Текст книги "Скоро пойдет снег"

В галерее обнаружилась небольшая очередь. Нас попросили снять обувь и подождать. Каждые двадцать минут группы по десять – двенадцать человек уходили куда-то в темноту и тишину. К нам подошла женщина-распорядитель, показала на планшете контуры комнаты, в которую нам предстояло войти, и объяснила, что внутри будет совсем темно, но можно придерживаться за стены и двигаться уверенно. Вдоль стен в комнате установлены скамейки, на них можно сидеть. Очередь дошла до нас, и мы двинулись вперед. Я ничего не видела, ни малейшего проблеска света, никаких контуров. Темнота странно подействовала на людей: все замолчали. Такую тишину выносить непросто, но в ней таилось предвкушение чего-то дальнейшего. Я подумала о сестре, она наверняка сейчас у себя в отделении. Рядом со мной два туриста-француза громко натужно рассмеялись. Они не выдержали испытания темнотой. В это время вдали проступил маленький оранжевый квадрат, совсем слабый, напоминающий самый ранний рассвет. Постепенно он становился все больше и ярче, но очень медленно, так что изменения едва можно было уловить. Поскольку это был единственный видимый участок пространства, мы во все глаза смотрели на него. Через некоторое время последовало разрешение встать и пойти вперед. Мои глаза все еще приспосабливались к новым ощущениям. Комната вдруг показалась наполненной густой синевой, словно наступил глубокий вечер, и я усомнилась в том, что вижу. Освещенный квадрат оказался на одном уровне с лицом. Подойдя ближе, я поняла, что свет исходит не от экрана или какого-то другого источника. В стене было прорезано идеально ровное квадратное отверстие! Раньше понять это было совершенно невозможно. А больше нам ничего не показали.

В кафе галереи мы нашли столик на двоих у окна, и я заказала два фотопирожных по мотивам выставки и две чашки зеленого чая. Я спросила маму, что она думает об инсталляции. В ее взгляде я уловила короткую панику, словно от нее ждали ответа на вопрос, который она не поняла. Я постаралась ее успокоить. Самое первое впечатление, как правило, оказывается самым верным, так что ей нечего стесняться, и она может честно ответить, что она думает. А еще я выразила надежду, что у нее еще остались силы и мы вполне можем посетить еще одну галерею, недалеко, всего в нескольких остановках отсюда.

Ну на самом-то деле галерея была немного подальше, но это было уже не важно. Мама устала. Поэтому я решила, что сегодня мы уже насмотрелись на разные диковины и с чистой совестью можем вернуться в отель отдыхать. Только вот маме об этом говорить не стала. Мой вопрос так и висел в воздухе, ощутимо давил на маму и требовал ответа. Через мгновение она кивнула, соглашаясь, и я собрала наши блюдечки.

Новая выставка содержала коллекцию картин Моне и других художников-импрессионистов. В помещении было тесновато, и освещение хотелось бы получше. Картины зачем-то поместили в довольно замысловатые рамы. Но каждая из них по-прежнему заключала в себе целый мир: портовые города, запечатленные в разное время дня, деревья, тропинки, сады, и все это купалось в море постоянно меняющегося света. Каждая показывала мир не таким, каким он был, а какую-то свою версию мира, каким он мог бы быть в мечтах, а ведь мечты всегда привлекательнее реальности. Я стояла с мамой перед одной из главных картин выставки и говорила, что я на самом деле чувствую, глядя на эту работу, и что мне удалось понять в отношении замысла художника.

