Текст книги "Пропавшие девушки"

Я наконец поняла все, когда детектив Олсен опустился возле меня на колени. Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. С извиняющимся видом он открыл упаковку набора для анализа ДНК. Импульс, который я ощутила как трепетный звон колокола, пробудил во мне желание найти утешение в объятиях мужчины. Лишь танец на краю той бездны, которой я боялась больше всего, мог умиротворить меня: будучи беззащитной, бросить им вызов, пускай попробуют причинить мне боль. Когда они этого не делали, удовольствие было во сто крат слаще.

– Результаты будут через несколько дней, – сказал он. – Я вам позвоню. Приходить необязательно.

Я кивнула, не в силах выдавить ни слова.

– Держитесь, хорошо? – сказал он, положив руку мне на плечо и озабоченно глядя на меня, как будто сумел предугадать, что я собиралась совершить.

Как, например, той же ночью, когда я, не в состоянии заснуть, отправилась на пробежку и впервые с тех пор, как мне было двадцать, переспала с кем-то, кроме Эрика, в подсобке бара «Матильда». Или как несколько недель спустя, когда один из официантов Коулмана прижал меня к раковине. А после этого было еще много других.

Но в тот первый момент с детективом Олсеном вместе с яркой вспышкой желания я вспомнила, о чем должна попросить. И я обратилась к тому, кто мог меня услышать: «Дай мне еще один шанс. Дай мне еще один шанс, я больше никогда не забуду о ней».

– Думаете, ваша мать не сделала бы этого, если бы ее попросили? – говорит Уилсон, сворачивая на длинную, обрамленную деревьями улицу, ведущую к нашему дому.

Пытаюсь представить себе, как Уилсон отвозит маму в Роджерс-парк, ждет вместе с ней на одном из этих пластиковых стульев, пока детектив Олсен не принесет набор для анализа ДНК.

– Я думаю, что они не просто так позвонили именно мне, – отвечаю я, вспоминая, сколько раз за последние десять лет я угощала регистраторшу из приемной коронера завтраком. Чтобы она держала Мэгги в памяти. Чтобы убедиться, что у нее есть мой номер телефона на случай, если понадобится. – Потому что я единственная, кто все еще ищет ее.

Некоторое время Уилсон молчит, и я решаю, что в этом раунде победа за мной, но тут он тихо продолжает:

– Она ищет. По-своему.

– Ну да, устраивает обед для фонда имени Мэгги, на котором одна тарелка стоит пятьсот долларов.

– А еще она пригласила репортера из «Трибьюн», – возражает он.

– Который пишет в колонке о моде. Но маме не особо понравилось, что подкаст получил три колонки на передовице.

Седые брови Уилсона подрагивают. В доме это явно обсуждали, хотя я не могу определить, чью сторону он принял и с кем спорил.

– Ваша мать предпочла бы, чтобы ваше расследование было не столь… публичным.

– Она бы предпочла, чтобы я не обсуждала на публике подробности жизни Мэгги. Например, то, что она, возможно, занималась сексом. С девушкой.

– Не в этом дело, – говорит он. – Ей не дает спать по ночам то, что вы живете в том городе одна. Зная, что человек, похитивший вашу сестру, возможно, тоже там.

Это тоже знакомый повод для беспокойства. Для мамы. Для Андреа. Для меня. Чем известнее я становлюсь, чем больше вероятность, что человек, похитивший Мэгги, обратит внимание на меня. Снова думаю о звонках. Только за последний месяц их было уже пять, если считать голосовое сообщение сегодня утром.

– Тогда зачем она лишила меня денег? – спрашиваю я, чтобы замаскировать, насколько сильнее бьется у меня сердце от подобных мыслей. – Позвольте заметить, я могла бы сейчас жить там, где стоят куда более надежные замки.

– Она надеялась, вы вернетесь домой, – отвечает Уилсон, сворачивая с дороги и останавливаясь на обрамленной деревьями подъездной аллее дома, где я выросла. – Мне кажется, она до сих пор на это надеется.

– Что ж, кому-то придется ее разочаровать. – Я театрально выгибаю брови и сверлю его взглядом, пока он наконец не замечает этого.

– На меня не рассчитывайте, – с легкой усмешкой отвечает он.

