Текст книги "Зной"

Глава одиннадцатая

– Простите мне этот schvitz[40]40
  Пот (идиш).


[Закрыть], – сказал судья, – но если я не выхожу на корт до полудня, пробиться на него мне уже не светит.

Он провел обшлагом халата по лбу и помахал его полами. Сложением судья походил на котел: короткий, пузатый и пугающий в белой майке с треугольным вырезом и шерстяных свободных брюках. Он расхаживал по комнате, обмахиваясь лос-анджелесским «Календарем событий».

– Сукин сын таки задал мне жару – три сета вместо двух. Как правило, одного-двух. Но не сегодня. О нет. Я играл с ним не в полную силу, сам виноват. Однако тут уж ничего не поделаешь. Если каждый день в течение шести лет вбиваешь человека по уши в землю, то в конце концов проникаешься к нему не самыми лучшими чувствами. Игрок он кошмарный. Кошмарный. Подача, как у последнего feigelah[41]41
  Также feygelah, fegelth – пидор; на идише – птичка.


[Закрыть]. Моя подача становится, что ни неделя, только лучше. Вы не поверите, но это так.

– Не сомневаюсь, судья, – сказал Уирли.

– Ну уж да уж, – ответил судья Капловиц. – Вижу, и юная леди головой покачивает. Ведь так, юная леди?

– Я верю вам, ваша честь.

– Сколько вам лет, юная леди?

– Тридцать шесть.

Услышав это, судья и сам покачал головой:

– Они с каждым днем все молодеют…

Он пнул попавшуюся ему под ноги ракетку плюхнулся в кресло и провел ладонью по своей голове, прилепив потные белые волосы к черепу Ступни его до пола не доставали.

– Помню время, когда и мне было тридцать шесть, – сообщил он. – Знаете, какой тогда был год, а, юная леди?

– Нет, ваша честь.

– Девятьсот пятьдесят четвертый. Вы в то время уже родились?

– Нет.

Судья подмигнул ей:

– Могу добавить, что мне это известно… – Он занялся тщательным досмотром своего стола. – Ну а как ты поживаешь, Стив?

– У меня все хорошо, судья.

– Отыграться не желаешь?

– Предложение очень любезное, – ответил Уирли. – Но, думаю, мне лучше не пробовать.

– В последний раз ты ни одного очка не взял.

– Совершенно верно, не взял.

– Пусть это тебя не тревожит, Стив, я все равно уважаю тебя как мужчину.

Судья наконец нашел, что искал, – ингалятор. Сделал два вдоха и на долгих тридцать секунд задержал дыхание.

– Бвуууу… Воняет эта штука хуже помойки, – пожаловался он. – Однако лучше все же нюхать ее, чем помирать.

– Совершенно верно, – сказала Глория.

Судья посмотрел на нее так, словно никакого ответа не ждал.

– Да, – сказал он, – да, юная леди, верно. Дожив до моих лет, начинаешь понимать: смерть вполне реальна. Разумеется, дело не в том, что во мне что-то разладилось. Но мои друзья?.. Пфф. Джентльмену, с которым я играю в теннис, тому, что подает, как feigelah, сорок девять лет. В прошлом году мы с ним вышли в полуфинал парного турнира нашего клуба. И все сбежались посмотреть на нашу игру, потому что мы были самой старой парой, когда-либо пробивавшейся так далеко. Не из-за него, он-то человек средних лет. Самыми старыми сделал нас мой возраст. Внучка пришла поболеть за меня с плакатиком «Убей их Капловиц».

Судья соскочил с кресла, схватил ракетку.

– Подавал я, – сказал он, показывая, как это делается, – потому что от него приличной подачи не дождешься. И представьте, при первом же ударе с лёта – все смотрят на нас, в том числе и моя внучка, – вы знаете, что он делает? – Судья помрачнел. – Сукин сын говорит: тайм-аут. А почему ему понадобился тайм-аут? Потому что у него сердечный приступ приключился.

Судья ударил ракеткой по ковру и показал пространству кулак:

– Я бы ему врезал. Если бы он не лежал на носилках.

– А вам удалось закончить игру? – спросила Глория.