Еще по пути сюда мама спросила, что я сейчас читаю. Я с готовностью ответила, что сюжет книги – современный пересказ греческого мифа. Мне издавна нравились такие истории. Отчасти благодаря тому, что они обладали вечным метафорическим свойством, с их помощью можно было трактовать любые темы: любовь, смерть, красоту, горе, судьбу, войны, насилие вообще, семью, похороны. Это походило на то, как раньше художники использовали камеру-обскуру: рассматривая лишь то, что их интересовало, они могли видеть предмет более ясно, чем невооруженным глазом. Я рассказала маме, что почти год в университете занималась изучением именно подобных текстов. Вспомнила, как на одном из первых занятий мы отодвинули столы, поставили стулья полукругом и слушали рассказ преподавательницы о Троянской войне. По сравнению с нашей католической школой, в которую она так старалась нас пристроить и где мы боялись расстегнуть лишнюю пуговицу на блузке или, не приведи господи, отпустить волосы длиннее дозволенного, такая лекция казалась нам совершенно революционным приемом. И потом, на протяжении оставшегося семестра лектор много говорила о греках, об их великой драматургии, где люди осознавали свою вину за то или иное, о рабовладельческом обществе, в котором женщинам надлежало молчать, но более всего о вине за троянский поход и его последствия. Именно из-за их глубочайшего раскаяния этот эпизод истории остался в веках, став одним из самых долговечных и трагичных сюжетов произведений искусства. Она говорила, что в те времена, почти как сейчас, литературные произведения и общественный строй большей частью основывались на священном обычае гостеприимства. Сперва троянцы нарушили его, украв Елену, а потом и греки отплатили им своим смертоносным даром в виде деревянного коня, ну а оттуда потянулась длинная цепь насилия в ходе истории. Она сказала, что те же чувства живы в нас и сегодня. Потом она принялась рассказывать о своем детстве, о своей матери, которая вела строгий учет всех даров и подношений, причем не только со стороны друзей и родственников, но и внутри семьи. Она вспомнила замечательные подарки, которые придумывала ее мать, а ей в то время это казалось пустой формальностью, на которую не стоит тратить время. Ее мать всегда сопоставляла весомость и стоимость подарков, для этого у нее имелись довольно точные невидимые весы. Детство мамы прошло в большом доме, там собиралось множество гостей и родственников, но все учитывалось скрупулезнейшим образом, хотя об этом никто никогда не говорил. Она и сама привыкла к этому учету и, став взрослой, долго не могла избавиться от этой привычки.

В тот год я, открыв рот, ловила любое слово нашего лектора, хваталась за каждую книгу и каждую пьесу, упомянутые на лекции. Я была очарована тем, как в великих монологах говорили персонажи, точно и полно выражая гнев или горе, что совершенно невозможно с помощью обыденной речи. Меня поразило, что некоторые мои однокурсники, оказывается, уже знали эти тексты и могли свободно говорить о них. Лектор для них вовсе не излагала откровения, а повторяла азбучные истины. Но они знали и многое другое, неизвестное мне: фильмы, книги, пьесы и артистов, имена которых они произносили с изящной легкостью, демонстрируя знание предмета. Как-то раз девушка из нашей группы рассказывала о фильме с историей Антигоны. Но как она говорила! Плавно и естественно, без малейшей запинки, а глаза обегали аудиторию, стремясь понять, понимают ли остальные то, о чем она говорит. Когда очередь дошла до меня, мне пришлось опустить глаза. Откуда они все это знали? Как они ухитрились столько прочитать и посмотреть, если семестр только начался? А эта девушка не только знала, что говорит, она совершенно свободно оперировала понятиями, мне незнакомыми.

Лектор считала знания волшебным эликсиром, и я сказала маме, что разделяю ее точку зрения. Мы с сестрой прилежно учились в нашей католической школе. Если вдруг обнаруживалось, что я чего-то не знаю или плохо понимаю, я до тех пор штудировала тему, пока не разбиралась в ней досконально. Это был такой своеобразный марафон, дистанция, которую можно преодолеть только за счет воли и настойчивости. В школе это неизменно срабатывало. И я привыкла быть в числе отличников. Той же методикой я пыталась воспользоваться и в университете. Я прочитала все пьесы, все критические статьи о пьесах, а затем все статьи о статьях. Я смотрела фильмы и читала о художниках, режиссерах и поэтах. И каждый раз мне казалось, что я двигаюсь со скоростью света, словно в своей предыдущей жизни я жила только в одном измерении, а теперь ткань мира прорвалась и мне открылась новая вселенная. Каждый раз, когда я заканчивала какую-нибудь книгу или статью, мне казалось, уж теперь-то я поняла, о чем идет речь, но потом опять открывалось что-то новое, и так без конца. Мысль металась, оказываясь в новом неизведанном пространстве, оттуда врывались потоки свежего воздуха, а чувства отказывали перед огромностью того, чего я еще не знала. И знание действительно представлялись мне эликсиром, жизненно необходимым лекарством. Но что-то постоянно ускользало. К концу года я написала много слов об этих текстах и теперь знала их, как никто другой. Я научилась свободно обсуждать их и чувствовала, что мои мысли и слова стали быстрыми и точными. Но все же… все же оставалось нечто главное, чего я не понимала.

