Текст книги "Зной"

Глава четвертая

Адвоката, услугами которого пользовалась «Каперко» – не так уж, впрочем, и часто, – звали Уэсом Кацем. Ему принадлежал шикарный сумрачный офис на двадцать третьем этаже здания в Сенчури-Сити. Из восточного окна приемной открывался вид на зеленый с золотом простор Беверли-Хиллз и подбиравшиеся к нему гигантские валы смога. Глория побывала здесь все один раз, однако комнату эту помнила отчетливо: Кац предоставил ей тогда массу времени на изучение приемной, продержав Глорию в ожидании полчаса. Стены приемной украшались дипломами и обрамленными газетными вырезками – документами, имевшими отношение главным образом к самому Кацу Лишь некоторые касались его детей: написанные ими колонки школьной газеты и тому подобное. Имелось также извещение о свадьбе Каца и Черил Энн Джексон. Фотографии отсутствовали.

Глории приемная не понравилась.

Ждать ей пришлось и сегодня. Но не пришлось, по крайней мере, сидеть в приемной и читать восхвалявшие Каца бумажки.

– Никто не знает, когда наше здание откроют для доступа, – сказала Черил Энн Кац, принеся Глории стакан воды и усадив ее в не менее шикарной гостиной Каца.

И добавила:

– Сначала они должны провести сейсмическое тестирование.

Глория кивнула. Вот, значит, где он держит семейные фотографии. Здесь были снимки Уэса и его сыновей, носивших, надо полагать, имена Спенсер и Джош. Черил Энн недолгое время была, по-видимому, королевой красоты, во что Глория поверила без какого-либо труда. Семейство любило горные лыжи – по всей гостиной были развешены снимки, сделанные в Вейле и Уистлере, а один, с явно продрогшей овцой на заднем плане, может быть, и в Новой Зеландии.

Глория не понимала, почему Кацы живут в Чевиот-Хиллз, а не в Беверли. Не хотят бросаться в глаза? Или считают, что этот прозаический район – самое подходящее место для их не видавших материнской груди, вскормленных смесями натуральных продуктов детей?

– Мы даже машину из гаража вывести не можем. На подъездную дорожку упало дерево. Живем, как на ферме! – Черил Энн рассмеялась. – Совершенно не могу понять, вы-то как сюда добрались. Где вы оставили машину?

– Я пришла пешком.

– Откуда?

– Из Западного Голливуда.

– М-м, – произнесла Черил Энн. – Путь не близкий.

– Около четырех миль, – сообщила Глория.

– У вас, должно быть… очень крепкие… ноги, – сказала, улыбаясь, Черил Энн и тут же густо покраснела.

Она встала, выпрямилась, точно троянский солдат, и объявила:

– Мистер Кац выйдет через минуту.

После чего удалилась маршевым шагом в глубину квартиры, прочь от неловкости, которую сама же ненароком и создала.

Глория встала, чтобы посмотреть фотографии. Черил Энн в перевязи, на которой значилось: МИСС ВЕСТ-КОВИНА 1988.

«Мистер Кац выйдет через минуту». Автоматизм, с которым она произнесла эту фразу; расторопность, с которой усадила Глорию; белозубая, чрезвычайно белозубая улыбка. Глория нисколько не сомневалась, что жена Уэса Каца была когда-то его секретаршей.

А первая жена у него была? Была. Она маячила на одной любительской фотографии за спиной старшего из сыновей. Как только Черил Энн допустила это? Первая дама смещена, однако портрет ее остался висеть на стене, как обвинение: узурпаторша! Уэст, надо полагать, настоял. «Это мой сын, мы оставим снимок на месте». И Черил Энн согласилась, хоть и без всякой охоты. Когда уводишь чужого мужа, решила Глория, приходится идти на кой-какие уступки.

Она словно смотрела рекламный ролик нового эпизода многосерийного фильма: «"Семейство Кац возвращается!" Впервые в главной роли Большегрудая Уифи!»[12]12
  Интернетовский псевдоним Сандры Оттерсон, в 1998 году основавшей вместе с мужем порносайт «Мир Уифи».


