм сорок, по-моему.

– Она могла и не сама вас ударить.

Они развивали эту мысль, пока голова у меня не заболела так сильно, что пришлось закрыть глаза. Когда я открыл их в следующий раз, полиции уже не было, а Мэрилин вернулась. И принесла с собой новую коробку с эклерами взамен той, которую экспроприировали медсестры.

– Ты не заслуживаешь такой чудесной женщины, как я.

– Пожалуй. Мэрилин!

– Да, мой мальчик?

– Что у меня с лицом?

Она достала пудреницу и дала мне посмотреться в зеркало.

Я чуть не помер.

– Да ладно тебе, ничего страшного.

– А по-моему, очень даже страшно.

– Они просто так перебинтовали. Там даже шрама не останется.

– Зуб тоже выбили?

– Два.

– Как это я не заметил? – Я пощупал языком дырки.

– Тебе очень много лекарств дают. – Она погладила сумочку. – И мне немножко перепало.

Пришла Руби.

– Извини, я раньше не могла. Там в галерее сумасшедший дом. Но мы успеем, ты не волнуйся.

– Что успеете?

– У вас сегодня открытие выставки, – сказала Мэрилин.

– Открытие? А чьей?

– Элисон.

Я вздохнул:

– Вот черт.

– Она тебе привет передавала, – сказала Руби. – Обещала завтра заехать.

– Скажи, чтобы не приезжала. Я никого видеть не хочу. Черт!

– Все будет нормально. Мы контролируем ситуацию.

– Я подниму тебе зарплату. И Нэту тоже.

– Проси медицинскую страховку, – сказала Мэрилин.

– Она у них и так есть.

– Тогда проси, чтобы вам оплачивали деловые поездки.

– Вообще-то, – вспомнила Руби, – нам бы новый холодильничек не помешал. Старый очень шумит.

– С каких это пор?

– Да уже несколько недель.

– А я и не заметил.

Руби пожала плечами. Без слов было ясно, что она имела в виду. Конечно, я не заметил. Меня ж там не было.

– Валяй, – разрешил я. – Покупай, что нужно. И позвони мне, когда все разойдутся.

Она ушла.

– Надеюсь, они справятся, – сказал я Мэрилин.

– Справятся, конечно. По-моему, за время твоего отсутствия стало окончательно ясно, что ты там не нужен.

Сочетание тяжелого сотрясения мозга и лекарств, которыми тебя пичкают, пока глаза на лоб не вылезут, не очень способствует адекватной оценке временных промежутков.

На третье (кажется, на третье) утро я проснулся и обнаружил, что Мэрилин, которая сидела в кресле и читала журнал, превратилась в Саманту.

Я даже как-то обиделся на такую дурацкую шутку подсознания.

– Ну сколько можно, – сказал я.

Саманта-Мэрилин подняла голову, отложила журнал и подошла к кровати.

– Привет, – сказала она.

Рука у нее была такая теплая, что я как-то сразу замерз. И начал трястись.

– Ты как?

– Да сколько ж можно-то?

– Я сейчас медсестру позову.

– Правильно, Мэрилин. Давай зови медсестру.

Я думал, у сестры тоже будет лицо Саманты. Но нет, она была негритянка.

– Очень смешно, – сказал я.

– О чем это он? – спросила Саманта-Мэрилин.

– Бог его знает.

И тут вошла Мэрилин собственной персоной с двумя стаканчиками кофе из автомата в руках. Медсестра как раз мерила мне давление.

– Что происходит? – спросила Мэрилин.

– Он меня назвал Мэрилин.

– Ну, – ответила Мэрилин-Мэрилин, – это лучше, чем если бы он назвал меня Самантой.

Я заснул.

Через час я проснулся с ясной головой. И Мэрилин, и Саманта по-прежнему сидели в палате и оживленно болтали, слава богу, не обо мне. Мэрилин как раз рассказывала душераздирающую историю о том, как она, без единого гроша, жила в Нью-Йорке и воровала фрукты из отеля «Плаза». Я застонал, они повернулись ко мне, подошли и встали по обе стороны кровати.