В конце года преподавательница сказала, что намерена устроить дома вечеринку для некоторых своих коллег и студентов. Там собирались быть ее дети, и нас всех она тоже приглашает. Я была очарована лектором, тем, как она говорила, ее знаниями, ее жестами. Казалось, что она не разделяет свои академические знания и обычную жизнь. Ей ничего не стоило рассказать на лекции какую-нибудь историю, совершенно немыслимую в нашей католической школе. Однажды она пришла и сказала, что во время последнего шторма затопило дом ее отца. «Все пропало», – говорила она. Они разбирали обломки, пытались спасти хоть что-нибудь – книги, фамильные реликвии, фотоальбомы. Пришлось забрать отца, словно беженца, собирать по друзьям постельное белье и другое необходимое. Беда явно сказалась на ней. Она искренне горевала вместе с отцом, даже не пытаясь скрыть своих чувств, и это удивило меня. У нас в семье это было не принято. А она переживала свою драму, сокрушаясь и гневаясь; преодоление последствий катастрофы выглядело победой над огромным диким зверем, с которым она справилась собственными руками. Мне обязательно хотелось добиться ее похвалы. Я училась старательно и, когда писала свои эссе, адресовалась не к абстрактному читателю, а к ней, пытаясь сохранить доверительную интонацию, как бывает между друзьями. Но здесь важно было не перестараться, и я это понимала. Мне не хотелось, чтобы она считала меня слишком серьезной, чтобы мои работы производили впечатления занудного изложения усвоенного материала, что могло бы вызвать у нее негативное отношение к моим опусам. Нет, я пыталась сохранять спокойный деловой тон, сдерживая чувства и выбрав для себя имидж деловой, думающей студентки.

Я не знала, кто еще придет на вечеринку. Мы с сестрой прошлись по магазинам, подыскивая, что бы этакое надеть. У меня для такого случая не нашлось ничего подходящего. Тут все непросто. Надо было постараться выглядеть, с одной стороны, одетой хотя и демократично, но, с другой стороны, все-таки не совсем простушкой. В итоге я остановилась на синих джинсах и ярко-красной вязаной кофте. Волосы собрала в свободный узел и прикупила в магазине бутылку вина.

Наша преподавательница жила в пригороде недалеко от университета. Дом размерами превзошел мои ожидания. Его окружал высокий бетонный забор, заросший плющом. Позади дома был разбит большой красивый сад с тремя оливковыми деревьями. Прямо посреди сада помещался тяжелый деревянный стол, уставленный едой и напитками, почти как на пирах из пьес, входивших в программу этого года. Красивый ирландский сеттер носился по зеленой, хорошо политой траве. Некоторое время я постояла, принюхиваясь и приглядываясь, и только потом поняла, что сад – фруктовый, пахнет именно фруктами, а на ветках деревьев развешаны бумажные фонарики. В конце концов я нашла хозяйку и отдала ей бутылку, а она поцеловала меня в обе щеки. Присмотревшись к другим бутылкам на столе, я сообразила, что ошиблась с выбором, потому как приобрела что-то сладенькое и несерьезное. Но преподавательница, похоже, не возражала. Первым делом я обратила внимание на ее очень красивые серьги. Длинные и вычурные, они замечательно обрамляли лицо, словно старинный головной убор. Я так и сказала, а она с улыбкой показала мне место рядом с моими сокурсниками. Знакомые лица меня обрадовали, я быстро освоилась и, слегка волнуясь, обратила их внимание, что вся мизансцена удивительно похожа на кадры из фильма, бывшего у всех на слуху. В ту пору мне хотелось, чтобы каждое мгновение что-то значило; я только прилаживала свои мысли к тем разрывам в ткани мироздания. Если эффект не достигался сразу, мне становилось скучно. Только много позже я поняла, насколько глупо считать каждый момент бытия архиважным и наполненным великим смыслом. Но тогда мы все такими были. Любой разговор за столом превращался в схватку дзюдоистов, пребывающих в постоянном движении. Меня охватывало легкое восхищение от того, что я наравне со всеми говорю о модных книгах и фильмах. А когда удавалось изречь нечто оригинальное, это и вовсе походило на небольшую победу. Мы говорили, словно танцевали, и готовы были танцевать до упаду. «Прекрасно, – думала я, а может, даже говорила вслух, – чудесный мир! Прекрасно, что он существует, а еще лучше то, что мне удалось попасть в него».

