Текст книги "Зной"

Глава девятая

Весь следующий час с четвертью Фахардо продолжал изливать псевдособолезнования, пододвигаясь между тем все ближе и ближе к Глории и даже решившись через какое-то время забросить руку поверх спинки ее сиденья. Она же, стараясь замедлить его продвижение, снова и снова спрашивала, куда ей ехать.

В конце концов он сказал:

– Доедем до нужного поворота, я вам его покажу. – И опустил ладонь на ее бедро.

– Расскажите мне о вашей жене, Teniente, – попросила она.

Фахардо засмеялся, откинулся на спинку своего сиденья и сложил руки на коленях.

– Она – чудесная женщина. О лучшей я и просить не стал бы.

И до конца поездки ничего больше не предпринимал.

Они ехали вдоль протянутой через карликовые холмы линии электропередач. Дорога начала вести себя поприличнее и привела их к форпосту, образованному заправочной станцией, винной лавочкой и почти заброшенной стоянкой жилых автофургонов. Последовавшую за ними горстку домов Глория городом не назвала бы, однако слева от дороги объявился знак, известивший ее, что она въезжает в город Хоакул.

И действительно, вскоре слева же возникла троица приземистых бетонных пародий на архитектуру. Первой была радиостанция, второй – хозяйственный магазин. Оба здания пребывали в лучшем состоянии, чем третье – клиника. Мысль о том, что именно сюда привезли перед смертью Карла, внушила Глории ужас. Проще и милосерднее было оставить его умирать при дороге.

Да это заведение и клиникой-то не назовешь, решила она, проталкиваясь вместе с Фахардо сквозь вращающиеся двери, оно еле-еле на медпункт тянет. Приемную от стены до стены заполняли люди – кашлявшие, чихавшие, окровавленные, стенавшие и жалобно вскрикивавшие, когда кто-нибудь задевал их сломанные конечности. Арахноидальные дети, норовившие вскарабкаться на обветшалые складные стулья, чтобы стянуть с подоконника цветочный горшок, вывалить из него землю на пол и соорудить недолговечную крепость. Мужчина в изодранных джинсах, с обернутой грязной тряпицей рукой и лужицей крови, натекшей между его башмаками. Одетая во все синее коренастая женщина проталкивалась сквозь толпу, отдавая распоряжения и хлеща резиновой перчаткой тех, кто не спешил их выполнять. Она отличалась сильной хромотой и не отличалась ни малейшей приятностью. На скамье сидел, безнадежно пощипывая свое лицо, катастрофически прыщавый подросток; под ним, демонстративно пренебрегая стоявшим вокруг гвалтом, похрапывал бродяга с гривой Джерри Гарсия.

Громовый гвалт ударил Глорию по барабанным перепонкам, застав их врасплох. Блевотина и моча, агония и какофония. Люди, орущие в сотовые телефоны, заткнув свободное ухо пальцем.

Один из мальчишек, пробегая мимо бродяги, наступил ему на лодыжку. Бродяга пробудился, взревев, и вскочил на ноги:

– Chinga tu puta madre pinche[33]33
  Еб твою блядскую мать, паскудник (исп.).


[Закрыть]…

Он погнался за мальчишкой, но женщина в синем подхромала к нему, смазала перчаткой и велела сесть. Бродяга замахнулся на нее, однако кулак его пронесся сильно выше ее головы, открыв беззащитное солнечное сплетение, и женщина с удивительной грацией пнула дурня в живот, и он отлетел обратно к стене.

– Жди своей очереди! – проревела женщина.

Это же медсестра, сообразила вдруг Глория.

– Подождите здесь, – сказал Фахардо. – Я попробую найти врача.

Он направился к сестре, чтобы поговорить с нею, а Глории осталось лишь втиснуться на незанятое место у стены.

Она попыталась проникнуться к этим людям сочувствием, но оказалась способной лишь на смутную, отстраненную жалость. Беспорядок был чужд ей, грязь внушала опасения.

Глория снова поймала себя на том, что гадает: не слишком ли высокомерной стала она, себе же во вред. Если бы она все-таки выучилась на врача, не с таким ли вот окружением пришлось бы ей иметь дело сегодня? Она полагала, что нет, не с таким. У нее была бы собственная практика. Доктор Мендес. Радиолог. Невропатолог. Хирург.

