Текст книги "Они хотят быть как мы"

6

«Уверен, что не хочешь пойти сегодня к Квентину?» – набираю я текст сообщения, пытаясь найти грань между навязчивостью и дружелюбием, отчаянием и невозмутимостью. Теперь, когда Адам учится в колледже, он не ходит на вечеринки Игроков, но после нашей встречи у Дианы мне бы хотелось, чтобы он пришел.

«Не-а, каждый должен заниматься своим делом. Не думаю, что этим ребятам хочется, чтобы я крутился в вашей компании. Увидимся в следующий раз».

Мое сердце сжимается. Я уже скучаю по нему, а он еще даже не уехал.

Я засовываю телефон в карман и хватаюсь за ручку входной двери Квентина. Дом стоит на крошечной, обсаженной деревьями улочке на границе между Золотым берегом и Клэм-Коув[37]37
  Clam Cove (англ.) – Бухта Моллюсков.


[Закрыть]. Все называют этот район Золотой бухтой для краткости. Дома здесь поменьше и выкрашены в те же четыре цвета – темно-синий, малиновый, бежевый или серый, – поскольку зарегистрированы в историческом обществе как достопримечательности. Все они датируются 1825 годом или даже раньше.

К каждому почтовому ящику на этой улице прибита маленькая золотая табличка – знак того, что эти дома особенные, они старые. А на Золотом берегу старый – вовсе не дряхлый или неухоженный. Это означает, что хозяин дома – свидетель великих событий или ценитель исторического статуса, которым отмечен город. Или что ему удалось подлизаться к правильному агенту по недвижимости лет двадцать назад, когда город активно распродавал эти реликвии. Если вы владеете одним из таких исторических домов, это свидетельствует о вашей принадлежности к избранным, несмотря ни на что.

Вполне логично, что Квентин живет здесь. Он просто помешан на истории Золотого берега и может перечислить всех мэров со времен войны за независимость. В средних классах его увлечение перекинулось на историю «Голд Кост», когда он узнал, что основатель школы Эдгар Грейс прибыл на судне «Мэйфлауэр»[38]38
  Английское торговое судно, на котором англичане в 1620 году пересекли Атлантический океан и основали Плимутскую колонию, одно из первых британских поселений в Северной Америке.


[Закрыть] и впоследствии обустроил эту местность как оазис на берегу моря. Думаю, что загадочная колониальная атмосфера вдохновляет его искусство или что-то в этом роде. Иначе откуда бы Квентину знать, что род Грейс вымер в начале ХХ века, когда все его потомки трагически подхватили скарлатину? Такая случайность. По сути, Квентин стал и хранителем истории Игроков. Он первым из нас выучил назубок состав команды Игроков, умел читать наш лозунг задом наперед и мог выложить основную информацию о каждом из нас, когда объявляли большой сбор.

В доме проживают только он и его мама, валлийская писательница, любительница чистого виски. Его отец умер от рака еще до того, как мы сдружились, и Квентин никогда не говорит о нем. В их доме всегда царит уют, как в хижине в горах, хотя до пляжа всего несколько миль. Ступеньки кое-где поскрипывают, а передняя дверь такая низкая, что Квентину приходится пригибать голову, когда он переступает порог.

В доме полно всякого хлама, и его не убирают дважды в неделю работники клининговой службы, как это заведено у Никки или Генри. Даже сарай на заднем дворе выглядит органично. Когда-то он принадлежал кузнецу или кому-то еще, но мама Квентина переоборудовала его в художественную студию для сына. Теперь там пахнет скипидаром и угольными карандашами. В последний раз, когда я заходила туда, увидела развешанные по стенам портреты всех Игроков. Даже Шайлы.

– Наконец-то, черт возьми! – Никки бросается ко мне, и я обнимаю ее, зарываясь лицом в ее джинсовую куртку. Ткань такая тонкая и мягкая, как кожа.

– Извини, – смущенно говорю я. – Меня задержали. Адам в городе.

