Текст книги "Убийца теней"

Вилона его за руку взяла и в самую гущу веселящихся потащила за собой. Так и протанцевали весь праздник чуть не до упаду. Вечером провожать её до дома пошёл. На прощание поцелуй стал выпрашивать. А она – смехом, смехом, вырвалась и убежала.

Но после часто с ней стали видеться. Гуляли вместе подолгу, и целовались всё-таки… Крепко, сладко. И такое счастье это, что не сказать… Да, не мог он никогда сказать, объяснить, как сильно любит её. Думал, она сама понимает и отвечает тем же. На вечное её шутливое настроение внимания не обращал, не допускал мысли, что не всерьёз всё это для неё.

А потом Вилона один раз с ним на прогулку идти отказалась, другой… Дарлен неладное заподозрил. Да недолго и подозревал: приятели сказали, с Антером она теперь на прогулочки-то бегает. И до того дошло, что его, Дарлена, и в дом пускать перестали: стучит он, стучит, откроет кухарка, или Вилонина сестра, или ещё кто: нету Вилоны, и всё тут.

Но он своего добился всё же. Подкараулил однажды её недалеко от дома.

– Что, к Антеру на свидание торопишься?

И так это сказал, такой у него вид был, что испугалась девушка, попятилась. Дарлен заметил, оправдываться принялся: я тебя не пугать хочу, хочу только, чтобы ты к нему не ходила. Ты же меня любишь. Потому что я ведь тебя люблю – значит, и ты меня должна.

– Ничего я тебе не должна!

Как пощёчину залепила. Нет, хуже. Пускай бы пощёчину, от слов-то больнее. И нахмурилась сердито… А Дарлен всё не верит, глазам своим не верит и ушам. За руку её взять попытался – не далась, вырвала.

– Как же так? Неужели ты правда с дураком этим, с Антером? Ты же моя! Моя!

– Ничего не твоя! Разве я тебе обещала что? Никогда не обещала.

– Но мы же с тобой гулять ходили… А поцелуи? А подарки, что я тебе дарил?

– Да забери ты обратно всё, не надо мне от тебя никаких подарков! Только в покое оставь.

«Ну его к Творцу мира и ещё куда подальше, этого Дарлена», – так Вилоне подумалось. Красивый он, конечно, ничего не скажешь, но есть в нём такое что-то, пугающее… отталкивающее. Сумасшедшее что-то.

Развернулась – аж юбка взметнулась в воздухе. И прочь пошла.

Дарлен бешеную злобу почувствовал – того гляди задохнётся. Страшная злоба, бессильная. Но неужели так и уйдёт она, а он, как оплёванный, стоять останется? Неужели не ответит ничем?..

«Моя, моя…» Нет, не твоя!

И ответил. Сорвалось с губ грязным плевком:

– Шлюха! Шлюха поганая!

Не оглянулась Вилона. Вздрогнула только… или показалось так. Быстрее зашагала, чуть не бегом.

Как пьяный, Дарлен весь вечер по улицам бродил. Без вина пьяный. Без вина – а мир вокруг крутится и крутится, и не остановится никак. Дотащился до центральных кварталов, до бульвара Сорметт, который в Норвейре и даже за его пределами пользуется дурной славой. Дурной – для тех, кто из себя добропорядочных строит. А так – манящей… как манит запретное, то, что ханжи да святоши грязным называют.

Ну точно как пьяный Дарлен… да усталый ещё, шатаясь, по Сорметту побрёл. Мимо домов здешних, из которых громкая музыка и похабные песни слышатся. У второй же, или, может, у третьей двери, к нему девица подскочила:

– Хочешь, красавчик, со мной пойти?

Дарлен, как безумный, на неё уставился. Ещё быстрее завертелся мир вокруг него. А девка уже кружевную кофту на груди расшнуровывает:

– Пойдём, у меня для тебя есть кое-что. Много чего есть…

Но это она в неверном ночном свете девицей кажется, а присмотришься – лицо немолодое, морщины у глаз, краска слоями.

– Пошла прочь! – оттолкнул её Дарлен от себя и дальше зашагал. Потаскуха ему вслед ругательство проорала.