[Закрыть]

В городе, где для того, чтобы снять свежий урожай готовых на все юных кобылок, нужно всего лишь дождаться пилотного сезона, банальные измены такого рода – стандартная рабочая процедура. Глория никого осуждать не собиралась. На самом деле хватка Черил Энн Кац, урожденной Джексон, ей даже нравилась: девочка пробилась наверх, вышла за еврея-адвоката и теперь посылает своих мальчиков на учебу в Гарвард-Уэстланд, в Стэнфорд, в юридическую школу, чтобы и они могли жениться на королевах красоты и завести детей, которых будут посылать на учебу в…

Сказать по правде, Глория ей завидовала. Не тому, что Черил приобрела, – от мужчин вроде Каца Глория покрывалась гусиной кожей, – но тому, как она это провернула.

Что со мной? – подумала Глория.

А следом: послушать тебя – тринадцатилетняя девочка.

А следом: ну и что?

Первое впечатление, которое осталось у нее от Карла (за десять лет оно так и не выветрилось): похож на Берта Рейнольдса. Не такой импозантный, конечно. Лишенный присущего Берту выражения мужчины, который-того-и-гляди-заедет-тебе-в-зубы. Но некоторыми чертами Берта он обладал – широкой нижней челюстью, похожими на причесанный лакричник волосами. Изогнутыми от природы бровями, наводившими на мысль, что он постоянно чем-то позабавлен.

Анекдотов он знал больше, чем любой другой ее знакомый. Пересказ анекдотов был у Карла первичной формой общения.

«Когда я перешел в последний класс школы, мне отвели в спортивной раздевалке шкафчик рядом с их главным футбольным нападающим. И через три недели он вдребезги разбил колено. Так меня после этого к спортзалу и близко не подпускали. Другие игроки если и подходили ко мне, то подвесив на шею дольку чеснока».

Она могла сказать: «Мне хотелось бы заглянуть в твой выпускной альбом, посмотреть, что я там найду».

«Тебе лучше остаться в испуганном неведении».

И Карл, загадочно улыбнувшись, менял тему разговора.

Вот так они всегда и беседовали. Глория задавала вопросы, надеясь докопаться до чего-то, но докапывалась лишь до сплошной твердой породы, прикрытой тонким слоем земли.

Ей понадобилось время, чтобы понять: шуточками он отделывается потому, что откровенные разговоры даются ему с трудом. Несмотря на его внешность, Карл был – как и она – человеком болезненно замкнутым. Она научилась изображать шутливую любезность, не выставляя себя всем напоказ; стратегия Карла состояла в том, чтобы скрывать неловкость за дымовой завесой остроумия.

Понимать это она начала довольно рано, не проработав в «Каперко» еще и года, на втором году брака с Реджи. Работа с Карлом словно открыла ей глаза; все усиливавшееся разочарование в муже обострялось и общением с человеком, которого она находила по-настоящему привлекательным, и шутливым спокойствием Карла. Реджи она об этом ничего не говорила, но одной из трещин, приведших к распаду их брака, было внезапное – ошеломившее ее – понимание того, что любовь вовсе не должна походить на разъедающую душу морилку. Оказывается, любовь могла быть забавной и шутливой, успокоительной и целительной. Всему этому научил ее Карл.

Плохо разбираясь в семейной жизни, страшась покончить с ней, Глория просто позволяла ей тянуться. Но после трех лет все же поняла: с нее хватит. Этот срок представлялся ей вполне разумным: в таком возрасте большинство детей уже начинает связно выражать свои мысли. Если их с мужем общение не поднялось к этому времени на более высокий уровень, решила она, значит, у него произошла задержка в развитии.

«Не знаю, – говорил Реджи. – Может, и никогда».

Она спросила однажды, в каком возрасте ему захотелось обзавестись семьей.

«Я это к тому, что моя была – не бог весть что. Да и твоя тоже. Зачем навязывать такую же человеку, ничем этого не заслужившему?»

Ей хотелось сказать: «Мы вовсе не обязаны повторять наших родителей».

Не сказала.

Ждала, когда он передумает.

Он так и не передумал.

Изменилось в нем только одно: он стал непоколебимым. Чем чаще она заговаривала об этом, тем сильнее, похоже, его раздражала. В конце концов он заявил: «Ты можешь завести ребенка, Глория. Но не от меня».