– Ооо! – воркует Никки. – Ты прямо как наперсница Адама. Пойдем. – Она берет меня за руку и ведет через гостиную, мимо отреставрированного деревянного журнального столика и плетеной корзины, набитой шерстяными пледами. Но на полпути к кухне она останавливается. – Выше голову. – Она перекидывает волосы через плечо. Они разделены пробором посередине, что придает ей сходство с индейской принцессой. – Роберт приготовил убойный «ёрш»… ну, ты понимаешь. – Она изображает обморок, и ее голос падает до шепота. Его трудно расслышать сквозь грохот музыки.

Я морщусь.

– Тогда я сама приготовлю себе выпивку.

Прежде чем она успевает ответить, я чувствую, как кто-то подходит ко мне сзади.

– А вот и она. – В следующее мгновение Генри разворачивает меня лицом к себе и кладет теплую руку мне на поясницу. Его пальцы впиваются в кожу, и я вздрагиваю.

– А вот и я, – вырывается у меня. Лицо у Генри раскрасневшееся, но он твердо стоит на ногах и смотрит мне в глаза, как будто по-настоящему счастлив видеть меня. Приятное тепло разливается в моей груди, и на какой-то миг я забываю, что провела весь день, пуская слюни на Адама.

– Скучал по тебе сегодня, Джей, – говорит Генри, и его губы складываются в нежную обиженную гримасу.

– Неужели? – Я прильнула к нему, оказываясь в кольце его рук.

– Может, совсем чуть-чуть. Хочешь выпить? – предлагает он. Я киваю. Генри поворачивается и кричит в сторону кухни: – Дорогу! Дорогу! Джилл Ньюман приехала! И девушка хочет выпить! – Толпа расступается, оставляя мне небольшой проход, чтобы я протиснулась к кухонному островку. От устремленных на меня взглядов я прячусь за пеленой волос. Порой невыносимо находиться в аквариуме Игроков.

Я не тороплюсь, смешивая себе коктейль из доступных напитков, пока Генри, привалившись к стене, оглядывает присутствующих. Он протягивает стакан Ави Бриллу, продюсеру школьного канала новостей. Тот крутится возле телевизора и, похоже, пытается поставить в очередь какой-то унылый документальный фильм, чтобы смотреть его без звука.

– Классика, – бормочет Генри и поворачивается ко мне. – Слышал, ты встречалась с Адамом.

Я напрягаюсь.

– Ага.

Генри стонет.

– Что такое? – спрашиваю я, стискивая зубы. – Ты же знаешь, что мы друзья.

– Я знаю. – Он снова обнимает меня за талию. – Просто иногда ревную. Я чувствую, что он засел в тебе навсегда.

Так ли это? Мое лицо вспыхивает, и я надеюсь, что Генри этого не замечает.

– Я хочу сказать, что… понимаю. – Генри лениво усмехается, как будто губы слишком отяжелели, чтобы растянуться в улыбке, и просовывает палец за пояс моих джинсов. – Ты лучше всех. – Генри потягивает свой напиток. – Он ведь знает, что мы вместе, верно?

– Конечно. – Я протягиваю руку и почесываю его затылок. Генри, что ни говори, хороший парень, напоминаю я себе, даже если он и осушил не один «ёрш» от Роберта. – Он в городе только на выходные. Завтра я его уже не увижу. Ничего особенного не произошло.

– Я знаю, знаю. – Генри крепко прижимает меня к себе, и его тело – как бетонная плита.

– Обещаешь, что я нравлюсь тебе больше, чем он?

– Обещаю, – шепчу я ему в грудь. И заставляю себя поверить в это. Хочу поверить. Произнести это сейчас, вслух – легче, чем сказать правду. Правда никому не нужна. Правда опасна. – Давай найдем Квентина.

Генри следует за мной на задний двор. Здесь музыка звучит тише, и светящиеся гирлянды обрамляют лужайку, придавая вечеринке более теплую атмосферу. Наконец я замечаю хозяина, устроившегося на детской горке с Барри Ноултоном, десятиклассником, который в прошлом году попал в команду штата по плаванию. Барри сидит между его ног и смотрит на Квентина восхищенным взглядом, как будто перед ним самое красивое создание в мире. Квентин скользит указательным пальцем по подбородку Барри, и они улыбаются, как болваны. Погруженные в столь интимный момент, они не обращают никакого внимания на тот кавардак, что все мы устраиваем на заднем дворе. В моем сердце вспыхивает зависть к их близости, их нежности. Интересно, завидуют ли другие нам с Генри и тем отношениям, что нам приписывают?

