Текст книги "Трудовые будни барышни-попаданки 4"

Глава 11

Однажды ко мне обратилась вдовая тетушка, уже не помню, какой степени родства.

– Эмма Марковна, голубушка, я уж не знаю, как быть, хоть фамильное серебро закладывай.

Богатенькая Буратинка, да еще и скоробогатенькая, как я, должна была не оскорблять гостью уточняющими вопросами. Но я деликатности не проявила и стала выспрашивать: что за финансовая беда стряслась?

Оказалось, что ее сын, недавно выпущенный в офицеры, пустился во все тяжкие. Напивался, играл, конечно же проигрывался. Матушка получала неплохой оброк из поместья в Ярославской губернии, но, конечно, перманентную течь в семейном бюджете он заткнуть бы не смог.

Я сразу смекнула, что речь пойдет не столько о разовом одолжении, сколько о постоянных траншах, мы же все в ответе за тех, кого приручили. Но, кроме приручения, существует еще и дрессировка. Поэтому я проявила заботливую твердость.

– Вот что, милая моя, серебро заложить придется, но если согласишься со мной, то его скоро выкупишь, а сынок твоему сердечку досаждать не будет.

Не то чтобы родство было очень близким, но я уже привыкла к обычаям века: если человек богаче, знатней, вообще ресурсней, то легко переходит на «ты».

Гостья спорить не стала и приняла мою помощь: двух дюжих сотрудников из ведомства Миши, явившихся в ее скромный дом на следующее утро. Безусого юного гуляку, вернувшегося в тот же час, ждали протрезвительные процедуры, в равной мере неприятные и полезные. Держиморды, поднаторевшие в обращении с выпивохами, были вежливы, но неумолимы: «Вашбродие, выпейте-ка кружку… до дна, вам же сказано! Допили? Будьте любезны блевануть». Когда же мечтательно-бессознательное состояние бедолаги перешло в огорченно-осознанное, за дело взялась матушка: полицейские держали, а она плакала, но без пощады секла сынка заранее заготовленными розгами.

И помогло! Юный поручик пролежал до вечера в своей комнате, потом извинился перед матерью, оставил вино и карты, начал выслуживать чины. Матушка с первого оброка выкупила серебро и жила, не зная горя.

К счастью, случаев подобного вмешательства было не так и много. А в Питере бедной родни практически не оказалось. Кроме родителей мужа, которого я-то и в глаза не видела. Но посетила стариков еще во время первого визита в Северную столицу, в 1818 году. Одарила, соврала ради их душевного спокойствия, что вышла замуж лишь спустя три года после даты смерти супруга.

Быть вдовой в то время – еще тот ритуал. Первый год – строго черная шерсть и креп, на второй позволительны шелк и кружева, естественно тоже черные, на третий же на платье можно накинуть серебряную сетку, но никак не золотую. Из парфюмерии – только одеколон, оделаванд и прочие столь же простые пахучие настойки. Если же, предположим, помолвка невесты была до смерти отца, то подвенечное платье и даже все приданое должно быть лиловым.

В провинциальных Голубках, где я оказалась, на такие тонкости особого внимания не обращали, а уже в Москве я скоро научилась различать с первого взгляда, который год вдовствует гостья и не собирается ли замуж.

– Мишенька, – как-то раз сказала я супругу, – изволь избегать вредных привычек и вовремя потреблять все прописанные пилюли, а то эта черная шерсть мне не к лицу.

– Так поезжай в Европу и избегай там русских гостин… ой!

Разговор шел в мастерской, я огрела дражайшего штативом, уж не помню, от какого прибора. Как всегда, один раз. От второго удара он уклонился, обнял меня и расцеловал.

Родители мужа навестили меня в Новой Славянке, но лишь единожды – пароходом плыть побоялись, а дорогу сочли слишком долгой. Сегодня в гостях была совсем уж дальняя родня и просто столичные знакомые; учитывая повод – почти половина с детьми.

Потанцевать и покартежничать здесь не выйдет. Зато можно вкусно пообедать и познакомиться с разными интересными новинками. Недаром острословы обзывают мою усадьбу «паноптикум с угощением».

Пусть смеются. Осадок у большинства – позитивный, и мне приходится не зазывать гостей, а отсеивать.

* * *

Гости доели десерт. В программе был кофе и послеобеденное общение. Что же касается курения, то для него – отдельная комната, удобная, но все же не столь интересная, как остальные помещения.