Уже совсем поздним вечером я прошла через сад и вошла в дом. Большой стол заставлен пустыми бокалами, на полу скомканные бумажные салфетки с пурпурными пятнами… В углу, опустив голову на лапы, пристроилась собака. Пока я шла по саду, мне под ноги то и дело попадались огрызки яблок, некоторые свежие, некоторые лежали здесь несколько дней, а то и недель. В доме было относительно тихо, музыка смолкла, но из сада доносился слитный гул оживленных разговоров. На ходу я собирала бокалы для вина, выплескивая остатки прямо на землю. Я работала в ресторане и хорошо знала, как прибираться после больших посиделок. Тарелки я складывала друг на друга, сверху – столовые приборы и салфетки, а бокалы несла, нанизав на пальцы донышками вверх. На кухне я вывалила остатки еды в мусорный контейнер, расставила пустые бутылки в рядочек вдоль стены. Наполнила раковину горячей водой и тщательно перемыла бокалы и тарелки. Скоро вода стала темной, мутной. Было жарко, в кухне пахло старым вином. Поменяв воду, я домыла остальное и поставила тарелки на сушилку. Нашла чистое кухонное полотенце и протерла бокалы. Посмотрев на свет, убедилась, что на стекле не осталось разводов и пятен, и расставила их на столе. Огляделась. Прополоскала полотенце, отжала. Взяла сумку и ушла.

На следующий день преподавательница прислала мне письмо с благодарностью за помощь в уборке, хотя заметила в конце, что я вовсе не обязана была это делать. А еще она извещала меня, что уезжает на несколько недель летом и поинтересовалась, не хочу ли я присмотреть за домом и собакой. Я не могла поверить своему везению. Мне очень хотелось наведаться в тот дом хотя бы еще раз. А уж побыть там в одиночестве – совсем замечательно. Перед отъездом мне вручили ключ от дома. Когда пришло время, я собрала кое-что из одежды, сложила в сумку и отправилась по знакомому адресу. На этот раз дом показался мне еще больше. Открывая ворота, я задела разросшиеся плети плюща, и ко мне тут же подскочила собака. После традиционного ритуала обнюхивания я погладила ее по голове и потрепала за ушами. Пес закрыл глаза и погрузился в нирвану. У дверей я оставила сумку и пошла осматривать дом. При дневном свете потолки в комнатах показались мне очень высокими. Солнце заглядывало в окна, ярко освещая белые стены, словно пустые альковы в музейном зале. На кухонном столе стояла большая ваза для фруктов. Пустая. Она явно хотела, чтобы ее поскорее наполнили сливами, яблоками или гроздьями винограда. В шкафах ждали книги рецептов, сверкала кухонная утварь очень современного вида. Раньше мне не приходилось видеть такую – например, машинку для приготовления пасты, ступки с пестиками или неглубокую, но тяжелую сковороду с двумя изогнутыми ручками. В комнатах на стеллажах от пола до потолка стояли книги. Некоторые из авторов оказались знакомы, о других я слышала, но еще не читала, но еще больше было незнакомых совсем. Целый стеллаж занимали греки, другой – французы, и я сообразила, что наша преподавательница свободно владела этими двумя языками. Я тут же подумала: как жаль, что у меня только две недели. Вот если бы месяц-другой, уж я нашла бы, чем себя занять. Может быть, тогда мне удалось бы приблизиться к той непринужденности в разговорах о литературе, которыми обладала не только хозяйка этого дома, но и некоторые мои сокурсники.