Карл помог ей пройти через развод. Предложил Глории месячный оплаченный отпуск, которого она не приняла, и теплое – невинное – объятие, ею, напротив, принятое. Никаких слов утешения Глория от него не услышала, однако ей хватило и этого. Утешение она искала в рутинных делах – навык, приобретенный еще в детстве. Мир и спокойствие за здорово живешь не даются. Карл, похоже, понимал и это тоже.

Ко времени подписания бумаг о разводе Глория влюбилась в него окончательно.

Она прождала семь лет, ее бессловесная забота о Карле – сама по себе целительная – была отражением его молчаливой доброты. Она занималась его офисом, распорядком и графиком его работы с такой доскональностью, какую редко случается встретить вне частей морской пехоты. Если он появлялся на работе с всклокоченными волосами, она причесывала их. Она наполняла стакан Карла водой еще до его прихода – и пополняла, не дожидаясь его просьбы: Карл любил постоянно иметь под рукой полный. Она потрудилась выяснить, что позволяет ему есть, а чего не позволяет его причудливый вариант вегетарианства. Звонила ему домой, напоминая о происходивших по выходным церковных службах; заботилась о том, чтобы никто не лез к нему, когда Карл говорил, что ему требуется несколько спокойных, уединенных минут, чтобы помолиться.

Он никогда не рассыпался перед ней в благодарностях, не раскрывал ей до донышка душу. Награды за ее усилия поступали к ней в виде аккуратно упакованных подарков: взгляда, удовлетворенного зевка, самопроизвольной улыбки – признательность Карла словно просвечивала сквозь трещинки в его саркастическом остроумии.

«Ты слишком хороша, чтобы работать у меня».

«Ладно, я уволюсь».

«И правильно. Только, когда будешь уходить, не забудь отрезать мне голову».

Шутки Карла ей нравились. Но она-то ждала серенады. Жаждала увидеть его опустившимся на одно колено.

Любой нормальный человек решил бы, что они давным-давно спят друг с другом. Все ингредиенты были налицо: они проводили наедине в крошечном офисе по восемь часов в день. Родной язык был у обоих одним, на испанском они говорили лишь от случая к случаю, да и то скорее из кокетства, на английском постоянно. Все это отрицало самую вероятность того, что они провели в подвешенном состоянии столь долгое время.

Однажды они затронули эту тему, но лишь по касательной. Разговор зашел о детях – сюжет, который Карлу, похоже, удовольствия не доставлял. В свои обстоятельства он вдаваться не стал, говорил только о ней.

«Ты молода. Еще встретишь кого-нибудь».

«Это не так-то просто».

«А ты подруг попроси, пусть подсуетятся».

«Такого, как ты, мне все равно не сыскать».

Глория сказала это наполовину шутливо, но ей интересно было, что он ответит.

Он рассмеялся: «Тебе нужен старик?»

«Ты не старик».

«Глория…» – Улыбаясь, покачивая головой.

«Двадцать лет – разница небольшая».

Карл поднял на нее взгляд. Похоже, он понял ее – и испугался.

Она пустилась было в извинения, но он сказал:

«Ты и ахнуть не успеешь, как я помру».

И это, в свой черед, испугало ее – до чертиков.

Он ушел в соседнюю комнату, а когда вернулся, через час, всю его неловкость как рукой сняло. «Кроме всего прочего, – сказал он, продолжая разговор так, точно тот и не прерывался, – ты заслуживаешь мужчины не такого морщинистого».

Она сочла за лучшее поддержать шутку. Тем все и кончилось.

«Зачем же тогда ты себя обманываешь?»

– Заткнись, Барб, – ответила она.

Глория прошлась по гостиной Уэса Каца, выглянула во двор. Детские качели. Баскетбольное кольцо над гаражом. Чьи-то крошечные экскременты. У них что же, собака есть? Людьми, которые могут завести собаку, они ей не показались. Она огляделась вокруг и никаких следов шерсти не обнаружила.

Может быть, они держат ее где-то в глубине квартиры, чтобы она не попортила грошовый китайский ковер. На самом деле, думала Глория, морщины Карла ее только возбуждали.

