Текст книги "Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи"

Через пару дней Сэмюэля выпишут из больницы. В его жизни начнется этап, до которого он мог и не дойти. Будет ли он себя чувствовать, как будто выиграл в лотерею? Как будто родился заново? Обманул смерть? Будет ли он ощущать некую ответственность? Или страх перед тем, что могло или должно было случиться?

Как бригада скорой помощи, мы этого никогда не узнаем: в течение часа мы отправимся к следующему пациенту и никогда больше не встретимся с Сэмюэлем.

Собиратель хлама отказывается передвинуть стопку барахла

Мужчина в бейсболке и жилете неотрывно глядит на стопку газет. Она доходит до его живота, а всего таких стопок двенадцать. Он снимает шапку и трет затылок нижней стороной ладони.

– Вы уверены, что это необходимо?

– На все сто процентов.

Его лицо защищено густыми пушистыми усами и очками с толстенными стеклами, водруженными на кончике носа. Рубашка туго натянута на округлом брюшке, полы ее не заправлены.

– Наверняка есть другой вариант.

– Боюсь, что нет, сэр.

Он глубоко, драматически вздыхает.

– Ну, хорошо.

Он очень осторожно поддевает края самой верхней газеты и поднимает ее со стопки. Бережно подсовывает ладони под нее, чтобы она лежала ровно, как будто у него в руках артефакт, который рассыплется от резких движений. Затем замирает. Застывает на секунду. Мы ждем.

– Все в порядке, сэр?

Он поднимает глаза на меня, затем на моих коллег, затем сквозь дверной проем смотрит на своего отца, Патрика, неподвижно лежащего на кровати. Затем он снова опускает взгляд на газету в ладонях. Что он с ней сделает? Перенесет в другую комнату? Снова положит сверху на стопку? Прочтет вслух устаревшую передовицу? Его дыхание спокойно, мышцы напряжены. Похоже, что решение для него мучительно.

– Ум-м-м-м-м-м-мх-х-х-х-х!

Звук начинается с раздраженного гнусавого хныканья и переходит в более низкий гортанный рык: болезненный стон сознания, отказывающегося принимать происходящее. Боль мышц, которые не могут прийти к решению, как бы они ни напрягались.

– Что происходит, сэр?

Ответа нет.

– Сэр?

– Объясните мне еще раз.

– Нам нужно отнести вашего отца вниз по лестнице. Он не может идти сам, поэтому мы посадим его в кресло. Но наше кресло не пройдет по этому проходу, ему не хватит места. К сожалению, вам надо убрать все эти бумаги. Сэр?

– Да.

Он выглядит так, как будто отвлекся.

– Вы понимаете меня?

– Конечно, конечно. Я не дурак. Конечно, я понимаю.

– Хорошо.

– А что если… Вы не можете его поднять?

– Как поднять?

– Над газетами?

– В кресле?

– Именно.

– По воздуху?

– Ну… Вот так.

Он показывает, что он имеет в виду, на примере воображаемой ноши.

– Это небезопасно. Совсем, совсем не безопасно. И для нас, и для вашего отца.

– Я могу вам помочь.

– Нет.

Он все думает.

– А пожарные?

– Прошу прощения, что?

– Вы могли бы вызвать пожарных. Вы так делаете, правда? Они могли бы вам помочь.

– Мы могли бы вызвать пожарных только в том случае, если бы у нас не было возможности вынести вашего отца из дома каким-нибудь иным путем. Например, если бы существовало какое-нибудь непреодолимое препятствие.

– Ну, вот же.

– Сэр, это не непреодолимое препятствие.

Сын кивает.

– Конечно, конечно.

Он начинает метаться туда и обратно. Но места для метаний нет, поэтому на деле он просто ходит по очень маленькому кругу.

– Мы сами с радостью их передвинем.

– Нет! Нет! Нельзя их трогать. Ни в коем случае нельзя их трогать!

– Хорошо.

– Они разложены по порядку. В совершенно определенном порядке. Их действительно нельзя трогать.

– Ну, хорошо. Но если вы не хотите, чтобы мы их трогали, тогда вам придется их передвинуть самому. И, к сожалению, сэр, есть фактор времени. Поэтому вам уже надо начинать.