– Закончить? Конечно, нет. Парный матч в одиночку не проведешь. Я попытался разжиться другим партнером, но они говорят: вы зарегистрированы вместе, значит, вместе и вылетаете. Я просил их, просил, они и слышать ничего не желали…

Усевшись в свое кресло, он покачал головой:

– Если хотите знать, в чем было дело, то таки мы побеждали перед этим три года подряд, и им надоело вывешивать на стене раздевалки имя Честера Капловица. Вот они и не позволили мне взять другого партнера – даром что моя внучка вызвалась составить мне компанию. Сукин он сын. Да я и один этот матч выиграл бы.

– Приятно слышать, что он вернулся на корт, – сказал Уирли.

– О, он поправился полностью, – ответил судья. – Собственно, я от него ничего другого и не ждал.

– Надеюсь, вы его не слишком сильно по корту гоняете, – сказала Глория.

– А его как ни гоняй, все слишком сильно будет, – сказал судья. – Вот, полюбуйтесь на него. – Он схватил стоявшую на столе обрамленную фотографию и протянул ее Глории: – Полюбуйтесь. Достаточно посмотреть на его руку чтобы понять, какая у него может быть подача.

Глорию фотография привела в замешательство.

– Это он?

– В полтора года, – сказал судья. – Только не говорите, что он – вылитый я. А то все это говорят.

– Так он – ваш сын, – сказала Глория.

– Наблюдая за его подачами, я иной раз думаю, что он – моя дочь.

– И вы довели вашего сына до сердечного приступа?

– Довел? Я его ни до чего не доводил. Он сам себя довел. – Судья отобрал у нее рамку. – Моя жена, да упокоит Господь ее душу, любила этот снимок. И заставила меня держать его на столе, хоть я и твердил ей: «Дотти, он мне не нравится, стоит мне взглянуть на него, я вспоминаю, какая у мальчишки паршивая подача». Однако ей хотелось, чтобы он здесь стоял, и потому, из уважения к ней…

Судья вылез из кресла.

– Вот у внучки моей подача фантастическая. На троих мужиков хватило бы. Такие штуки передаются через поколение. – Он положил рамку на стол, фотографией вниз. – Ладно, хватит о нем, поговорим о вашем деле.

Заняв место за столом, судья открыл папку и достал из нее заблаговременно посланную ему Уирли фотокопию свидетельства о смерти. Раскрыл очки для чтения, прочитал, шевеля губами, свидетельство, потом листок с заметками.

– Этот джентльмен, мистер Карл Перрейра, – судья взглянул на Глорию, – он ведь никому, кроме вас, не нужен. Это похоже на правду?

– Да, – подтвердила она.

– Угу. – Капловиц снял колпачок с лазоревого цвета автоматической ручки, промокнул мокрый лоб бумажным носовым платком. – И вы вернули сюда останки этого джентльмена?

– Съездила в Мексику и забрала их.

Судья присвистнул:

– Это ж черт знает какая даль.

– Да, ваша честь, вы правы.

– Вам, я так понимаю, нравится машину водить.

– Терпеть не могу, – сказала Глория.

– В таком случае вы очень великодушная женщина, раз решились проделать столь долгий путь.

Глория пожала плечами.

– А это то, что они вам дали. Свидетельство о смерти, отпечатанное на дерьмовой бумаге, и цепочка с крестиком. Это его цепочка?

– Вот тут я совершенно уверена, – сказала Глория.

Судья с интересом взглянул на нее:

– И готовы в этом поклясться?

Глория покраснела:

– Я… да. Сейчас?

– Я пошутил, юная леди. Клясться вы ни в чем не обязаны. – Он снова подмигнул ей и принял серьезный вид: – Вернувшись сюда, вы обратились к мистеру Уирли.

– Да.

– Ну-с, – сказал судья, – что и стало вашей первой ошибкой. Этот человек – не адвокат. Он даже и не человек. Верно, Стив?

– Полагаю, что верно, судья.

– Я знал Стива, еще когда он маленьким мальчиком был, – сообщил Глории Капловиц. – Его отец приходился мне другом. Настоящий южный джентльмен и единственный гой, заговоривший со мной в «Дель-Рио». Мы подали на этот ресторан в суд, и им пришлось открыть перед нами двери. Но разговаривать с нами они обязаны не были. А твой отец разговаривал, не правда ли, Стив?

