Текст книги "Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи"

Обиженная женщина украшает пол скорой

Никто не хочет прослыть размазней. В большинстве сфер существует некая профессиональная гордость, но на плодородной почве экстренной медицины она разрастается до религиозного убеждения. Всего за несколько месяцев работы в новом качестве я уже успел это понять.

«Не позволяй над собой издеваться. Один раз проявишь слабость – и тебе сядут на голову».

Такой совет мне дали перед первым вызовом. Сначала я не очень хорошо понял, к кому конкретно это относится: к пациентам? Диспетчеру на радиосвязи? Другим водителям на дороге? Судя по всему, у моего наставника был зуб на каждую из этих групп, поэтому уточнить было трудно, а спрашивать я стеснялся.

Тем не менее я был настроен думать о людях хорошо. По крайней мере, до тех пор, пока у меня не было причин думать иначе. Я не был совершенно наивным. Я понимал, что будут сложные люди и неоднозначные ситуации. Я видел те серии «Доктора Хауса», где бессердечный Хью Лори фыркает: «Все лгут», а в конце оказывается абсолютно прав. Мне рассказывали все эти истории: как пациенты эксплуатируют систему и тратят впустую наше время, спихивают нам пожилых родственников, стараются пролезть без очереди в отделение неотложной помощи, нарываются на неприятности, пытаются выманить дозу. Я слушал, как циники в ординаторской наслаждаются своей честно заработанной мизантропией. Я уже успел столкнуться с кучей проходимцев и робко сдать их на руки медсестрам приемного покоя, встречающим нас с поджатыми губами, видавшим такое по многу раз, не поднимающим взгляда от текущих дел и слишком усталым, чтобы скрывать презрение как к пациенту, так и к его сопровождающему в зеленой форме.

Но я был решительно настроен на то, чтобы не позволить всему этому выбить меня из колеи. Я был уверен, что человеку надо дать шанс. Честно выслушать и уделить немного внимания. Это вопрос отношения к делу. Я не хотел быть наивным, но и не хотел с ходу предполагать худшее. Я был уверен, что в любой ситуации смогу придерживаться своего убеждения, что люди по своей сути хорошие и начинают козлить, только когда что-то идет не так, как им хочется. Как же иначе.

* * *

Наша пациентка сидит под утренней моросью на низком заборчике рядом с алкомаркетом. Капюшон надвинут, голова опущена, мокрые пряди волос прилипли к лицу. Когда мы подъезжаем, она сплевывает в лужу, потом хватается за живот и скрючивается от боли. В этом движении чудится что-то знакомое.

Рядом с ней сидит мужчина с мобильным, но при виде нас он встает и уходит по улице. Она что-то кричит ему в спину. Он, не поворачиваясь, резко встряхивает рукой вниз, как будто что-то выбрасывает.

Мы вылезаем из машины. Напарница начинает бодрым тоном:

– Привет! Поехали?

– Я не могу встать.

– Всего пара шагов. Мы поможем.

– Мне нужен газ.

Глаза пациентки закрыты, ее лицо стянуто в сложную гримасу.

– Какой газ?

– Газ с воздухом.

– Вам его раньше давали?

Она кивает.

– Давайте вытащим вас из-под дождя и поймем, что с вами случилось.

Она открывает глаза:

– Я уже промокла. Вы о ком беспокоитесь: о себе или обо мне?

– Разве вы не хотите в тепло?

Она смотрит прямо на мою напарницу и сплевывает.

– Я никуда не поеду без газа.

Мы переглядываемся. Я приношу закись азота.

* * *

– Вы его хоть включили? По-моему, он не работает.

Она показывает нам мундштук.

– Он точно работает.

– Можете проверить?

Она втягивает газ в легкие, жадно вдыхая.

– Поверьте, он работает.

Сегодня ее зовут Аннабель, но я встречал ее раньше, пару недель назад, и тогда ее звали Селина. На ней беговые кроссовки на босу ногу, мешковатые спортивные штаны и гигантский джемпер с капюшоном, как будто она только что вернулась из фитнес-клуба, но в чужой одежде. У нее неопрятные руки, а вокруг глаз круги вчерашней туши. Мне на ум приходит мужчина, который ушел, когда мы приехали; интересно, кто это был и куда исчез.