В университете штата Калифорния она не изменила правилу, принятому ею в старших классах школы. Учиться, учиться и снова учиться. Дважды делать домашние задания; не обращать внимания на то, что говорят однокашники. Однако в колледже болтуны и сплетницы не ограничивались одними лишь пересудами – они деятельно старались обратить ее в человека более нормального.

«Ты считаешь себя белой?»

Она помнила его лицо – туго обтянутое кожей лицо скелета с ворсистыми впалыми щеками; ей показалось тогда, что он норовит высосать из нее мозг. Аллан Харролл-Пена, глава Союза студентов-чикано, организатор демонстраций и митингов, увидевший в Глории девушку, необходимую их Делу.

«Ты ведешь себя, как белая».

«Я собираюсь стать врачом».

Год стоял 1985-й. Аллан сказал ей: движению не нужно, чтобы она стала врачом.

«Какому движению?»

«Приходи в пятницу, узнаешь».

После лабораторных занятий она пришла к ступеням библиотеки. Ей еще не случалось видеть, чтобы люди ее возраста вели себя так. Они выставили охрану и скандировали лозунги. И казались исполненными такой решимости, что Глория почувствовала, как она против собственной воли сливается с ними в одно целое.

Si, se puede!

Значки «Объединенных сельскохозяйственных рабочих Америки» порхали, точно бабочки, над толпой, а та все разрасталась за ее спиной, и ко времени появления «Легенды» Глория стояла уже не в задних рядах, а в самой людской гуще. Аллан правил толпой с верхних ступеней, с помощью мегафона, взбивая ее в гоголь-моголь. «Он сражается за всех нас, не только за мужчин и женщин, которые гнут спины в полях!» И толпа отвечала: «Si!» Когда же за мегафон взялся «Легенда», вся она как будто вскипела:

«Мы сражаемся за него!

Si!

Si, se puede! Si, se puede!»

Глория видела в газете его фотографию и раз или два разговаривала о нем с матерью. И сейчас, стоя за спиной юноши, который держал в руках плакат с цитатой из Ганди, чувствовала себя страшно отставшей от жизни. И боялась, что ее неискушенность оттранслирует сама себя вверх по лестнице до самого Аллана.

«Viva Cesar! Viva La Causa! Viva La Raza!»[34]34
  Да здравствует Сесар! Да здравствует Движение! Да здравствует Раса! (исп.) Первое относится к Сесару Чавесу (1927–1993), американскому борцу за права выходцев из Латинской Америки, одному из основателей профсоюза «Объединенные сельскохозяйственные рабочие Америки»; возможно, именно он и назван здесь «Легендой». Последнее – к основанной в 1970-м «Partido National de La Raza Unida» («Объединенная национальная народная партия»), борющейся за права американцев мексиканского происхождения.


[Закрыть]

«Легенда» говорил сорок минут – о профсоюзах; о жизни сборщика винограда; о том, как их Движение уже вступало в 1967-м и 1973-м на путь, по которому идет теперь; о том, что оно никогда не сдастся; о том, как он готов заморить себя голодом, дабы почтить тех, кто лишен выбора – голодать или не голодать. Глории казалось, что он обращается именно к ней. И когда он задавал риторические вопросы, она шептала ответы.

Митинг прошел точку высшего подъема и начал стихать, и все устремились к «Легенде», чтобы познакомиться с ним. Глория тоже заняла место в очереди и простояла в ней целый час. Аллан, когда она подошла поближе, улыбался ей, следя за тем, как Глория приготовляется сделать первый в ее жизни важный, имеющий подлинное значение шаг.

«Что это?»

Аллан подтолкнул ее локтем: «Он задал тебе вопрос, Глория».

Она опустила взгляд на книжку, по которой пристукнул пальцем «Легенда».

«Я учусь на врача».

«Хорошо, – сказал "Легенда". – Necesitamos más doctores»[35]35
  Врачи нам нужны (исп.).


[Закрыть].

Стоявшая за нею девушка вытолкнула ее из очереди, на чем разговор и закончился. После этого Глория на митинги больше не ходила. Она хотела учиться, а на La Causa ей было наплевать. Аллан Харролл-Пена мог звонить ей сколько угодно. Он, кстати сказать, был наполовину белым.