– Правда.

– Что и принесло тебе огромную пользу, – сказал судья. И, указав ручкой на Глорию, прибавил: – Не говоря уж о вас.

– Я знаю, – согласилась она.

– Интересно, почему вы попросили о встрече со мной? Будь мистер Уирли настоящим адвокатом, он объяснил бы вам, что я ничего для вас сделать не могу. Он говорил это?

– Говорил, ваша честь.

– Ага, – произнес судья. И погрозил Уирли пальцем: – Ты опять за свое взялся, адвоката изображаешь. Ну что же, мисс Мендес, ваш консультант сказал вам правду. Дело мистера Перрейра перейдет в юрисдикцию государства – если оно захочет с ним связываться. И тем не менее вы здесь.

– Да.

– Вы хотите задать мне какие-то вопросы.

– В некотором роде, ваша честь.

– Что означает «в некотором роде»?

– Мне нужна помощь, – сказала она.

Судья положил ручку на стол.

– Система судов по делам о наследстве самостоятельна, независима и никакой помощи не предполагает.

– Это мне известно, – сказала Глория. – Но я подумала, может быть, у меня есть какая-то возможность сохранить…

Пауза.

– Сохранить что?

– Причастность. К этому делу.

Судья приподнял бровь:

– Деньжат желаете огрести?

– Нет, ваша честь. Карл значит для меня очень многое. Если я отдам его системе, в которой никто его интересы соблюдать не станет, мне будет казаться, что я его бросила.

– У него нет никаких интересов, мисс Мендес. Он умер.

Глория молчала.

– Вам хочется взять что-то на память из его дома? – спросил судья.

– Нет.

– Так что же тогда?

Она ответила, глядя судье в глаза:

– Я заботилась о нем в течение десяти лет.

Пауза.

Капловиц аккуратно сложил свидетельство о смерти. Под ним лежала фотокопия записки Карла.

– «Позаботься тут обо всем, пока меня не будет», – вслух прочитал судья. – Это последняя записка, полученная вами от него.

– Да.

– Полагаю, сказанное в ней относится к его бизнесу, мисс Мендес.

Глория кивнула.

– И это отнюдь не последняя записка самоубийцы.

Глорию слегка передернуло.

– Нет, ваша честь.

– Такое предположение вас пугает?

– Он этого не сделал бы.

– Люди обладают способностью удивлять нас, мисс Мендес. – Судья опустил записку на стол. – Но должен сказать вам следующее: я вам верю. Если вы говорите, что, по-вашему, случившееся не было самоубийством, склоняюсь к тому, чтобы поверить вам на слово.

– Спасибо, судья, – сказал Уирли.

– Я не с тобой разговариваю, Стив. – Очки Капловица сползли на кончик носа; он сдвинул их вверх и снова обратился к Глории: – Скажите, вы были близки с покойным?

– У нас были теплые, дружеские отношения, – ответила она.

Судья покивал. Глория не сомневалась, что он уже вложил в ее слова некий малопристойный смысл. Ей захотелось сказать: «Вы не понимаете, все было иначе».

– Он когда-либо обещал оставить вам что-нибудь после смерти?

– Мы ни разу об этом не разговаривали.

– Стало быть, отношения ваши были чисто платоническими…

– Да.

Судья произнес – одобрительно, со своего рода, как показалось Глории, благодушной понятливостью:

– И вам его здорово не хватает.

– Мы были очень близкими людьми.

Некоторое время судья молчал. Затем сообщил:

– Суд по делам о наследствах – это суд «права справедливости». Вам известно, что это значит?

– Нет.

– Это значит, что его решения предположительно отражают не только то, что хорошо и правильно, но и то, что справедливо. – Он снова взял записку: – Однако вот это никаких прав вам, мисс Мендес, не дает, вы понимаете?

– Да.

– Вы говорите, что блюли интересы мистера Перрейра и что лучше вас никто в нашем мире делать это не способен. Вы и вправду так думаете?

– Я это знаю, ваша честь.

– Вы это знаете, – повторил судья. – Однако и такое знание не дает вам особых прав, и я солгал бы, сказав, что в нашем городе найдется хотя бы один юрист, готовый предоставить вам право управлять собственностью мистера Перрейра.

