Текст книги "Скрипка, деньги и «Титаник»"

Впечатлив зрителей рассказами о Голливудской Знаменитости, перед началом второго акта Композитор выполняет еще один пункт программы.

– Для нового альбома «Восход над цветущим полем» я попробовал сочинить вальс, – произносит он своим фирменным пронзительным шепотом, аффектированным сценическим голосом, напоминающим по тембру то ли Майкла Джексона, то ли парнишку-серфера. – Я подумал, что это должно быть круто. И я хотел бы предложить кому-то из вас… э-э-э… станцевать со мной. Смельчаку я подарю этот диск. Кто хочет?

– Я! – тут же вскрикивает какая-то женщина в зале. Она вскакивает на ноги и с проворством, удивительным для человека ее возраста, спешит к сцене. Композитор усмехается и включает плеер. Он подходит к ней робко, как мальчишка на школьном балу в пятидесятые, и она вдруг тоже робеет. Следующие несколько минут зрители смотрят, как Композитор неуклюже, словно робот, вальсирует по сцене с пожилой женщиной. Та не сводит с него глаз и улыбается во весь рот. Композитор же, устремив взгляд в зрительный зал, танцует с застывшей на лице улыбкой маньяка. Долгое время я не могла понять, кого он напоминает мне – может, какую-то знаменитость? Без улыбки он смахивал на Джеймса Франко, Джима Моррисона и даже на очень худого Кларка Гейбла. Но во время концерта, когда он так улыбался, его черты искажались. Однажды я взглянула на него на сцене, и все встало на свои места: прямой угол между шеей и челюстью и застывший оскал придавали ему – внешне красивому мужчине – зловещее сходство с велоцираптором из «Парка Юрского периода».

Спустя много лет мне снова придет на ум эта ассоциация: Композитор и смертельно опасный, но комично выглядящий зверь. Чем так пугал меня он и этот его музыкальный фарс? Возможно, я боялась, что он погубит меня? После вальса Композитор делает еще одно объявление:

– Хочу, чтобы вы знали: я молюсь за вас, молюсь за вас всех, – он снова одаривает публику улыбкой велоцираптора. – Я хочу, чтобы все вы были живы-здоровы.

Скрипичные мошенники

Нью-Гэмпшир, 2002 год

– Говорят, он всех увольняет, – Дебби с Евгением сидят в закусочной на берегу залива Альтон и уминают роллы с лобстером. – Меня уволят? – интересуется Дебби.

– Не думаю, – отвечает Евгений. – Иначе тебя здесь не было бы.

– Увольняет? – спрашиваю я.

– А почему, ты думаешь, тебя наняли? – рыжеволосая Дебби встряхивает головой, поражаясь моей глупости. – Он увольняет всех стареньких и берет на их место свежачок, молоденьких и симпатичных вроде тебя. Старенькие задавали слишком много вопросов и поднимали бучу в профсоюзе.

– В профсоюзе?

– Джессика не состоит в профсоюзе музыкантов, – поясняет Евгений. – Она студентка. Учится в колледже.

– Ты не профессиональная скрипачка, что ли? – удивляется Дебби.

– Нет, – признаёшься ты. Ты рада, что тебя не раскусили раньше. – Я даже не знаю, как назвать музыку, которую мы исполняем. Классика? Нью-эйдж? Саундтрек к «Титанику»?

– Я называю это «клоп», – отвечает Дебби. – Классика плюс поп. Людям нравится такая музыка, она на слуху, как поп, и при этом солидная, как классика. Они готовы слушать ее с утра до вечера. В рейтинге клоп-музыки у Композитора все первые места.

– Но ты задала неправильный вопрос, – Дебби делает глоток маргариты. – Неважно, как мы называем эту музыку. Важно, чем ее считают покупатели. Для них это классика. Они видят на сцене ансамбль из скрипки и флейты и – вуаля! – думают, что это классика. Евгений еще и выглядит как классический скрипач – ты только посмотри на него. Русский! Да еще и во всем черном!

– Нет, – возражает Евгений и закатывает глаза. – Они просто считают, что покупают саундтрек к «Титанику».

– Это и есть саундтрек к «Титанику», – соглашается Дебби. – На Композитора даже в суд хотели подать за плагиат.

– Теперь они стали осторожнее, – говорит Евгений. – Есть определенное число нот, которое можно «украсть», – вот они и не выходят за рамки. «Шум океана в апреле» только что перевыпустили, слегка изменив ноты. На всякий случай.