В конце семестра она принесла домой четыре пятерки и одну четверку с плюсом.

Доктор Мендес.

Так теперь стала называть ее Мама. К примеру: «Как по-вашему, можете вы помыть вашу тарелку, доктор Мендес?»

Был март 1986-го. Она сидела за кухонным столом, выбирая курсы на следующий год. Химия либо органическая химия плюс математика. Ручка ее повисела немного над описанием семинара по классической философии. Хорошо бы найти кого-то, с кем можно будет поговорить об этом семинаре. Что скажет Мама, Глории было уже известно: «Я не хочу знать, в чем смысл жизни, доктор Мендес, я хочу, чтобы вы избавили меня от болей в спине».

Глория опустила ручку на стол, отнесла тарелку в раковину «Muchas gracias, Doctor»[36]36
  Большое спасибо, доктор (исп.).


[Закрыть].

Она смыла с тарелки оставленные сэндвичем крошки, взяла полотенце, начала вытирать ее.

«У тебя экзамен?»

«У меня всегда экзамен».

«Только не ждите, что я попытаюсь запомнить ваше расписание, доктор Мендес. Если хотите, чтобы я сделала это, наймите меня в секретарши».

«Ха. Может быть, если тебе повезет. – Глория подняла тарелку повыше. – Но тогда тебе придется мыть за мной посуду».

Она протянула руку к верхней полке, и тарелка выскользнула из ее пальцев. Мама, сложившись вдвое, успела, сделав всего одно поразительно быстрое движение, поймать ее.

Хорошие рефлексы, Мама.

Мама, так и не разогнувшаяся, ничего не ответила. Мгновение она простояла, точно бегун на старте. Затем упала на бок: замершие веки, негнущееся тело, кажущиеся жалкими приоткрытые губы. Быстрозамороженная, так и сжимающая в руке тарелку.

Оглядываясь назад, Глория могла лишь похвалить себя за медицинскую интуицию. Разум ее мгновенно поставил диагноз: удар – хотя она ни одного никогда не видела.

Смачный шлепок вернул ее в настоящее время: один из мальчишек споткнулся и разбил губу. Мать его, усердно тыкавшая соском в лицо плачущего младенца, внимания на это происшествие не обратила.

Сестра сердито сказала что-то Фахардо и ушла, хромая, в заднюю дверь.

– Недовольна, – сообщил Teniente. – Говорит, у доктора дел по горло.

Увидев, что сестра удалилась, бродяга возобновил охоту на разбудившего его мальчишку – схватил с пола кусок резиновой трубки и взмахнул им, будто полицейской дубинкой.

– Вам не кажется, что это немного опасно? – спросила Глория.

– Каждый раз, как приезжаю сюда, – ответил Teniente, – вижу здесь этого малого. Вреда он никому не причиняет. Разве что оплюет кого-нибудь.

– А ну положи! – вернулась, размахивая перчаткой, как булавой, сестра. Бродяга бросил трубку, сжался в комок и закатился под скамью, где тут же и захрапел, выводя одну заунывную мелодию за другой.

Из коридора показался покрытый пятнами белый халат, однако облачен в него был, вопреки ожиданиям Глория, отнюдь не мужчина средних лет, – нет, халат привольно свисал с плеч молодой азиатки. От нее веяло, точно духами, отчаянием, – она преждевременно седела.

Стоявшие в очереди больные начали подступать к ней, пошатываясь, будто зомби.

– ¡No moleste![37]37
  Не приставайте! (исп.)


[Закрыть] – закричала азиатка, отбиваясь от них, стараясь вернуть их в очередь.

Медсестра, теснившая, совершенно как вышибала, орду больных, толкая их предплечьями, нашла все же время, чтобы кивнуть Фахардо.

Глория пошла было за ним, однако сестра преградила ей путь.

– Не вы, – сказала она. – Только он.

Teniente исчез вместе с доктором за дверью.