Он встал, подбросил ногой теннисную ракетку, поймал ее в воздухе и начал замедленно помахивать ею, словно ударяя по мячу. Теперь он казался Глории не таким уж и комичным, скорее изящным. Под прозрачной кожей на запястьях проступали крепкие вены.

– В то же самое время сказать вам: идите гуляйте – такое представляется мне весьма несправедливым. У меня создается впечатление… Стив? Окажи мне услугу, оставь нас с мисс Мендес наедине – на пару минут.

Уирли, бросив на Глорию многозначительный взгляд, покинул кабинет.

Судья подождал, когда дверь за ним закроется, а затем сказал:

– Вы любили мистера Перрейра, мисс Мендес, не так ли?

Она промолчала; судья, похоже, одобрил и это.

– Вы правы, – сказал он, – меня это не касается.

Глория открыла рот, собираясь заговорить, однако судья остановил ее:

– Суд обязан назначить управляющего собственностью покойного, кого-то из числа его близких родственников. Если близкие родственники отсутствуют, – а вы утверждаете, что так оно и есть, – управляющим становится государственный администратор. Если государственный администратор за это по каким-то причинам взяться не может, суд предоставляет право управления частью собственности покойного его кредиторам. Если же отсутствуют и кредиторы, суд может избрать для этого любого другого человека. – И Капловиц указал пальцем на нее: – А это вы и есть, мисс Мендес. Любой другой человек.

Она кивнула. Своду законов присуща способность заставлять человека чувствовать себя мелкой сошкой.

– Если вам так не терпится замарать руки, мы, вероятно, могли бы подыскать для вас занятие. Вполне символическое. Вы приходите на слушание дела. Там мы беседуем с теми, в чьем производстве будет находиться дело, и выясняем, не удастся ли нам убедить их назначить вас… Не знаю, как это назвать. Специальным консультантом. По-моему, звучит неплохо. А по-вашему?

Глория снова кивнула.

Судья продолжал:

– Помимо прочего, на управляющего собственностью возлагаются попечительские обязанности. Вы знаете, что это значит? – Он пустился в объяснения, не дожидаясь ее ответа: – Это значит, что управляющий отвечает за сохранность бизнеса мистера Перрейра до тех пор, пока не будут решены все вопросы и бизнес не поступит в продажу. Вы утверждаете, что деловые обстоятельства мистера Перрейра известны вам лучше, чем кому бы то ни было, стало быть, вы, вероятно, способны исполнять эту обязанность наилучшим образом. Но опять-таки, нам придется подождать и посмотреть, что скажут люди, в ведение которых поступит дело о его наследстве.

Я хочу, чтобы вы ясно поняли одно: пока не обнаружится завещание, в котором сказано иное, вы не получите за все это ни пенни. Но если вас это устраивает…

Глория подтвердила:

– Устраивает.

Помолчав немного, Капловиц сказал:

– Похоже, случившееся причинило вам ужасную боль.

– Да.

Лицо судьи сморщилось, точно подушка. Он снова провел обшлагом рукава по лбу, и на этот раз Глория заметила вышитые на обшлаге слова: «Амхерст-колледж».

Судья, увидев, что она прочитала их, сообщил:

– Это мне внучка подарила.

Он выдвинул ящик стола, извлек из него флажок Амхерста, провел пальцами по печати колледжа.

– На школьном выпускном вечере внучка произносила прощальную речь от имени ее класса. И между прочим, это особый колледж, юная леди, в нынешнем году в него сумели поступить всего девятнадцать калифорниек.

Глория сказала, что она, должно быть, девушка очень умная.

– О да, очень… оратор на выпускном, редактор школьной газеты, постановщица пьесы. Работала в приюте для бездомных. Кормила их. Лучшая во всем. Она сказала мне: «Дед, я хочу стать юристом». «Да ну, Ребекка. С чего это?» Оказывается, она метит в Верховный суд Калифорнии. – Судья фыркнул. – Я объяснил ей, что это не подходящее для порядочной женщины место.

– Она вас послушалась?