Нет, погоди-ка, отношениям, которые у нас есть. Мы же вместе.

Глаза Квентина неожиданно встречаются с моими глазами, и он шепчет что-то в волосы Барри. Всего несколько шагов – и Квентин оказывается рядом со мной.

– Нам надо поговорить, – говорит Квентин, протискиваясь между мной и Генри. – С тобой тоже, старик, – обращается он к Генри. Голос у него резкий, настойчивый. Мы следуем за ним в заросли кустов, подальше от остальной компании. Генри и Квентин все время поглядывают друг на друга, как будто обмениваются целыми фразами поверх моей головы.

Их мамы, некогда соседки по комнате в общежитии колледжа, вдвоем переехали на Золотой берег, чтобы семьи общались и дети росли вместе. Дружба Квентина и Генри очевидна. Они и ссорятся как братья, обдавая друг дружку ледяным молчанием или затевая драку в грязи. Но всегда легко и быстро мирятся благодаря непоколебимому пониманию того, что они повязаны навеки не собственным выбором, а предписанным мамами чувством долга. Еще одна связь, которую я не в силах разорвать. Сколько бы мы с Квентином ни обменивались скрытыми шутками, сколько бы раз я ни чувствовала прикосновение Генри, мне никогда не проникнуть в их мозги, как они проделывают это друг с другом.

Однажды летом я призналась в этом Генри, когда мы загорали на пристани за его домом.

– Жаль, что у меня нет того, что существует между вами с Квентином, – лениво произнесла я.

– У тебя есть Никки, – сказал Генри, проводя кончиками пальцев по гусиной коже моего живота. Мне стало щекотно от его прикосновения, и я подавила смешок.

– Это не то. Разве что с Шайлой было то же самое. – Тогда я впервые открыто призналась в том, что Никки не может заменить Шайлу. До меня дошло, что и я, вероятно, не способна заменить ее.

– Знаешь, я всегда завидовал вам двоим, – сказал он. – Меня поражало, с какой легкостью девчонки становятся лучшими подругами. У парней все гораздо сложнее.

Я подумала о том, как странно это звучит. Мне казалось, мальчишкам намного проще завести друзей. Тем более Игрокам. Но признание Генри заставило меня проникнуться к нему еще большей симпатией. Он выглядел таким хрупким, ранимым. Прежде чем я успела выжать из него что-то еще, Генри вскочил и помчался к краю причала, где сгруппировался и бомбочкой нырнул в воду.

Теперь Генри и Квентин толкают друг друга, изображая агрессивные наскоки.

– Да, чувак, – говорит Генри, врезаясь плечом Квентину в бок. – Я позову остальных.

– Давай за мной. – Квентин показывает на одну из огромных плакучих ив, раскинувшихся вдоль забора. Мы наперегонки бросаемся туда, раздвигая поникшие ветки, как занавес из бисера.

– Опять какая-то фигня в духе «Агента 007», да? – спрашиваю я.

– Ты что, весь день не проверяла свой телефон? – удивляется Квентин.

– В общем-то, нет. – Когда мы с Адамом встречались, я обычно забывала про телефон.

– Ты должна кое-что увидеть. – Квентин лезет в карман и достает сложенный газетный листок. Хлипкий, вырванный из «Голд Кост газетт».

– Где ты взял эту хрень? – смеюсь я. Моя семья – единственная из всех, кого я знаю, кто все еще выписывает «Санди таймс», и даже это выглядит архаикой. Папа говорит, что никогда не откажется от любимой газеты.

– Просто прочти. – Он нетерпеливо складывает руки на груди.

Я пытаюсь сфокусировать взгляд в темноте, и лишь через несколько секунд буквы появляются в поле зрения. Заметка короткая, всего пара абзацев, но слова высасывают все тепло из моего тела.