Войдя, вижу, что мероприятие уже началось. В воздухе стоит тяжелый запах духов и свежих цветов. Лилии, мамины любимые цветы. Сестра посмеялась бы: цветы для похорон. Стоит мне войти, как ко мне бросается Джаспер, бабушкин карликовый шпиц. Подхватываю его и позволяю ему лизнуть мне подбородок, а потом, сунув его под мышку, лавирую между группами женщин в дизайнерских костюмах, которые болтают в гостиной. Ищу бабушку. Теперь, когда она в инвалидной коляске, ее проще заметить. Она сидит на задней террасе. И внутренне я готова к тому, что, когда она повернется и заметит меня, лицо ее на секунду выразит разочарование. Так происходит всегда. Разочарование от того, что подкравшаяся к ней внучка, которую Джаспер бросился приветствовать, соскочив с ее колен, – это не Мэгги. Нет смысла напоминать ей, что Джаспер никогда не видел Мэгги, что в детстве мы играли с Пеппер. Я давно уже усвоила этот урок: моя бабушка никогда не будет по-настоящему рада видеть меня.

– Ты похожа на ту девушку. На ту, чей муж обманом заставил ее родить антихриста, – говорит она, разглядывая мою прическу.

Наклоняюсь и, поцеловав ее в напудренную щеку, сажаю Джаспера обратно ей на колени.

– На Миа Фэрроу?

– Да, на нее.

– Вот и хорошо, – отвечаю я. – Теперь, если кто спросит, почему я развожусь, можешь распустить этот слух.

Я не говорю ей правду, а правда в том, что всю жизнь я носила длинные волосы, потому что так всегда делала Мэгги. Я всегда хотела быть такой же красивой, как сестра. Но однажды я больше не смогла этого выносить, не смогла быть живым памятником Мэгги.

– Только представь! Твоя мать была бы в шоке.

Она тихонько хихикает. Ее забавляет собственное озорство. В конце концов, собравшиеся здесь люди – не ее круга. Мамина семья всегда была богатой, а вот бабушка работала на почте и практически одна вырастила моего отца. Деньги, связи и статус она получила тем же способом, что и мой отец – через его женитьбу на моей матери. В этом наши с ней взгляды всегда совпадали: несмотря на то, что отец воспринял семейное состояние как должное, бабушка, как и я, всегда чувствовала себя не в своей тарелке в светских кругах.

– Еще сильнее ее бы шокировало, если бы ты предложила им погадать, – отвечаю я, хотя понимаю, что чересчур дразню ее.

– Этим-то? – спрашивает бабушка. – Это как выжимать воду из камня. Что я могу им сообщить? Как играть на бирже?

Бабушка знает, что я не особенно верю во все это: карты Таро, чайные листья или ту магию, которую практикует она, куда более похожую на то, что показывают на дневном телевидении. Я как-то нашла статью в газете из восьмидесятых, где рассказывалось, как полиция Чикаго пригласила ее в качестве консультанта для расследования исчезновения пятилетнего ребенка. Два дня спустя мальчика нашли живым, хотя журналисты все же не стали приписывать этот результат напрямую моей бабушке.

И я до сих пор помню, как прибежала домой в ту ночь, когда исчезла Мэгги, и застала там бабушку – необычно, особенно в рабочий день. Едва я вошла, пытаясь отдышаться и давясь слезами, как она тут же спросила, что случилось с Мэгги. Еще до того, как родители поняли, что что-то не так, бабушка, казалось, уже все знала. Но мне больше не интересно, что она может сказать о Мэгги. Какими бы необычными талантами она ни обладала, они так и не помогли нам найти мою сестру.

– А где мама? – спрашиваю я, заглядывая сквозь французские двери в кухню открытой планировки.

На белом кафеле, гранитных столешницах и кремовых шкафчиках со стеклянными дверцами ни пятнышка. Официанты, разумеется, раскладывают угощения внизу, в подвальном баре, и таскают подносы в гостиную и из нее по узкой черной лестнице.

– Около получаса назад пробежала мимо. Спросила, не хочу ли я выпить. Посмеялась, когда я попросила принести мне «Рики» с джином, и с тех пор я ее не видела.

– Бабушка, тебе вообще-то нельзя пить, – журю ее я.