Глория беспомощно смотрела им вслед:

– Но я должна…

– Нет, – сказала сестра. – Пускать туда кого-нибудь не стерильно, так что…

Закончить она не успела, поскольку началось столпотворение, причиной которого стал очкастый мальчик, пустивший в воздух струю мочи – совершенно как изваяние на каком-нибудь европейском фонтане. Толпа отшатнулась от него, грозя обвалить все четыре стены. Сестра бросилась к мальчишке, попыталась заставить его опустить руки по швам. Глория прикинула – не попробовать ли ей проскочить в заднюю дверь, за которую ушли Фахардо и доктор, – но решила, вспомнив о невозмутимой жестокости сестры, подождать возвращения Teniente.

И через десять минут он вернулся с бумажным пакетом и коричневатым документом в руке. Не сказав ни слова, он потянул за собой Глорию к вращающимся дверям. Они вышли на грязную парковку, едва избежав столкновения с беременной женщиной, у которой уже начались схватки.

– Уф… – произнес Фахардо и помахал рукой, которую кто-то успел облить горячим кофе.

– Что сказала доктор? – спросила Глория.

Фахардо протянул ей документ.

PARTIDA DE DEFUNCION[38]38
  Свидетельство о смерти (исп.).


[Закрыть]

Графы, в которых должны были значиться имя, дата рождения, адрес и так далее, остались не заполненными. Документ содержал только подпись доктора и указание причины смерти: «Ожоги третьей степени и тупая травма головы».

– Это мог быть кто угодно, – сказала Глория.

Фахардо перевернул свидетельство и показал ей приколотый степлером к исподу документа прозрачный пакетик. В пакетике лежал серебряный крестик. Вынимать его нужды не было, крестик Карла Глория узнала и так.

– У доктора не было ни времени, ни необходимой для заполнения свидетельства информации, – сказал Фахардо. – Поэтому мы с вами сделаем это самостоятельно.

Он вытащил из кармана шариковую ручку, зубами снял с нее колпачок:

– Имя?.. Сеньора. Эй. Проснитесь. Если хотите покончить с этим как можно скорее. Или, как я уже говорил, могу прислать вам документ по почте.

– Но… – пролепетала она. В голове у нее все перемешалось. – Тело.

Фахардо вручил ей бумажный пакет:

– Здесь.

что ОХ

о нет

Первое ее побуждение было таким: бросить пакет на землю. В твоих руках. Он здесь.

Глория открыла пакет, вынула из него маленькую пластиковую урну. И подержала ее в руке так, точно урна была бьющимся сердцем.

– Стандартная процедура, – сказал Фахардо. – Дозволенная законом. Когда возможность связаться с ближайшими родственниками отсутствует, а тело сильно повреждено. Места в больнице мало. Хотите, я поведу машину?

Она немо кивнула, позволила ему подвести ее к «доджу», усадить на пассажирское сиденье. Фахардо сел за руль.

– Давайте покончим с этим, нам еще ехать да ехать. Вы пристегнуться не хотите?

Глория смотрела на урну, стараясь проникнуть взглядом за ее стенки.

– Сеньора. – Фахардо вздохнул, потянулся поперек нее к ремню безопасности, зацепив попутно ее грудь. И, вздохнув еще раз, расправил документ на руле: – Имя.

Она назвала имя.

– Дата рождения? Место рождения? Место работы? Образование?

Когда они закончили, Фахардо сложил свидетельство и вставил его между рукой Глории и урной. Она сидела неподвижно, лишь отвечала на его вопросы; мысль у нее в голове осталась всего одна: в твоих руках. Он в твоих руках.

– Вы не спите?

Она кивнула.

– Надо было подождать, – сказал Фахардо. – Я пытался помочь вам, сеньора.

Он запустил двигатель, вытянул, оглядываясь назад, шею. Сказал:

– Может быть, в следующий раз вы меня послушаетесь.

ЭТО НЕ ЧЕЛОВЕК; это украшение. Дурное.

Лиловый пластик. Лиловый пластический футбольный мяч.

Такому в доме престарелых самое место. Она покрепче сжала урну в ладони.

На миг ей показалось, что она услышала голос Карла. Жалуется – на что?

Нет.

Говорил не Карл.

Говорил Teniente. И проговорил он всю дорогу.

О трудностях работы «в забытой богом дыре». Об «отсутствии поддержки», о «долгих одиноких часах».

– Разве человеку годится так жить, а, сеньора? Я хочу сказать, уж вы-то меня понять можете, верно?

Невероятно, что можно вот так переносить труп. С таким удобством. Обычай, несомненно, порожденный прагматизмом.