Я оглядываю площадку. С десяток газетных стопок стоят вдоль прохода между спальней пациента и верхней ступенькой лестницы, которая представляет собой отдельную проблему. Каждая аккуратно сложенная стопка состоит, я думаю, примерно из сотни полноформатных газет. Значит, с дороги надо убрать около тысячи предметов. А сейчас сын пациента по-прежнему сжимает в руках самую верхнюю газету с самой первой стопки.

– Сэр? Сэр?

– Да?

– Газеты?

Сын пациента кладет газету обратно на верхушку первой стопки.

– Нет.

– Прошу прощения?

Он моргает.

– Это невозможно.

Он отворачивается.

– Они все разложены по порядку. В очень строго определенном порядке, понимаете? Если я их сдвину, они… будут потеряны.

– Но… Как же ваш отец? Ему совсем нехорошо.

Он поворачивается к нам лицом. Сдвигает очки на переносицу.

– Вам придется изыскать другой способ.

* * *

Мы на верхнем этаже дома, который с внешней стороны ничем не отличается от остальных. Но внутри это тонущий корабль. Чтобы перешагнуть через порог, надо сильно толкнуть входную дверь: в нее упирается лавина одежды, которой забита ближайшая комната. Коридор на первом этаже с обеих сторон от пола до потолка заставлен коробками. Все горизонтальные поверхности в кухне заполнены консервами, банками и упаковками сублимированных продуктов; на полу упаковки безалкогольных напитков, запаянные в пластик, картонные коробки бытовой химии и пачки праздничного декора из бумаги. Лестница – это целый арт-объект. Одна сторона полностью, все четырнадцать ступеней, отдана под хранение журналов, многие из которых еще запаяны в целлофановую обертку. Это не архивные номера какого-нибудь ценного нишевого издания, а запас бросовых воскресных газет, каталогов туристических курток, фарфоровых статуэток и принадлежностей для ванной комнаты, рекламных листовок, найденных в сложенном виде в почтовом ящике. Они собраны в шаткие структуры, вписанные в промежутки над ступеньками, чтобы как-то использовать это неэффективное пространство. Эта тщательная планировка лишена функциональности, эта библиотека собрана ради внушительного объема, а не ради знания: ничего из нее очень давно не читали и даже не трогали. Беглый взгляд в ванную комнату обнаруживает похожую картину: древнее душистое мыло в подарочных упаковках, припорошенных пылью, зубная паста в промышленных количествах, двойная упаковка освежителя для воздуха и оптовые запасы жидкого мыла, геля для душа и пены для ванн. Последняя выглядит особенно странно, поскольку ванна в последнее время ни разу не заполнялась водой: теперь она превращена в импровизированный бункер для хранения негабаритных предметов, которые невозможно поставить в какую-нибудь стопку. А еще есть площадка над лестницей с ее газетными монолитами.

Этот набор комнат уже не похож на чье-то жилье; он принял обличие захламленного склада. Как так вышло – загадка, но к этому явно приложили немалые силы. Невозможно поверить, что мужчина средних лет и его пожилой отец прожили здесь так долго без единого происшествия. Как и многие, живущие вне общих рамок, они тихо проскользнули под радарами. Но как же они готовили? Где они мылись? Как они отдыхают? Куда они отправляются, когда хотят выйти из замкнутого пространства?

С точки зрения постороннего человека, такое обустройство выглядит невозможно. Жилище, лишенное основной цели. Но опытный фельдшер удивляется не уникальности, а банальности ситуации; не редкости такого разгрома на территории хозяина, а степенью его сходства с обстановкой в огромном количестве других домов во всем городе и во всей стране.

* * *

Пока сын метался по лестничной площадке, мы помогли Патрику влезть в кресло, готовясь отвезти его в больницу. Это высокий мужчина с волевым подбородком и огромными ладонями, осыпанными пигментными пятнами. Интересно, чем он занимался в молодые годы. В восемьдесят четыре года он, кажется, изнурен болезнью – а может быть, длительное страдание приучило его к спокойствию. У него температура, и ноги утратили силу. Мы поменяли ему пижаму и посадили на впитывающую подстилку, потому что он обмочился, а вымыть его по-настоящему негде. Мы завернули его в тонкое одеяло, пристегнули к креслу ремнем, вывозим в коридор и останавливаемся у первой стопки газет – там, где место кончается.