– Я сказал: «Ты должна попасть в Верховный суд Соединенных Штатов. Калифорнийский – это ноль без палочки». – Он ухватил ракетку обеими руками, напряг и растянул трицепсы. – Целься повыше, сказал я.

– Уверена, ее ожидает прекрасное будущее.

– Чертовски верно.

Судья рысцой подскочил к кушетке, поставил на нее сильно похожую на картофелину ногу и принялся разминать подколенное сухожилие со свирепостью, заставившей Глорию поежиться.

– Вся в мать пошла, – сказал он. После чего убрал ногу с кушетки и водрузил на нее другую. – Мать была фантастической женщиной.

В голосе его звучало сожаление.

Глория не решилась спросить, что вынудило ее покинуть семью – смерть или развод. Судья ушел в свои мысли и только покряхтывал, сгибаясь и разгибаясь. А после сказал, обращаясь к своему колену:

– Вы… напоминаете… мне… ее.

Получив наконец свободу, нога Капловица ударила в пол так, точно в нее была вставлена пружина. Судья повращал ступнями, привстал несколько раз на цыпочки.

Глория молчала, не понимая, что от нее ожидается: ответ, выражение благодарности или смиренное опровержение. Она совсем уж собралась произнести что-нибудь нейтральное, однако судья – стоявший к ней спиной и разминавший квадрицепсы – опередил ее, сказав:

– Обстоятельства сложились весьма необычные, мисс Мендес.

– Я это сознаю, ваша честь.

– Вам известно, сколько мне лет?

– Да, ваша честь. Восемьдесят пять.

– Очень хорошо, – сказал он. – А известно ли вам, как долго я занимаю мой пост?

– Нет, ваша честь.

– Сорок семь лет. Я работал в суде еще до того, как родилась большая часть нынешних адвокатов и прокуроров. Думаю, от меня ожидали, что я помру гораздо раньше, иначе мне этот пост просто-напросто не предложили бы. Уверен, большинство юристов сказало бы вам то же, что сказал Стив: согласно букве закона, суд может сделать для вас лишь очень немногое.

Он выпрямился, потянулся.

– Да только я – не буква закона. И знаете, в чем состоит преимущество моих преклонных лет? Со мной никто не спорит.

Глава двенадцатая

Началось ожидание, а с ним пришли и не терпящие отлагательств дела.

Она понимала, что пора приступать к поискам новой работы, но заставить себя заняться ими не могла. Спеху особого не было: Карл платил ей более чем щедро, квартирная плата ее давно устаканилась, а трат стало после развода не много – лишь самые необходимые. Произведя расчеты, она облегченно вздохнула: сбережений ей хватит месяцев на восемь-девять. Работу она начнет искать, когда успокоится настолько, что сможет ходить на интервью, а это случится после…

Во всяком случае, не сейчас.

И она продолжала отсиживать в офисе полный рабочий день. В отсутствие отвлекавшего ее шутливого трепа Карла Глории удавалось покончить со всеми делами к часу-двум пополудни. Однако уходить так рано означало бы обзавестись новым поводом для угрызений совести, поэтому она просто сидела в офисе, бездействуя и глядя в окно на проулок, в котором когда-то жил Бэйк.

Она представляла, как Бэйк и Карл беседуют на небесах о погоде, о серьезных планах Бэйка на будущее.

«Я понял: буду делать обувь, которая растет вместе с ногой. Ты покупаешь ее для своего ребенка, и ему до конца жизни никакая другая не требуется».

«Похоже, мысль неплохая».

«Я пока еще дорабатываю практические детали».

Она отвечала на телефонные звонки – так, точно бизнес шел себе по-прежнему. Если звонивший просил позвать Карла, она тоном самым нейтральным сообщала о его смерти. Все огорчались, все сожалели о ее потере. Розничные торговцы, с которыми «Каперко» годами имела дело, спрашивали, чем это обернется для фирмы. (Глория не знала.) Производители, с которыми у них уже были заключены договоры, объясняли ей, что теперь слишком поздно останавливать отгрузку волшебных цветов, кубиков льда с пауками внутри, четырехсот ящиков пластмассовых крыс. (Глория благодарила и клала трубку.)