Пещерный человек своей жене: «Я устал таскать повсюду тело твоей мамаши».

Жена пещерному человеку: «Успокойся и запали костерок…»

Он вылетает из пещеры, чиркает спичкой, и – вуаля! Рождается новый вид контейнера для хранения трупа.

Она засмеялась, короткими резкими порывами. То был не обычный ее смех, а что-то вроде визга заедающих тормозов.

Фахардо, решивший, что ей понравился только что рассказанный им анекдот, сказал:

– А до вас сразу дошло, верно?

Глория замотала головой, глядя ему в лицо, надрывно смеясь. Как можно быть таким идиотом?

– Еще один хотите? – спросил он.

Она кивнула и прикусила губу – грудь ее свело новой горячечной судорогой.

– Я еще и не начал, – сказал Фахардо, – а вы уж хохочете. Приятно смотреть, сеньора. А то видик у вас был какое-то время совсем никуда. Я за вас даже тревожиться начал. Все повторял себе: «Когда же она поймет, что жизнь – всего лишь длинный анекдот?» Ну, теперь вы поняли.

– Теперь поняла.

– И хорошо. – Он повернулся к дороге. – Скоро будем на месте. Вы можете заночевать в городе, а завтра уехать.

Глория потерла урну ладонью. Наступает ночь. Разглядеть что-нибудь ей уже удается всего футов на двадцать вперед, – разглядеть глаза каких-то млекопитающих, пойманные светом фар. Фахардо, похоже, в своей стихии, он уже переехал двух енотов.

Вдали показался Агуас-Вивас – помигивающее красное CIN.

– Я позволяю Луису включать эту штуку на ночь, – сказал Teniente. – Ему нравится засыпать при ее свете.

Они оставили машину у кинотеатра. Фахардо отвел Глорию в кабину киномеханика, разложил раскладушку, застелил суконным одеялом и предложил устраиваться как дома.

Все еще ошеломленная горем, она отыскала дорогу в ванную комнату. Прополоскала рот, умылась. Держатель бумажных полотенец был со стены сорван, поэтому она стерла лишнюю воду с лица ладонями, гадая, смылись ли с него крошечные частицы Карла.

Частицы Карла. Частикарлы.

На этот раз смех вырвался из нее, приняв форму рвоты. Она согнулась над раковиной, потом постаралась оттереть ее дочиста – смыть мерзкие, отвратительные струи страдания.

– Сеньора? – окликнул ее из-за двери Фахардо. – У вас все в порядке?

– Все, – ответила она.

– Мне показалось, что-то не так.

– Все так.

– Ну, тогда не буду вас беспокоить.

Она подождала, пока он утопает, омылась и вернулась в будку, чтобы наконец заснуть.

Teniente сидел на краю раскладушки, развязывая шнурки ботинок. Рубашку он уже снял, оставшись в одной майке; мягкие, смуглые, безволосые плечи его вздувались, точно круглые ириски.

– В ситуациях, подобных этой… Жизнь тяжела, сеньора, так тяжела, и нам следует принимать утешение там, где удается его найти.

– Что вы делаете?

Он выпустил шнурки из пальцев.

– Я могу и не разуваться, если хотите. – Фахардо откинулся на раскладушку. – У вас такой вид, сеньора, точно вы того и гляди упадете.

Он похлопал ладонью по матрасу:

– Вы лучше присядьте.

И начал расстегивать брючный ремень.

Глория вылетела из кинотеатра прежде, чем он успел встать.

– Сеньора! – Уже сидя в машине, она увидела в боковое зеркальце, как Фахардо бежит, застегивая штаны, по улице. – Куда же вы!

Она подняла стекло и сунула ключ в гнездо зажигания, как раз когда он, подбежав к машине, постучал в ее окно.

– Вернитесь в здание. В такое время здесь ездить нельзя, это слишком опасно. В прошлом году одной женщине горло перерезали. Послушайте меня, сеньора…

Глория проверила: урна лежит на пассажирском сиденье. Свидетельство о смерти – в кармане. Два талисмана, доказывающие, что миссию свою она выполнила и возвращаться сюда ей никогда больше не придется.

Урна одобрительно кивнула ей: поезжай. Выбирайся отсюда. Глория включила двигатель и тронула машину с места.