Но недалеко ушёл – другая откуда-то появилась, третья. Юбки чуть не до самых бёдер задирают – у-у, мерзость… Мимо всех них прошёл Дарлен, не остановился. Так и убрался бы из Сорметта, да в самом уже конце её увидел. Молодая совсем. Действительно, молодая. И платье на ней какое-то очень уж простое, закрытое. А, невинную из себя строит, для тех, кому такое нравится… А сама-та ещё хуже тех, других, продажная. Шагнула навстречу, в кружок фонарного света, чтобы товар лицом показать. Улыбается, ямочки на щеках. И волосы по плечам – золотые… Золотые.

Остановился Дарлен, как вкопанный. На миг показалось, что Вилону видит. Что она и эта вот – одна, и лицо, и фигура одинаковые.

А девица по-своему это его оцепенение истолковала:

– Привет, дорогой…

И за шею хочет обнять. Духи у неё дешёвые, приторные, так и бьют в нос. Вдохнёшь – цветы какие-то мерещатся. Красные цветы… как раны открытые. Как…

А волосы-то у неё и правда золотые совсем.

Желание изнутри пламенем обожгло. Так же вот и Вилона его дразнила. Губы для поцелуев подставляла, а чуть покрепче приобнимешь её – вырывается: нет, нельзя. Вилона… Моя! «Нет, не твоя». Тварь лживая… Такая ярость вспыхнула в сердце, что даже вожделение пересилила. Чувство зверя, у которого его – его собственную – добычу отнимают.

Не справиться. Не погасить это, зверское. Нет обратной дороги.

Если бы стал свидетелем этой сцены человек с даром видуна – увидел бы, как пробивается из человеческого тела свинцово-клубящийся бутон на длинном стебле, вырастает из спины, дорогу себе прогрызает. Словно сама плоть на спине расходится, выпускает на волю тёмный сгусток. Но – не плоть, конечно. Насквозь проходит «бутон». Ларвы и сами плоти не имеют, и из человеческого тела так вырываются, что и не замечает хозяин.

Только видун заметит. Но не было рядом видуна.

– Тварь, тварь, гадина!

Раз, и другой кулак Дарлена врезался девушке в лицо. Охнула она, покачнулась, упала на землю, к его ногам.

– Дрянь, шлюха!

Не замечая ничего вокруг, себя не помня, стал её пинать. Она сначала вскрикивала, после стонала только.

А потом вдруг как схлынуло всё.

«Я не хотел её бить».

Наклонился Дарлен к девушке, тронул за плечо. Та снова застонала и попыталась в сторону отползти. Живая…

– Эй, слышишь? Слышишь меня? Я это… не хотел. Правда. Само оно как-то, не знаю…

Она не ответила. Дарлен выпрямился, оглянулся по сторонам. Никого. А надо бы, чтобы помог ей кто-нибудь. Надо бы… вдруг у неё кости переломаны…

Кто-нибудь, но не он. Ведь его обвинят сразу, и не объяснишь, что не хотел. Может, и хорошо, что никого нет поблизости, что в ближайшем кабаке так на гитаре да на сейманском барабане наяривают, что криков не разобрали.

Девушка опять застонала глухо. Дарлен отступил на шаг, поморщился, помотал головой, как будто отрицая вот это, очевидное.

И тут неподалёку топот бегущих ног послышался. Услышал всё-таки кто-то вопли её…

Прочь. Прочь. Нельзя, чтобы его рядом с ней застали.

И побежал Дарлен. Снова мир вокруг завертелся. Только теперь не от обиды детско-взрослой, от ужаса уже, от отвращения – ну зачем, зачем это всё? Зачем всё так мерзко?

Остановился Дарлен, задыхаясь. Если кто и гнался за ним, то давно уже отстал. Но как с этим ужасом и с отвращением справиться?..

Не хотел бить. Хотел – не хотел. К самому горлу подкатывало, душило что-то, не давало вздохнуть. Дарлен понял, что если прямо сейчас не сделает что-нибудь, то просто не выдержит этого, упадёт замертво.

Оглянулся в отчаянии. Где он, куда его ноги принесли? Эту часть города и знает-то плохо. На другой стороне улицы здание, высокая створчатая дверь, колонны по сторонам. Над входом – две параллельные черты и кружок между ними, знак двухбережной веры. К храму примчался… Вот куда и надо. Где, как не здесь, утешения, избавления от бед искать?

Бегом вбежал. И перед первым же священником, седобородым старичком, упал на колени:

– Святой отец, я грех совершил, покаяться хочу.