Печально известный местный убийца добивается апелляции

Грэм Кэллоуэй – юноша, заключивший сделку со следствием после того, как признался в убийстве пятнадцатилетней Шайлы Арнольд, стремится оправдать себя спустя три года после ее смерти. Кэллоуэя ожидает перевод в федеральную тюрьму Нью-Йорка по достижении им восемнадцатилетнего возраста в июне этого года. Через своего адвоката он передал заявление, подтверждающее новость:

«В свете вновь открывшихся обстоятельств я, Грэм Кэллоуэй, полагаю, что меня несправедливо обвинили в убийстве Шайлы Арнольд. Я буду добиваться нового суда, чтобы доказать свою невиновность. Я стремлюсь очистить свое доброе имя. Я не убивал Шайлу Арнольд. И отзываю свое признание».

Связаться с семьей Арнольд для получения комментариев не удалось, но Управление полиции Золотого берега опубликовало собственное заявление, настаивая на первоначальных выводах следствия: «Мы рассмотрим все новые доказательства, но поддерживаем наших детективов, которые расследовали ужасную смерть мисс Арнольд. На данный момент у нас нет дополнительных комментариев».

Ошеломленная, я поднимаю глаза. Подкатывает тошнота.

– Они здесь! – раздается крик Никки. Она прорывается сквозь ивовые заросли, сопровождаемая шорохом листьев. Марла, Генри и Роберт бегут следом, наступая ей на пятки, и все заваливаются в наше укрытие. Никки бросает взгляд на газетную вырезку в моей руке. – Он ей показал.

У меня кружится голова, и я хватаюсь за ствол дерева.

– Вы все знали? – запинаясь, бормочу я.

– Я пыталась дозвониться тебя сегодня, но… – Голос Никки прерывается.

– Когда она не смогла тебя найти, мы решили, что лучше поговорить об этом при личной встрече, – тихо произносит Марла.

– Ты в порядке? – шепчет Генри. Он нежно кладет руку мне на плечо, и его пьяное дыхание обжигает мне ухо.

– Что это значит? – Мой голос звучит хрипло, и я не могу разобрать слов.

Какое-то время все молчат, и слышен лишь шум вечеринки, проходящей без нас.

– Он лжет, – наконец произносит Роберт, крепко сжимая в руке стакан. – Мы там были. И знаем, что он это сделал.

Все замолкают на мгновение. Интересно, они тоже пытаются отогнать воспоминания о той ночи? Огонь с запахом горящей резины. Жесткий, твердый взгляд Шайлы, прежде чем все началось. Мои руки, сомкнутые на ее запястьях. Ее решительная поступь, когда она уходила навсегда.

– Какая чушь. – Никки ковыряет землю носком армейского ботинка. – Конечно, он должен вернуться и испортить наш выпускной год. – Она морщит нос, как будто от всего этого тянет дерьмом, что так и есть. – Как президент школьного совета, я собираюсь поговорить об этом с директором Вайнгартеном в понедельник. Нельзя допустить, чтобы это помешало нашей учебе!

– Мы не можем вмешиваться. Оно того не стоит, – говорит Квентин. Он качает головой, подхватывает прутик и чертит им по земле. – Тем более когда на носу подача заявлений в колледжи.

– Но что, если Грэм говорит правду? – еле слышно спрашиваю я.

Пять пар глаз устремляются на меня.

– Ты же не серьезно. – Генри смеется.

– Ты ведь журналист, – возражаю я. – Неужели тебе совсем не любопытно? Разве ты не хочешь узнать, что произошло на самом деле?

Рот Генри вытягивается в прямую линию.

– Мы уже знаем.

– Мы можем договориться просто не думать об этом? – умоляет Никки. – Давайте бросим эти разговоры, ладно? Если мы оставим без внимания его заявление, то и вся школа последует нашему примеру. Так оно и бывает, сами знаете.

Все вокруг меня кивают, а потом один за другим встают и уходят.

– Пойдем, детка. – Генри протягивает мне руку.

Я мотаю головой.

– Дай мне немного побыть одной, ладно?