– Не помогает, не чувствую разницы.

– Расскажите нам, что случилось, Аннабель. Покажите, где болит.

Я чувствую, что дружелюбный настрой моей напарницы вот-вот пошатнется. Она разговаривает с пациенткой, а я занимаюсь процедурами. Аннабель знает порядок: протягивает палец для измерения уровня кислорода в крови и пульса, закатывает рукав, чтобы на нее надели манжету тонометра.

– Как будто меня колют ножом. Жгут огнем. Стискивают ребра. Газ не помогает. Кажется, нужно более сильное средство.

На ее предплечье я вижу те же синяки и болячки, что и раньше. Они расположены вдоль вен. Я оборачиваю манжету вокруг худой руки, и манжета надувается. Пациентка снова втягивает в себя газ.

– Когда это началось? У вас раньше такое было?

– Много раз.

– Правда?

– Но так плохо никогда не было.

– Вы принимали какие-то лекарства?

Она мотает головой:

– Все мои таблетки дома.

– А где это?

– Это важно?

– Что вы обычно принимаете?

– Ничего из этого не действует.

Это спарринг: моя коллега старается выяснить какие-то подробности, а Аннабель упирает на видимые свидетельства своего страдания. Но моя напарница упорна. Она не вредничает, но настаивает на своем:

– То есть это хроническая проблема? Какой у вас диагноз?

– Милая, мне правда больно. Зачем все эти вопросы?

– Простите, Аннабель. Вам не сказали, в чем проблема?

– Вы же знаете, что мне больно, правда? Что еще вам нужно знать?

– Может быть, у вас есть письмо из больницы?

– Я похожа на человека, у которого есть письмо из больницы?

– Нам нужно знать причину боли. Позвольте мне посмотреть ваш живот.

– Милая, я же говорю, что все серьезно, что вам еще нужно?

– Мы хотим обеспечить наиболее подходящее лечение.

Аннабель уставилась на мою коллегу. Может быть, та ведет себя слишком сурово? Если бы с пациенткой беседовал я, может быть, я проявил бы больше терпимости? Или, может быть, оказался бы более податливым? Нам обоим ясно, что Аннабель действительно плохо себя чувствует: может быть, экстренной медицинской ситуации и нет, но что-то ее непрестанно мучит. За такую встречу мы успеваем только бросить взгляд на пациента, увидеть единственный стоп-кадр, но все признаки налицо, и я по-прежнему ощущаю потребность думать о пациентке хорошо.

Мое великодушие дает трещину, когда Аннабель быстрым взмахом руки кидает мундштук на пол. После этого она начинает рыгать, корчиться на сидении и гортанно рычать:

– Ы-ы-ы-ы-у! Ы-ы-ы-ы-ы-ургх!

Я открываю шкаф и протягиваю ее картонную миску для рвоты:

– Держите.

Она одной рукой хватается за живот, а другую тянет ко рту и заталкивает как можно глубже в глотку аж четыре пальца. Лицо краснеет, глаза распахиваются, тело сотрясает спазм. Она качается вперед, назад, потом снова вперед. Я подставляю миску к ее подбородку и кладу руку ей на плечо.

– Не заставляйте себя, Аннабель.

Она отталкивает миску прямо мне в грудь, отклоняется вбок, прерывается и изрыгает на пол большой шар желтой желчи и слюны.

– Ха-а-а-а-аргх!

Она невольно вздрагивает.

– Все в порядке?

С нижней губы на пол свисает тонкий сталактит слюны. Она смахивает его, вытирает руку о сиденье и изможденно откидывается назад. Я даю ей салфетку. Она вытирает лицо, роняет салфетку на пол рядом с плевком. Она по очереди смотрит на нас.

– Простите за машину.