Год назад бабушка пережила небольшой удар, и теперь она сидит в инвалидной коляске и пьет постоянный курс разжижающих кровь лекарств. Поскольку она больше не может подниматься по лестнице у себя в дуплексе в Джефферсон-парк, она переехала к маме в комнату для гостей на первом этаже, и с тех пор они постоянно грызутся. Мне даже немного жаль маму, ведь бабуля куда дружелюбнее, когда немного выпьет, а из-за лекарств она большую часть прошлого года провела трезвой.

– Я тебя умоляю! Думаешь, врач знает больше о том, что со мной станет, чем я сама? Поверь мне, милочка, когда я умру, это будет не оттого, что я слегка набралась за обедом.

– Я бы предпочла не думать об этом, – говорю я, снова почесав голову Джаспера и сжав бабушкино плечо. Но когда я выпрямляюсь, она хватает меня за руку.

– Знаешь, ты ведь найдешь ее, – тихо говорит она, пристально глядя на меня.

Не хочу это обсуждать. Мэгги и все остальное. Не хочу задавать вопрос, на который отчаянно жажду получить ответ: живой или мертвой? Поэтому просто киваю.

– Знаю, – говорю я, сжав ее руку.

Бабушка машет мне рукой, и я захожу обратно в дом, едва не столкнувшись с удивленным официантом по пути к черной лестнице. Поднимаюсь наверх, не зажигая свет, хотя на этой лестнице всегда темно. Если не включать люстру над ступеньками, единственным источником света остается естественное освещение из кухни и верхнего коридора. Однако я все детство шныряла вверх и вниз по этим ступенькам в темноте, из-за чего, если понадобится, смогу преодолеть их даже с завязанными глазами.

Наверху царит тишина, несмотря на гомон разговора внизу. Дверь в главную спальню открыта. Скидываю обувь и ступаю по безупречно белому ковру и, минуя мамину идеально застеленную кровать с четырьмя сотнями подушек – Карла утром прибралась, – направляюсь к заднему балкону. Выхожу на нагретый солнцем бетон и рассматриваю карту Гэлли-роуд в телефоне. Оттуда, где я стою, сквозь зазор в кронах деревьев видно череду трех домов: один грязно-белый, другой темно-серый, третий бледно-желтый. Но номер сорок шесть ноль три – голубой и находится слишком далеко к западу от желтого дома, поэтому отсюда его не разглядеть. Меня это разочаровывает, хотя на самом деле важно лишь близкое расположение само по себе. То, что Сара Кетчум жила рядом с тем домом, где выросли мы с Мэгги. То, что две девушки, жившие по соседству друг с другом, обе были вырваны из привычной жизни, возможно, обе погибли насильственной смертью. Представить невозможно, что бывают такие совпадения.

Честно говоря, я все утро думала о Саре Кетчум. Хотя сказала Аве, что ее история меня не интересует. Хотя заявила ей, что мне нет дела до ее брата и я не собираюсь превращать свой подкаст во второсортную подделку – очередное документальное расследование истории о невиновном человеке за решеткой, как будто убитая девушка – всего лишь реквизит в постановке на тему его несправедливого осуждения. Как будто Сара – всего лишь источник неудобства в его жизни, а несправедливость его истории важнее несправедливости того, что произошло с ней. В конце концов, в мире должен быть кто-то, кого волнуют только пропавшие девушки, кто хочет расследовать их дела не для того, чтобы добиться правильного вердикта в суде, а потому что хочет узнать, что случилось. Дать им законченную историю вместо приложения к судьбе мужчин, которые то ли убили их, то ли нет.

И все же не могу не согласиться, что в данном случае необходим более широкий взгляд на вещи. Если брат Авы не убивал Сару Кетчум, значит, убийство Сары Кетчум может быть связано с исчезновением Мэгги и это не просто совпадение. Если я займусь делом Авы и помогу оправдать ее брата, это может помочь мне достичь собственной цели. Понять, кто забрал у нас Мэгги. Понять, что на самом деле случилось с Сарой.