Он кивает и возвращается в дом. Прижавшись к дереву, в полном одиночестве, я почти забываю о вечеринке, о других Игроках, о честолюбивых новичках, о бесчисленных мерзких испытаниях, которые мы прошли, чтобы оказаться на этом месте. Я смотрю, как мои друзья гуськом тянутся к дому. Мы – это все, что у нас есть. Я хочу обнять их всем сердцем и прижать к себе. Я хочу привязать их к себе, чтобы уберечь от опасности. Сделать то, что мы не смогли сделать для Шайлы.

Может, они и правы. Не стоит ворошить прошлое.

Но есть кое-что, от чего я просто не могу избавиться.

Дрожащей рукой я тянусь к телефону и выискиваю сообщения Рейчел.

«Грэм не убивал Шайлу. Он невиновен».

Телефон в руке кажется тяжелым, слишком тяжелым, чтобы я могла удержать его, и небо начинает кружиться надо мной.

– Джилл, ты в порядке? – Генри возвращается и опускается на колени рядом со мной. Его рука заползает под рубашку и крадется вверх по моей спине, обжигая голую кожу.

Я заставляю себя кивнуть.

– Просто выпила это слишком быстро, – говорю я, показывая на свой стакан.

– Я принесу тебе воды.

– Спасибо, – бормочу я.

Земля подо мной влажная и жесткая, и я заставляю себя встать, бросая последний взгляд на слова Рейчел.

«Все это так хреново. Мы можем поговорить?»

Когда я в первый раз заговорила с Рейчел, мне казалось, это несправедливо, что ей приходится дышать одним воздухом со мной. От ее красоты дух захватывало – скулы слишком высокие для того, кто носит школьную форму каждый день, а глаза такие темные, что едва можно различить зрачки. Она всегда укладывала волосы мягкими волнами, и они струились по ее спине. Когда я в тот год делала стрижку, сразу показала стилисту фотографию Рейчел как пример для подражания. Но моя грива, слишком непослушная, никогда не выглядела такой гладкой.

Как-то в начале октября, еще в девятом классе, она застала меня в библиотеке за раскрытой книгой «Одиссея». Я постукивала кулаком по столу, надеясь, что каким-то чудом успею проглотить последние двести страниц ровно за тридцать минут до экзамена в середине семестра. Мой средний балл висел на волоске, и я впервые почувствовала, что стипендия ускользает, что все выходит из-под контроля.

Я собиралась бодрствовать до трех часов ночи, зубрить до посинения, но заснула с толстой книгой на груди, при свете всех ламп. И проснулась в панике, когда будильник зазвонил в 6:07 утра. Мне стоило титанических усилий не разрыдаться прямо там, в постели.

– Дерьмово выглядишь, – сказала Рейчел. Она положила руки на книгу и наклонилась так низко, что я могла видеть кружево черного лифчика в ее глубоком декольте. – Бомонт? – спросила она.

Я молча кивнула. Комок застрял у меня в горле. Я с трудом сглотнула.

– Ты ведь знаешь Адама, верно? Ты – подруга Шайлы?

Я снова кивнула.

– Круто. – Рейчел исчезла, и мое лицо вспыхнуло, стоило мне с ужасом подумать о том, что она побежит к Адаму и скажет ему, насколько я неловкая и уродливая. Каким же надо быть лузером, чтобы так облажаться? Прошла минута, другая, и Рейчел вдруг снова появилась передо мной, протягивая мне два листка бумаги. – Вот, – сказала она. – Это шаблон. Первый ответ – А. Второй – Б. Третий – В. Раз-два – и готово. В общем, сообразишь. Он просто использует прошлогодний тест миссис Маллен. И позапрошлогодний. Она никогда не меняет вопросы.

– Что? – прошептала я, не в силах поверить, что у нее просто имеются готовые ответы.

Рейчел улыбнулась.

– Доверься мне. Посмотри внимательно, а потом уничтожь это. Если кто-нибудь поймает тебя с этим, нам конец, поняла? – Я подумала о том, как будут разочарованы мама и папа, если меня застукают со шпаргалкой, отстранят от занятий или того хуже. Как я смогу жить с самой собой? Но потом я представила себе, как проваливаю экзамен, теряю стипендию в «Голд Кост», все связи в колледже, статус… и рушится самое ценное, что есть в моей жизни. Сердце отчаянно колотилось, пока я боролась с собой и тем, что собиралась сделать. Дрожащими руками я взяла листки бумаги.