* * *

Последний раз, когда я приезжал к Аннабель/Селине, она была в квартире. Вокруг нее были пачки лекарств, которые, по ее словам, не могли облегчить боль. «Панкреатит», – сказала она. Моя напарница в тот день дала ей морфин и противорвотное, и мы повезли ее в больницу, но когда мы добрались до приемного покоя, сестра вздохнула, как будто ее проткнули гигантской булавкой. На той неделе Селина была у них каждый день и каждый раз уезжала, получив все возможные лекарства, но не давая медикам возможность окончить обследование, и все лишь затем, чтобы вновь появиться на следующий день. С недавних пор она начала агрессивно реагировать на известие, что морфина ей не дадут.

По ней не понять, узнала она меня или нет, но я думаю, что даже если узнала, то не подаст виду. Если сегодня она хочет того же, что в прошлый раз, то у нее наверняка есть еще пара козырей в рукаве:

– Вы же фельдшеры, да?

Она смотрит напарнице в плечо.

– Да, мы фельдшеры.

– То есть у вас есть морфин…

– Вам раньше кололи морфин?

– Вы же не откажете мне в лечении, правда?

– В смысле?

– Разве вы не обязаны лечить пациента?

– О чем вы?

– Если я вам говорю, что мне нужен морфин, вы обязаны мне его дать.

– Нет, это не так. Мне нужно оценить ваше состояние. Морфин – серьезное средство.

– Вы же не врач.

– Нет.

– Поэтому все это фигня. Мне больно, и я говорю, что мне нужен морфин.

– С моей стороны было бы безответственно выдавать кому-то морфин только потому, что он об этом попросил.

– Но мне же больно. Вы видите, что мне больно.

– Хорошо. До больницы меньше пары километров. Мы доедем через пять минут.

– Нет, нет, нет! Не надо меня туда везти.

– Почему?

– Только не туда. Отвезите меня куда-нибудь еще.

– А чем вас не устраивает ближайшая больница?

– Они не так меня лечат. Они вредные. Они от меня отмахиваются.

– Когда вы последний раз там были?

– Милая, послушай, это неважно. Ты же не чувствуешь мою боль, правда?

– Когда вы последний раз были в больнице?

– У меня адски все болит, а вы отказываете мне в обезболивающем.

– Поехали потихоньку.

– Милая, ты меня не слушаешь. Я тебе говорю, мне больно.

– По пути можно будет глотнуть газа.

– Ты слышала правило: «Больно пациенту, а не фельдшеру»? Вас этому не учили на курсах?

– Что-что?

– Я сказала: «Больно пациенту, а не фельдшеру».

Откуда она это взяла? От врача? От другого фельдшера? Вычитала в методичке по медицинской помощи?

– Не пытайтесь мне указывать, сильно ли у меня болит.

– Ладно. Поехали.

– Поэтому лучше поверить мне на слово и дать мне морфина. По-моему, это ваша работа.

* * *

Фельдшеры обычно не могут похвастаться обширными медицинскими познаниями, но некоторые навыки они считают своей сильной стороной. В частности, умение с первого взгляда распознать пациента, которому действительно очень плохо. А еще – умение учуять мошенника за три улицы.

Я слышал, как коллеги виновато шутят, какими циничными они стали; как они привыкли сомневаться в сказанном или сомневаться в мотивах некоторых пациентов; как они скорее смотрят на непроизвольные проявления, а не слушают рассказ пациента; как они предугадывают ход каждого задания, не успев доехать до места.

Очевидно, что не доверять пациентам и сомневаться в их мотивах небезопасно. Если не верить пациенту, то где еще получить достоверную информацию? Любое суждение, вынесенное заранее, может направить тебя по ложному пути, а если приходится отыгрывать назад и пробовать другие варианты, это и опасно, и стыдно.

Но цинизм возникает на обеих сторонах, и на другой стороне принимает не менее пагубную форму: стремление воспользоваться чужим несчастьем. Судя по всему, такое поведение крайне распространено в скользкой ситуации, когда фельдшер и пациент оказываются один на один.