– Что она с вами сделала?

В дверном проеме стоял мокрый Уэс Кац. Купальный халат с эмблемой какого-то отеля предоставлял Глории возможность полюбоваться кусочком его резиново-красной груди и шеи. Мокрые, зачесанные назад волосы и аэродинамический подбородок создавали впечатление, что он летит куда-то на страшной скорости, хотя он просто стоял на месте и темное пятно расползалось от его ног по серовато-бежевому ковровому покрытию. Он крепко держался руками за косяк, слово боясь влететь в гостиную.

– Она, конечно, давно уже не практиковалась, но даже в самой плохой форме она не доводила клиентку до слез.

Глория промокнула щеку рукавом.

– Извините.

– Исусе Христе. Выпить хотите?

Она ответила спасибо, но нет, спасибо.

– А вот я выпью, – сообщил он и, подойдя к бару, извлек из него в быстрой последовательности ведерко со льдом, щипцы и бутылку «Танкерея». Потянувшись за стаканом, он ненароком выставил напоказ икры: алая кожа, светлые волоски, вены. В теннис играет, когда наступает мертвый сезон, догадалась Глория.

– Нервы мои «ламбаду» пляшут. Единственное, что удерживает меня от сертралина, это… мммм. Знатная штука. Вы уверены, что…

– Нет, спасибо.

Он прикончил налитое и налил еще:

– Рекомендую. Я только на этом утро и продержался. От него и повторные толчки начинают симпатягами казаться. Как будто в массажном кресле сидишь. Или на чем-нибудь, купленном в «Шарпер Имидж». Дуайт – это мой старший, Генри еще козявка, – он вечно, Дуайт то есть, подговаривает меня купить у них какую-нибудь дребедень – комплект для игры в бадминтон в плавательном бассейне, преобразуемый в машинку для стрижки собак. Некоторые покупают это, кто-то же должен, нас не один уж год бомбят их каталогами, но я ни разу ни одной хреновины не купил. – Он покачал головой, засмеялся и отпил джину. И похоже, только теперь Глорию и разглядел: – Вы ведь девочка Перрейра, так?

У Глории даже сердце защемило. «Его девочка».

Впрочем, она тут же поняла: Кац вовсе не пытался сказать ей что-то приятное, он просто-напросто – надменный сукин сын.

– Глория Мендес, – сказала она.

– И мы с вами встречались…

– Два года назад. Я приходила в ваш офис.

– О, верно, верно. Вы хотели, чтобы я написал угрожающее письмо неплательщику из Пакоимы. Но как вы сюда-то добрались? На улицах черт-те что творится. Неужели пешком пришли?

– Карл мертв, – сказала она.

Кац с отсутствующим видом побарабанил пальцами по своему подбородку:

– Вам же сюда топать и топать пришлось. Значит, что-то случилось. Что именно?

Глории захотелось вырвать у него стакан и запустить им в фотографии второго поколения Кацев. Сукин ты сын, почему я должна говорить это дважды?

Он так и постукивал себя по подбородку, озадаченный, как будто во вселенной нет ничего загадочнее причины, по которой кому-то может понадобиться вытаскивать его из джакузи.

Глория повторила, громче:

– Карл мертв.

Кац выпучил глаза, приобретя облик еще более распутный, чем обычно:

– Шутите.

Она рассказала ему все, а когда закончила, Кац налил себе новую порцию выпивки – и ей налил тоже. Глория пить отказалась – просто ждала, когда он скажет что-нибудь толковое.

– Исусе Христе, – произнес он. – С копами вы поговорили?

– Мой бывший муж служит в полиции.

– Кто его поверенный – по личным делам? Вот с кем вам стоило бы перемолвиться.

– Его поверенный – вы.

Кац покачал головой:

– Я занимался только делами, связанными с работой Карла. Завещание его где?

– Я думала, это известно вам.

– Не имею ни малейшего представления. – Произнесено это было тоном решительно праведным, и Глория поняла, что в суде Кац умеет напускать на себя вид самый что ни на есть аристократический.

Она встала:

– Тогда не буду вас больше…

– Не-е-е-т, присядьте, – сказал он и повел, расплескав джин, рукой. – Зачем же убегать? Так вам известно хоть что-нибудь о его завещании?