Вернувшись в комнату, медленно привыкаю к полумраку. Все вокруг как в тумане, после залитой солнцем улицы перед глазами танцуют тени. Выхожу в коридор и смотрю на всегда закрытую дверь в комнату Мэгги. В моей спальне, расположенной напротив, нет ничего, кроме кровати, комода, где осталась кое-какая старая одежда, и стола у окна. Но в комнате Мэгги до сих пор хранится все, что когда-то ей принадлежало. Там все еще полно вещей, из которых состояла ее жизнь. Там скрыты все ее тайны. Поэтому я захожу. Знаю, что маме это не нравится, но я хожу туда всякий раз, как приезжаю домой, делаю это и сейчас. Маме не нравится, даже когда Карла вытирает там пыль. Однако у меня на эту комнату прав столько же, сколько у мамы, поэтому последние десять лет я методично изучала личные вещи Мэгги. Снова и снова перебирала все, что там лежит, пока мой разум не превратился в карту ее личного пространства, каталог всего, что она покупала, коллекционировала или подбирала.

Сидя на кровати, смотрю на подвесную скульптуру из полированных ракушек, висящую над окном. На фотографии, заткнутые за раму зеркала над туалетным столиком. На заляпанный краской мольберт, источник такого беспорядка, что мать настаивала, чтобы она рисовала только на балконе. На пейзажи, прикрепленные к дверцам гардероба, этюды нашего двора летом, осенью и даже зимой, когда Мэгги сидела на улице в митенках, греясь у электрического обогревателя, который поставил для нее папа. Сначала я замечаю это на зимнем этюде, среди оголенных деревьев. Но потом, поднявшись с кровати и вглядевшись в осенний, весенний, летний пейзажи, понимаю, что оно все еще там. Этот кусочек синевы гонит меня на балкон. Прищурившись, смотрю на горизонт. Отсюда зазор в деревьях немного сдвинулся, открывая вид на фрагмент того голубого дома. Окно второго этажа. Это номер сорок шесть ноль три по Гэлли-роуд, дом Сары Кетчум. Пульс резко отдается у меня в руках, корень языка будто пульсирует. Если Сара Кетчум когда-нибудь стояла у того окна в детстве, она, возможно, видела, как Мэгги рисует на балконе. Или – я едва позволяю себе представить такое – кто-то, кто жил в любом из домов поблизости, мог видеть Мэгги, мог знать об обеих девушках. Мог наблюдать за ними. Ждать подходящего момента, чтобы напасть.

– Что ты делаешь?

Обернувшись, вижу стоящую в дверях маму. Ей около шестидесяти, но выглядит она на сорок пять, потому что у нее превосходный стилист и она старается не бывать на солнце. А еще она начала делать контурную пластику, хотя всегда соблюдает меру в инъекциях. То, что она прислонилась к дверному косяку, означает, что она выпила как минимум один бокал. Эта женщина умеет пить, но в ее теле заметна расслабленность, которая обычно появляется после одного-двух бокалов алкоголя.

– Да так, ничего… В гости пришла, – говорю я.

– А я-то думала, ты пришла в гости к тем членам семьи, которые еще здесь, – отвечает мама.

– Бабушка сказала, ты занята.

– Могла бы хоть поздороваться, – ворчит она.

Она заходит в комнату и раскрывает руки, чтобы обнять меня. На ней кашемировая шаль и платье от Живанши, и ткань абсурдно мягкая, настолько, что мне хочется положить голову ей на плечо и замереть. Рассказать ей все тайны, которые я храню. Рассказать ей все, от чего ее оберегаю. Но я этого не делаю. Потому что это будет очередная победа в ее копилке. Мы годами соревнуемся, чтобы посмотреть, кто из нас в ком меньше нуждается.

– Я не знала, станешь ли ты вообще со мной разговаривать, – говорю я, когда она отпускает меня.

– Не говори глупостей… – Мама берет меня за руку и уводит из комнаты Мэгги.

Как будто я просто выдумала произошедший между нами раскол.

– Глупостей, – повторяю я, словно не уверена, что означает это слово.

– Разве я виновата, что меня все это так расстроило? – спрашивает она. – Эрик для меня как сын.

– Ну, тогда тебе, наверное, следовало сегодня пригласить его вместо меня, – отвечаю я.

Она игнорирует мои слова.

– Ты с ним общаешься?