Я спланировала обеденную залу так, чтобы гости могли беседовать и развлекаться, минимально надоедая друг другу и отгораживаясь от чужих разговоров. С недавних пор одним из средств развлечения стали книги, отпечатанные с литографическими цветными иллюстрациями. Здесь я обогнала время всего на полшажка, но все же опередила Европу. Пока выпустила лишь две книги – иллюстрированные басни Крылова и атлас с картами основных стран мира. Пока готовили макет, с трудом сдержала искушение избавить карту Африки от белых пятен. Независимые страны появятся там через сто лет с лишком, а дарить Англии и Франции еще не завоеванные ими колонии не хотелось.

Конечно же, большинство гостей не прельстились книгами, а занимались обычным салонным развлечением – светской болтовней. Ее сегодняшней генеральной темой стал подарок имениннице.

– Для барышни в ее годах к такой странной забаве необходимо пристроить длинную галерею.

– Для защиты от дождей, Ангелина Петровна?

– Что вы, Варвара Сергеевна, дождь – ладно. А если ветер поднимется? Вы представили судьбу платья барышни? Простите, но получится колокольчик наоборот. И добро бы гуляла с горничной и компаньонками, а если рядом будут мальчики-ровесники и даже дворовые мальчишки?

Вот они о чем волнуются. Между прочим, Лизонька, как примерная героиня дня, оставила забавы и чинно сидела в зале, за особым детским столиком, в окружении таких же юных гостей. Инструктор Павлуша ушел в механическую лабораторию, а самокат смирно стоял при дверях, дожидаясь своего часа.

Я продолжила обход зала, задерживаясь и возле гостей, прибывших на пароходе со своими коммерческими интересами или увидевших во мне последнюю надежду. И возле гостей, пожаловавших в экипажах, знакомых и родни. Останавливалась, беседовала, иногда принимала решения.

Улыбнулась, проходя мимо графини Энгельгардт. Эта своенравная вдовушка была известна всему светскому свету, в первую очередь – отменным злоязычием. Не щадила никого; мне по первому времени доставалось тоже: что-то вроде – и она не Салтыкова, и муж не настоящий Орлов, и выскочили чертики из непонятной табакерки.

Однако, кроме злого языка, у человека во рту есть зубы, и они портятся от неумеренного потребления сладкого. Пропавшие зубы следует удалять. Вот только пожилая графиня, едва услышав и про хирурга-стоматолога, и про обычного цирюльника, становилась маленькой боязливой девочкой. Постоянно пила аптечные лекарства и отвары от знахарок, а несколько умельцев в прямом смысле слова заговаривать зубы толкались локтями у нее в приемной – конкурировали.

Увы, проблему это не решало. И как-то раз графиня обратилась ко мне через своего дворецкого.

– Эмма Марковна, это верно, что вы знаете оператора, способного провести манипуляцию с зубами без боли?

Я ответила, что знаю. Неделю спустя госпожа Энгельгардт решительно, хоть и не без боязни, погрузилась в наркоз, а когда проснулась, четыре самых одиозных зуба были удалены. Прежде она была простой злоязычницей, теперь – весьма шепелявой, но ко мне, конечно же, подобрела.

Вот и опять, увидев меня, улыбнулась в ответ, показав оставшиеся зубы. И тут обернулась ее собеседница.

– Эмма Марковна, здравствуйте! Есть ли в мире справедливость?!

«Если и есть, то не для всех», – хотела я ответить какой-нибудь банальностью, но зачем?

А вот просто пройти, увы, не пройдешь. Вера Ивановна Салтыкова все же родня. Придется остановиться и выслушать.

– Мой супруг служит верой и правдой, все по одному департаменту. И уже седьмой год без повышения! Были нарекания, но по выводам комиссии Сержа признали невиновным. Как же так можно человека держать в немилости?

Я вздохнула, ища слова утешения. Да надо ли утешать? Люди богатые, знатные. Но без чинов ты никто. Ох как прав великий князь, спросив Павлушу, в каком чине он будет выпущен из моей школы.

– Вера Ивановна, ш чего вам горевать, – сказала графиня Энгельгардт. – Шлышала я, один чиновник вот таким манером к государю подольштился: пишьмо передал, а там не прошто прошение – штих:

Вшемилостивый император, Аз коллежшкий региштратор. Повели, чтоб твоя тварь Был коллежшкий шекретарь.

Алекшандр Павлович улыбнуться ижволили и режолюцию вынешли: «Быть по шему».

– Что вы, Анна Федоровна, – скорее горестно, чем сердито возразила осторожная Вера Ивановна. – Как же моему Сержу себя тварью назвать? Он и так в грусти от начальственной немилости…

Я было обрадовалась, что графиня Энгельгардт замкнула на себя докучную гостью. Но тут раздался грохот и звон.