Она хваталась за любой повод для звонка Барб, или Уирли, или Реджи, или государственному администратору, грубоватой женщине по имени Максин Гонзага. Они поместили в газете извещение о смерти Карла; пока что никто на него не отреагировал.

Через две недели после возвращения из Мексики Глория повадилась заглядывать в дом Карла. Он оставил ей ключи, как делал всякий раз, уезжая в отпуск. Дом, как и ее квартиру, землетрясение почти не повредило. Кое-что в нем требовалось подправить, и Глория подправила. Вернув жилище Карла в то состояние, какое помнила.

Когда с этим было покончено, поводов для посещений дома у нее не осталось, однако она продолжала приезжать в него. Ей хотелось проводить предвечерние часы, да и сами вечера, в окружении мелких подробностей жизни Карла.

Банки с крупами, зубочистки, скрепки для бумаг, шарики пыли. Упаковка пустых кассет VHS, похожих в их пластиковых коробках на растительные клетки под микроскопом. Вещи, говорящие об отсутствии Карла, возвещающие о ее одиночестве. Чтобы оживить свои воспоминания, Глория переставляла их с места на место: перевешивала кружки с одних крючков на другие; расстилала и снова застилала кровать; выливала в раковину жидкое мыло для рук. Выдвигала ящик комода и оставляла его выдвинутым (нет, для этого он был слишком аккуратен, задвинь). Вынимала из ведерка пустой мусорный пакет и заменяла его другим.

Глория бывала здесь раньше, но никогда не оставалась надолго. Опрятный, украшенный гипсовой лепниной дом стоял на Сатурн-стрит, к востоку от Робинсоновского бульвара. В доме имелось две спальни. В хозяйской стоял платяной шкаф с прибитым к его дверце распятием, темного дуба туалетный столик со столешницей из искусственного мрамора и парная к нему прикроватная тумбочка. Зеркала у Карла, как и у Глории, не было. В спальне поменьше царила едва ли не трехспальная кровать, застеленная, с простынями, натянутыми так туго, что Глория поняла: на ней никто никогда не спал.

В гостиной она вернула слетевший на пол телевизор на предназначенный для него столик. Убрала с обтянутой букле софы кипу газет, поставила лиловую урну на заполненный водой, но лишенный рыбок аквариум, повествовавший бульканьем о солипсизме, который он исповедовал.

Задняя комната дома давно уже обратилась в склад нераспроданного товара. Маски, финтифлюшки для розыгрышей, страховидный «лизун»: ими были забиты картонные коробки, составленные одна на другую – до самого потолка. Штабеля их возносились вверх, приваливаясь к стене, желто-коричневая, кубическая топография коробок напоминала преобразованное компьютером изображение горного склона. То ли сам вес их, то ли тупая удача не позволила коробкам обрушиться во время землетрясения. Глория почти пожалела об этом: если б коробки обвалились, у нее появился бы повод повыбрасывать их.

В одной из них обнаружилась дюжина бутылок поддельной крови: «Каперко» как-то довелось поставлять реквизит для фильма ужасов категории Z. «Зловещая оргия проклятых навеки», так он назывался. После этого Карл пристрастился повторять: «Мне случалось работать в киноиндустрии». Глория, услышав это, хихикала. А иногда он влетал в ее кабинетик, ревя: «Спилберга мне к телефону! Мухой!»

Зубная щетка, бритва, расческа, мыло, шампунь, мочалка, полотенце: ванная комната.

На кухне стояли: уродливый стол и два уродливых стула.

Все остальное позволяло сказать лишь, что приобретением вещей Карл не увлекался. Одежный шкаф содержал двадцать пар носков, двадцать простых поплиновых трусов, семерку брюк и пятнадцать однотонных рубашек на пуговицах. Небольшое количество футболок и шортов, в которых Карл занимался спортивной ходьбой. Три свитера для носки в те тридцать дней, когда Лос-Анджелес притворялся, будто и в нем существуют времена года. Уродливая лыжная куртка, над которой Глория насмехалась так, что в конце концов Карл начал, прежде чем подняться в офис, оставлять ее в машине.