– Только то, что у вас его нет, – ответила она.

– Да, я ни разу его не видел. Наше с ним сотрудничество имело иное направление. – Кац слизнул с запястья каплю джина. – Кто знает, существует ли оно вообще. Не так уж он был и стар.

– В таком случае…

– Если он умер, не оставив завещания, это может стать настоящей головной болью… Вы его ближайшему родственнику звонили?

– Я ни одного не знаю, – ответила она. – Не уверена даже, что они у него есть.

– Ну бросьте, – сказал Кац. – Кто-нибудь быть непременно должен.

Вот и Реджи говорил то же самое.

– Я пыталась найти их, – сказала она. – Просмотрела сегодня утром все его бумаги и…

– Кстати, когда вы об этом узнали?

– Два дня назад.

– Да, времени вы зря не теряете.

– Должен же кто-то заняться этим, – сказала она, рассердившись. – А больше некому.

– Я понимаю, понимаю… – Кац прошелся по гостиной, смахивая пыль с семейных фотографий. – Я, собственно, такими вещами не занимаюсь. Первым делом, вам необходимо найти его личного поверенного. Просмотрите еще раз все бумаги. Позвоните друзьям. Разузнайте насчет родных. Кого-нибудь еще о его смерти известили?

– Никто кроме меня о ней не знает.

– Вам позвонили из Мексики?

– Тамошний полицейский сказал мне, что документы Карла погибли.

– И американцам они о нем не сообщили?

Глория покачала головой.

– Да, похоже, они там совсем мышей не ловят, – сказал Кац. – Хотя вот это меня особо не удивляет.

– Я сделала все, что могла, – сказала она. – Вертелась последние два дня как белка в колесе.

– Ну, если вам и вправду не удастся найти его поверенного, я за это все равно браться не стану, потому что, откровенно говоря, понимаю в таких делах не больше вашего. Правда, я знаю одного специалиста по имущественным спорам, очень толковый малый. Думаю, в какой-то момент он может вам пригодиться. Вот, – Кац написал несколько слов на бумажной салфетке и протянул ее Глории. – Если родственников не находят и завещания тоже, в игру вступает государство. Дело передается государственному администратору наследств.

– И что потом? – спросила она.

– Потом оно уходит из ваших рук. Хотя оно, собственно говоря, в ваших руках и не находилось. – Он вперился в нее озадаченным взглядом: – Значит, никого не оповестили?

– Никого.

– Ну ладно. Одно я знаю наверняка. Понадобится доказательство его смерти. Без него все застрянет на мертвой точке.

«Доказательство смерти» – что-то вроде окровавленного носового платка или сердца в стеклянной банке. Глория рассердилась: выходит, она должна еще и улики собирать – чтобы обосновать свое горе.

– Как правило, это свидетельство о смерти, – продолжал Кац.

– Полицейский обещал прислать мне его по почте.

Кац погремел кубиками льда в своем стакане.

– По почте, да? Странно.

И это Реджи тоже говорил.

– А как же еще?

– Чтобы получить свидетельство о смерти, сначала вы должны как-то удостоверить вашу личность, иначе… ну, то есть, это же не товар, который по почте заказывают. – Он фыркнул. – Впрочем, чего еще ждать от мексиканцев.

Этот тип нравился ей все меньше и меньше.

– А что слышно о теле? – спросил он.

До этой минуты Глория почему-то не думала о том, что действительно, должно же быть тело.

– Они и его собираются прислать сюда, что ли? – спросил он. – По почте, а? Такая посылка наверняка должна денег стоить. Ну, с этим вам, наверное, поможет американское консульство. Вам известно, сколько он денег оставил? Я к тому, что нужно же будет покрыть чем-то расходы, хотя… не знаю. Шут их разберет, какие у них правила, об этом вам с ними придется поговорить. Или с его адвокатом. Ну, то есть, если вы не хотите похоронить его там. Вы хотите?

Осыпав Глорию этими вопросами, он уставился на нее, ожидая ответа, и бремя ответственности навалилось на плечи Глории: ты же знаешь, него хотел бы Карл. В груди у нее что-то дрогнуло: она могла говорить от его имени, потому что знала Карла лучше, чем любой другой из живущих на свете людей.