Глава 12

Что грохнуло, я поняла сразу, едва взглянув на дверь. Самоката там не было. Похоже, кто-то из юных гостей проявил самостоятельность, себе на беду.

Размер беды следовало оценить, и как можно скорее. Этим занялась едва ли не половина гостей и вся прислуга – поспешили к дверям. Так что на месте происшествия я оказалась не первой, и пришлось раздвигать толпу.

Предположение подтвердилось: высокое зеркало, встречавшее гостей на площадке между первым и вторым этажом, превратилось в кучу осколков, среди которых валялся самокат и сидел мальчишка, ровесник Лизоньки. Зрители оставались зрителями, кроме одной дамы, объятой не столько страхом за ребенка, сколько гневом.

– Да как ты посмел баловать, когда за столом сидеть положено?! Стекло дорогое разбил, одежду попортил, сам окровавился!

– Простите, маменька, – лепетал плачущий мальчик, – меня дядя подучил! Сказал: «Тебе кататься не давали, а сейчас можешь. Съезжай по ступенькам, только тормозиться не забывай».

Мгновенно, за одну секунду, я реконструировала ситуацию. Когда возвращались от пруда, этот мальчик – вспомнила имя: Феденька Апраксин, боковая ветвь знаменитого рода, – так вот, Феденька глядел жадными глазами на самокат, но не решался попросить покататься, робкий паренек по воспитанию. Когда же самокат остался без присмотра, решил им воспользоваться. И, похоже, не сам решил – подсказал некий дядя.

Этот детектив был важней для меня, чем для бедного Федюши, пытавшегося отвести педагогическую грозу. Но в такой ситуации увлечься следствием было бы аморально.

– Лизавета Николаевна, – вот ведь счастье, и имя матери вспомнила, – Федя уже наказан – и напугался, и поранился. Слава Богу, ребенок жив-здоров, только слегка поцарапан. Давайте-ка займемся сейчас его лечением. Зеркало – это вещь, нам ребенок дороже, верно?

Я говорила уверенно и спокойно, так как едва ли не с первого взгляда поняла: хотя детская курточка порезана, а на лбу, руках и щеках кровь, ни одной глубокой или опасной раны мальчик не получил.

Лизавета Николаевна перестала бранить сынишку, зато осыпала меня извинениями, переводя вину на себя: как она недоглядела, как плохо воспитала сына, что он посмел отойти от матери не спросясь.

А я еле подавила печальный вздох. Пароходы, железная дорога, миксеры, операции под наркозом… Все это изобрести не так и трудно. Труднее изменить отношение к людям. Даже не к крепостным, не к дворовым Глашкам и Гришкам. Хотя бы к собственным детям. Чтобы думали не о том, какой урон нанес ребенок-гость богатой хозяйке, а о состоянии самого ребенка, если не психологическом, то хотя бы физическом.

Слышала я, как в недавние времена богатый вельможа позвал родню, и равную ему, и бедную. Взрослые обедали, дети гуляли в саду, и было им приказано ничего не трогать. Один мальчик нарвал букет, видимо маменьке. Дядя увидел и спокойно сказал: «Помнишь мой запрет? Сорвал цветы – так теперь их съешь». Кто-то из гостей предположил, что могут быть и ядовитые, но когда такие резоны влияли на самодуров? Несчастному ребенку пришлось съесть каждый цветок, хоть его и вытошнило, а потом он долго болел. И те, кто пересказывал эту мерзкую историю, хозяина одобряли: так и надо, раз обещал – не переменяй слово.

И как, кому такие нравы исправлять? Мне, кому еще. Лишний раз показать этим людям, что ребенок важнее зеркала.

Конечно, обо всем этом я думала на ходу. Федю Апраксина отвели в ближайшую гостиную. Лиза проявила самостоятельность – принесла короб с медикаментами. Следом потянулась толпа зрителей, включая прислугу и учеников моего училища, не присутствовавших на обеде. Среди них, кстати, мелькнул Степа – молочный брат Лизоньки. Последний год-два он был с дочкой если не в ссоре, то в неладах. Смешно – похоже, ревновал к другим мальчишкам, особенно к Павлуше. Потому-то даже сегодня демонстративно не стал отпрашиваться с занятий, хотя Лизонька его и приглашала.

Вот и сейчас посмотрел из-за дверей, убедился, что с Лизой все в порядке. И протолкался через толпу обратно.

Ладно, потом займусь этой детской психологией с дружбой и ревностью. Сейчас главное – Федя.