– Что же делать, сэр? Нам нужно проехать.

Сын прекращает метаться и оборачивается лицом к обездвиженному отцу. Снимает очки, давит себе на виски.

– А что если я не хочу, чтобы он уезжал?

– К сожалению, это решение не в вашей власти.

Он выглядит так, будто вот-вот расплачется.

– Вынужден вас предупредить, сэр, что сейчас я начну передвигать эти газеты.

Если он расплачется, то из-за отца или из-за своей газетной крепости?

– Я буду действовать предельно аккуратно, но я буду сдвигать эти стопки в том порядке, в каком они стоят, куда смогу.

Я протягиваю руки и делаю шаг к первому кургану. Просовываю пальцы между листов примерно на трети высоты и тяну толстую стопку к себе. Листы отделяются друг от друга с шуршанием. Их края пожелтели и потрескались от многолетнего лежания на солнце, появляется затхлый запах.

Когда я поднимаю газеты, сын бросается ко мне с таким же стоном, как раньше: «М-м-м-мх-х-х-х!» – как будто бумаги – часть его самого и ему физически больно.

Я прерываюсь и готовлюсь к тому, что сейчас меня собьют с ног, и я приземлюсь на колени Патрику. Но сын смотрит лишь на свои газеты. Он просовывает руку за мою, рука к руке, хватает газеты, с шорохом вытягивает их у меня и вновь водружает на верхушку стопки.

– Простите, простите, мне нужно – извините, простите, нужно, простите – вот так!

Он дышит тяжело. Я на шаг отступаю, жду. Он снова подталкивает газеты к стене, сдвигает влево, вправо, потом снова влево, пока стопка не кажется ему достаточно ровной.

Очень тихо, почти шепотом, он говорит в стенку:

– Я просил вас их не трогать.

* * *

Это тайная разруха. Молчаливое погребение. В тени эта страсть подпитывается, процветает, за закрытыми дверями превращается в настоящую вакханалию. Но как только кто-то прольет на нее свет, она оказывается отравлена чувством стыда:

– Прошу прощения за беспорядок… Обычно у меня не так… Если бы вы на той неделе приехали… Мы как раз вывозим вещи…

Я сталкивался с этим гораздо чаще, чем ожидал: это эпидемия наших дней. Бывшая учительница истории, превратившая свой дом в склад купленных по интернету платьев в нетронутой целлофановой упаковке. Старший инженер, который спит на полу в гостиной, потому что уже не может пробраться к лестнице. Женщина-профессор в отставке, в чьем доме дверные проемы превратились в арки из неубранной паутины с дырой в виде ее силуэта. Библиотекарша, которой некуда сесть, когда я сообщаю ей, что в соседней комнате умерла ее мать, и мы стоим в коридоре, набитом безделушками, в каком-то загробном мире, из которого некуда бежать – только через входную дверь.

С чего это начинается? Со старательного собирания памятных талисманов? Символов каких-то важных черт личности? Материальных утешений для нереализованной души? Затем обстоятельства меняются: карьера идет под откос, умирает любимый человек – и этот клад превращается в бункер для чувств, баррикаду против потери. Пещера сокровищ пополняется, расширяется, загромождается, и дело начинает развиваться само собой. Во тьме, без помех извне, оно разрастается, словно скрытая рана, пока этот склад не станет невозможно тронуть или усомниться в его необходимости: теперь, если что-то изменить, он утратит значение, а его создатель почувствует себя униженным. Вещи – старые и новые, любимые и бесполезные – превратились в чудовище и завладели домом, а жильцы теперь – самозванцы, тихо шаркающие по углам. Они понимают, что с этим что-то нужно делать, но не могут начать. Изменения внушают ужас, избавиться от чего-то – словно пролить кровь. Пути назад нет, и пока все остается в точности таким, как было, на тех же местах, где всегда, пустота не расползается дальше. Логику мало-помалу заставили замолчать. И все это за дверью дома, абсолютно обычного с виду.

* * *

Выход из ситуации предлагает не кто иной, как пациент – человек в возрасте больше восьмидесяти лет и подкошенный болезнью.

– Может быть, я все-таки не поеду…

– Прощу прощения, сэр?

– Думаю, я останусь дома.

Он – миротворец по природе или так хорошо научился умасливать своего непримиримого сына?