Она знала, что Карл много читает, – вообще говоря, он питал склонность к дурным ковбойским романам и шпионским историям, действие которых разворачивалось во время Второй мировой войны, – но всегда гордился тем, что у него имеется библиотечный читательский билет. Правда, единственными книгами, какие обнаружила Глория в доме, были потрепанная Библия и биография Гудини, ею же три года назад и купленная – в подарок на его день рождения, – они лежали одна поверх другой на стоявшем в кухонной нише обеденном столе.

Вот и все.

Это был скромный дом, отражавший характер его владельца. Изучив обыкновения Карла, Глория прониклась чувством – долгожданным, – что сумела довести отношения с ним до логического конца. Не сексуального; тут следовало говорить скорее о ежедневных обрядах, подкрепляющих постоянство уз, которые связывают двух людей. Глория освоилась на кухне – и у нее появилось ощущение, что она много раз завтракала здесь с Карлом. Запомнила назубок все изъяны ткани, которой была обита софа, и ей стало казаться, что она и Карл не один час просидели на ней перед телевизором. Дом предоставил Глории полную свободу, одобряя ее миссию или, во всяком случае, воздерживаясь от суждений о таковой.

Уставая от работы по нему, Глория ложилась – минут на десять-двадцать – отдохнуть. Первое время – на софу, но та была слишком узка: лежа на ней, Глории некуда было деть руку, приходилось засовывать ее под себя, отчего рука затекала. А нарушать безупречную гладкость покрывала той кровати, что стояла во второй спальне, Глории не хотелось.

Если она подремлет немного на кровати Карла, решила Глория, никому от этого хуже не станет.

Забираться под одеяло – это было бы фамильярностью совсем уж чрезмерной, считала она, и потому ложилась поверх него и впивала исходивший от наволочки еле слышный запах Карла. С ходом дней (после первого слушания дела прошел уже месяц и почти три со дня его смерти) запах этот усиливался – как будто ткань избавлялась от засевших в ней частичек Карла. Впоследствии наступил день, когда запах достиг наибольшей силы, а затем стал сходить на нет и исчез полностью, и одним из немногих материальных следов присутствия Карла Перрейра в мире стало меньше.

Кончилось все тем, что Глория стала дремать, накрываясь одеялом. А там и на ночь оставаться.

Настоящим сном это назвать было нельзя. На нее нападала щекотавшая пятки, лязгавшая кастрюлями бессонница, с которой безрецептурным снотворным справиться не удавалось. Глория могла погружаться в бессознательное состояние и почти достигать дна бездонной ямы, однако ощущение пронзительного ужаса всякий раз выдергивало ее на поверхность сна. Насильно принуждая себя не покидать постель, особо не отдохнув, часа в три утра она вставала, ослабевшая, сердитая и словно пришибленная.

В некоторые из таких ночей она садилась в свой «додж» и ехала в «Каперко», чтобы снова прослушать последнее сообщение Карла.

Глория… это я…

REPLAY

Глория… это я…

REPLAY

Глория… это я…

Она начала побаиваться, что в конце концов повредит автоответчик. Скопировала микрокассету, привезла ее в дом Карла и держала на ночном столике, под рукой.

По вечерам, когда принимался трезвонить его телефон, Глория вскакивала с места в надежде, что это звонит он – сказать, что все случившееся было розыгрышем. Однако звонил всегда телефонный торговец, предлагавший мистеру Перрейра еще лучший тариф плюс месяц бесплатных междугородних разговоров – нужно лишь подписаться на двухлетнюю…

– Он умер, – говорила Глория и клала трубку.

Первое время подруги сочувствовали ей. Однако, упомянув о смерти Карла во второй или в третий раз, она обнаруживала, что глаза их словно стекленеют.

И как-то раз, завтракая с Барб, Глория услышала от нее: «Голубка, тебе подлечиться пора». Больше этой темы Глория не касалась.

Поскольку поговорить ей было не с кем, горе начало прорываться наружу, временами ставя ее в положения странные и унизительные. Ей приходилось одолевать искушение поведать о своих чувствах первому встречному: кассирше в «Ральфсе», рабочему автомойки, официанту стоявшего через улицу от ее офиса иранского ресторана. Ей хотелось, чтобы все поняли, почему она столь угрюмо задумчива – при такой-то хорошей погоде. Прохаживаясь по Санта-Монике, она с презрением взирала на встречных, на Тех, Кого Не Изводит Постоянная Тайная Мука.