– Я… нет, не думаю, – тихо ответила она.

– Вот и я о том же. Кому охота оказаться похороненным хрен знает где? В какой-то помойной яме? У него, поспорить готов, были люди, рядом с которыми он хотел бы лежать, и уж наверняка их похоронили не в Кабо или где он сейчас… Правильно?

– Да. Наверное.

– Значит, кому-то придется заняться телом.

– Заняться, – повторила она.

– Да. Организовать его доставку сюда. – Кац высосал из стакана кубик льда и тут же выплюнул его, сильно уменьшившимся. – Полагаю, если вы женщина по-настоящему предприимчивая, то сможете сделать это сами.

– Я?

– Ну, вообще-то, это задача ближайшего родственника, но вы же говорите, что ни одного не знаете.

– Не знаю, – подтвердила она.

– Тогда кому-то следует взять это на себя. Есть у вас такой человек?

Глория на миг задумалась.

– Нет, – ответила она. – По-моему, нет.

Глава пятая

Скоростные магистрали открылись три дня спустя – к этому времени Глория обыскала дом Карла сверху донизу вдоль и поперек. Полицейские раз за разом повторяли, что она может объявить Карла пропавшим без вести. Ну уж нет, отвечала она. Он не пропал. Тогда чего вы от нас хотите? Их безразличие в соединении со все нараставшей горечью, которую вызывала в ней мысль о теле Карла, лежащем в каком-то омерзительном мексиканском морге, в конце концов заставило Глорию купить подробную карту, проверить уровень масла в ее «додже» 83 года выпуска и поставить будильник на три сорок пять утра.

В такое время 405-е южное позволяло гнать машину, не требуя ни нервных перескоков из ряда в ряд, ни беспрестанных гудков. Международный аэропорт послал ей, проезжавшей мимо, воздушный поцелуй в виде выхлопа реактивного двигателя и подмигнул на прощанье. Когда радиоприемник, настроенный на лос-анджелесскую FM-станцию, начал потрескивать и шипеть, как только что открытая бутылка газировки, а в эфире обозначились станции Сан-Диего, Глория нажала на кнопку сканирования, и приемник выбрал утреннее шоу под названием «Длинноволновой электрический стул Паули и Кингпина», ведущий которого видел свою основную задачу в том, чтобы разнузданно издеваться над слушателями.

Слушайте сюда, мои счастливые марафетники, сегодня я попробую нагрузить ваши пустые котелки игрой, которую мы решили назвать…

Кто этот лузер?

Да, господа хорошие, мы прочесали бреднем заросшие тиной топи архивов «Паули и Кингпина» и соорудили плей-лист, который состоит из кусочков музыки, сочиненной самыми выдающимися лузерами из всех когда-либо к нам обращавшихся.

И это очень, очень длинный список, друзья мои.

Да уж, и если кто-нибудь из вас, прослушав запись, сможет определить, Кто Этот Лузер, давай, звони нам по шестъ-один-девятъ-пятъ-семъ-шестъ-кей-ар-о-ти, и мы скажем тебе пару теплых…

А я, Кингпин, прибуду в твой дом и лично – ты понял, урод? – ЛИЧНО выбрею тебе подмышки.

Успев проскочить центр города еще до часа пик, Глория присоединилась к каравану усталых машин, тощей струйкой тянувшихся к границе. Солнце начало обесцвечивать ландшафт. Дорожные указатели, сообщавшие, сколько миль до чего осталось, исчезли, как будто шоссе забыло, куда оно ведет. Нетвердо стоявшие на ногах пригороды редели, пока не истощились до горстки домов, которые торчали из склона холма, точно кости из открытых переломов. Дворы их становились все более обширными, растительность вокруг – все более чахлой и сухой.

Здесь селятся те, кому охота убраться подальше от Южной Калифорнии. Что представлялось Глории смешным, поскольку за недалекой отсюда границей каждый стремился в Южную-то Калифорнию и перебраться.