– Как спалось? Хорошо? – спросила Мэрилин.

– Теперь я вроде бы выспался наконец.

– Еще бы. Ты стал какой-то чудной и всех называл Мэрилин, так что мы позвали врача, и он тебе что-то вколол. Тебе лучше?

– Да, спасибо.

– Должна признаться, мне было приятно, что ты повсюду видел именно меня.

Я слабо улыбнулся.

– Саманта рассказала мне про твое расследование. Там столько всяких подробностей. Ты мне ничего не говорил. Хочешь овсянки?

– Это только наши домыслы, – ответил я.

– Ладно, оставляю вас наедине с вашим делом. Пойду домой. Мне нужно принять душ. Было приятно познакомиться. Заботьтесь о нем.

Саманта подтащила кресло поближе к кровати.

– Ты не говорил, что у тебя есть подружка.

– У нас с тобой как-то все не как у людей.

– С чего бы это? Скажи мне честно.

– Она бы не расстроилась, если бы узнала. Я могу прямо сейчас ей все рассказать, если хочешь. Поймай ее, пока она в лифт не села, и тащи ее сюда.

Саманта закатила глаза.

– О чем вы с ней говорили?

– В основном о тряпках.

– Ее наряды можно долго обсуждать, у нее их полно.

– Я так и поняла.

– И все? – спросил я. – Только о тряпках?

– Я не сказала ей, если ты это имеешь в виду. – Она поерзала в кресле и выпрямилась. – Ты удивлен, что я пришла?

– Немножко.

– Еще бы. Я и сама не понимаю, как здесь оказалась. Когда тебя выписывают?

– Надеюсь, скоро. Завтра или, может, в пятницу.

– Хорошо. А я пока закончу брать анализы ДНК у тех, кто побывал в квартире. Я нашла твой список. И еще я говорила с лабораторией. Данные по крови и сперме они обещались дать в течение недели. Я ничего не забыла?

– Другие дела.

– Какие?

– Твой отец хотел поискать, не найдутся ли еще преступления с таким же почерком. Этим занимался сержант Сото.

– Ладно, я ему позвоню. Отдыхай и выбирайся отсюда поскорее, а потом поговорим. – Она встала. – Знаешь, из-за тебя мне ужасно стыдно, что я так вела себя с отцом.

– Мне очень жаль.

Она пожала плечами.

– Теперь уж поздно.

– И все-таки мне жаль.

– Мне тоже.

Глава пятнадцатая

На следующий день я выписался. Мэрилин прислала за мной лимузин и велела водителю отвезти меня к ней. Возвращаться домой я и сам не собирался. Тот, кто напал на меня, явно знал мой распорядок дня. Он либо следовал за мной от склада, либо караулил меня за углом у подъезда. В любом случае, несколько дней под присмотром Мэрилин мне не повредят. Будем благоразумными.

Мое благоразумие и в сравнение никакое не шло с благоразумием Мэрилин. В лимузине меня ждал телохранитель, огромный негр из Самоа в спортивных штанах. Сказал, что его зовут Исаак. Моя рука в его огромной лапе просто утонула. Он был к моим услугам до тех пор, пока в нем была надобность. По мне, так Мэрилин немного перегнула палку, но спорить с гигантом я не стал.

Разумеется, дом Мэрилин был обставлен с большим вкусом. Очень уютно, хотя и с наворотами. Две кухни, одна полномасштабная на первом этаже и вторая, маленькая, рядом с ее спальней наверху. Это чтобы Мэрилин могла приготовить себе вафли, или яичницу, или мясо, или любое другое блюдо в три часа ночи. Вы наверняка видели этот квартал в телепередачах. Высокие, очень живописные дома из коричневого кирпича. С верандами на задних дворах. Между ними по улицам бродят счастливые туристы с фотоаппаратами. В общем, почти Вест-Виллидж, только в центре. Экскурсионный автобус «Секс в большом городе» останавливается у соседнего дома, чтобы желающие могли запечатлеть крыльцо, у которого, как мне объясняли, Керри и Эйдан поссорились в четвертом сезоне.