– Сеньора! Я не пытаюсь надуть вас! Послушайте, мы не поняли друг друга, вы совсем не то обо мне подумали, поэтому – Seño – какого xepa!

Заднее колесо машины проехалось по его ступне. Хорошо он хоть разуться не успел, подумала Глория.

Глава десятая

Она вела машину всю ночь, прорываясь сквозь усталость, и добралась до дома к пяти утра. Четыре часа сна – вот и все, чем ей пришлось удовольствоваться, прежде чем ее разбудил осуждающий взгляд стоявшей на туалетном столике урны.

Глория полежала в постели, вполуха слушая радио, бубнившее под аккомпанемент птичьего пения. Отсутствовала она лишь один день, но за это время все переменилось. Лос-Анджелес почти успокоился. Новости опять стали бессодержательными. Карл покоился в его вместилище; она больше не знала, есть ли у нее работа, и чувствовала себя победительницей в отдающей патологией игре «мусорщик идет на охоту».

Она встала, надела халат, поставила вариться кофе и позвонила Реджи Солту.

– Быстро ты управилась, Гиги.

Неподалеку от него кто-то закричал, требуя помощи.

– Подожди, – сказал Реджи и взревел: – Помогите ему, пока эта херотень не рухнула! Прибираемся, – пояснил, вернувшись на линию, Реджи. – С «Уоттсских башен»[39]39
  Две не имеющие практического назначения башни в пригороде Лос-Анджелеса Уоттсе. Железобетонные, украшенные цветным стеклом, лепниной, камнями и раковинами. Строились с 1921 по 1954 год. Соорудил их прямо у себя во дворе итальянский иммигрант Симон Родиа – для собственного удовольствия.


[Закрыть] чего только не попадало, теперь все это собирают в мешки, чтобы потом прилепить обратно.

– Сегодня утром случился еще один повторный толчок, – сказала Глория. – Я в это время в ванной была.

– При каждом из них снова отваливается какое-нибудь дерьмо, и людям приходится бежать к фургону за добавочными мешками. Эти ребята даже не муниципальные служащие – здешние добровольцы. Я тут что-то вроде начальника летнего лагеря. А, черт.

Громкий лязг.

– Там все в порядке? – спросила Глория.

– У тебя ко мне какой-то вопрос есть, Гиги?

Она рассказала ему о поездке, опустив романтический эпизод с Фахардо. Поначалу она думала, что Реджи ее не слушает – он то и дело просил подождать и отвлекался на что-то, – однако, закончив, услышала:

– Исусе, ну ты и боец. Поспорить готов, он таки сделал на тебя пару заходов, верно?

– Нет, – ответила Глория, – но я все же предпочла бы больше туда не ездить.

– И не езди.

– Я рассчитывала привезти сюда тело.

– По-моему, получилось даже лучше. Представь себе, как ты грузишь его в багажник.

– А по-моему, кремация без чьего-либо разрешения незаконна.

– Только не для мексиканцев, – ответил Реджи. – На самом-то деле я примерно такую историю услышать и ожидал. Ты даже не представляешь, какая у них там процедурная трясина.

– Дело не в трясине, а всего в одном человеке, оказавшемся безголовым идиотом.

– Ты только на меня-то особо не серчай, – сказал Реджи. – Это ж твои соплеменники.

Такова была еще одна представлявшаяся ей несносной особенность Реджи: его уверенность в том, что раз он черный – и женат на ней, – то имеет право молоть любую оскорбительную чушь, какая только влезет ему в голову. Точно так же он, заявившись домой в час, слишком поздний для чего бы то ни было, говорил, что по времени цветных людей нисколько не запозднился.

– Я вот никогда не опаздываю, – однажды сказала она ему. – Зато историчка в нашей средней школе опаздывала куда бы то ни было хронически, а она была еврейкой.

– Ладно. Тогда по времени национальных меньшинств.

Она напомнила Реджи о его маниакально пунктуальном партнере-корейце.

– Ну хорошо, а как назвала бы это ты!

– «По времени вечно опаздывающих людей» тебя устроит?

Впрочем, она уже научилась не обращать внимания на такие его закидоны. Вместе они больше не жили, и относиться к ним серьезно было необязательно. И потому сказала:

– Да, это мои соплеменники, Реджи. Ты прав.