– Ты – моя должница. – Рейчел подмигнула мне и зашагала к двери, покачивая бедрами.

На следующей неделе, когда мистер Бомонт положил на мою парту проверенную работу, он ткнул пальцем в красные цифры «98».

– Молодец, Джилл. – Я нарочно ошиблась в одном ответе, чтобы он ничего не заподозрил. Мне бы ликовать после такого успеха, но вместо этого я ничего не чувствовала. Я засунула экзаменационную работу глубоко в рюкзак и попыталась забыть о ней, о том, что совершила.

Впрочем, Рейчел оказалась права. В тот год мне пришлось расплачиваться с ней разными услугами – я приносила ей любимые пончики от Дианы, проводила исследования для ее курсовой работы по истории войны во Вьетнаме. Я даже отпаривала ее выпускное платье, чтобы она могла позировать для идеальных фотографий с Адамом.

Прошли месяцы, прежде чем передо мной открылся весь размах возможностей Игроков с их архивами, где хранились ключи ответов для небольших тестов, подобных тому, что проходила я с «Одиссеей». Но с тех пор я больше ни разу не пользовалась шпаргалками.

Реальная власть сосредоточивалась в серых зонах, где бывшие Игроки передавали доступ к элитарной разветвленной сети своих контактов. Среди них значились местные врачи, которые могли выписать справку о том, что вам нужно дополнительное время на стандартизированные тесты (Роберт и Марла воспользовались этим); факультеты колледжей, лояльные к Игрокам (выпускник прошлых лет теперь работает на факультете искусств Йеля; вот уже несколько месяцев Квентин регулярно переписывается с ним). Предлагалось даже руководство по тематическому исследованию от декана приемной комиссии в Уортоне (Генри перепугался, когда обнаружил его).

Если фишка «Голд Кост» состояла в том, чтобы настроить учеников на успех в жизни, архив Игроков шел еще дальше. Он приводил в касту неприкасаемых.

Мы могли получить пароль к приложению с файлами только после посвящения, но на протяжении первого года обучения в старшей школе нам перепадало кое-что из этой мощной базы, когда кто-нибудь из выпускного класса проникался к нам жалостью.

Шайла никогда не открывала приложение. Она в нем не нуждалась.

Когда мне вернули экзаменационную работу по литературе, Шайла вытянула шею, чтобы посмотреть мой результат. Она одобрительно ухмыльнулась.

– В следующий раз, может, получишь и 100. – Она стиснула зубы, впиваясь в заусеницу между большим и указательным пальцами. – Только не вздумай меня обогнать, – добавила она. – Первое место в классе – чур, мое.

Я выдавила из себя улыбку и ждала, что Шайла захихикает, но она задержала на мне холодный взгляд, прежде чем полностью отвернулась.

Шай обладала блестящим умом, это очевидно. Она ходила в отличницах еще со средних классов, и домашние задания, которые занимали у меня несколько дней, она щелкала всего за несколько часов. Английский язык и литература были ее любимыми предметами. Она часто сбегала из читального зала, чтобы попасть на консультацию в приемные часы мистера Бомонта, хотя и называла его для краткости «Бо». Он давал ей дополнительные задания по Шекспиру, чтобы подготовить к экзамену SAT, как она говорила. Она выходила из его класса с потрепанными, зачитанными экземплярами «Бури» и «Короля Лира», и на ее губах играла легкая загадочная улыбка.

После особенно изнурительного испытания, когда в ноябре нам пришлось стоять в океане в одних бикини, целый час распевая «Давай начнем» Марвина Гэя, я спросила Шай, почему она хочет быть Игроком, зачем ей преодолевать все эти трудности, если она не собирается пожинать плоды. Она завернулась в махровое полотенце и посмотрела на меня с озадаченным выражением лица.

– Это самое веселое, что у нас когда-либо будет, – вымолвила она дрожащими синеватыми губами.

Она умерла, имея идеальный средний балл.