– Кто «они»? – спросила я. – Ты Композитора имеешь в виду?

– Композитора и его помощников, – усмехается Дебби. – Они пишут музыку.

Ты смотришь на Евгения в надежде получить объяснения, но тот хмурится, глядя на Дебби.

– Но разве он не выступает с Нью-Йоркским филармоническим оркестром и на Пи-би-эс?

– У всего есть цена, – говорит Дебби.

– И фонограмма очень громкая, – продолжаешь ты. – Я почти не слышу за ней ваших инструментов, особенно скрипку. Неужели зрители не замечают?

– Нет. Не замечает почти никто. А если и заметят, что нам будет? Донесут на нас в музыкальную полицию? – хмыкает Евгений.

– Значит, мы как «Милли Ванилли»[21]21
  «Милли Ванилли» (Milli Vanilli) – немецкий поп-дуэт, одна из самых популярных групп в конце восьмидесятых – начале девяностых годов, которая, как выяснилось, выступала под чужую фонограмму.


[Закрыть], – догадываешься ты. – Только исполняем классическую музыку.

– Тебе не первой пришло в голову такое сравнение, – замечает Евгений.

– Мы скрипичные мошенники, – говоришь ты. Дебби смеется.

– Послушай, – Евгений явно раздосадован. – Не задавай слишком много вопросов. Мы-то не возражаем, но не все музыканты такие, как мы. Ты будешь играть с другими людьми, и, если сболтнешь лишнего, тебя могут больше и не позвать.

– Ясно, – отвечаешь ты, – но как вы думаете, мне дадут работу? Если они и так всех увольняют… А я ведь даже не профессиональная скрипачка.

– Дадут, дадут, – успокаивает меня Евгений. – Мы с Дебби оставим тебе лучшие рекомендации.

Дебби кивает:

– Между прочим, ты идеально подходишь для этой работы. Любитель, притворяющийся профессионалом. Знаешь, кого мне это напоминает?

«Боже, благослови Америку», турне 2004 года

Портленд, Мэн

Композитор родом из Новой Англии, а зрители, занимающие места в концертном зале, – его земляки и самые верные фанаты. Некоторые даже помнят его первые концерты, когда он сам продавал свои диски на ярмарках и в торговых центрах. По такому случаю местный телеканал Пи-би-эс выбрал особое место для проведения концерта: Холден-Фрост-Хаус, особняк XIX века. Атмосфера вроде должна быть праздничная: звезда вернулась домой и выступает в историческом здании, но зрители почему-то угрюмы, словно присяжные, пришедшие на суд.

У Композитора, напротив, настроение приподнятое. Возможно, потому, что вместо Стивена с нами теперь Ким – его любимица, его лучшая флейтистка и муза. Ким присоединилась к нам лишь на второй неделе турне: она работает музыкальным руководителем в церкви и не смогла отпроситься раньше. Она миниатюрная, с рыжеватыми волосами и широким, отмытым до скрипа, типичным для жителей Новой Англии лицом, которое напоминает мне портреты пилигримов из школьного учебника истории. В дороге она то сидит в спальне у Композитора, то лежит на диване в трейлере и читает книги из серии «Оставленные» – евангелические триллеры, в которых после второго пришествия лишь чистейшие душой протестанты возносятся на небо, а большая часть человечества остается терпеть адские муки. Читая, она теребит золотой крестик на шее и, время от времени поднимая голову, смотрит на меня. Я сижу на кухне, пишу дневник, читаю «Лолиту» и тоже поглядываю на нее украдкой.

Так далеко на север я еще не забиралась. Дома в Мэне толстостенные и коренастые, на лужайках перед ними стоят садовые фигурки оленей и белок, расстояние на дорожных знаках указано и в милях, и в километрах (видимо, для удобства канадцев, которые здесь частые гости). Низкие деревья горбятся на фоне серого неба. Некоторые из них словно покрыты зеленым войлоком. Они совсем непохожи на стройные сосны Джорджии с широкими ветвями, тянущимися к солнцу, которые мы проезжали несколько дней назад в Атланте. Здесь, в Мэне, уже осень, в кронах деревьев мелькают желтые и красные листья. Мы останавливаемся у продуктового магазина; я покупаю свежего лобстера в сливочном соусе и крекеры. В Мэне все кажется более резким и четким. Ощущения обостряются.