ТРИ ДНЯ СПУСТЯ он отвез ее к адвокату, который занимался имущественными делами. Глория была рада возможности выбраться из дома. Урна корила ее, грозила ей пальцем всякий раз, как она проходила мимо. Поначалу Глория держала ее в спальне и, переодеваясь, закрывалась от урны дверцей платяного шкафа. Однако ощущение собственного целомудрия быстро ее утомило, и она перенесла прах Карла в гостиную – поставила урну на телевизор, тем самым лишив себя возможности смотреть любимый сериал «Риск».

Они поехали через Колдуотер-Каньон в Ван-Наис, где рекомендованный Уэсом Кацем адвокат держал офис в здании, наполненном кабинетами дешевых дантистов и дешевыми порностудиями.

– Твой Кац случайно не пошутил? – спросил Реджи.

Они стояли, ожидая лифта, в вестибюле. Реджи водил пальцем по висевшему на стене списку обитателей дома. Глория прижимала к груди урну, завернутую в пакет супермаркета «Ральфс».

– Не думаю.

– «Уирли и Уирли», – фыркнул он. – Диснейленд какой-то.

Братья Уирли вели практику совместно. Младший работал с утра, старший после полудня. Поскольку Глория записалась на вторую половину дня, это означало, что ей и Реджи предстояло встретиться со Стеффордсом.

Пока они сидели в приемной, Глория пыталась читать «Ньюсуик», а Реджи продолжал бухтеть.

– Стеффордс Уирли? Что это, на хрен, за имя?

Глория шикнула на него.

– Сдается, мы с тобой в клоунский колледж пришли поступать.

– Умолкни, Реджи.

Стеффордс Уирли оказался сонным астеником с выступающими зубами. Освещен его кабинет был скудно, поэтому Глория не сразу заметила зачесанные поперек лысины жидкие волосы Стеффордса. Каковые, предположила она, и составляли причину такого освещения.

Сквозь окно кабинета она видела за бульваром Виктории закусочную, забитую обедающими старлетками, чьи декольте доходили до стоявших перед ними тарелок с домашним сыром. Напротив каждой за столиком сидел мужчина с собранными в хвостик волосами и апоплексической от постоянной жизни в беспроводных сетях физиономией.

– Уэс сказал, что он был хорошим человеком, – пророкотал Уирли.

Теннессиец? На перемещенного южанина он не походил; в отношении эстетическом Уирли был типичным ваннаисцем. Впрочем, решила Глория, это, наверное, происходит с каждым, кто перебирается сюда: наследственные признаки его уничтожаются, сменяясь загаром.

– Весьма сожалею о вашей потере, – прибавил он.

Слова эти Глория слышала далеко не впервые, и всякий раз они звучали так, точно речь шла о ключах, которые она куда-то засунула, а куда – забыла.

– Спасибо, – сказала Глория, выкладывая перед ним на стол свидетельство о смерти Карла.

Пока Уирли читал бумагу, лицо его становилось все более озадаченным. Прежде чем он успел хоть что-то сказать, Глория извлекла из пакета урну и поставила ее на стол.

Уирли даже съежился в кресле:

– Что это?

– Они кремировали его еще до того, как я приехала, – объяснила Глория.

Уирли позеленел и рывком отъехал вместе с креслом от стола.

– А вот это совсем ни к чему, – сказал он.

Реджи, давясь от смеха, вынес урну из кабинета.

– Извините, – сказал Уирли. – У меня на этот счет особая сенситивность.

– Насчет праха?

– Насчет смерти, – ответил он. – Она внушает мне исступленный ужас.

– Но вы же занимаетесь имуществом умерших, – удивилась Глория.

– Психиатр, который консультировал меня в колледже, полагал, что это может оказаться хорошей стратегией преодоления моего страха.

– И помогла она вам?

– Ни в малой мере. – Уирли взял со стола свидетельство: – Так это все, что у вас имеется.

– Я понимаю… – начала было Глория, однако закончить ей помешало возвращение Реджи.

– Я пристроил урну у стойки с журналами, – сообщил он. – Мы заберем ее, когда будем уходить.

– Смотрите не забудьте, – попросил Уирли.