– Не «святой отец», святой брат, – поправил старичок.

«Отцами» только первых да вторых священников обители и города величают. А этот, значит, хотя и пожилой, только старший брат. Но Дарлену-то всё едино. У него слёзы по щекам ручьями текут. Другой постыдился бы плакать на людях, да и он, Дарлен, прежде постыдился бы. А тут само как-то заплакалось. И легче стало. И священник, сразу видно, добрый человек. Тихим, ровным голосом увещевает:

– Ну-ну, брат мой, не убивайся так. Что за грех? Кайся, Творец мира истинное покаяние не отвергнет.

– Женщину одну… обидел очень.

Так и не пошло с языка, что избил. Всё рассказал святому брату – и про Вилону, как с ней поссорился, и как в дурной квартал и пошёл. И про вожделение даже, которое в нём продажная девица вызвала, рассказал. Священник слушал да приговаривал: это хорошо, что понимаешь теперь, как неправ был, хорошо, что раскаиваешься. Значит, нет на тебе греха. Прощается грех, душа очищается…

Так и унялась в груди Дарлена буря. Но и под конец беседы своё «обидел» не смог он на «избил» заменить. Раз нет греха – какая разница…

Если бы видун рядом был, увидел бы, как недавно освободившийся ларв, тёмное облако на привязи, чуть-чуть только меньше стало, но не исчез никуда. Но не было рядом видуна.

Успокоился Дарлен. Сидит подле старого священника, вздыхает сокрушённо. Слушает успокоительные слова: это ведь не ты сам, это тебя злые духи на дурной путь толкнули, а ты тем лишь виноват, что поддался, слабость проявил. Смотрит на знак двухбережной веры, огромный, в человеческий рост, что в храме над алтарём помещён. И вдруг – как осенило Дарлена, до глубины души пронзило: «Прав святой брат, не я виноват, злые духи подбили. Их происки».

– Научите, святой брат, прошу вас, научите, как жить праведно? – оттуда же, из глубины души, слова.

– Я не научу. Творец мира меж двух берегов научит.

– А в братстве – праведная жизнь?

– Конечно, когда суета мирская тебя не касается, жизнь чище становится, праведнее. Когда искушения не видишь, оно и не коснётся тебя. От искушений – беги. Демоны человека искушают, а человек слаб, слишком слаб, уступает наущениям и прямо в лапы им, злобным левобережным духам, попадает. Вот и ты не устоял. Но раскаялся – значит, уже спасён, значит, другой, чистой жизни желаешь для себя.

– Да, святой брат, да, чистой жизни, где этих… не будет, таких, как эти женщины продажные…

– Я из обители Благих Духов. Приходи к нам. Тех, кто ложные помыслы на истинные сменил, грешно было бы отталкивать. Но служению вере себя посвятить – значит, всё прежнее отвергнуть. Готов ли ты к этому? Подумай хорошо. А работать на благо обители готов? Младшим-то особенно много всякого хозяйственного труда делать достаётся. Да ещё учиться приходится.

– Готов, святой брат.

– Ну, тогда примет тебя наш первый священник.

Обновлённым человеком Дарлен из храма вышел – так казалось ему. Ещё спрашивает священник, готов ли он… Конечно, готов. Прочь все соблазны, прочь мысли греховные, и людей, которые эти мысли вызывают, таких, как эти две… Как она, золотоволосая Вилона… Он теперь выше неё, не посмотрит в её сторону, даже если она сама себя предлагать начнёт. И ей, и всем докажет, что лучше он, выше, чище. Здесь, в вере, путь, здесь спасение. А кто по-другому скажет – тот злым духам поддался.

Один путь. Он, Дарлен, теперь знает его. Его долг – и других на этот путь наставлять, всех, кого сможет. А кого не сможет, кто левобережным духам себя предал и не отречётся от них – тому ни жизни истинной, ни света не будет. Тому – кара вечная.

«Приду, святой брат, завтра же приду. Дома прощусь со всеми, и если отговаривать начнут – не послушаю. Приду и все испытания вынесу, самую чёрную работу буду делать, если надо. Ради очищения души – всё преодолею. Стану двухбережным братом. Лучше всех них стану, выше, выше грязи их…»

Точно в лихорадке шептал так Дарлен, сам с собой разговаривал. И если бы был рядом видун, увидел бы, как второй тёмный бутон за его спиной распускается, ларв гордыни и веры в свою правоту, как в единственную истину, существование обретает.