Перед началом концерта Композитор взволнованно расхаживает по особняку, приветствует сурового вида пожилых зрителей и горстями запихивает в рот хлопья для завтрака, оставляя после себя пахнущее арахисовым маслом облако крошек. «Не забывай улыбаться!» – щебечет он мне перед выходом на сцену. Он так взбудоражен, что в середине концерта решает отклониться от сценария, предусматривающего обычную речь о пользе образовательного телевидения и историю о Голливудской Знаменитости.

Он зажигает длинную белую свечу и, держа ее в одной руке, как на службе, начинает:

– Знаете, этот дом напоминает мне о старых временах – временах романтики.

Зрители равнодушно смотрят на него.

– В старые добрые времена в жизни было больше романтики, – продолжает он. – Люди зажигали свечи.

Он глядит на свечу в своей руке, точно она может подсказать ему дальнейшие слова.

– Тогда они ездили на лошадях. И у них были рабы…

Мы с Харриет встревоженно переглядываемся. Рабы? Композитор только что назвал рабство романтикой прежних дней. Но никого в зале это, кажется, не смутило.

– Сегодня мы с Ким приготовили для вас особенный сюрприз, – продолжает Композитор с улыбкой велоцираптора. Мы с Харриет растерянно смотрим друг на друга, не представляя, о чем идет речь. К счастью, мы в сюрпризе, похоже, не участвуем.

Дальнейшее для меня столь же неожиданно, как и ностальгия по старым добрым временам и рабству. Впервые я становлюсь свидетельницей живого выступления Композитора. Он берет пару аккордов на электрическом пианино, робко нажимая на клавиши и делая грубые ошибки в собственном сочинении. Теперь понятно, почему в видеотрансляции концертов никогда не показывают его руки.

Пока Композитор перебирает клавиши, Ким начинает играть простую мелодию на флейте, и игра ее безупречна. Когда они заканчивают, зрители вежливо хлопают и явно вздыхают с облегчением, как только мы возвращаемся к своему обычному стилю исполнения, при котором грохочущая фонограмма стирает все наши настоящие несовершенные звуки.

После концерта в буфете, где мы с Харриет наливаем себе в бумажные стаканчики клубнично-апельсиновый пунш, ко мне подходит старушка с розовыми волосами.

– Вы такая талантливая, – говорит она. – Где вы учились?

– Да толком нигде, – отвечаю я. – Брала частные уроки.

– Но как вы стали профессиональной скрипачкой?

– Повезло на прослушивании, – пожимаю я плечами.

– Вы такая скромная! – улыбается она и затем произносит слова, заставившие меня вспомнить мои старые добрые времена – девяностые: – У вас настоящий дар.

У тебя настоящий дар

Виргиния, 1990-е

Взрослые постоянно твердят: «У тебя настоящий дар».

Западновиргинские учителя устраивают забастовку, и занятия в школе отменяют на неопределенный срок. Твои родители реагируют на этот кризис переездом в соседний штат. Родной город остается за перевалами. Отныне ты живешь в нескольких километрах от границы Западной Виргинии, но по-прежнему в Аппалачии, и основная промышленность здесь та же – птицефермы. Однако атмосфера совсем другая: вместо сумрака лощин и горной изоляции – солнечный климат долины Шенандоа и по-южному приветливые люди. Местные жители – все такие же деревенщины, только с южным акцентом. Старый конфликт из-за рабства времен войны между Севером и Югом перерос в конфликт между штатами, названный «войной штатов»[22]22
  Виргиния прежде принадлежала Конфедерации и была рабовладельческим штатом. В гражданскую войну между Севером и Югом внутри штата произошел политический конфликт, вследствие чего от Виргинии отсоединилась ее часть, образовавшая новый штат – Западную Виргинию.


[Закрыть]. Тебе же теперь не надо ездить на уроки скрипки через горы и тратить на дорогу несколько часов: музыкальная студия в получасе езды по ровному скоростному шоссе. Твоя одежда больше не покрыта куриными крошками и младенческой рвотой, горный туман, окутывающий твое раннее детство, остался где-то в закоулках памяти, и, само собой, ты начинаешь играть гораздо лучше. Взрослые, окружающие тебя в твоем новом городе, не могут этого не заметить и постоянно твердят:

– У тебя настоящий дар.