Несколько следующих дней я балансировала на грани между гостем и хозяином. Мы с собакой гуляли по тропинкам у реки, ходили по парку, причем собака вела меня туда, куда считала нужным. Я терпеливо ждала, пока она изучит все метки и оставит ответные послания. Я просмотрела книги рецептов на просторной кухне и оставила закладки на тех блюдах, которые хотела попробовать приготовить. Необходимые ингредиенты выписала. Сходила на рынок с очень удобной тележкой, найденной в доме. Она показалась мне куда лучше тех, которые я видела у других людей в дешевых магазинах рядом с нашим домом, где продавали коврики, швабры или цветные ведра. Каждый вечер я готовила себе что-то новенькое, тщательно следуя инструкциям, словно проводила в лаборатории важный эксперимент. Меня радовали тяжелые сковородки, венчики для взбивания, вытяжной вентилятор, работавший едва слышно. Он без труда удалял запахи, пар от готовящейся еды, и это походило на волшебство. В шкафах можно было найти миски и столовые приборы на любой вкус, но я почему-то всегда выбирала одни и те же и неизменно садилась на один и тот же табурет за кухонным столом. Меня совершенно не привлекали ни большой стол в столовой, ни стол поменьше рядом с зимним садом. Наверное, подсознательно мне хотелось оставить в доме как можно меньше следов своего пребывания. Иногда я позволяла себе бокал вина, оставляла только приглушенный свет и выбирала пластинку, выставляя громкость проигрывателя так, чтобы музыка наполняла весь дом. Если было тепло, я открывала окна, и аромат сирени, росшей у забора, заполнял дом наряду с музыкой, скрашивая мою одинокую трапезу.

Все-таки я была здесь гостем. Поэтому старалась без нужды не заглядывать в чуланы и не открывать шкафы. Но глаза мои чувствовали себя совершенно свободными и бродили по всему дому. А посмотреть было на что. Здесь было полно сувениров и картин. Наша преподавательница привезла их из своих многочисленных путешествий. Дом напоминал музей, и, пока я бродила по комнатам, мне казалось, что мебель, предметы и картины подобраны тщательнейшим образом – так, чтобы все говорило о хозяйке и ее семье. Люди, которые здесь жили, создавали вокруг себя обстановку, наиболее точно соответствовавшую цели их жизни. А вот как это сделано, я все равно не понимала. Хозяйка сказала, что я могу приглашать гостей, и в середине моего пребывания здесь я пригласила на обед сестру и кое-кого из моих сокурсников. Я приготовила несколько блюд, которые уже освоила раньше по рецептам из поваренных книг, и подала их на большой стол в саду. День стоял прекрасный, мы все были молоды, так что обед прошел весело. Мы пили, болтали и смеялись. Волосы я подвязала широкой синей лентой, под цвет делфтского фарфора, на котором я сервировала угощение. У меня снова сложилось ощущение, что наша компания напоминает кадры из какого-то фильма или старую фотографию, и это чувство было сродни удовлетворению и правильности происходящего. На кухне нашлось несколько маленьких сине-белых тарелочек, очень похожих на те, что были у нас дома, с декоративной каймой по краю и рисунком, похожим на полупрозрачные рисовые зерна, расположенные в виде цветочного узора. В них я подала пряный сладкий кантонский десерт[2]2
  Кантонская кухня является одной из восьми кулинарных традиций китайской кухни.


[Закрыть], приготовленный по рецепту моей матери, единственное блюдо, которое я позаимствовала из прежней жизни. Вообще моя нынешняя жизнь нравилась мне все больше и больше, и со временем я вполне освоилась в большом доме. В последний вечер я наполнила большую ванну горячей водой и добавила несколько капель ароматического масла. Я лежала в ванне, а собака примостилась рядом на полу. Вода начала остывать. Я ногой повернула горячий кран и подождала, пока температура опять не станет комфортной. Я развлекалась таким образом почти два часа. Наконец вода поднялась к самым краям ванны. Я без особой охоты выдернула пробку и вылезла.