Но не было рядом видуна. Некому было ужаснуться, правду узрев.

А в грязной подворотне квартала Сорметт давилась слезами, стирала кровь с разбитого лица золотоволосая женщина. Хватала ртом воздух – сломанным носом не вздохнуть. Рядом сводник матерился на чём свет стоит, проклиная того, кто его живой товар испортил. Да толстая рябая старуха, что девицам вроде служанки была, суетилась бестолково, квохтала:

– Лекаря бы, лекаря…

Болтала только, а сама за лекарем не шла – неизвестно ведь, захочет сводник тому платить или нет.

* * *

Разложив перед собой карту Лоретта, Ярла отметила три места, где убитых оборотнем людей нашли. И ещё несколько мест, тех, в которых по наиболее достоверным свидетельствам зверь показывался. Говорили эти отметки мало о чём. Да всё в лореттском деле пока мало о чём говорило. А когда так – одно остаётся: брать оружие и отправляться на охоту. А там уж как придётся…

Как раз время охоты и подходит, солнце садится за горизонт. Время охоты и время ларвов.

Бинты на пальцы, на запястья намотать – это в обязательном порядке. А сверху ещё перчатки кожаные – так и руки лучше защищены, и нож держать сподручнее, и тетиву натягивать.

На грудь – перевязь с метательными ножами. Кинжалы в ножнах на пояс, все три. Колчан со стрелами – туда же, на пояс. Со всех сторон чехлами с оружием пояс обвешан, да ещё и кошель болтается. Но ничего, Ярла знает, как всё это добро для себя удобно расположить.

На лук – тетиву натянуть. Сегодня уже не разведка, сегодня нужен он. В начулье его и за спину, и закрепить, чтобы не мешал, не болтался, чтобы ножевая и лучная перевязи одна в другой не путались.

По малолетству наслушалась Ярла рассказов одного фейренского соседа, старого Суора, про то, как в молодости он в Виеттии жил и участвовал в городском ополчении. Время тогда было неспокойное, илленийские города один с другим чаще, чем теперь, враждовали. Вот и на Виеттию двинулись норвейрские отряды. Ополченцы город защищали. Суора определили в арбалетную сотню. Говорили после, в том, что не удалось норвейрцам приступом Виеттию ни с моря, ни посуху взять, арбалетчиков немалая заслуга.

– Что это ты на охоту вместо лука самострел не берёшь? – спрашивала Ярла отца. В мыслях ей это оружие куда более внушительным представлялось.

Ольмар объяснял: самострел только и хорош, что при осадах, когда за стенами укрываться можно, ну а если не за стенами, то хотя бы чтобы пехота прикрывала стрелков, пока они арбалеты заряжают. А если охотишься, да не на кого-нибудь, а на ларва, тут часто скорость важна. Пускай в дальнобойности лук проиграет арбалету, но в скорострельности – никогда. Ночью-то, да ещё, к примеру, на бегу, попробуй с ним сладь.

Потом, когда постреляла Ярла раз сама из арбалета, пришлось ей с отцом согласиться. А жалко: видом-то, и правда, внушительная штука. Вот надела бы она такую на спину на перевязи, прошлась по улицам – сразу видно, серьёзный человек, если с таким оружием серьёзным… Подумала так и самой смешно сделалось. Не ради чужого мнения сумеречные охотники оружие носят, ради дела.

Когда Ярла собиралась уже из комнаты выйти, явился, на пороге её застав, посыльный от сотника Герена. Сообщил, где сегодня планируют патрули пойти, спросил, нет ли у неё предположений каких – насчёт самых опасных мест в городе, к примеру. Ярла ответила, что схема движения патрулей, сотником составленная, вполне подойдёт. Не хуже и не лучше любой другой… потому что пока о поведении зверя ничего определённого сказать нельзя. Про себя добавила, что, когда в городе ночная тварь бродит, все места можно одинаково небезопасными считать.

– А вы сами куда пойдёте? – с любопытством поглядывая на торчащий из-за её спины лук, поинтересовался посыльный.