– Если будешь заниматься и дальше, станешь знаменитой.

– Не бросай музыку. Я вот бросил и жалею.

– С таким талантом тебя непременно возьмут в колледж на стипендию. (То же говорят о подающих надежды юных спортсменах.)

Тебе всего одиннадцать лет, но ты уже знаешь: нет у тебя дара, по крайней мере того, который имеют в виду твои соседи. Единственный твой дар – это желание и возможность твоих родителей платить за уроки скрипки и возить тебя через горные перевалы на занятия; дар этот, вполне земной, а не небесный, имеет облик минивэна «додж», а не огненнокрылого ангела музыки. Ты не одаренный музыкант и понимаешь это. Ты не вундеркинд.

Твои родители тоже это понимают. И когда им говорят: «У Джессики настоящий дар», они с вежливой улыбкой отвечают: «Джессика очень усердна».

Это правда. Ты очень усердна. Учитель пишет в твоем табеле: «Отличается редким трудолюбием». Много лет спустя писатель Малкольм Харрис расскажет о том, что людей твоего поколения приучили воспринимать работу как самоцель, а не средство, в ходе которого достигается ощутимый результат. «Работая в классе, эти студенты приучают себя работать в целом», – описывает он типичный процесс обучения миллениалов[23]23
  Вероятно, имеется в виду книга Малкольма Харриса Kids These Days: Human Capital and the Making of Millennials.


[Закрыть].

Но в одиннадцать лет ты не ставишь под сомнение эффективность этой модели. Ты просто видишь: чтобы тебя ценили окружающие, тебе необходимо много и усердно трудиться, и решаешь делать это лучше остальных. Как любой хороший работник, ты определяешь цели и намечаешь промежуточные вехи. А главная твоя цель – превзойти всех во всем, стать всеобщей любимицей. В пятом классе ты одна из немногих девочек, умеющих подтягиваться, да и бегаешь быстрее остальных. Нет ни одного школьного предмета, который бы тебе не нравился. У тебя куча друзей, все зовут тебя на дни рождения и пижамные вечеринки. Тебя выбирают вице-президентом школьного совета в средней школе. Ты единственная из класса умеешь играть на скрипке. На танцы в честь Дня святого Валентина тебя приглашают четырнадцать мальчиков, в том числе двое близнецов.

Ты еще не знаешь, но это твои последние деньки мирного существования с самой собой и своей женской ролью, последние минуты блаженства, когда от тебя не требуется ни любить себя, ни ненавидеть (эти слова пока еще ничего не значат для тебя). Ты довольна миром вокруг и своим местом в нем.

А потом что-то случается.

Это происходит не в одночасье. И ты даже не можешь понять, что это такое, не способна определить суть этого травматичного события и его причину, а потому изо всех сил пытаешься объяснить его себе и одновременно сомневаешься в том, что вообще что-то произошло.

Но это факт. Перемены видны по лицу, по осанке. Школьная подруга говорит, что ее мама спросила: «А что случилось с Джессикой?»

Так что же случилось? Вопрос этот большой и скользкий, как крупная рыба. Когда тебе исполняется двенадцать лет, национальным бестселлером становится книга «Воскрешая Офелию: как уберечь “я” девочки-подростка». Ее автор Мэри Пайфер пишет: «Что-то странное происходит с девочками в начале переходного возраста. Как самолеты и корабли гибнут в Бермудском треугольнике, так идет ко дну, исчезает “я” девочек в этом возрасте». Переходный период всегда был сложным в жизни взрослеющего человека, но культурный ландшафт начала девяностых усугубил эту проблему и породил эпидемию депрессий, самоповреждений и расстройств пищевого поведения.

Любопытная черта этой эпидемии: ее жертвы, девочки-подростки, принадлежат к среднему классу. Они из крепких, любящих семей, в которых родители уделяют детям достаточно внимания. Еще более странно, что дело происходит в девяностые, когда женщины якобы добились равных прав. Учительница говорит вам в классе: «Упорным трудом вы можете всего добиться». И добавляет: «И девочки теперь тоже». Но никто не сообщает о том, что у равенства есть цена, что массовая культура уже объявила войну твоему стремительно развивающемуся женскому телу. Новая война ведется под разными именами: «Ответный удар» – так называется книга Сьюзен Фалуди, «Миф о красоте»[24]24
  Вульф Н. Миф о красоте. Стереотипы против женщин. М.: Альпина нон-фикшн, 2019.