Я сразу поняла, что раздевать ребенка полностью не надо: брюки не порезаны, так что ноги в порядке. Но разоблачиться до пояса ему пришлось, несмотря на новую серию смущений-извинений маменьки, мол, так плохо, так не принято. Тут уж я на правах хозяйки повысила голос, чтобы донести не столько до Лизаветы Николаевны, сколько до зрителей, столпившихся в дверях: плохо – это когда в теле ребенка застрянет осколок, его обнаружат с запозданием и рана загноится.

– Ох, баловник бедненький, – заохала Павловна, не слишком вежливо растолкавшая благородных зевак и ставшая моей ассистенткой вместо дочери, которая деликатно отвернулась. Все же «санитары мы с Тамарой» – это XX век, эпоха модернизации, когда уже сложился институт сестер милосердия. Пока что не будем уж так смущать столичную элиту, ей хватило созерцания девчонки, что каталась на доске с двумя колесами. Кстати, следом, хвостиком, неслись только мальчишки – юные барышни к самокату приблизиться не решились.

Мысли неслись в голове ласточками, а мы с Павловной занимались делом. Извлекли несколько осколков из ранок, убедились, что ни один не остался. Для обработки я использовала и йод, и зеленку. В результате лицо Феди приобрело облик импрессионистского полотна. Из-за йода пациент слегка охал и ойкал, а Павловна ворчала:

– Больно, да? Не озоровал бы, да и не болело бы!

Я не возражала против такой причинно-следственной связи, но сказала Лизавете Николаевне:

– Пока ребенок не поправился, нельзя его наказывать. Даже ругать не надо, пока пятнышки не сойдут!

Маменька слегка напугалась, а я понадеялась, что своей хитростью избавила Федю от последующих неприятностей. Ведь, даже судя по шепоту зевак из-за двери, они больше обсуждали ценность уничтоженного зеркала, чем травмы юного самокатчика.

Увидев, что первая помощь оказана успешно, Павловна обратилась к зрителям:

– А вы чего рты раззявили? Кто посуду убирать будет, кто за домом смотреть?!

Адресовалось это, конечно, слугам. Но и кое-кто из господ решил, что настала пора вернуться в гостиную.

Оставался еще один важный вопрос. Увы, прояснить его я не смогла. Сквозь поредевшую толпу пробилась кухарка Маша.

– Вот горе-то, – быстро произнесла она, поглядев на зелено-коричневого Феденьку, и быстро сказала: – Эмма Марковна, беда случилась! Простите за недогляд!

– Что еще стряслось, милая? – вздохнула я и шагнула в сторону. Что за еще одна беда посетила мой дом? Кто-то из прислуги облился кипящим маслом, порезался ножом?

– Вы, Эмма Марковна, повелели щеколад из синего шкапа вынуть, который в брусочки завернут, а я смотрю – в ларе восьми свертков недостает, – тихо произнесла Маша, едва мы отошли от Феди и маменьки.

Я выдохнула и в ускоренном режиме произнесла привычную уже за десять лет благодарственную молитву. Хоть тут все живы и целы.

– Маша, шоколад, должно быть, взяла Глафира. Почему не обратилась, когда гости уйдут?

– Эмма Марковна, – потупила очи Маша, – вы же сами всегда говорите: если горе-беда, надо немедля сообщать.

Сказала не то чтобы с укором, но с явной печалью: вы же правило установили, я ему последовала, и вот…

– Благодарствую, милая, – произнесла я, – найдется шоколад. А теперь ступай.

После чего обернулась к Феденьке и маменьке, чтобы узнать наконец-то, что за дядя попросил ребенка скатиться на самокате. Но мамаша успела увести юного пациента, видимо опасаясь, что фаза моего милосердного помутнения закончится и я войду в привычный – привычный для нее – образ хозяйки, возмущенной утратой ценного предмета.

Шоколад, значит, пропал… да не простой, а тот, что был предназначен для особого дела. Вот уж не думала я когда-то, записавшись на мастер-класс для пенсионеров, что самодельные шоколадные конфеты так пригодятся мне в прошлом. А оно вон как вышло-то… Пока, правда, больших денег с этого чуда нет. Только потому, что производство в самом начале. Но ажиотаж в высшем свете Петербурга нарастает, словно снежный ком.

Все дело в том, что в XIX веке шоколад был еще далек от своей современной формы. Популярным был горький и крепкий напиток, изображенный на картине Лиотара, им наслаждались избранные. Но я знала секреты будущего: про технологии голландской обработки какао, которая делала шоколад более мягким и приятным на вкус, про швейцарский метод конширования, придающий шоколаду тонкую текстуру и гладкость. Вспомнила же! Правда, без имен изобретателей, зато с примерными датами, о которых нам рассказывали на мастер-классе. Я собиралась намного опередить этих господ и снять шоколадные сливки.