Может, думал, что она с одним из патрулей отправится – побоится одна. Или иначе: покомандовать захочет. Кто же его, посыльного, знает, какие у него мысли в голове. Но Ярла сказала, что сама по себе пойдёт.

На всякий случай сориентировались они по карте, условились, что в старой башне, где прежде водный резервуар находился, будет пункт связи. Там постоянно будет стражник находиться, через которого обе стороны смогут друг другу важные вести сообщить, если будут таковые.

До тех пор, пока светать не начало, бродила Ярла по городским улицам, к местам прошлых убийств подходила по нескольку раз, затаивалась. Бывает иногда, что ларвы на прежние места возвращаются. Бывает – но не сегодня. Впустую прошла ночь.

5. Рукопись Талвеона

В «Карася» Ярла вернулась, когда уже совсем светло стало. Спать себе назначила ровно четыре часа. Хватит. Но и меньше нельзя, а то плохой из неё будет охотник.

Проснулась точно в срок. Так же как вчера, пробежку устроила для разминки. И для удивления постояльцев, как же иначе. Ну-ну, пусть их удивляются, гадают, что за странности у неё. Потом привыкнут. Но лучше бы не успели привыкнуть, лучше бы побыстрее она свою работу сделала.

Когда Ярла поднималась обратно к себе в комнату, на лестнице ей попалась Саулина. Спросила:

– Может, гос… может, вам надо чего?

Никак не привыкнет, что не нужно «госпожу» добавлять.

– Да вроде нет, и так всё хорошо, спасибо тебе.

Заулыбалась девушка. Видно, мало кто её за работу благодарит.

– А я вот, глядите, вам яблок несу. Спелые, вкусные, только что сорвала.

– Ну, спасибо.

Взяла Ярла у Саулины корзинку с яблоками. И правда, спелые – вон, красно-полосатые какие, и аромат тёплый, солнечный. Тут же и на душе тепло сделалось. А сумеречному охотнику важно это, чтобы иногда тепло становилось на душе.

После завтрака пошла Ярла в город. Официальные источники, стража с её отчётами, не помогли – значит, неофициальные задействовать надо. Это полезно бывает.

До сейманского квартала Ярла добралась без труда. Добралась бы, даже если бы у неё до сих пор карты Лоретта не было, с первого дня его расположение запомнила хорошо.

Опять в особую эту здешнюю атмосферу окунулась. Где-то, слышно, поют, на гитаре лениво наигрывая, низкий женский голос о роковой страсти да о кровной мести выводит строчки.

Почти что под открытым небом, под лёгким тканым навесом, на рейки натянутом, сейманские мужчины – и молодые, и средних лет, и пожилые – за столами сидят. Кто густо заваренный травяной чай попивает, кто вино. Но крепче вина – ничего. Крепче – разве что по праздникам. Горьких пьяниц среди сейманов не много.

В других кварталах таких вот «посиделок» не увидишь: простой люд днём работает, знатные – ну, они знатные и есть, у них своя жизнь. Про сейманов, в питейных заведениях прохлаждающихся, многие сказали бы, что воровством да обманом они добывают деньги, оттого и время имеют бездельничать. Что мастеровой за месяц наработает, то вор, может, в один раз стащит. Стащил – и сиди себе, посиживай, отдыхай.

Ну да, есть между сейманами воры, не поспоришь с этим. Но есть и другие, которые почти честными занятиями промышляют. Почти-почти. Так думала Ярла, мимо питейных шагая, краем глаза на завсегдатаев их поглядывая. Они тоже поглядывали на неё: чужачка. Но правила знает здешние. То, например, что женщинам в такие вот питейные заходить нельзя. Она и не идёт.

Жонглёров, акробатов, которые прямо посреди улицы упражняются, представление своё репетируют, отвлекать не надо. А вот ребятишки, что вокруг столпились – дело другое. Они-то Ярле и нужны. Это такой народ, который в городе больше всех знает. Разве что кумушки-сплетницы, рыночные торговки с ними могут посоперничать. Но у тех выдумки с правдой так перемешаются, что и не отличишь.

Выловила Ярла взглядом одного мальчишку, который малость в стороне от других – может, лучшие его приятели сегодня почему-то не пошли с ним гулять. Тощий, лопоухий, востроглазый. Такой всё слышит, всё подмечает.

Поманила мальца пальцем. Тот с неохотой – от интересного зрелища отвлекают – но всё-таки в её сторону пошёл. А как только монетка у Ярлы в пальцах сверкнула, переменил настроение, заторопился.