Мы спускаемся по великолепной парадной лестнице. Мы с Мэгги воображали, что это подвесной мост, ведущий в наш выдуманный замок наверху.

– Он звонил несколько дней назад.

– Вы хоть немного отношения выяснили?

– Он оставил голосовое сообщение. Я пока с ним не говорила.

– Ты ему не перезвонила?

Между мамиными бровями появляются морщинки, насколько это позволяет ботокс. Больше всего меня раздражает, что, не имея никакой дополнительной информации, моя мать правильно угадала, что в разводе виновата именно я. А еще она обманывает себя, веря, что все это можно исправить, если просто поговорить по душам.

– Я была немного занята на неделе, – отвечаю я. – Теперь, когда мы получили награду АПА, мы начинаем планировать второй сезон.

– Неужели опять про Мэгги? – прижав руку к горлу, спрашивает она.

– Нет, – увиливаю я. – Про другой случай.

Наблюдаю за тем, как она с облегчением расслабляется. Оттого, что я больше не буду обсуждать на публике ее старшую дочь, не стану и дальше разрушать образ Мэгги, который она создавала годами. Образ идеальной девочки, идеальной жертвы.

– Я бы хотела, чтобы ты просто прекратила этим заниматься, – говорит она, потряхивая платиновыми волосами до плеч.

– Чем? Пытаться выяснить, что с ней произошло? – спрашиваю я.

– Пытаться вынести любую мелочь на всеобщее обозрение, – отвечает она. – Эта твоя потребность во внимании просто неприлична.

– Может, все дело в том, что ребенком я получала мало внимания, – бормочу себе под нос, но я знаю, она меня слышит. Просто пропускает мою реплику мимо ушей.

– О сестре ты рассказываешь всему миру все, что угодно. И о нашей семье тоже. Мне, однако, ты до сих пор не удосужилась объяснить, почему разводишься с моим зятем! Притом что я чувствую себя так, будто снова теряю ребенка!

– Господи, мама! Бьешь по больному месту, да? – восклицаю я.

Впрочем, это не должно меня удивлять: у мамы потрясающий талант сводить все к собственной персоне. К тому, как тяжело она пережила исчезновение Мэгги. Как будто никто в целом мире никогда не страдал больше ее.

– Я хочу, чтобы ты уладила эту ситуацию с Эриком, – говорит она таким тоном, будто я все еще неуправляемый подросток, а брак – это контрольная, которую я завалила, или вмятина, оставленная мною на машине соседа. Или летняя подработка, которую я бросила без предупреждения. – Ты должна все уладить.

Перед глазами у меня невольно встает образ Эрика – он зажмурился и стиснул кулаки, а я умоляю его сказать мне, что делать.

– Не могу, – безжизненно отвечаю я.

Потому что не хочу признавать, что, если бы могла спасти свой брак, сто раз бы уже это сделала. Не хочу объяснять ей, что она права. Во всем виновата я. Моя мать всю жизнь не переносит даже облупившийся лак. Она бы никогда не сумела понять, насколько меня захватило желание разрушить собственную жизнь.

Она сухо откашливается. Теперь, когда она уже выплакала все слезы, у нее развилась такая реакция. Таким способом она выказывает недовольство. Это особенность моей матери: хотя ей нравится выставлять напоказ свои страдания, я уже много лет не видела, чтобы она плакала. Интересно, способна ли она еще на это или же ей пришлось полностью избавиться от способности чувствовать.

– Ладно. Я хочу кое с кем тебя познакомить, – неожиданно говорит она фальшивым, бодрым тоном.

– Хорошо, – отвечаю я.

Она не смотрит на меня. И я достаточно хорошо ее знаю, чтобы понимать: до конца мероприятия она, скорее всего, больше ни разу не взглянет на меня.

– Кое-какие VIP-дарители и журналист из «Трибьюн».

– Ясно. А что здесь можно выпить?

– Как обычно. «Мимозу». И очень хорошее «Совиньон-блан», – ровным голосом отвечает она, словно все утро произносила эту речь.

Следую за ней в гостиную, где все еще полно гостей.

– Бабуля упоминала джин.

– Твоя бабушка знает, что до вечера я не подаю спирт, – говорит мама и ведет меня в толпу. – А ей в любом случае его нельзя.