[Закрыть] – это сочинение Наоми Вульф. В 1991 году Наоми Вульф пишет: «У этих девочек, чье рождение совпало с избранием Рональда Рейгана на первый срок, мутации представлений о собственном теле, вызванные мифом о красоте – ответным ударом культуры по женскому движению, – проявились уже в третьем поколении… У этого поколения будет гораздо больше проблем с жизнью в собственном теле, чем у дочерей шестидесятых и семидесятых».

Сейчас, читая эти строки, ты, рожденная через два месяца после первой инаугурации Рейгана, впечатлена словами о «жизни в собственном теле». Они отделяют теорию от практики: теоретически женщина в эпоху равенства имеет все возможности для самореализации, но на деле жизнь в теле женщины означает совсем другое. Ты принадлежишь к первому поколению девочек, чье равенство с мужчинами в политической и гражданской сферах вроде бы утверждено, и с малых лет тебе внушают, что ты можешь стать хоть астронавтом, хоть врачом, хоть президентом США (благодаря упорному труду, естественно). В теории твой потенциал безграничен. Но с двенадцати лет странное чувство начинает грызть тебя изнутри. Ты понимаешь, что не можешь жить в этом теле – в таком, которое поначалу медленно, а потом все быстрее меняется. Это тело словно чужое, ты не знаешь его, оно тебе не нравится. По каталогу ты себе такое не заказала бы. У тебя появляется новое восприятие себя, и ты уже понимаешь, как будет выглядеть та женщина, которой ты станешь: коротконогая, толстобедрая брюнетка с чудовищными густыми бровями и кривой улыбкой. Ты представляешь себя ею и больше не видишь своего места в мире.

Более того, ты не видишь своего места даже в седьмом классе. Таланты, которыми еще недавно восхищались друзья, обаяние, из-за которого тебя позвали на танцы четырнадцать мальчиков, включая близнецов, вдруг становятся неважными. Сколько бы ты ни трудилась, сколько бы ни работала, ты падаешь все ниже по социальной лестнице, в то время как другие девочки – тихони, худые и красивые («невозможно красивые», как написано в журнале «Тин», который ты недавно начала читать, жадно впитывая все советы по использованию косметики) – восходят на самый ее верх. К середине седьмого класса у тебя не остается друзей. Ты становишься жертвой буллинга со стороны группы мальчишек. Некоторые учителя замечают твои страдания, но выдают банальное объяснение: «Ты им просто нравишься». Однако даже в свои двенадцать лет ты понимаешь, что это чушь. Ты не нравишься этим мальчишкам. Они унюхали твою растущую неуверенность в себе и набросились на нее, как звери на добычу. Это же девяностые! Эти мальчишки – сами жертвы мифа о красоте. С каждым днем они всё больше убеждаются в том, что девочки – товар, скот, которым можно обмениваться с другими мальчишками. Твоя же товарная ценность в данный момент девальвирована.

С родителями ты это не обсуждаешь, хотя мама все чувствует. Однажды выдается особенно сложная неделя: тебя снова не приглашают на день рождения, где будут все остальные. Тогда она забирает тебя из школы и везет в Вашингтон, в Национальную галерею, хотя дорога занимает четыре часа в обе стороны. Больше всего тебе запоминается страшное полотно «Уотсон и акула» Джона Синглтона Копли, написанное в 1778 году. Разинутая пасть акулы навсегда застыла во времени. Всего в нескольких сантиметрах от нее – белокурая голова юного Уотсона, лицо его искажено от боли, откушенную ногу не видно в темных водах. Спустя много лет, будучи уже взрослой, ты возвращаешься посмотреть на эту картину и лишь тогда замечаешь ужас и беспомощность, читаемые в позах двух человек, которые тянутся к юноше из лодки. Они близки к Уотсону, но все же не могут его достать; их руки хватаются за воздух у его груди. Уотсон же загипнотизирован видом приближающейся акулы и даже не замечает их стараний, не понимает, как далеко они высунулись из лодки, чтобы спасти его.