– Тебя как звать? – спросила Ярла.

– А тебе какое дело? – не слишком вежливо откликнулся маленький сейман. Но на монетку завидущими глазами зыркнул. Эх, не одолела бы с годами-то страсть к деньгам его… Но среди сейманов не только пьяниц, но и скупцов чрезмерных не много, больше таких, которые к серебру да золоту не как к цели, а как к средству относятся: легко пришло – и ушло легко.

– Должна же я как-то обращаться к тебе. Не так же, чтобы «эй, ты»! Не дело.

Мальчишка поразмыслил чуток.

– Ну да. Не дело. Самай звать. А тебя?

– А меня Бритва.

– Врёшь, небось. Не бывает таких имён.

– Не-а, не вру. Имя не имя, а прозвание такое.

Вокруг акробатов с жонглёрами плясуньи закружились в ярких цветастых юбках, с бубнами в руках. Танцуют, изгибаются, как молодые деревца на ветру, притопывают, и звенят, звенят…. Акробаты высоко-высоко подпрыгивают и переворачиваются в воздухе. А у жонглёров над головами целые вихри цветных шаров крутятся.

– А я не верю всё равно, – заявил Самай.

Ярла вытянула незаметно из-под пол кафтана два ножичка. Перед выходом как подсказало ей что-то, что надо перевязь надеть. Закрутила в пальцах – замелькали серебряные вихри.

– Ух ты! – одобрил Самай. Не то чтобы очень удивился – они тут ко всяким диковинам привычные. Но всё-таки интересно.

– Теперь веришь? – Ярла кинула ножички на место, в пазы перевязи. Безобидные вроде такие ножички, лёгкие, если с кинжалами сравнивать, и рукоятки простенькие, без накладок. Но гибельная сила не меньше в них, чем в кинжалах – коли умелая рука бросает.

– Ладно, верю, Бритва так Бритва. Монетку-то дашь?

– Дам, если скажешь мне кое-что. О чём у вас тут сейчас больше всего разговоров?

– Ну, ясно о чём. О чём и везде. Про зверя оборотного.

– Ага. А ещё? Про людей необычных каких, к примеру? Не говорили, что помер недавно кто из таких людей?

– Да нет, – пожал плечами Самай. И вытаращил вдруг глаза: – А что, по-твоему, это мертвец из могилы встаёт, и живых с собой утаскивает?

– Нет… не то, – покачала Ярла головой.

– А-а… – разочарованно протянул Самай. – А я-то уж думал… Нет, не говорят, что помер эдакий человек. Герцог наш, вот уж кто необычный да странный, любит диковины, ну, одёжу не поймёшь какую, да науки там, да философии всякие – но он-то живёхонек.

Герцог, прикинула про себя Ярла. А не может ли действительно Хосвейн Лореттский виновником появления ларва быть? А что, мало ли… Иногда того, кто на самом виду, и проглядишь. Да вот только не заметила она в герцоге особо сильной «замутнённости». Так, обычные людские страстишки, не чрезмерные. Чтобы ларва вырастить, который ещё при жизни хозяина на свободу вырваться способен, посильнее нужна «темнота». И после того, как освобождается ларв, «темнота» эта из человека не исчезает никуда, меньше её не становится. «Облако» на привязи – да, исчезает, потому что обрывается привязь. А тёмные побуждения так в виде «помутнения» и остаются, и вскоре из них новый ларв начинает расти. Но это не случай Хосвейна. Точно нет. А вот что не одно лишь ронорское платье, но и «науки с философиями» любит Хосвейн, это на заметку надо взять. Глядишь, пригодится для чего…

Хосвейн отпадает, значит. Но другой-то человек не только с «помутнениями», но и с видимыми тенями в советном доме был…

– Герцог живёхонек, – продолжал рассуждать вслух Самай. – Вот разве что узник тот, поди, скоро дух испустит.

– Что за узник? – заинтересовалась Ярла.

– Да есть один такой, Талвеон Еретик зовут. То есть, Талвеон из Эйра, потому что приехал из этого Эйра самого, хотя я вот не знаю ни про какой Эйр, сроду не слыхал. А Еретик – потому что отступник.

– От чего отступник?

Сама-то Ярла догадалась, от чего. Но интересно, что малец скажет.