– Это все, что я получила от мексиканской полиции, – сказала Глория. Она показала ему еще одно, решающее, доказательство смерти Карла – его серебряный крестик – и описала, сумев уложиться в тридцать секунд, свой южный вояж. Слушая ее, Уирли делал заметки на листке бумаги с эмблемой какого-то отеля.

– С ближайшими родственниками его вы связывались?

– Пыталась. Потратила неделю на звонки в самые разные места, пытаясь получить сведения о них.

– И?

– Если родственники и существуют, мне их отыскать не удалось. Я обзвонила всех наших клиентов. Поговорила с каждым из наших складских работников. Обшарила офис. Съездила в дом Карла и перевернула там все вверх дном. Я проработала у Карла Перрейра почти десять лет и ни разу ни слова о семье от него не слышала. Да и звонили нам люди исключительно по делу.

– Вам это странным не казалось? – спросил Уирли.

– Конечно, казалось, – ответила она, – но я привыкла. И не видела причин приставать к нему с вопросами.

– А завещания он не оставил?

– Мне о нем ничего не известно. И Уэсу Кацу, судя по всему, тоже.

– Может, семья у него была такая, что ему о ней и говорить-то не хотелось, – вставил Реджи.

– В законе прописана процедура распределения наследуемого капитала, – сказал Уирли, – а также круг лиц, которые вправе на него претендовать, и если удается найти кого-то, входящего в этот круг, он и становится наследником, в противном случае деньги поступают в государственный фонд.

– Так что же мне делать? – спросила Глория.

Уирли как-то странно посмотрел на нее:

– Вам? Вам ничего делать не нужно.

– Почему?

– Вы свою задачу выполнили. Правда, никто ее перед вами не ставил. Теперь вы передадите все властям. Если они примут вот это, – он помахал свидетельством о смерти, – а это очень большое «если», то будет приведен в движение соответствующий механизм.

– Я разговаривала с полицейскими перед тем, как поехать в Мексику, – сказала Глория. – Им все это не интересно.

Уирли поковырялся в зубах, нашел в них искомое, проглотил.

– Им – нет. Суду – да. Дела, в которых умерший не оставляет завещания, а ближайших родственников его найти не удается, передаются в ведение государственного администратора наследств.

– А что происходит с бизнесом?

– Бизнес продают с аукциона.

Глория ненадолго задумалась, потом сказала:

– Мне хотелось бы участвовать в этом.

– В чем?

– В исполнении его… его последней воли.

– Это благородно, боюсь, однако, что решать тут будете не вы. Государственный администратор так легко от своих прав не откажется, поскольку его управление получает долю собственности покойного. И управление городского прокурора тоже… Все получают. Он мог упомянуть вас в завещании?

– Не думаю, – ответила Глория.

– Тогда по закону вы ничего требовать не вправе.

– Я отвечаю за его бизнес, – сказала она. – Карл поручил мне это. У меня есть записка от него.

– И что в ней сказано?

– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».

Уирли погладил себя по галстуку:

– «Позаботься тут обо всем, когда меня не будет».

– Пока.

– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет».

Она кивнула.

– Ну, могу вам сразу сказать, если записка не заверена, завещанием ее никто не сочтет.

– Я не претендую на его деньги.

– Тогда о чем же вы просите?

Глория помолчала, думая: хороший вопрос. Она просит о… о праве как можно дольше цепляться за останки Карла?

– Я просто хочу участвовать в этом.

Пауза.

– Знаете что, – сказал Уирли. – У меня есть друг, судья по делам о наследствах. Человек он старый, работает не полный день. Свободного времени у него много, да и поговорить он любит. Давайте я позвоню ему, и мы посмотрим, что он скажет. Вас это устроит?

Глория кивнула:

– Спасибо.

Уирли покачал головой:

– С какой стати кто-то может захотеть связываться с делом о наследстве – это выше моего понимания. Веселого в таких делах мало.

Когда Глория с Реджи уже стояли в ожидании у дверей лифта, из офиса Уирли выскочила, держа перед собой в вытянутой руке урну, секретарша.

– Вы же не хотите оставить нам это, – сказала она.

– Нет, – беря урну и прижимая ее к себе, ответила Глория.

– Мистеру Уирли не хотелось бы снова увидеть ее.

– Ему вообще видеть ее без надобности было, – согласился Реджи.