Нужен пример? Когда пациент говорит, что хочет поехать в больницу на скорой помощи, чтобы не так долго ждать в приемном покое, он, сам того не зная, проявляет цинизм. Бригады скорой помощи и диспетчеры на телефоне регулярно слышат, что пациенты хотят приехать на скорой, потому что тогда их быстрее примут. Это миф: пациенты, приезжающие на скорой помощи, попадают в ту же систему оценки тяжести их состояния, что и все остальные, а лечение зависит от клинической ситуации, а не транспорта, которым они прибыли; но все равно люди пробуют – вдруг повезет. Большинство людей согласятся, что скорая помощь должна перевозить пациентов в критическом состоянии, а не помогать пролезть без очереди; но почему тогда многие, на первый взгляд разумные и информированные, люди высказывают эту просьбу, не моргнув глазом?

Представитель любой профессии, вынужденный сталкиваться с манипулятивным поведением, в конце концов, с большой вероятностью станет ожидать такого поведения; это не пессимизм или скверный характер, а обычный прагматизм. Если имеешь дело с вооруженным сумасшедшим, может быть разумным надеть бронежилет.

И вот мы привезли Аннабель в ближайшую больницу, и она совсем, совсем не рада. Когда я открываю заднюю дверь, она упрямо не встает с кресла и не убирает ноги в мокрых кроссовках с каталки. Сейчас по ней совсем не видно, что ей больно.

– Давай, Аннабель, пошли к сестре в приемный покой.

– Нет.

– Мы же не можем сидеть здесь весь день, правда?

– Тогда отвезите меня куда-нибудь еще.

– Этого не будет.

Именно в этот момент Аннабель встает посреди машины, спускает штаны до щиколоток, присаживается на корточки, чуть пошатываясь, и обильно мочится на пол.

Нельзя сказать, что ничто этого не предвещало. Как только стало ясно, что ей не уступят, возражения Аннабель стали более резкими, а движения – более угрожающими. Когда она, наконец, встала с кресла, я почувствовал, что ее гнев вот-вот примет разрушительную форму. Когда она сняла штаны, я на секунду замешкался. Но когда она так целеустремленно присела, как в лесу, – это было объявление войны.

Все мои благие намерения вмиг испаряются. Я вижу, что собирается сделать Аннабель. Я вспоминаю, что скорая встала на склоне, и понимаю, куда вот-вот направится поток.

– Сумки! Сумки! Убери их с пола!

Для бригад скорой помощи дело чести никак не показывать панику или спешку, но из этого правила бывают исключения, а если ваш упакованный обед вот-вот затопит поток мочи вашего пациента – это как раз исключительный случай. Напарница выхватывает сумки прямо из-под приближающегося потока, от которого идет пар. Воздух наполняется кислым запахом перебродивших фруктов. Я хватаю стопку впитывающих салфеток и кидаю их напарнице мимо пациентки, чтобы она раскидала их, как придется, по запачканному полу, пока грязный потоп не дошел до кабины. Она поспешно раскладывает их полукругом, словно крупье, потом ногой сбивает их в подобие впитывающей плотины, чтобы точно ничего не просочилось.

Аннабель не прекращает писать. Либо она обильно позавтракала чем-то жидким, либо у нее стальной мочевой пузырь. Закончив этот жидкий протест, она возвращает штаны на место и садится обратно. Она отказывается выходить из машины, если мы не повезем ее в другую больницу.

Мы застряли.

Мы сообщаем о возникшей ситуации в диспетчерский центр. Они не совсем нас понимают. Перед ними целый экран вызовов на распределение, и они не могут взять в толк, почему бригада, уже добравшаяся до больницы, не может просто завести пациента в помещение.

Мы просим помощи у больничной охраны. Можете себе представить, как они рвутся помочь нам доставить в переполненное отделение скандалистку, насквозь мокрую от мочи. Может быть, мы и сидим прямо у входа в приемный покой в рабочие часы, но наша встреча с Аннабель отнюдь не закончена. Мои благие намерения покосились и поистрепались. Я прямо-таки вижу сардонический прищур Хью Лори.

Несомненно, проще было бы дать Аннабель, чего она хотела. Может быть, так и надо было сделать, хотя мне так не кажется. В такие моменты, когда буквально все негативные ожидания оказываются полностью оправданными, кажется, будто один тип цинизма подпитывает другой. В любом случае, когда пытаешься убрать свои пожитки из-под волн мочи мстительного пациента, понимаешь, что иногда полезно ожидать самого худшего.