– Да кто ж его знает, от чего. Болтают, в тутошней учёной общине прилюдно против двухбережной веры говорил. А уж чего говорил, это я не знаю. Может, как эти еретики раннеправники, которые плетут, что Творец не одновременно два берега мировой реки создал, а сперва Правый, потом Левый. Дурачьё они все… Тот сначала или этот – велика разница? И Талвеон этот дурак дурацкий. – Мальчишка понизил голос, приблизился к Ярле: – Оно ведь как: не веришь в двухбережную-то веру, ну и не верь потихоньку, промеж своих. А он – прилюдно.

Мал Самай, да не глуп. Понятно, почему шепчет: сейманы испокон веку в двухбережные храмы не ходят, свои у них верования, в мать-луну, да в звёздных покровителей. Но, как Самай и говорит, промеж своих всё это. Промеж своих – но с ней, Ярлой, обмолвился мальчишка словечком. Видно, тоже своё у него чутьё, с кем можно обмолвиться, а с кем – ни-ни. С ней обмолвился, а другие шёпота не услышат.

– Год уже отступник в тюрьме сидит, – рассказывал Самай. – Святые братья его покаяться заставляют, от ереси отречься. А он – ни в какую. Дурак, он дурак и есть.

– Почему дурак?

– Да потому. Он бы им-то отрёкся, вслух, а про себя не отрекался бы, вот и всё. Они бы его выпустили тогда.

– Из тюрьмы-то выпустили бы, а из-под надзора – это вряд ли.

Самай понял, про что речь. Кивнул:

– Ну да. Да только наполовину на свободе всё лучше, чем совсем в тюрьме. Хотя… – задумался, – кто его знает. Но всё равно дурак этот Талвеон: попадаться не надо было. Надеялся, что ли, двухбережники ему такую болтовню просто так спустят?

– Ну, может, на герцога вашего надеялся. Ты же говоришь, что он философию всякую уважает.

– Герцог-то? – усмехнулся Самай. – На него не больно понадеешься. Ему сегодня одно в голову впало, а завтра другое. Сегодня иноземные науки, а завтра какой-нибудь толкователь снов его своей речью прельстит – он уж и толкованиями снов интересуется.

Про герцога Самай в полный голос говорил, куда свободнее, чем про то, как в двухбережную веру «промеж своих» не верить.

– Ну, хочется ему, пусть интересуется.

– Да всякий знает, что по снам будущее не предскажешь, – презрительно фыркнул Самай. – Враньё. Вот по драгоценным камням – другое дело, если, конечно, говорить умеешь с ними. И потом, ты понимаешь ведь: науки – одно, а ересь – иное.

– Ну, пожалуй что так.

– Что, Бритва, помог я тебе?

– Да сама не знаю. Но монетку свою держи.

Отдала Ярла мальчишке денежку.

По дороге из сейманского квартала к центру города мысли Ярлы занимал таинственный узник. Надо бы охотничьими полномочиями воспользоваться, письмом с герцогской печатью, и человека этого повидать. Может, здесь и ответ, может, он-то лореттскому ларву бывшим хозяином и приходится. Если это наверняка выяснить, шаг вперёд в деле будет.

* * *

Ночью Лорк не мог заснуть. Разговор с охотницей Ярлой Бирг не разрешил всех его сомнений и терзаний. В его случае разрешить их так легко и просто было невозможно – ведь два десятка лет его приучали считать себя грязным, греховным существом из-за того, что он родился на свет так, как родился. Да, всё это время внутри него что-то не соглашалось с Воллетом и другими братьями, что-то говорило: у тебя есть недостатки, но всё-таки ты не такое ужасное создание, как хотят внушить тебе они. Это говорили его внутренний разум и сердце. Но обыденный, повседневный ум привык принимать то, что твердят другие.

И вера, в которой его воспитали, вырастили здесь, в братстве – она была для него всем или почти всем. Поэтому он не мог безоговорочно довериться ни словам еретика, ни словам убийцы ночных тварей, чьё занятие считается необходимым, но не достойным уважения. И не потому ли недостойным, что, охотясь на воплощения левобережных духов, такие, как она волей-неволей больше других имеют с ними дело, и… в чём-то уподобляются им? Так многие думают…

Уже давно полагалось спать – в братстве ложились довольно рано, и рано вставали, – но у Лорка сна не было ни в одном глазу.