Это мероприятие очень унылое, как и все благотворительные обеды фонда имени Мэгги. Слабоалкогольные коктейли, тарелки влажных, недозрелых жареных овощей и резиновой курицы. Чрезмерно накрашенные женщины пожимают мне руку, вопросительно глядя на меня. Как будто сумеют разглядеть подтверждение тому, что они обо мне слышали, если будут смотреть достаточно внимательно. Но кое-что в этом году изменилось, и я не сразу понимаю, что именно. А разница в том, как мама представляет меня своим гостям. Раньше она представляла меня как свою младшую дочь, а потом переходила к подробностям моего брака с Эриком. «Мы с вами виделись после приема? Ах, конечно, а сейчас они живут в очень красивой квартире с тремя спальнями в Викер-парк! Разумеется, полностью перестроенной, но там по-прежнему сохранилось то винтажное очарование». Она всегда называла все красивым. Вся моя жизнь была чрезвычайно успешной.

В этом году она представляет меня как сестру Мэгги. Как будто на самом деле я ей не дочь, а какая-то дальняя родственница и наше родство случайно. Или еще хуже – падчерица. Несмотря на то, что прежде ее хвастовство бесило меня, ее пренебрежение все же делает мне больно. Вот она я, вечно второй ребенок, всего лишь сестра пропавшей девушки. Всегда страдаю как от чрезмерного внимания матери, так и от ее пренебрежительного отношения.

Как только со стола убирают посуду, я тихо ухожу. За дверь и по подъездной аллее, на север, туда, где она соединяется с дорогой. Потому что, находясь так близко от дома Сары Кетчум, просто не могу не заняться расследованием.

Дом номер сорок шесть ноль три по Гэлли-роуд очень похож на другие псевдовикторианские дома в Сатклифф-Хайтс – двухэтажное голубое здание, пытающееся выглядеть изящно под налетом денег. Напоминая о тех временах, когда в подобном доме мог бы жить школьный учитель или электрик, а не инвестиционный банкир. Нажимаю на кнопку звонка и играю в игру, в которую всегда играла, когда росла в этом городке. Пытаюсь угадать, кто откроет дверь – член семьи или прислуга.

На пороге женщина средних лет, и я тут же оцениваю ее маникюр, тунику от Айлин Фишер, невыразительную гладкую кожу между бровями – наверняка ботокс – и узнаю в ней хозяйку дома. Но она сама открывает дверь, а значит, я преодолела первое препятствие на пути следователя – сразу нашла источник.

– Здравствуйте, – говорю я, улыбаясь легкой, смущенной улыбкой. – Меня зовут Марта Риз, и я бы хотела немного поговорить о вашем доме.

– О, – говорит женщина, – мы не планируем продавать, если вы об этом.

– О нет, – отвечаю я. – Меня интересует, знаете ли вы что-нибудь о людях, которые жили здесь до вас.

Я посмотрела историю продажи этого дома, и те, кто живут здесь сейчас, купили его пять лет назад. Уже после убийства Сары.

– Прошу прощения, – говорит женщина. – Кто вы?

– Я провожу исследование для подкаста, – говорю я, пытаясь понять, какую тактику лучше использовать. Обычно в таких ситуациях разговоры берет на себя Андреа, так что сейчас чувствую себя немного не в своей тарелке. – Изучаю историю Сатклифф-Хайтс. Здесь произошли кое-какие важные события, которые могли попасть в национальные новости.

– Понятно, – говорит женщина. На ее лице проступает облегчение. – Подкаст? Это что-то вроде TED Talk[13]13
  TED Talk – выступление на конференции TED (аббревиатура от англ. technology, entertainment, design; технологии, развлечения, дизайн) – американского частного некоммерческого фонда.


[Закрыть], да?

– Это что-то вроде радиопередачи, которую можно послушать в Интернете, – отвечаю я.

– Ну, – говорит она, – мы с мужем живем здесь всего пять лет. У меня должны где-то быть данные продавца.

Вижу, как она мысленно прикидывает, что делать, и я очень рада, что надела подходящий для благотворительного обеда костюм. Похоже, она пришла к выводу, что я слишком хорошо одета, чтобы замыслить что-то коварное. В конце концов, деньги признают деньги.

– Не хотите зайти? – спрашивает она.