Водитель с остановившимся пульсом – самый везучий человек на свете

По дороге к Сэмюэлю мы задержались из-за ситуации на дорогах. Дороги забиты, потому что проезд закрыт. А проезд закрыт, потому что посреди перекрестка лежит Сэмюэль, распростертый на спине, и полицейский ритмично нажимает ему на грудь.

К нашему приезду на месте уже есть одна машина скорой помощи. Эта машина и три полицейских автомобиля распределены по перекрестку, багажники открыты, фары мигают. Вокруг собралась кучка людей с включенными камерами на телефонах. На дороге лежит не их родственник, поэтому для них это любопытный и таинственный случай, первоклассная драма прямо на пороге дома, байка, которую они смогут рассказать друзьям. Полицейские не пускают их дальше тротуара – и от этого, конечно, всем еще интереснее.

Машина Сэмюэля стоит поперек полосы, капот вмят внутрь, как будто машину ударили под дых. Один из светофоров неловко покосился, а столб дорожного ограждения улетел вдоль дороги. На перекрестке есть островок безопасности, размеченный желтыми клетками, и три клетки занимает Сэмюэль.

Несколько минут назад Сэмюэль врезался в разделительный островок прямо перед полицейской машиной, припаркованной на углу. Подошедшие полицейские увидели, что он не дышит, извлекли его из машины и прямо посреди дороги начали сердечно-легочную реанимацию. Может быть, сейчас и не похоже, но Сэмюэль сегодня – самый везучий человек на Земле.

Ему лет пятьдесят, и у него крепкое телосложение. Рубашку с него срезали, рядом с ним стоит дефибриллятор, и, пока мы подходим, электроды продолжают заряжаться. Непосредственных признаков травмы не видно. К пациенту поднесли мешок Амбу с кислородом; полицейские считают сжатия грудной клетки и каждые тридцать раз делают перерыв, чтобы фельдшер, первым приехавший на место происшествия, мог два раза подать кислород в легкие.

Во время следующего перерыва все глядят на экран дефибриллятора. Линия неровная, нестабильная, хаотичная. Сердце пациента бьется в ритме, называемом «вентрикулярная фибрилляция». Она слабая – так называемая «мелковолновая», но при этом стимуляция электрошоком возможна. Это хорошая новость. Фельдшер, прибывший первым, жмет на кнопку «Заряд», еще пару раз нажимает пациенту на грудь, а все остальные делают пару шагов назад.

– Все отойдите! Уберите кислород!

Он нажимает кнопку и дает разряд. Это – не взрыв, а встряска: тело пациента дергается в единственной быстрой конвульсии и замирает, как будто кто-то ткнул засыпающего пациента острой палкой. Но процесс не прерывается:

– Ребята, пожалуйста, продолжайте нажимать на грудь. Может, вы подмените друг друга?

– Конечно. Без проблем.

На позицию выдвигается другой полицейский; нажатия продолжаются.

* * *

Сердце Сэмюэля прекратило выполнять свою работу, поэтому весь остальной организм тоже выключается. У сердца единственная простая задача: сокращаться примерно раз в секунду, каждую секунду, всю оставшуюся жизнь Сэмюэля. Но оно не сокращается; оно дрожит. Поэтому пока что руки полицейского – внешний сердечный механизм нашего пациента.

Эта дрожь, вентрикулярная фибрилляция, – результат аритмии. Вызванная, как правило, отмиранием сердечной ткани, например, в ходе инфаркта, вентрикулярная фибрилляция – мятежная двоюродная сестра знакомой кривой ЭКГ, которую вы наверняка видели на обложке сотен учебников по медицине и в титрах телепередач. Вместо повторяющегося цикла волн и зубцов деполяризации при вентрикулярной фибрилляции мы видим хаотичную последовательность бесполезных электросигналов, ландшафт из холмиков, но не гор, то есть сердце трясется, как желе, вместо того, чтобы сжиматься и разжиматься. В результате кровообращение останавливается.