Я написала преподавательнице имейл, в котором благодарила ее за предоставленную возможность пожить в этом чудесном доме. Рассказала, что все было просто замечательно, но промолчала о том, что и во время пребывания в нем, и после осталось что-то неуловимое, оставлявшее чувство неудовлетворенности. Я ничего не могла с этим по– делать. Вернувшись в кампус, я некоторое время пребывала в задумчивой растерянности, но потом обычные летние заботы взяли верх. Я записалась на летние курсы, много читала, писала длинные эссе и бродила по почти пустому университетскому городку, где оставалась лишь горстка студентов и преподавателей. Ресторан, в котором я подрабатывала официанткой, снова открылся после короткого перерыва, так что у меня появилось еще одно занятие. Я выходила на работу вечером, возвращалась очень поздно, поужинав рисом с теми остатками, которые забрала с кухни на работе. Иногда я ходила с мамой или сестрой на рынок, и мы вместе готовили ту же обычную еду, которую ели всю жизнь. За обедом мы обсуждали не древних греков, языки или новые фильмы, как мои однокурсники, а приготовленную еду, цены на рынке и качество продуктов. Я даже не вспоминала о тех яствах, с которыми экспериментировала в большом доме, о том, как просиживала ночи напролет с бокалом вина в этаком декадентском одиночестве, думая о том, как построить следующий день. Мне казалось, что внутри моей обычной жизни есть еще одна, скрытая. Я брала давно знакомые вещи – одежду, косметику, книги – и вдруг ощущала, что это не мое, что все это принадлежит кому-то другому, незнакомому. Я смотрела на белый горшок на крошечных ножках, в котором жил бонсай, и презрительно фыркала. Смотрела на маленькие сине-белые тарелочки на кухне. Мы часто ими пользовались. Они были точно такими же, как в том большом доме, и все же совершенно другими. Отчасти проблема заключалась в том, что я теперь иначе смотрела на эти обычные вещи, но пока еще не понимала, в чем разница. А потом мне в голову пришла мысль… Дом нашей преподавательницы действительно напоминал музей или один долгий урок истории. Там все плавно и гармонично переходило одно в другое. А наш дом представлял собой типичный постмодернистский объект, беспорядочную смесь цветов, шума и предметов, все это кричало вразнобой и вызывало ощущение легкого стыда. Вот, пожалуй, самая точная формулировка, которую я смогла изобрести. Вроде бы после этого ничего не изменилось, но вот греков я перестала читать надолго. Вернулась я к ним намного позже и была почти разочарована тем, что их очарование никуда не делось.

К тому времени я уже знала про сине-белый фарфор, такой разный в том большом доме и здесь. А ведь это был один и тот же фарфор. Я просмотрела книгу по искусству Восточной Азии у кого-то в гостях, и там наткнулась на изображение двух сине-белых ваз[3]3
  Фарфор династии Цин.


[Закрыть]. Пока остальные гости говорили на кухне, я уткнулась в книгу и не могла отвести взгляд от двух таких похожих и все-таки совершенно разных изображений. Казалось бы, узор один и тот же, но одна ваза поражала плавностью формы, ее белый цвет более походил на цвет свежего молока, а синий выглядел приглушенным, похоже, его наносили кистью. Я читала там о том, как фарфор на протяжении сотен лет производился только в Китае, а оттуда расходился по всему миру, проникая на Ближний Восток и в Европу, чтобы снова возникнуть на полотнах Рембрандта ван Рейна или стать фоном для сур Корана. Долгое время фарфор ценился очень высоко отчасти потому, что секрет его состава оставался загадкой. Товары экспортировались в Европу, некоторые из них можно было увидеть в голландских домах или сюжетах из христианской иконографии вместе с лепестками лотоса и традиционным восточным орнаментом. Эти вещи изготавливались по специальным заказам, позже они получили название Chine de commande, то есть предназначенные для европейского рынка. Потом фарфор стали изготавливать в Германии, в Англии, и интерес к настоящему китайскому пошел на спад.

Я повернулась к матери; она все еще рассматривала Моне, одну из самых известных его работ, и при этом слегка покачивалась с пятки на носок, как будто слышала какую-то внутреннюю музыку или просто устала. Я сказала, что тоже иногда не понимаю, что вижу в галереях и о чем читаю в книгах. Хотя мне было знакомо давящее чувство необходимости составить некое четко сформулированное мнение, а для этого обычно требовалось определенное образование. Только оно дает знание истории и контекста произведения искусства. Пожалуй, здесь есть аналогия с иностранным языком. Я долго учила язык искусства и со временем изучила его достаточно, чтобы говорить на нем свободно. И вот я освоила этот язык, но иногда, а в последнее время все чаще и чаще, мне начинает казаться, что сути искусства я так и не постигла. Бывает так, что я смотрю на картину и ничего не чувствую. Говорить могу, но то интуитивное восприятие, которое живет где-то очень глубоко внутри, остается невыразимым. И можно просто сказать об этом. Так что главное – это уметь видеть, слышать и понимать, когда надо говорить, а когда – молчать.