Исаак, привыкший оттирать папарацци в сторону, легко провел меня через эту толпу.

Нас впустила горничная. Мэрилин распорядилась приготовить для меня комнату на первом этаже, чтобы мне не пришлось ходить по лестнице. На кровати лежали три комплекта новенькой одежды, даже ценники из «Барниз» еще остались. На столике меня ждал поднос с соленым печеньем и маленькая пластмассовая тыква с вырезанной рожицей. Внутри оказалась записка. Я развернул ее и прочитал: «У-у-у!»

Я прошел в ванную комнату и впервые за много дней оценил нанесенный моему лицу урон. Повязки сменили, с каждым разом бинтов становилось все меньше, и теперь я был облеплен обычным пластырем от подбородка до корней волос. Я отклеил одну полоску и увидел толстый противный струп. Такое ощущение, что кто-то обработал меня ножом для чистки картошки. Зубы с левой стороны отсутствовали. Почему-то именно дырки произвели на меня такое сильное впечатление, что я даже засмеялся испуганно. Я был похож на человека, который долго блуждал в Аппалачах и наконец вышел к людям.

На столе стоял пузырек с ибупрофеном, я вытряс на ладонь четыре таблетки. У меня был рецепт на сильное обезболивающее, я собирался купить его в аптеке и отдать Мэрилин или другим любителям острых ощущений. На какой-нибудь вечеринке пригодятся. Потом я двинул на кухню в надежде перекусить и обнаружил, что у дверей моей комнаты на раскладном стульчике уже устроился Исаак. Он полностью контролировал обстановку в коридоре.

– Да ничего со мной не случится, правда! – сказал я.

– Они хотят, чтобы вы так и думали.

Мы отправились на кухню. Я запил таблетки и надкусил сэндвич с индейкой. Аппетит тут же увял. Пришлось предложить Исааку доесть вторую часть, ту, что побольше. Он с удовольствием согласился и выкинул хлеб, съев только мясо, салат и помидоры.

– Никаких углеводов, – пояснил мой телохранитель.

– Это правильно.

Очень хотелось спать. Так всегда бывает, если спишь три дня подряд. Я налил себе кофе и позвонил Мэрилин.

– Ты уже устроился? Все в порядке?

– Да, спасибо.

– Как тебе охранник?

На другом конце кухни Исаак накладывал в тарелку овсянку. Вот тебе и диета.

– Отлично.

– Его Грета рекомендовала. Он раньше на Уитни Хьюстон работал. Только не говори, что он тебе не нужен. Я знаю, ты сейчас будешь отбиваться.

– Не буду. Я как раз собирался сказать спасибо.

– Пожалуйста.

– Нет, правда. Я так тебе благодарен за…

– Цыц, – сказала она и повесила трубку.

Потом я позвонил в галерею. Трубку взял Нэт. Я спросил, как прошло открытие выставки.

– Изумительно. Элисон была в восторге.

Как и я, Нэт учился в Гарварде, только ему удалось доучиться. Он писал диплом о бисексуальности в иконографии гобеленов эпохи Возрождения. У него потрясающий бостонский акцент, ни слова не понять. Очень похоже на Кеннеди, только голубого.

Нэт рассказал мне об открытии.

– Холодильник мы заказали. А еще вам пришло письмо от окружного прокурора Квинса. Хотите, я распечатаю конверт и прочту вам? – сказал он в заключение.

– Да, пожалуйста.

– Минуточку. – Он положил трубку на стол, что-то взял и вернулся. – Ту т какая-то палочка, как для ушей, и пузырек. Это… бог его знает, что это.