Каждые две минуты мы проверяем ритм. Вид линий на экране показывает нам, годный ли у него сердечный ритм – насколько он способен стимулировать самостоятельное кровообращение, создать пульс, совместим ли он с жизнью, – и если нет, то нужна ли дефибрилляция. Еще два раза мы прерываем сердечно-легочную реанимацию ради проверки, и еще два раза по сердцу Сэмюэля, распростертого на асфальте, лупят электрошоком.

Мы вставляем ему в вену катетер; вставляем в рот и в нос вспомогательные средства для восстановления проходимости дыхательных путей. Мы подносим еще кислорода, каталку, одеяло и носилки, на которых мы его поднимем. Все это время полицейский продолжает нажимать ему на грудь:

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, – словно метроном, пока он не доходит до: – двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, – и не делает небольшую передышку.

Первый фельдшер поднимает голову пациента, прикладывает к лицу пациента маску и двумя нажатиями на мешок Амбу впрыскивает воздух ему в легкие; затем полицейский начинает сначала.

Нам вкратце рассказывают, как произошла авария: столкновение на низкой скорости, небольшие повреждения, других пострадавших нет; пациент обмяк за рулем, видимых признаков травмы нет. Иначе говоря, похоже, что пациент потерял сознание в движущемся автомобиле, и это стало причиной аварии, а не наоборот. В голове сразу начинают кружиться все условия задачи: внезапное нарушение работы организма, возможно, связанное с сердцем, без очевидных предпосылок; пациент среднего возраста, работа организма прервалась ненадолго, помощь пришла быстро. Все это позволяет надеяться на оптимистичный прогноз, если только мы сможем разорвать цикл вентрикулярной фибрилляции и заставить сердце биться самостоятельно.

Про пациента никто ничего не знает: где он живет, сколько ему лет, какой у него медицинский анамнез, есть ли у него семья; куда он ехал и ждет ли его кто-нибудь в конце пути. Мы выясним, как его зовут, лишь потом. У него лишний вес, поэтому у него, вероятно, высокое давление, высокий уровень холестерина в крови, может быть, диабет. Высокий риск нарушения работы сердца. Может быть, он своим ходом добирался к врачу или в больницу? Может быть, он уже несколько дней чувствовал себя нехорошо? Или сбой в работе организма настиг его, как гром среди ясного неба?

День теплый, в воздухе парит, и на лбу полицейского собираются капли пота. Скоро они начнут капать на пациента. Наверное, он уже устал. Мы планируем подменить его после следующей проверки сердечного ритма. Но этого не произойдет, потому что ситуация вот-вот изменится.

* * *

Есть хорошие дни, плохие дни и дни, когда падаешь с обрыва. Но есть еще дни, когда благодаря невероятной, чудесной случайности у подножия обрыва оказывается ровно тот человек, который тебе нужен, он смотрит вверх и тянет руки тебе навстречу. Как раз такой день сегодня у Сэмюэля.

С Сэмюэлем случилось что-то очень, очень плохое. Мы еще этого не знаем, но у него инфаркт миокарда, сердечное нарушение, способное вывести из строя всю электросистему сердца и остановить его биение. Без сердцебиения нет пульса, без пульса нет кровообращения, нет подачи кислорода в кровь, нет дыхания, и вскоре не остается ничего, кроме дороги прямо в крематорий. С Сэмюэлем произошло фатальное событие.

Но Сэмюэль не умер.

Если бы сердце Сэмюэля остановилось на двенадцать часов раньше, его жена, вероятно, проснулась бы рядом с трупом. Если бы он потерял сознание дома один, он бы до сих пор находился там, потихоньку расставаясь с бренной плотью. Если бы он ехал по проселочной дороге, он бы, наверное, съехал в кювет, и его бы обнаружили, когда помочь уже нечем. На шоссе он бы, вероятно, стал причиной столкновения десятка машин. Существует масса произвольных вариантов, при которых судьба Сэмюэля сложилась бы иначе. Но Сэмюэль потерял сознание в очень людном месте, привлекая всеобщее внимание, прямо перед носом у человека, обладающего необходимыми навыками и пришедшего на помощь в течение нескольких минут после катастрофы. И для Сэмюэля это меняет абсолютно все.