– Сэр, вы же знаете, что мы советуем вам поехать в больницу вместе с нами.

– Вы очень добры ко мне. Очень внимательны. Но я принял решение. Думаю, это к лучшему.

Это путь наименьшего сопротивления.

К этому моменту уже приехала дочь Патрика, протиснулась сквозь все препятствия и присоединилась к спору. Поведение брата ей знакомо, и перспектива с ним спорить ее, по-видимому, утомляет. Она выступает за визит терапевта на дом: это позволяет уклониться от неизбежной стычки и все равно показать отца врачу. Но она знает, что лишь откладывает неминуемый исход.

Мы вновь излагаем все наши опасения от начала до конца. Объясняем, что главное – здоровье Патрика, а хлам, заполнивший дом, не должен влиять на принятие решений. Конечно, он в какой-то степени все равно влияет, и, вероятно, так было всегда. Для нас такое развитие событий – что-то новое и странное, но Патрик борется с этим уже много лет.

В конце концов, выбор за ним, а у него в его нынешнем состоянии нет сил на решение проблемы. Мы неохотно перемещаем его обратно в комнату и оставляем с ним дочь, чтобы она за ним проследила. Мы договариваемся, что доктор позвонит, может быть, зайдет, пропишет антибиотики, и хотелось бы надеяться, что Патрик поправится. Дочь говорит, что зайдет и проверит, и если Патрику станет хуже, снова позвонит. Завтра или через два года в дом вновь приедет бригада скорой помощи, в этот раз Патрику придется поехать в больницу, а бригаде все равно нужно будет иметь дело с домом, забитым препятствиями, и хранителем средних лет, не добравшись даже до верха лестницы.

Судьба школьницы с астмой решается благодаря близости скорой помощи

Войдя в комнату, я вижу, что мы не нужны.

Фельдшер экстренного реагирования уже приехал. Он сидит на низком стуле, заложив ногу за ногу и засунув руки в карманы. Пациентка болтает по телефону. Ее приятельница ставит чайник. Даже атмосфера в комнате спокойная.

Именно так бывает, когда причину первоначальной паники уже ликвидировали: вместе с облегчением приходит расслабленная лень. Так мы вновь адаптируемся к реальности. Когда дверь за нами закрывается, мой разум уже переключился и настроился на непыльную работу.

Мы в медицинском кабинете средней школы. Учительница упала в обморок, затем пришла в себя. Наш коллега сделал все, что нужно, теперь пациентка чувствует себя лучше и не хочет ехать в больницу. Мы поболтаем, пошутим, проверим критические показатели, затем уедем, оставив пациентке кое-какие бумаги в качестве сувенира. Если нам вдруг по ходу дела предложат чашку чая, что ж, грубо было бы отказываться.

– Прошу прощения, у нас нет печенья.

– Нет печенья? Это что за школа такая?

В дверь стучат и говорят, что есть вторая пациентка. Не могли бы мы посмотреть? Чай только что закипел. Надеюсь, ее тоже не надо будет никуда везти. Затем в комнату ввозят девочку на инвалидном кресле из медкабинета, и наш путь делает крутой поворот. Это словно электрический шок или порыв холодного ветра.

На осознание уходит около трех секунд. Время перезагрузить мозг. Учительница превратилась в далекое воспоминание. Вот наша пациентка. Вот почему мы здесь. И надо пошевеливаться.

* * *

Может быть, вы думаете, что я с самого начала чувствовал бремя ответственности за выполнение новых обязанностей фельдшера. Но на самом деле оно медленно подобралось ко мне, как особенно вкрадчивый вымогатель благотворительных сборов, и мне кажется, что это к лучшему: мне гораздо больше нравилось спешно реагировать на нужды пациентов, чем слишком глубоко задумываться о том, что порой от меня будет зависеть чья-то жизнь.

Я уже объяснял, как я проник в эту профессию, пока никто не видел, как случайный турист, и все время ждал, что часовой из отдела кадров встанет у меня на пути, выставит мне навстречу руку и решительно покачает головой. Так же робко я продвигался вперед уже в рамках профессии: я незаметно крался от ничего не знающего практиканта с широко распахнутыми от удивления глазами до молодого специалиста с поразительными озарениями. А затем – мне казалось, я и глазом моргнуть не успел – я внезапно столкнулся с пугающей перспективой занять пост старшего специалиста в бригаде: того самого, кто на горьком опыте познал все премудрости и знает все кофейни в округе, того, к кому в тревоге оборачивается напарник, если на ЭКГ виден сбой сердечного ритма или если пациент делает что-то, чего не было в учебнике на курсах.