Однако вспышка Барб заново преподала Глории урок, призабытый ею со времени смерти матери: большинству людей – и даже тем, кому ты по душе, – твои несчастья нисколько не интересны. Неразумно просить нормального взрослого человека испытывать слишком сильные чувства к кому-либо, кроме него самого, – ну, может быть, и его детей. В конце концов, это же Лос-Анджелес.

Вот и судья так сказал. Она – единственная. Второй раз в жизни на плечи Глории легло бремя одинокой скорби.

Как-то поздней ночью, в середине сентября, одиночество налетело на Глорию, точно пчелиный рой, раз за разом жаля ее, насылая перехватывающие дыхание приступы клаустрофобии. Она словно в колодец провалилась. Не понимая толком, что делает, Глория сорвала с телефона трубку и стала наугад тыкать в его кнопки. А услышав недовольное мужское ворчание, в ужасе бросила трубку.

Проведя пальцами по стене – ей необходимо было ощутить что-нибудь сплошное и вертикальное, – она пошла к кухонной нише и открыла Библию. Глория заглядывала в нее и раньше. На полях некоторых страниц (Бытие, 4; Числа, 35; Новый Завет – то место, где говорится об искушении в пустыне[42]42
  Послание к евреям, 3: 8: «Не ожесточите сердец ваших, как во время ропота, в день искушения в пустыне».


[Закрыть]) остались сероватые следы пальцев, свидетельства того, что они перечитывались далеко не один раз.

Поскольку ей требовалось заснуть, Глория решила просмотреть самые бессмысленные места Писания, запомнившиеся ей по утренним урокам в воскресной школе при церкви Всенепорочной Жертвы, которую она посещала когда-то с Мамой. И, открыв Библию на книге Паралипоменон, прочла первые три стиха:

Адам, Сиф, Енос,

Каинан, Малелеил, Иаред,

Енох, Мафусал, Ламех…

Этого хватило, чтобы раззеваться, впасть в благодарную апатию и направиться к спальне. Там она разделась и скользнула под одеяло, вдыхая аромат Карла, облекший, как облачко, ее голову.

И тут затренькал телефон.

– Алло? – произнесла Глория.

– Вы мне звонили?

Пауза.

– Алло? Вы мне звонили?

– Да, – признала она. – Простите, пожалуйста.

– Вы хоть знаете, сколько сейчас времени?

Глория взглянула на будильник:

4:47

– Простите, пожалуйста, – повторила она.

– Никогда, на хер, больше не зво… погоди, я…

Она почти опустила трубку на аппарат, когда услышала женский голос:

– Алло, кто это?

Глория, поколебавшись немного, ответила:

– Извините.

– Кто это?

– Извините. Меня зовут Глорией. Извините.

Черт. Зачем ты назвалась.

– Какая Глория? Мы знакомы?

– Нет. Извините, я…

– У вас голос какой-то расстроенный, – сказала женщина. – С вами все в порядке?

– Нет, – ответила Глория и почувствовала, что краснеет. – Вообще-то, нет.

«Это женщина», – сказала женщина.

«Да хоть Папа Римский, мне по барабану».

– Простите, что побеспокоила вас…

«Хоть призрак Авраама Линкольна, чтоб он сдох».

– Подождите, я перейду в коридор, чтобы муж смог заснуть…

Глория затрясла головой: нет-нет-нет; возвращайся в постель; возвращайся и гадай, что со мной стряслось, не проси рассказать тебе все. А то ведь расскажу.

– Послушайте, – сказала она, – извините меня…

– Да перестаньте вы извиняться. Я аспирантка. Социальные проблемы. Что у вас стряслось?

– Я… послушайте, это же полная нелепость. Прошу вас, извинитесь от моего имени перед мужем.

– С мужем все отлично. Для него заснуть – пара пустяков. У вас очень печальный голос; пожалуйста, расскажите, что случилось.

Пауза.

– Мой начальник, – сказала Глория.

– Да?

– Он умер.

– О, – сказала женщина. – Как жаль.

– Ничего не поделаешь.

– Он… болел?

– Нет.

– Вы были близкими людьми?