Появился дорожный знак:

ОСТОРОЖНО ПЕШЕХОДНЫЙ ПЕРЕХОД

Желтый, с черными силуэтами семейства, перебегающего, волоча чемоданы, шоссе – словно спасаясь от какой-то незримой опасности. Слово «пешеходный» было не совсем точным; с таким же успехом знак мог напоминать: ПОСТАРАЙТЕСЬ НЕ ДАВИТЬ НЕЗАКОННЫХ МЕКСИКАНСКИХ ИММИГРАНТОВ. На втором таком же знаке какой-то остряк маркером пририсовал к голове бегущего мужчины сомбреро.

Вскоре показался еще один знак:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 1

А затем начался отсчет:

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ³/₄

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ¹/₂

Приходится предостерегать водителя каждые пятнадцать секунд – вдруг он не понимает, что вскоре оставит позади все, что способно его защитить.

ПОСЛЕДНИЙ СЪЕЗД В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ¹/₄

И наконец, криком кричащий знак: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ. Глории представилась другая, полная ошеломленного неверия пунктуация: ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ?!?!?!

Она вздохнула, опустила, приближаясь к пограничному пункту, стекло. Двое жилистых полицейских ели друг друга глазами сквозь высокую проволочную ограду. Их опасливость отражала настроения стран, которые они представляли: подрагивающих, словно не разрешенный аккорд, в нерешительных попытках достичь своих – противоположных – целей.

Несмотря на собак, колючую проволоку и внушительный бетонный барьер, перебралась она из страны в страну почти мгновенно. Мексиканский пограничник прошелся по ней небрежным взглядом и махнул рукой – проезжайте, – не спросив даже, есть ли у нее паспорт. На самом деле, подумала Глория, они лишь притворяются, что охраняют границу.

Отъехав от пограничного пункта, она оглянулась на длинную очередь негромко рокотавших машин: помятых пикапов, заполненных крепкими, мускулистыми мужчинами; дряхлых жилых фургонов «Виннебаго»; прокатных автомобилей, набитых похмельными, возвращающимися из отпуска морячками, – всем им не терпелось попасть в Штаты. Похоже, пересекать границу в этом направлении она будет намного дольше. Просто американцам приходится отваживать гораздо большее число людей.

Пограничное сито не всегда было таким частым. Да в этом и не имелось необходимости, поскольку coyotes – контрабандисты, которые переводят людей через границу, попутно обирая их до нитки, – существовали далеко не всегда. Как не всегда существовала и могучая американская подотрасль ограждений, датчиков, радаров и беспилотного воздушного патрулирования. И коротко подстриженных полицейских, которые каждую ночь проезжают с собаками и фонариками сотни миль в поисках людей, умирающих от лишений и жажды, тоже когда-то никто не знал и не видел.

Во времена ее матери все обстояло иначе. В пору Второй мировой войны и после нее США, стараясь избавить американских рабочих от непомерных нагрузок, пошли на шаг, ныне попросту немыслимый, – стали зазывать в страну мексиканцев, подписывая с ними временные договоры об исполнении каторжных, по сути дела, сезонных работ.

Мария Гуадалупе Розалес Мендес – Мама – приехала сюда семнадцатилетней, чтобы найти работу. А нашла мужа. Его звали Эстебан Ортега Алехандрес, а обвенчал их сборщик помидоров (и по совместительству священник) в Сан-Долоресе, штат Аризона, лачужном наросте на окраине Ногалеса, поселка, самовольно основанного сотнями бессемейных braceros[13]13
  Батраки (исп.).


[Закрыть].

Первые пять лет их супружества ознаменовались двумя выкидышами и рождением мертвого ребенка. Затем, в 1964-м, мужу все-таки удалось наделить жену ребенком живым. А недолгое время спустя Эстебана Ортегу Алехандреса задавил трактор.

Глория никогда его не видела и сожалела об этом, поскольку он был, судя по всему, единственным светлым пятном в первой поре жизни ее матери. А Глории хотелось бы знать, как выглядит счастливая Мама.

Потрясение подтолкнуло мать к переезду в Лос-Анджелес. Глория никогда не могла понять, с какой стати ее двадцатитрехлетняя мать потащилась со всем, что у нее было (включая худющего, склонного к гневливым вспышкам сына), за пятьсот шестьдесят миль – в город, где она никого не знала, где люди говорили на почти незнакомом ей языке, а найти работу было очень непросто. Сказать Глория могла лишь одно: причины у Мамы отсутствовали. То было слепое бегство от боли, поступок чисто рефлекторный.