Я боялся не столько необходимости лечить пациентов с опасными для жизни заболеваниями или серьезными травмами, сколько вероятности, что у пациентов в организме может произойти какой-нибудь неведомый мне сбой, – как я это называл, «безграничного мира возможных биологических катастроф». Нет ничего невозможного в том, что состояние пациента может резко ухудшиться, а я этого даже не замечу: как я могу изучить все возможные сбои в работе сложнейшего организма в мире? Кто вообще в состоянии это все знать? Нам рассказывали о дыхательной системе, о системе кровообращения, об инфарктах, травмах, инсультах и прочем. Но что делать со всеми патологическими состояниями, на рассказ о которых не было времени? Возможно ли, что однажды какая-нибудь из более редких патологий приведет к катастрофе прямо перед моим носом, а я даже ничего не замечу?

* * *

Она выглядит так, как будто дышит через соломинку. Да, быстро, но дело не в скорости. Усилия – вот главный показатель. С каким трудом она дышит. Она сидит в кресле, наклонившись вперед, с широко распахнутыми глазами, и сосредоточилась на чистой механике. Она – как неутомимый атлет, и ее дисциплина – дыхание. Единственная забота ее организма сейчас – перекачивать чашку воздуха из одного места в другое.

Ее зовут Анна. Ей шестнадцать, и у нее астма. Она была на поле для спорта. Резко стало трудно дышать. Воспользовалась ингалятором, никакого эффекта – не больше, чем от бумажной шляпы в проливной дождь.

Я пробую пульс на запястье, изучаю лицо. Ее глаза пылают от ужаса, выразить который у нее не хватает дыхания. Моя коллега хватает небулайзер[14]14
  Небулайзер – утройство для проведения ингаляции, использующее сверхмалое дисперсное распыление лекарственного вещества.


[Закрыть]. Боязнь задохнуться – это базовый, животный страх. Как клаустрофобия, но внутри тела. Я вытаскиваю стетоскоп и прослушиваю грудь. Да, есть свистящий хрип, но меня главным образом беспокоит, как расширяется грудная клетка. Каждый раз, когда девушка дышит, ребра поднимаются и опускаются, как будто давят на кожу вокруг них. Странное движение: как шажок назад.

Напарница поднимает глаза от кислородного мешка.

– Добавить «Атровент»?

– Обязательно.

Она добавляет лекарство в камеру, соединяет трубки, пристегивает маску. Кислород раздувает жидкость во взвесь, чтобы закачать ее Анне в легкие.

– Давай вытащим ее к машине. Потом гидрокортизон. Адреналин. И надо звать подмогу.

* * *

Набрать три девятки и вызвать экстренные службы просто, и это правильно. Никому не хочется искать телефонный номер, когда ребенок сотрясается в конвульсиях, или рыться в поисках ключей от машины, когда коллега потерял сознание и упал на пол. Экстренная помощь не была бы экстренной, если бы ради вызова надо было быть в лучшей форме.

Что происходит дальше? Кто-то отвечает на ваш звонок. Ваш адрес подтверждают и вносят вас в систему. Спрашивают, что случилось. Выясняют, что не так. Звонок определяют в соответствующую категорию. Теперь вы – один из вызовов на удержании, номер в цепочке номеров, цветная точка на карте. Вы существуете – или будете существовать, как только у нас появится свободная бригада для отправки по нужному адресу. Теперь ваш статус зависит от траектории вызова в пределах нашей диаграммы; срочность вызова определяется исходя из того, насколько точно он подпадает под ряд критериев.

Другой человек рассматривает вызов и передает его бригаде скорой помощи, если есть свободная. Иногда, если диспетчер считает, что пациенту будет лучше в случае раннего вмешательства, вызов передают специалисту на машине или на велосипеде. Очень редко выделяют вертолет. Бригада берет задание. Отправляется в путь. Медикам кратко пересказывают описание ситуации, которое дали во время вызова. Оно может быть точным или неточным. К моменту приезда медики уже представляют себе, чего ждать, и готовы взяться за дело.