Сижу у нее в гостиной и пью чай со льдом, пока она роется в коробке с бумагами, которую принесла из кабинета. Напротив нас на диване разлеглась пара борзых. Они устало и настороженно наблюдают за мной. Я явно нарушила их привычный распорядок дня. Скорее всего, помешала им вздремнуть после полудня.

– Как их зовут? – спрашиваю я, указывая на собак.

– Чарльз и Диана, – отвечает она. – Их разводит моя сестра, поэтому она и подбирает имена. Можно подумать, в мире не происходило ничего важного с восьмидесятых. Предыдущую пару звали Сонни и Шер.

– Мило, – говорю я.

Она выуживает из коробки лист бумаги и изучает его, слегка приспустив очки для чтения.

– Нашла, – сообщает она. – Прошлую владелицу звали Эбигейл Вудс.

– Эбигейл Вудс? – Странный поворот событий, если Ава ничего не перепутала. – А не Кетчум? – спрашиваю я.

Женщина качает головой.

– Нет, не думаю.

– А, – говорю я, и женщина, вероятно, замечает, что эти новости меня слегка разочаровали, поскольку она снимает очки для чтения и указывает ими на меня.

– Видите ли, по-моему, это был второй дом продавца. Припоминаю, что большую часть года она жила в Нью-Йорке.

– Вы не знаете, может, она кому-нибудь сдавала дом или здесь жил кто-то еще? – спрашиваю я.

– Какое-то время здесь жил ее брат, кажется, занимался ремонтом дома. По словам риелтора, он был подрядчиком в этом районе, дом ремонтировал сам. Но когда мы купили дом, он уже освободился.

– И она не объяснила, почему продает? – спрашиваю я.

– Указала обычные причины, – отвечает женщина. – Слишком дорого держать второй дом. Ну, знаете, все как обычно.

– Вы что-нибудь помните о девушке, которая когда-то здесь жила? – спрашиваю я. – Подросток, которого убили?

Женщина вроде бы слегка бледнеет.

– Убили прямо в доме? – спрашивает она. – О нет, думаю, о таких вещах нужно сообщать, прежде чем выдавать разрешение на продажу дома.

– Нет, – торопливо говорю я. – Не в доме. Согласно имеющейся у меня информации, здесь жил ее отец и подростком она приезжала сюда на лето. Она умерла позже, уже когда переехала в собственную квартиру.

– Знаете, я что-то такое припоминаю, – отвечает она, присаживаясь на диван рядом со мной. На ногах у нее опухшие синие вены под ремнями сандалий. – Она пропала, да?

– Да, однажды вечером исчезла по пути на встречу с друзьями. Два дня спустя ее труп нашли в ЛаБаг-Вудс.

– Верно. – Женщина кивает. – Какой ужас! Я помню, как дамы из моего книжного клуба обсуждали это, когда мы читали «Девственниц-самоубийц».

– Но вы не знали, что она жила здесь? – спрашиваю я.

– Понятия не имела. Просто знала, что она была местная. Может, муж знал, – говорит она. – Слушайте, если вам потребуется взять у кого-нибудь из нас интервью для вашего радиошоу, мы с радостью поможем. – Нацарапав свой номер телефона под контактными данными Эбигейл Вудс, она протягивает мне листок бумаги.

– Спасибо. – Ставлю стакан на стол и встаю. – Если у меня возникнут еще вопросы, я с вами свяжусь.

– Конечно, – говорит она и тоже встает. А потом машет руками, как будто ее только что окунули в холодную воду. – Ой, вспомнила! – восклицает она. – Ее вроде бы звали Мэгги, да?

– Мэгги? – переспрашиваю я и с такой силой стискиваю зубы, что боль ударяет в виски.

– Да, – распаляется она. – Теперь вспомнила! Говорили, она исчезла, а потом ее нашли в лесу. Мэгги как-то-там. Местная девочка. Это полезная информация?

Хочу сказать ей, что Мэгги – не та девушка, которую нашли в лесу. Что Мэгги так и не нашли. Что этой женщине следует сказать своему чертову книжному клубу перестать сплетничать о моей сестре. Но вместо этого заставляю себя улыбнуться.

– Да, – отвечаю я. – Очень полезная.