Шайле была прямая дорога в Гарвард. Можно сказать, на роду написано. Миссис и мистер Арнольд познакомились именно там, в Гарвардском дворе. Я слышала эту историю только однажды, от самой миссис Арнольд, после того как она выпила несколько мартини на четырнадцатый день рождения Шайлы.

Мама Шайлы, ранее известная как Эмили Араског, милая девушка, переехала в Кембридж, чтобы учиться в Гарварде, из Верхнего Ист-Сайда Манхэттена, где она проживала с рождения в пентхаусе с видом на Центральный парк. Она выросла в престижном особняке, и лифтер в белых перчатках и элегантной серой униформе расшаркивался перед ней, снимая кепку, когда она входила в богато украшенные двери.

«Старые деньги, – шепнула мама моему отцу, когда познакомилась с миссис Арнольд. – Белая кость». И это правда. Родословная Араскогов восходит к Колоколу Свободы[39]39
  Колокол в Филадельфии, один из главных символов американской борьбы за независимость от Великобритании. Его звон созвал жителей города на оглашение Декларации независимости 8 июля 1776 года.


[Закрыть], как сказала миссис Арнольд.

Однажды Эмили сидела на скамейке в утопающем в зелени гарвардском дворе, когда удар футбольным мячом пришелся ей прямо в лицо и повалил на землю. В ужасе она подняла глаза и увидела склонившегося над ней светловолосого парня в малиновой толстовке.

– Джил Арнольд, – представился он после долгих и пылких извинений.

Он пригласил Эмили выпить, потом поужинать, а все остальное – уже история. Они поженились через неделю после окончания университета, и «Крокодилы», старейшая гарвардская а капелла группа, выступала на свадебном банкете. Всего за несколько лет Джил выстроил многомиллиардный хедж-фонд на Манхэттене, и Арнольды решили пустить корни в родных краях Джила, на Золотом берегу.

Эмили не решалась покинуть Манхэттен и близких друзей их семьи, Салливанов, чья дочь Кара начинала ползать вместе с малышкой Шайлой. Но другой друг детства Джила, Уинслоу Кэллоуэй, как раз только что вернулся домой и захватил участок на пляже. Разве это не здорово – присоединиться к ним и жить на берегу океана, в таком раздолье? Тот факт, что их дети могли бы пойти в лучшую частную школу на Восточном побережье, которая находится всего в нескольких милях от их дома, перевесил все сомнения Эмили, и она согласилась на переезд.

Так что Шайле внушали «малиновую гордость»[40]40
  Малиновый – официальный цвет Гарвардского университета.


[Закрыть] с того самого момента, как она вышла из утробы Эмили Арнольд, урожденной Араског. Малышке, завернутой в рубиново-красное одеяльце, объяснили, что ей суждено пойти по стопам родителей.

Спустя сутки после того, как грянула новость о Грэме, я валяюсь в постели с телефоном в руках. Прокручиваю сообщения, среди которых мелькают и adios[41]41
  Прощай (исп.).


[Закрыть] послание от Адама, и пожелание «спокойной ночи, детка» от Генри, пока не нахожу незнакомый номер, с которого мне писала Рейчел.

Интересно, думает ли она обо мне так же часто, как я думаю о ней? Она наверняка знает, что мы увидим статью в «Газетт», но известно ли ей, что никто не хочет снова ввязываться в это дело?

Я набираю на клавиатуре все, что хочу сказать, и смотрю на буквы, пляшущие на экране. Я мысленно представляю себе Шайлу в утро посвящения – она потягивает кофе из кружки, смеется, и нервная энергия струится по ее конечностям. Я так ясно вижу ее, когда закрываю глаза. Ее сияющее лицо и длинные густые ресницы словно поддразнивают меня, проверяя, хватит ли мне смелости предать ее, ответив Рейчел. Но я вижу и Игроков, и всех нас, пообещавших еще вчера, что мы не станем вмешиваться. Я слышу успокаивающий голос Адама. «Рейчел чокнутая», – сказал он тогда у Дианы.

Но что, если это не так?

Я прикусываю губу и закрываю глаза, выбрасывая из головы Шайлу, моих друзей и даже Адама. Я принимаю решение. Отворачиваюсь от них.

«Давай поговорим».

Я нажимаю кнопку «Отправить».