Стоял 1966-й. Добиралась она автостопом.

То немногое, что было известно Глории об этом путешествии – как и обо всей остальной жизни Мамы, – она узнавала от случая к случаю. Мама о нем не рассказывала. Просто что-то всплывало в каком-нибудь разговоре, – к примеру, когда Хезус Хулио принимался ныть, что ему нужен велосипед, Мама могла сказать:

– В том, чтобы ходить пешком, нет ничего плохого, pillito[14]14
  Баловник (исп.).


[Закрыть].

– Я слишком устаю, чтобы пешком ходить.

– Ты чересчур ленив, чтобы ходить пешком, – могла ответить Мама, – и это потому, что я слишком много носила тебя на руках.

На последнем отрезке этого пути Мама повстречала маляра-мексиканца, который возвращался домой из другого лачужного поселения, где он гостил у двоюродного брата. У него и Мамы оказалось несколько общих знакомых – неприкаянных, бездомных людей, круживших по всему Юго-Западу, прореживая сахарную свеклу и собирая помидоры. Ко времени, когда они добрались до Лос-Анджелеса, он согласился приютить Маму и ее сына, позволить им спать на полу его жилища.

Пол был неровный. Несколько недель с болями в спине – и жизни в долг, работу Мама все еще не нашла, – и она решила перебраться в постель маляра.

Глория нередко гадала, помнил ли Хезус Хулио те дни. Возможно, с детства застрявшие в его мозгу воспоминания о Маме, тишком переползающей в объятия чужого дяди, стали для него свидетельством чудовищного предательства; возможно, в них и крылась причина будущей его враждебности к ней.

Винить в чем-то Маму – испуганную, одинокую, молодую – было неразумно. Если этих трех бед не достаточно для того, чтобы оправдать ее стремление припасть к ближайшему источнику животного тепла, то в чем же еще прикажете искать для него оправдания?

Но вот Хезус Хулио: когда он начинал плакать по ночам и его мать выходила из соседней комнаты, пахнущая скипидаром, – о чем думал он?

Они прожили с маляром почти год, а потом он исчез, не попрощавшись. Временами Глория осуждала его за этот поступок, однако, говоря по правде, он просто не мог знать, что Мама была вот уж три месяца как беременна девочкой.

Еще в детстве Глория решила, что неведение вполне может служить ее отцу оправданием.

Она простила отца, но это не избавило ее от постоянных размышлений о нем. Он поглощал ее, обращаясь в источник бесконечных фантазий и страшных снов, питая каждодневные галлюцинации Глории. Широкоплечий мужчина в заляпанном комбинезоне, белящий доску объявлений, – это он? Бригада мужчин с обветренными лицами, появившаяся однажды в ее начальной школе, чтобы подновить разметку спортивных площадок, не укрывался ли он среди них, куривших, смеявшихся, не зная, что хрупкая девочка, прижавшаяся лицом к сетчатой ограде, вглядывавшаяся в происходящее, как в киноэкран, это его дочь? Встреча с любым рабочим была для Глории возможностью сравнить его черты со своими. Ведь может же быть, говорила она себе, что отец сменил профессию. Она не сомневалась, что в конце концов ее узкий нос, поджатые губы и умный лоб встретятся со своими оригиналами, а значит, и с раскрытыми перед нею объятиями.

Она изучала саму идею отца, воссоздавала путем экстраполяции его личность, облик, историю жизни. Для нее это и было любовью: желание узнать о человеке все до мельчайших подробностей – даже если придумывать их приходилось ей самой.

Впрочем, когда Глория стала старшеклассницей, в ней начал брать верх здравый смысл. Она поняла, что, скорее всего, отец так и остался ничтожеством, красящим заборы в каком-нибудь захудалом городишке и почти ничего не помнящим о chica[15]15
  Девочка (исп.).


[Закрыть], которую он валял все те одиннадцать месяцев, какие прожил в Калифорнии. Перспектива встречи с ним стала утрачивать привлекательность – Глория все определеннее сознавала, что отец лишь разочарует ее.