– Это чтобы определять отцовство, – сказала Руби у него за спиной.

– Ну вот, это тест на отцовство. А что, от вас уже окружной прокурор Квинса беременна?

– Пока нет. Отправь эту штуку ко мне, если можно.

– Си, сеньор. – Он заговорил с Руби: – Интересно, откуда ты так хорошо знаешь, что это за штука? Ты снова решила обзавестись семьей?

– А вот и не укусишь, – ответила она.

Я улыбнулся.

– Слушайте, я за вас переживаю. Кто бы там на меня ни напал, он по-прежнему на свободе, и мне бы не хотелось, чтобы с вами произошло то же самое.

– У нас все просто чудненько.

– Мне было бы спокойнее, если бы вы не ошивались в галерее постоянно. Закройте ее на пару недель и валите в отпуск. Оплачиваемый.

– Да мы же только открылись. Элисон нас взорвет. И я ее понимаю.

– Тогда смотрите в оба. Пожалуйста. Ради меня.

– У нас все чудненько, Итан. Руби ходила на кунгфу. Руби, скажи.

– Ки-я!

Я оставил саманте сообщение, и она перезвонила меньше чем через час. Ужасно деловитая.

– Ты набор получил?

– Да, спасибо. Сегодня все сделаю.

– Отлично. Итан, подумай хорошенько. Есть что-нибудь еще, на чем могла сохраниться ДНК Крейка?

– Может быть.

Медсестра в больнице меняла мою повязку, и я подумал, что цвет крови на ней удивительно похож на цвет звезды в центре картинки с херувимами. По мере того как меня накачивали лекарствами, эта идея мне нравилась все больше и больше. Сейчас, когда в голове немного прояснилось, красота замысла как-то слегка померкла, но, учитывая нехватку подходящего материала для исследований, вполне можно было попробовать. Вреда-то не будет.

– Даже если это кровь, – сказала Саманта, – вполне вероятно, что это не его кровь.

– Твоя правда.

– Но попробовать можно. Почему бы и нет.

– Погоди. У нас проблема. У меня нет этого рисунка.

– А где он?

– Я его продал.

– Ты шутишь.

Я рассказал ей о Холлистере.

– А еще у тебя такие рисунки есть?

– Не знаю. Не думаю. Мы можем их просмотреть, но времени на это уйдет куча. Сначала я попробую позвонить Холлистеру.

Конечно, Холлистер хорошо ко мне относился и непременно снова пригласил бы в гости. Но для того, чтобы он позволил мне отрезать кусочек от его рисунка, просто хороших отношений недостаточно. Оставалось одно: если мне нужна эта картина, придется выкупить ее обратно.

Ненавижу выкупать уже проданные картины. Некоторые продавцы гарантируют, что выкупят работы, если цена на них на рынке упадет. Выкупят по той же самой цене. И покупатель ничего не потеряет. Я так не поступаю. Мне кажется, это расслабляет клиентов. Люди собирают коллекции, в частности, и для того, чтобы развить свое эстетическое чутье. А это возможно только при условии личной финансовой ответственности за результат.

Да и расстаться с огромным кушем, только чтобы выяснить, кровь это или не кровь, мне тоже не улыбалось. Или, может, это кровь, но не того, кто нам нужен. Напрасно я так переживал. Когда на следующее утро я позвонил Холлистеру, секретарша сообщила мне, что его нет.

В понедельник и вторник я слонялся по дому Мэрилин, а Исаак висел у меня на хвосте, словно тень борца-сумоиста. Когда мы с ним отправились вставлять новые зубы, он проголосовал за золото и решительно отверг керамику. «У всех реальных пацанов во рту голда».