Может, пройти потихоньку в келью отца библиотекаря Скейса или брата Кора, как он делал иногда? Это, вообще-то, запрещено, но ведь они просто разговаривают. С Кором – по-дружески, а библиотекарь, как старший и как второй священник, даёт Лорку добрые напутствия. Эти братья – единственные, кого он может назвать своими друзьями. Или даже это не совсем то слово… особенно в случае Кора. Скорее, Кор сторонится Лорка меньше, чем другие, и порой, когда у него есть настроение, снисходит до беседы. Но, конечно, и он верит, что Лорк – сын падшей женщины и злого духа, лишь стараниями отца Воллета удерживающийся на стезе добродетели. Этому не верить нельзя… Именно поэтому остальные братья вовсе предпочитают держаться от Лорка подальше. По большому счёту, все годы жизни в обители Священного Знака, среди больше чем сотни людей, Лорк был очень одинок. Если исключить совместные молитвы, занятия по изучению священных текстов, на которые он ходил, как другие младшие братья, и разный труд, который полагалось делать сообща, вроде уборки во дворе или вскапывания огородных грядок весной, – общения в его жизни было мало. С одной стороны, все эти обязанности занимали большую часть времени, с другой – настоящим общением по собственному желанию и выбору они не были. Помимо них оставались только частые наставления отца Воллета да редкие разговоры с библиотекарем и Кором. И всегда, всюду – превосходство других над ним, более или менее явно сквозящее в поступках и в словах. А у некоторых – чуть ли не брезгливость или страх. Лорк устал от этого. Ужасно устал.

И вот появляется человек, говорящий, что история его происхождения – неправда. Даже два человека. Но один из них – еретик за решёткой, которого рано или поздно казнят, а если нет, то сгноят в тюрьме. Другая – охотница на ночных тварей, ей добропорядочные двухбережники доверять станут не больше, чем самому ему, Лорку.

Он метался, как между двух огней. Или, точнее, сгорал одновременно на двух огнях.

Встав с постели и ёжась – в нынешнем году в кельях и летом холодно – Лорк подошёл к окну. Окно его кельи выходило не во двор, а в сад, и это Лорка всегда радовало. Особенно весной, потому что можно видеть цветущие деревья и слушать пение птиц. Но даже в этой малой радости как будто таилось что-то недозволенное и неподобающее. Святому брату следует не предаваться праздному созерцанию, а размышлять о печальной судьбе мира, оказавшегося между Двух Берегов, и думать, как спасти свою душу от нечистых влияний левобережных духов, которые в невоплощённом виде подстерегают повсюду.

Но Лорк ничего не мог с собой поделать – ему нравилось смотреть в сад. Он никому не поверял этой тайны, потому что опасался, как бы отец Воллет, узнав о том, не перевёл его в келью с окном во двор.

А ночной сад?.. Наверное, о нём и вовсе сказали бы, что это одно сплошное искушение. Сегодня ночь ясная, и посеребрённые светом луны деревья шепчут что-то своей листвой на ветру… Где и скрываться невоплощённым злым духам, как не среди них?

Мысль про невоплощённых духов навела Лорка на другую, про вполне воплощённого оборотного зверя. Может, кто и испугался бы этой ночи, в которой бродит – возможно, где-то рядом – эта тварь, которая убила уже трёх человек. Но Лорку не было страшно. Он часто ловил себя на мысли, что почти не боится смерти. Даже наоборот. Не лучше ли было бы, чтобы для него всё раз и навсегда закончилось? Раз уж такие, как он, недостойны жить, как твердит отец Воллет… Но если отец Воллет в этом так убеждён, пускай бы в своё время обошёлся с Лорком, как подобает. Не иначе, как из одного тщеславия помиловал выродка, чтобы всем своё милосердие показать. Помиловать-то помиловал, да до седых волос в младших братьях, в учениках то есть, продержит. Другие-то, вон, лет в восемнадцать придут в обитель, год-два походят в младших, и уже – старшие, братья-священники. А ему, Лорку, священства, похоже, вовек не видать, хотя он-то не два года тут, а все пятнадцать. Нет, лучше бы не было бы ничего этого, совсем ничего, никаких противоречий, никаких греховных склонностей и бесконечного из-за них раскаяния…