Что могли сделать родители девочки, растущей в начале девяностых, кроме как дать ей книгу «Воскрешая Офелию»? Им оставалось лишь смотреть, как целое поколение девочек идет ко дну, пока они беспомощно тянут к ним руки. После музея вы с мамой идете в кафе и заказываете французский луковый суп. Она пытается что-то сказать, подбодрить тебя, найти слова, которые помогли бы тебе удержаться на опасных волнах школьной драмы. Но ты не решаешься на то, чтобы озвучить реальную проблему. А реальная проблема состоит в том, что ты недостаточно красива. И никогда не будешь достаточно красивой. Ты не можешь сказать об этом, потому что тебе стыдно. Тебе кажется, что твоя проблема неразрешима. Тебе всегда внушали, что все достигается упорным трудом, однако здесь упорный труд не поможет. В журналах, на телевидении, в кино, на школьных мероприятиях ты видишь подтверждение тому, что жизнь недостаточно красивых людей сильно отличается. Она сложнее, в ней меньше возможностей. Всего пару лет тому назад ты о подобном и не подозревала. Но даже если тебе удастся стать красивой, ты точно знаешь: это все равно не поставит тебя в равные условия с мальчишками.

Унылым вечером, в сильный буран, за несколько месяцев до своего тринадцатилетия ты тайком от всех вылезаешь из окна спальни и проходишь больше километра до эстакады. Ты планируешь спрыгнуть с эстакады и какое-то время стоишь, перегнувшись через ограждение, приказывая себе упасть. Но в конце концов отходишь и ложишься в снег, слушая, как с визгом проносятся мимо восемнадцатиколесные грузовики. Эстакада – главное отличие твоего нового города в Виргинии от старого в Западной Виргинии. Ее шум разносится по склонам гимном американской торговле; грузовики везут товары, которых в Западной Виргинии ты никогда не видела: батончики мюсли, ароматизированный чай, живых лобстеров.

«Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит после попытки самоубийства Роза, героиня Кейт Уинслет из “Титаника”. – Бедная богатая девочка. Что она знает о несчастье?»

«Нет, – отвечает Джек с состраданием. – Я думаю: что могло случиться с ней, раз она решила, что выхода нет?»

Жизнь в собственном теле.

В старших классах эпидемия анорексии запускает свои щупальца в тела и умы почти всех твоих знакомых девочек. Она накрывает ваш город токсичным облаком и косит своих жертв: девочки падают без чувств в спортивном зале, на стадионе, в душевых. Их безжизненные тела поднимают с пола, лужайки, кафеля, грузят в скорую и увозят в больницу, а потом в реабилитационный центр. В коридорах шепчутся: «сердечный приступ», «кормят через трубку», «лежит под капельницей». И в полный голос обсуждают, какими способами они пытались похудеть и как можно сделать это эффективнее. В школьной столовой девочки объединяются за столиками и практикуют коллективные ритуалы отказа от пищи, высыпая в свои тарелки по упаковке черного перца.

Взрослые не верят своим глазам. Они предпочитают не замечать эпидемии или не видеть ее масштабов и угрозы. Они отрицают, что проявления ее не только физические, но и психологические. Голод для них связан с войной, в последний раз на их памяти американцы голодали после наступления генерала Шермана[25]25
  Уильям Текумсе Шерман – американский политик и военачальник, один из наиболее талантливых генералов Гражданской войны 1861–1865 годов. Воевал на стороне Севера и прославился своей тактикой «выжженной земли», то есть поддерживал разрушения и мародерства, которые его солдаты чинили на захваченных территориях.


[Закрыть]. Глупые, неблагодарные подростки не могут голодать, ведь у них сейчас столько возможностей! Девяностые же! Разве не доказано, что девочки способны добиться всего упорным трудом?

Но мы, девочки, хотим добиться лишь одного – стать скелетами. К пятнадцати годам организм жаждет калорий, он должен расти. Но ты все делаешь наперекор организму и лишаешь его пищи; твой упорный труд теперь направлен внутрь, на собственную плоть, которую можно выхолостить. Всего-то нужно потрудиться! Правда, все твои усилия напрасны: не хватает силы воли, чтобы голодать, или гены не те, но ты не оставляешь попыток. Есть много различий между девочками с тяжелыми, запущенными случаями анорексии и теми, кто никак не может заболеть, хотя и мечтает об этом; однако объединяет их одно – ненависть к себе. Неспособность примириться с телом, в котором им предстоит жить. Ты неделю живешь на воде и одной кислой зеленой карамельке. Пьешь таблетки для похудения и сироп рвотного корня. Вступаешь во все спортивные команды не потому, что любишь спорт (ты ненавидишь спорт), а потому что надеешься, нагрузив свое мускулистое тело, превратить его в палочку. Просыпаешься на рассвете и идешь на силовую тренировку, выпиваешь одну чашку кофе, не обедаешь, идешь на тренировку по легкой атлетике, бегу по пересеченной местности, футболу, приходишь домой затемно в скверном настроении. От голода кружится голова. Мама приготовила спагетти с фрикадельками, и ты уминаешь две тарелки. Все пропало, ты неудачница. И ощущение от этого провала – две порции спагетти, ты, отвратительная свинья! – хуже любого другого в жизни.