В среду ко мне приехали двое ребят из полиции. Другие, не те, что были в больнице. По крайней мере, мне так показалось. Я не очень ясно их запомнил. Эти были из отдела по борьбе с правонарушениями в сфере искусства, они ловили тех, кто крадет картины. Сразу стало понятно, что это чудики. Фил Трег состоял из одного живота. Его аляпистый галстук торчал на пузе, как ирокез. Говорил Трег с сильным бруклинским акцентом и от души смеялся собственным плоским шуткам, которых у него в запасе был целый мешок. Его партнер был лет на десять помоложе. Очень замкнутый, вежливый, загорелый, одежда неброская, хаки сверху, хаки снизу. Фамилия у него была Андрейд. Трег велел мне звать напарника Бенни, но я решил обойтись без фамильярностей.

Андрейд и Трег считали, что нападающий хотел получить картины, а не искалечить меня. Потому что ведь кошелек-то остался на месте. Трег добавил, что меня избили «не больше, чем надо было» (я ответил, что, по мне, так бить вообще не стоило). Вор почти наверняка кто-то из своих, он связан с миром искусства, а может, работал на кого-то, кто был связан с этим миром. Иначе совсем непонятно, как он обо мне узнал или как он надеялся продать украденное. Полицейские задали мне множество вопросов. Я уходил от ответов на вопросы про клиентов, поскольку не хотел, чтобы полиция трясла безусловно невинных людей, которым наверняка очень не понравится это вторжение в частную жизнь. Зато я показал им письма Крейка и в красках описал, как пытался найти его, как встречался с Макгретом, как ходил в полицию в последний раз.

Андрейд, щурясь, разглядывал письма.

– Вы уверены, что это от него?

– Почерк похож.

– А что именно «Стоп»… О чем речь? Что вы делали? – спросил Трег.

– Без понятия. Наверное, ему не понравилось, что мы устроили выставку. Но тогда непонятно, чего он сейчас-то бесится? Выставка закрылась почти месяц назад.

– Может, он хочет получить свои картины обратно?

Я не знал, что ответить.

– Еще каких-нибудь недоброжелателей можете припомнить?

Единственное, что мне пришло в голову, – Кристиана Хальбьёрнсдоттир. Поколебавшись, я назвал им ее имя.

– Вы не могли бы продиктовать по буквам?

Они собирались сидеть и ждать, когда рисунки всплывут. Поскольку я был обладателем практически всей коллекции, если хоть одна картинка появится на рынке, она наверняка краденая. Отличный план. А если есть еще Крейки, о которых я и не подозреваю? А если вор не будет продавать картины? Но как ни суди, примет нападавшего у нас не было, так что больше нам ничего не оставалось. А когда его поймают, надо будет еще доказать его вину, потому что опознать-то я его не смогу. И доказать ее будет непросто, почти невозможно. Если только у него не найдут рисунки, которые и свяжут его с местом преступления.

От всех этих рассуждений мне совсем поплохело. В первые несколько дней после выписки Мэрилин вела себя как чрезмерно заботливая мамаша. Звонила каждые полчаса, будила меня, чтобы узнать, как я спал, присылала помощников с книгами, на которых я не мог сосредоточиться, вечером готовила ужин – курицу, котлеты, короче, что-нибудь с протеином – и силой впихивала в меня еду, приговаривая, что я ужасно похудел и похож на Игги Попа. Она подшучивала надо мной, стараясь поднять мой дух, но меня ее шуточки уже достали. Мэрилин боялась меня потерять, но еще больше она боялась показаться сентиментальной, поэтому всякий раз, проявляя, как ей казалось, чрезмерную чувствительность, она тут же разворачивалась на сто восемьдесят градусов и требовала от меня чего-нибудь идиотского. Условия при этом выставлялись жесткие и бессмысленные. Например, однажды Мэрилин привезла мне суши и потребовала, чтобы я ел их только за столом. А в кровати нельзя.

– Тебе надо двигаться.

– Мэрилин, я же не инвалид.

– У тебя ноги атрофируются.

– Я устал.