Все просто на самом деле. Три столпа: обработка бобов щелочью, пресс для отжима какао-масла, сухое молоко. И вуаля. В этой истории не будет концерна «Нестле» и швейцарского шоколада. Будет Русский Шоколад. Единственный и неповторимый!

* * *

Инцидент с разбитым зеркалом и последующей медпомощью виновнику оказался финальным, хоть и незапланированным аттракционом этого дня. Гости понемногу собирались в дорогу. Петербург не Нижегородская губерния, оставаться на ночь не принято, да я и не раз достаточно вежливо давала понять, что такой опции в Новой Славянке не предусмотрено.

Конечно, кое-кто останется – умница-мальчишка, исключенный из кадетского корпуса, и сибирский чиновник. Парню – учиться, а к чему пристроить толкового, пусть и неуживчивого правдолюбца, пойму завтра.

Солнце за окном садилось, остатки светских разговоров напоминали кучки угольков в костре, прижатых друг к другу и рдеющих с еле заметными язычками пламени.

К одному из разговоров я прислушалась.

– Уж не знаю, Алексей Федорыч, горевать мне или радоваться. Вольдемар-то мой, Володенька, сошелся с тайным обществом. Хорошо, что оно без карт, без больших кутежей – трезв, как ни увижу. Вот только не говорит, для чего общество это.

– Ежели не говорят, Аглая Степанна, значит, фармазоны это, – ответил пожилой гость, прибывший рано и продуктивно освоивший столик с моими настойками. – Не удивлюсь, если там у них свои обряды и обеты, вроде церковных, только наоборот. Убий, укради, прелюбу сотвори, отца-мать не почитай…

– Что вы, Алексей Федорыч, – возразила гостья, – меня он вполне почитает. А как-то говорил младшему Коленьке – тот в кадетах, – что их союз вроде немецкого «Тугендбунда».

– «Тугендбунд», «Тугендбунд», а уж, проштите, Аглая Штепанна, у наш вше на обычный бунт перешьется, – прошепелявила графиня Энгельгардт, ставшая свидетельницей разговора. – Уж поверьте штарухе.

Я не стала вмешиваться в разговор, тем более гости собирались. Но согласилась с графиней.

Тайные общества стали причиной еще одного требования к гостям Новой Славянки: не обсуждать планы перемен российского правления.

– Вообще-то, – однажды сказал Миша, обсуждая беседу милых молодых офицеров, после которой мы и ввели это правило, – знаешь, Мушка, на что они наговорили?

– На ссылку в Сибирь с обязанностью убрать весь снег? – вспомнила я старую телевизионную комедию.

– Ближе к истине, чем ты думаешь, – серьезно ответил муж. – Я ведь только что стал свидетелем разговоров о покушении на особу государя-императора, а доносить не собираюсь. И здесь очень большое пространство для юридического маневра: от «не заметят» до каторги-ссылки.

Я вздохнула, вспомнив все наши разговоры на эти темы. Да, единого закона сейчас нет. Например, декабристов в будущем будут судить практически по компиляции разных норм чуть ли не со времен царя Алексея Михайловича. Это потом уже, в 30-е, Сперанский сведет законы в единый кодекс, а пока да, маневр и импровизация. Поэтому лучше принять профилактические меры – избегать таких разговоров вообще.

Между тем гости расходились. Каждый получал небольшую корзиночку с разными вкусностями. Самой ожидаемой из них был мой шоколад.

Особую корзинку получили Лизавета Николаевна и Феденька. В ней были дополнительные лакомства – знак того, что я не сержусь. К вкусняшкам прилагался пузырек с зеленкой. Я отдельно отозвала Федю, посоветовала ему самому мазаться – тогда мать точно не накажет. Вообще-то это было лукавство, но, как добрая хозяйка, я право на него заслужила.

– Федюша, – наконец-то спросила я, – так ты не запомнил того дядю, что просил тебя на самокате прокатиться? Узнать его сможешь?

– Я, Эмма Марковна, с тех пор его не видел, – с виноватым видом сказал мальчик.

И тут на сцене появилось новое лицо, которому, вообще-то, следовало сегодня быть дома с самого утра. Конечно же, мой муж. Настолько утомленный, что шагнул ко мне без всякого политеса, будто я стояла одна. А я отказалась от идеи шутливо его приветствовать: «А я, Миша, свое расследование провожу».

– Ты как, дорогой? – спросила я.

– Очень нелегко и муторно. Уж думал, Мушка, что тебя больше не увижу.