Однако у тебя есть то, чего нет у многих других утопающих девочек, – спасательный круг, который держит тебя на плаву. Когда ты играешь на скрипке, тебе говорят, что у тебя настоящий дар. Это чушь, нет у тебя никакого дара, но люди смотрят на тебя иначе в этот момент. (Будучи девочкой-подростком, ты являешься экспертом мирового класса, без пяти минут кандидатом наук в области визуальной семантики и безошибочно различаешь смыслы, сокрытые в брошенных на тебя взглядах.) Ты прижимаешь скрипку подбородком, и в долю секунды твоя ценность как человеческого существа перестает измеряться по шкале внешней привлекательности (лицо – на троечку, зато попа – на твердую пятерку). Занося смычок над струнами, ты ненадолго покидаешь свое тело, свою оболочку, которая, хочешь ты этого или нет, подает сексуальные сигналы, но почему-то никогда не выглядит достаточно сексуальной. Играя или даже просто проходя со скрипичным футляром по школьным коридорам, выкрашенным в блевотно-зеленый цвет, ты сообщаешь миру: есть нечто, в чем ты разбираешься лучше других, и это дает тебе власть – власть, благодаря которой твой образ, ограниченный молодым женским телом, становится сложнее и значительнее. Ибо самое возмутительное в жизни в собственном теле – не то, что ты недостаточно худа или красива, а то, что тебя с ходу считают глупой, неинтересной, пустой; будь ты мальчиком – даже глупым, неинтересным и пустым, – такого не произошло бы никогда. Но факт, что ты играешь классическую музыку на скрипке, все меняет: скрипка – это серьезно. Классическая музыка – это серьезно. Понимание классической музыки (а ведь даже взрослые ее не понимают, хотя мечтают об этом) придает тебе вес в мире, который хочет, чтобы девочки были невесомыми; наполняет тебя содержанием в культуре, которая требует от девочек быть бессодержательными.

Это и есть настоящий дар. Выходит, что скрипка в руках дает тебе возможность стать мальчиком.

Но почему игра на скрипке – культурный эквивалент пениса?

К двенадцати годам ты уже окрепла и пробуешь играть длинные скрипичные концерты. В то же время, в 1993 году, исследователи из Калифорнийского университета в Ирвайне проводят эксперимент: тридцать шесть студентов колледжа решают задачи по геометрии после десятиминутного прослушивания Сонаты ре мажор для двух фортепиано Моцарта. Опыт показывает, что они справились с пространственными задачами на семь процентов эффективнее. Отчет об исследовании занимает всего три параграфа в журнале «Нейче»; ученые предупреждают, что улучшения в сфере пространственного мышления наблюдаются лишь в течение десяти – пятнадцати минут и нет причин полагать, что именно сочинения Моцарта обладают особыми свойствами: «Мы использовали случайный отрывок сочинения случайного композитора. Другие произведения и музыкальные стили тоже следует изучить». Это добавление впоследствии забудут. Так родится миф об «эффекте Моцарта».

Новость об исследовании Калифорнийского университета становится вирусной в США даже без интернета. «Музыка Моцарта активизирует мозговую деятельность!» – кричит «Нью-Йорк таймс». «От Моцарта умнеют», – сообщает «Тайм». По всей стране учителя музыки размахивают выводами ученых, как щитом, отбиваясь от бюджетных сокращений. Итоги эксперимента называют научным доказательством того, что уроки музыки улучшают результаты стандартизированных тестов.