* * *

Для меня это большое событие. Именно этого я ждал. Ни стрельбы, ни поножовщины, ни автокатастроф, ни попаданий под поезд метро или падений с высоты. Вот момент истины. Пациент, которого можно вытянуть практически с того света. Будущее, которое мы можем изменить за одно мгновение. И не благодаря вдохновению, блестящему знанию предмета или изобретательности, а следуя простому алгоритму, отточенному благодаря успехам и неудачам прошлого. Мы действуем не сами по себе: мы стоим в ряду специалистов, стремящихся к одной цели.

Что плохого в том, что я обрадовался? Что я волнуюсь? Вытащить сердце из смертельной аритмии и вернуть его к нормальному ритму с помощью электрошока – простейшее действие. Оно занимает всего несколько секунд и не требует особых навыков. Именно ради этого в районных торговых центрах и на вокзалах размещают дефибрилляторы. Но в некоторых обстоятельствах (и, надо подчеркнуть, не во всех случаях) они могут переменить абсолютно все.

Первые месяцы в поле состояли из двух сталкивающихся потоков: соблюдения инструкций и принятия собственных решений. Меня вкратце научили, как теория нашей работы взаимодействует с практикой, а в практике клиническая часть обучения уменьшается или полностью уходит на второй план; в то же время, пережив целый комплекс повседневных кризисных ситуаций, я понял, что часть выученного материала выпала у меня из головы. Как будто в обмен на каждую паническую атаку, которую мне удалось снять, и каждого родителя, которого я научил пользоваться «Калполом», я отдал какой-нибудь закон физики, лежащий в основе лечебного воздействия, или фармакологическую реакцию из тех, которые я всего пару месяцев назад так старался понять, чтобы сдать экзамен.

Я постепенно привык, что от меня не требуется существенного воздействия. Выяснил, что многие ситуации, в которых на первый взгляд необходимо мое вмешательство, не являются критическими и даже не представляют собой медицинскую проблему. Иногда я не могу взять в толк, каким образом вызов попал к нам. Иногда мне кажется, что я забыл свое предназначение.

А затем меня отправляют к кому-то вроде Сэмюэля, и я вспоминаю, зачем мы здесь.

* * *

После третьего шока будущее Сэмюэля переворачивается с ног на голову. Точнее, один из возможных вариантов будущего совершает жесткую посадку в текущей реальности. Хаотический ландшафт его кардиограммы, нагромождение порывистых подъемов и спадов превращается в регулярный цикл зубцов и ровных линий. Теперь кардиограмма напоминает фон старого мультфильма, запущенного вкруговую, и эти повторы внушают надежду на лучшее. Это уже очень похоже на ту последовательность, что позволит мышцам сокращаться.

Мы проверяем пульс и находим его – и на шее, и на запястье. Эврика! Сердце Сэмюэля бьется самостоятельно.

– Хорошо, у нас есть сердцебиение, есть хороший сильный пульс. Выдохни, парень. Давайте сделаем кое-какие замеры и ЭКГ.

Полицейский, сидя на корточках, выпрямляет спину и вдруг замечает, как жарко. Кто-то передает ему бутылку воды. Его несколько раз похлопывают по спине.

– Молодец, парень. Отличная работа.

Мы подсоединяем манжету тонометра, пульсоксиметр[12]12
  Пульсоксиметр – современный контрольно-диагностический медицинский прибор, предназначенный для измерения насыщения гемоглобина артериальной капиллярной крови кислородом (сатурации).


[Закрыть], провода ЭКГ. Первый фельдшер продолжает вентиляцию легких, одновременно приглядываясь, не будет ли произвольного вдоха или других признаков жизни. Он попытался вставить воздуховод, но пациент не дает засунуть себе в глотку большой кусок пластика – и это тоже добрый знак.

Кривая ЭКГ на первой распечатке по-прежнему довольно хаотичная, но по ней уже довольно ясно видно существенное повреждение сердца. Судя по всему, одна из входящих артерий забилась, что повлекло за собой отмирание окружающих тканей и нарушение электрической активности. Из-за этого Сэмюэль потерял сознание и попал в аварию. Мы напечатаем еще несколько экземпляров более четко, но как только мы стабилизируем состояние пациента, мы повезем его в кардиоцентр. Там в коронарные артерии впрыснут краситель, прочистят закупоренные места и вставят тончайшие металлические конструкции, чтобы просвет сосуда оставался открытым и кровоснабжение мышцы не прерывалось. Может быть, все это закончится через несколько часов.