Но иногда даже не нужно никуда звонить. Пациент случайно выясняет, что в его распоряжении уже есть бригада скорой помощи: через дорогу, за дверью, в другой квартире в том же коридоре. Происшествия, на которые бригады скорой помощи натыкаются случайно, иногда называют «попутный вызов».

– Что там за желтая машина?

– Доставка продуктов из «Моррисона»?

– Нет. Не поверишь – скорая.

Конечно, не все попутные вызовы связаны с тяжелыми экстренными ситуациями. Многие представляют собой что-то вроде рефлекторной реакции на большую желтую машину: примерно так же сглатываешь слюну при виде пончиков в «Теско» или хочешь писать у водопада. Во многих случаях оказывается, что они имеют очень слабое отношение к экстренным ситуациям. Но периодически оказывается, что какому-нибудь пациенту в критической и действительно срочной ситуации очень повезло – как сегодня Анне. В этих случаях время, необходимое на звонок по номеру 999 и разговор, может оказаться решающим.

От бригады скорой помощи, оказавшейся в нужный момент в нужном месте, требуется резкая смена темпа. Не было ни предупреждения, ни подготовки. Нет психологического разделения между самим событием и реакцией на него. Когда несчастный случай сваливается на бригаду без предупреждения, приходтся реагировать скорее инстинктивно. Если пациенту плохо, бригаде надо сразу вступать в игру. В один момент они почивали на лаврах и жевали овсяное печенье с шоколадным кремом, а в следующий момент на кону оказывается чья-то жизнь.

* * *

Анна, выпрямившись, сидит на каталке и на большой скорости едет спиной вперед. Ее глаза безмолвно умоляют о помощи, дыхание не успокаивается, плечи поднимаются и опускаются, поднимаются и опускаются.

Ее вдох – это волевой акт, как будто она пытается поделить воздух на дозы. Организм пытается ухватить побольше воздуха, но его некуда деть, она не может его выдохнуть. Она – как засорившиеся мехи, как бутылочное горлышко. Не судорожный вдох, но шепот. На выдохе ее губы складываются в маленькое «О», как будто она дует на горячий напиток, спеша на автобус. Но сейчас риск гораздо больше, чем опоздать на работу. Как только ей удается завершить один вдох и выдох, она начинает следующий. Нет ни перерыва, ни отдыха.

Больница километрах в десяти от нас, но мы уже в пути и едем быстро. Я в салоне: подключаю оборудование, достаю лекарства, болтаю с пациенткой так спокойно, как только могу. Но, главным образом, я стараюсь удержаться на ногах. Напарница тормозит, пропуская другие машины, жмет на газ, отрываясь от них, снова притормаживает. Я ныряю вперед, откидываюсь назад, хватаюсь за поручни над головой, как моряк во время шторма. Я расставляю ноги и кричу коллеге: напоминаю ей, что стою прямо и хотел бы остаться в этом положении, но все больше чувствую себя как йо-йо.

Здесь нужно найти баланс. Скорость – наша главная цель, ради нее заведены все эти мигалки и сирены. Но спешка снижает эффективность лечения; здесь главное – собранность и ясность мышления. Глубокое дыхание. Уверенные движения рук. Мы хотим без промедления доставить пациентку в отделение неотложной помощи, но «золотое окно» для медицинских вмешательств – та самая возможность, которую легко упустить, если спешить сломя голову – приходится именно на время поездки. Есть вещи, которые можно и нужно сделать по пути, и они могут изменить исход дела.

Организм Анны в замешательстве. Он атакует сам себя. Он обнаружил в системе какой-то враждебный элемент, но реакция ухудшает ситуацию. Дыхательные пути девушки сжались в своего рода спазме, они зажимаются, застывают от стыда из-за своей немощи, и она не может вдохнуть или выдохнуть необходимый ей воздух. Это очень близко к вершине нашей иерархии срочности: она на краю пропасти.

Это замкнутый круг. Поскольку проходы в легкие Анны сжаты, ей приходится сильнее напрягаться, чтобы втянуть в себя кислород и вытолкнуть углекислый газ, но само это усилие означает, что ей нужно все больше. Мы даем ей кислород, поэтому воздух, которым она дышит, насыщен необходимым веществом. Но это не устраняет сбой, из-за которого все произошло, только наполняет ее грудь воздухом.