«Бетховен больше не величайший в мире композитор, – заявляет Алекс Росс в статье, опубликованной в “Нью-Йорк таймс” в 1994 году. – В отличие от Моцарта, он не поможет лучше сдать экзамен». К 1997 году, к моменту выхода популярной книги Дона Кэмпбелла «Эффект Моцарта», никто уже не помнит, о чем было оригинальное исследование Калифорнийского университета в Ирвайне. Кэмпбелл сравнивает Моцарта с Иисусом и утверждает, что его музыка не только повышает интеллект, но и излечивает все болезни – от мозговых кровотечений до аутизма, паралича и рака. Сочинения Моцарта увеличивают надои у коров, уменьшают частоту аварий на дорогах, предотвращают преждевременные роды. Даже дрожжи под музыку Моцарта поднимаются быстрее, отчего саке на заводах в Японии становится вкуснее.

«Эффект Моцарта» набирает обороты в то же время, когда Типпер Гор[26]26
  Типпер Гор – супруга Эла Гора, бывшего вице-президента США, активистка; в 1990-е годы развернула кампанию по родительскому контролю над содержанием современных песен, предложив снабдить наклейками все альбомы, в которых встречаются нецензурные слова и взрослый контент.


[Закрыть] объявляет войну рэпу; на школьных дискотеках в исключительно белых анклавах Аппалачии начинают ставить не только Гарта Брукса, но и Снуп Догга[27]27
  Гарт Брукс – американский исполнитель кантри-музыки. Снуп Догг – чернокожий американский рэпер, продюсер и актер.


[Закрыть], чей дебютный альбом «Догги-стайл» взлетает на вершины чартов через несколько недель после публикации результатов эксперимента Калифорнийского университета. В школе ребята, которые тебя ненавидят, прижимаются к тебе сзади и дергаются, изображая совокупление в такт «Снуп-догги-до-о-ог». Рэперские хиты – лирика криминальных городских кварталов – становятся языком твоего поколения; на нем говорит каждый тринадцатилетний подросток независимо от расы, социальной принадлежности и места проживания.

Через двадцать лет содержание этих песен будет казаться таким невинным, что их начнут ставить на свадьбах; под Снуп Догга станут танцевать бабушки-пенсионерки. Но в начале девяностых поколение Типпер Гор объявляет рэп и хип-хоп культурной отравой. «Эффект Моцарта» становится противоядием, ведь он «доказывает»: «правильная», благотворная для интеллекта музыка сочинена старыми белыми ребятами, а не молодыми черными.

Однако в ходе последующих исследований – а их было несколько десятков – не удается зафиксировать даже небольшой рост интеллектуальных способностей, замеченный учеными Калифорнийского университета. Новые эксперименты показывают, что любая музыка, улучшающая настроение студента, повышает его академические результаты. Следовательно, если тебе тринадцать лет, ты живешь в 1993 году и хочешь повысить свой IQ, возможно, имеет смысл послушать и Снуп Догга.

Реальное воздействие музыки Моцарта на интеллект студентов оказалось не таким уж существенным, зато влияние исследования Калифорнийского университета в Ирвайне на американскую культуру – эффект «эффекта Моцарта», если хотите, – огромно и неоспоримо. Ныне этот эффект используется в сфере, не имеющей отношения ни к науке, ни к искусству, но являющейся неотъемлемой частью американской культуры, – в маркетинге. Он породил мегакорпорации вроде «Беби Эйнштейн»[28]28
  «Беби Эйнштейн» (Baby Einstein) – американская компания, производящая различные мультимедийные продукты и игрушки для детей, в которых часто задействует классическую музыку.


[Закрыть], вся успешная деятельность которых основана на давно опровергнутом мифе, будто стоит включить Моцарта ребенку – или даже зародышу, – и Гарвард ему обеспечен. В 1998 году губернатор Джорджии Зелл Миллер выделяет сто тысяч долларов бюджетных средств и выдает каждому рожденному в Джорджии младенцу кассету или диск с классической музыкой, заявляя, что это поможет ребятам из Джорджии обогнать других детей в математике и естественных науках. Один из членов законодательного собрания просит включить в сборник Чарли Дэниелса[29]29
  Чарли Дэниелс – американский кантри-музыкант и певец, лауреат премии «Грэмми», автор песни «Дьявол пришел в Джорджию» (The Devil Went Down to Georgia).


[Закрыть], однако ему отказывают, ведь «классическая музыка более благотворно влияет на детей». Все последующие исследования, правда, утверждают обратное, и уроженцу Джорджии наверняка больше пользы принес бы Чарли Дэниелс.