Мы грузим Сэмюэля в машину и сообщаем о нем больнице, куда мы его повезем. Похоже, что ситуация улучшилась: он даже начинает дышать самостоятельно. В салоне вместе с ним два медика и констебль.

Но тут, как только мы трогаемся с места, тело Сэмюэля дергается, и ритм сердца снова переходит в вентрикулярную фибрилляцию. Быстро проверяем пульс: сердце снова остановилось.

Мы снова тормозим – прямо рядом с разбитой машиной Сэмюэля. В этот раз он уже подключен ко всем системам. Главное здесь – как можно раньше ударить электрошоком: чем быстрее вмешательство, тем больше шансов вернуть сердце к работающему ритму. Нет необходимости в сердечно-легочной реанимации: мы подтверждаем ритм и заряжаем утюжки дефибриллятора. Я тянусь пальцем к большой красной кнопке с молнией.

– Всем отойти!

В этот самый момент, прямо перед тем, как я ударяю его электрошоком, тело Сэмюэля охватывает внезапный непроизвольный спазм, идущий от талии, так что в момент шока он практически садится на носилках. К счастью, он не успевает подняться так высоко, чтобы ухватить меня за руку. Мощный шок отбрасывает его обратно вниз; кроме того, он возвращает электросистему сердца к эффективному синусовому ритму. Теперь пульс вернулся, и Сэмюэль снова дышит.

Все прошло за несколько секунд. Мы делаем перерыв на повторную оценку состояния, затем снова отправляемся в путь.

Некоторое время мы спокойно движемся вперед. Аритмии больше не возникают; дальнейшей необходимости в электрошоке нет. Затем дыхание пациента становится затрудненным, тяжелым, и он начинает беспокойно ворочаться на койке. Тело непроизвольно и резко напрягается и вновь расслабляется, из глотки вырывается сдавленный стон.

Мозг Сэмюэля просыпается от самого странного сна в его жизни, и его сознание окутано тьмой, как густым дымом. Он – будто медведь, сопротивляющийся воздействию транквилизатора: растерян, раздражен. Он бесконечно лезет вверх по лестничной шахте из подвала забытья и никак не может выбраться на поверхность. Он рвется к дневному свету, но что-то его удерживает. Какие-то голоса горячо увещевают его на языке, которого он не может разобрать; его мышцы напрягаются в стремлении очистить горизонт с помощью грубой силы, но он их не контролирует; он пытается лягнуть что-то в темноте, и его нога застревает в чем-то непонятном. Он высунул ее из окна.

Мы сообщаем в больницу, что пациент дерется: до начала любых процедур ему понадобится седация[13]13
  Седация – введение пациента в состояние полудремы при помощи «веселящего газа».


[Закрыть]. Мы затаскиваем ногу обратно, пока ему не оторвало ступню. В жаркий ранний вечер на дорогах большое движение. До конца пути мы стараемся удержать его в как можно менее подвижном положении; главным образом мы не даем ему травмировать нас или себя самого. Мы пытаемся дать ему кислород, чтобы успокоить паникующий мозг, но он никак не дает надеть на себя маску.

В больнице мы снова предупреждаем о его возбуждении, но персонал не так уж обеспокоен. Похоже, они нам не слишком верят. Мы перекладываем его на койку для проведения процедур, и все, кроме меня, отходят в сторону. Я держу его руки на уровне талии. Внезапно ощутив свободу, мозг Сэмюэля дает команду совершить окончательный рывок на волю, и Сэмюэль кидается на меня и падает на пол.

Когда медики все видят сами, они вызывают анестезиолога, и пациент получает седативное средство. В сосуд на запястье вставляют проволочку, достают ею до сердца, прочищают засор и позволяют артерии снова наполниться кровью. Для них эта удивительная, преображающая процедура такая же обыденность, как штопка носков.