– Вот-вот. Первый признак атрофии. Вставай и походи немного.

Я сказал, что из нее вышел бы врач-садист.

– Слава богу, я просто картины продаю. Я не садист. Я стерва.

Вам будет трудно в это поверить, но она еще требовала заниматься сексом. Я ответил, что у меня голова болит.

– Ты же не надеешься, что я на это куплюсь?

– Мне голову проломили, между прочим.

– А тебе ничего и не нужно делать. Просто полежи спокойно. Как обычно.

– Мэрилин! – Мне пришлось буквально отцеплять ее от своей шеи. – Хватит.

Она покраснела, встала и вышла из комнаты.

Чем дольше она так себя вела, тем чаще я вспоминал о Саманте. Это банально – удирать от тех, кто тебя очень любит. И столь же банально желать того, что получить невозможно. Но мне так хотелось новых эмоций. Я не собирался бросать Мэрилин – зачем? Она давала мне такую свободу, о которой мужчина может только мечтать. Просто последнее время столь усиленное проявление заботы меня очень напрягало. Никогда в жизни я не желал невозможного. Скорее всего, потому, что до сих пор для меня возможно было все.

Кевин Холлистер перезвонил мне из Вейла, штат Колорадо. Он там наслаждался рано выпавшим в этом году снегом.

– Полметра, только-только выпал. Мечта. Прямо рай на земле. – Кажется, он немного запыхался. – Я пошлю за тобой самолет, и к полудню будешь уже носиться по склонам.

Я, конечно, люблю горные лыжи, но сейчас всякий раз, как я вставал, у меня появлялось ощущение, будто мне со всего маху дали в морду. Пришлось ответить, что я приболел.

– Тогда в следующем году. Вернусь домой, буду праздновать день рождения. Моя бывшая жена спроектировала кухню, в которой можно готовить сразу человек на двести. Двенадцать духовок, а я даже тост себе сделать не могу. Я пригласил… – он назвал очень известного повара, – вот он все и сделает. Приезжай. – Он пыхтел и отдувался, на заднем плане слышалось жужжание – подъемник, наверное.

– Ты прямо сейчас катаешься, что ли?

– Да, мы все катаемся.

– Надеюсь, ты подключил гарнитуру.

– У меня в куртке встроенный микрофон.

Интересно, кто там с ним еще? Небось его дизайнерша. Или еще какая-нибудь барышня лет на двадцать помоложе. Вполне во вкусе моего отца.

Я сказал, что разговор может подождать. Пока Холлистер не вернется в Нью-Йорк.

– Я вернусь только после Нового года. Давай сейчас.

– Я насчет рисунка.

– Какого?

– Рисунка Крейка.

– А, понял. – Он фыркнул. – За последнюю неделю ты уже второй.

– Да что ты?

– Ага. У меня состоялась длительная беседа об этом рисунке пару дней назад.

– И с кем?

Он не расслышал.

– Алло! Итан!

– Я здесь.

– Итан, ты меня слышишь?

– Я слышу. А ты…

– Итан! Алло! Вот черт! Алло! Черт!

Он отключился.

– Надо купить новую гарнитуру, – сказал Холлистер, когда перезвонил. – Это не гарнитура, а говно какое-то. Все время ломается. Так что ты говорил?

– Я хотел узнать насчет рисунка.

– А что такое?

– Хотел спросить. Может, ты мне его обратно продашь?

– С чего бы? – Голос мгновенно утратил всякую теплоту. – Тебе кто-то больше предложил?

– Нет. Дело не в этом. Просто мне стало жалко, что я нарушил целостность. Все-таки у тебя центральное панно, а мне кажется, работа должна сохраниться единой.

– Раньше ты не переживал насчет целостности.

– Ты прав. Но я все обдумал и понял, как ошибался.

– И сколько ты хочешь мне предложить? Просто любопытно.

Я назвал сумму, за которую продал, плюс десять процентов.