Я добавил лекарства в кислородную маску. Это должно снять спазм, но пока не помогло. Еще одно лекарство, которое мы ей дали, должно открыть дыхательные пути, но пока никаких признаков этого не видно. Перед отъездом мы вкололи ей небольшую дозу адреналина, и пока что он не принес никаких изменений. Через пару секунд я вколю ей еще.

Эти лекарства должны были бы улучшить состояние Анны, но пока что ничего не произошло.

Мне нужно дать ей еще одно лекарство. Я думал об уколе в мышцу, но решил ввести его в вену, чтобы оно быстрее подействовало. Это означает, что нужно вставить катетер прямо в салоне машины, на ходу.

– Анна, мне нужно вставить тебе в руку небольшую иголку. Нужно еще одно лекарство, и его колют в вену. Хорошо?

Она кивает.

На самом деле нам надо бы остановиться и сделать все на обочине. Так было бы правильно, но я не хочу задерживаться. Дороги забиты, и водители, кажется, особенно неохотно уступают дорогу. Все машины, которые мы только что обогнали, проедут мимо нас, и все придется начинать сначала. Если я смогу действовать твердой рукой и уследить за дорогой, я смогу вставить в вену иглу, пока мы пробиваемся сквозь очередь на светофоре.

Я встаю на колени у носилок, затягиваю жгут вокруг плеча Анны, нащупываю и дезинфицирую маленький синий бугорок, вздувшийся на руке. Выглядываю наружу, чтобы убедиться, что мы не собираемся резко тронуться с места или бросать якоря, выравниваю катетер и скользящим движением садящегося самолета вставляю иглу под кожу. В цилиндре быстро образуется капелька крови. Я вытаскиваю иглу и продвигаю пластмассовую трубочку вперед, убираю иглу и фиксирую колпачок. Закрепляю катетер и впрыскиваю немного физраствора. На словах это выглядит технично, безболезненно, спокойно. Если бы все было так на самом деле.

Я набираю в шприц стероид, ввожу его в катетер настолько медленно, насколько у меня хватает выдержки, а затем снова добавляю физраствор. Делаю еще один укол адреналина в мышцу и проверяю лекарства в маске. Выглядываю из окна, чтобы понять, где мы. Ехать еще минут пять. Анна получила все возможные лекарства; я больше ничего не могу ей дать.

* * *

Мое невежество по-прежнему подавляло меня своей безграничностью, и самым логичным шагом было отвернуться и посмотреть с другой стороны. Не то чтобы спрятать голову в песок, но направить внимание на другое, упростить задачи, постараться расставить приоритеты. Не волноваться о гигантском паноптикуме возможных патологий, а сосредоточиться на том, что я мог и должен был сделать в любой заданной ситуации, отодвинув все остальное в сторону: понять, есть ли проблема, обеспечить то лечение, которое входит в мой круг обязанностей, а если что-то оказывалось за пределами моих возможностей, передать пациента дальше. Мне стало легче, когда я понял, что при любом сценарии мою задачу можно свести к трем простым вопросам. Если я мог ответить на эти вопросы и отреагировать адекватно, то я уже практически справился с ситуацией.

Второй по очередности вопрос пришел мне в голову первым, потому что он был самым старым из них. Он возник в те давние времена, когда главной задачей скорой помощи была перевозка больных: забрать их из опасной ситуации и отвезти в безопасное место, где им помогут. Поэтому главным навыком фельдшера было определить срочность перевозки. Затем мне в голову пришел третий вопрос, появившийся в результате расширения арсенала средств экстренной медицины, доступных в машине скорой помощи. А первый вопрос, по иронии судьбы, возник позже всех в результате недавних изменений в системе оценки состояния больных и распространения службы экстренных вызовов на случаи, не требующие амбулаторного лечения. Вот какие это вопросы:

1. Нужно ли пациенту ехать в больницу?

2. Если да, то насколько срочно ему нужно туда попасть?

3. Что можно для него сделать по дороге?

Вот так я пришел к простоте и уверенности. Как говорил один мой друг, это не операции на мозге делать.

В случае нашей первой пациентки, учительницы, потерявшей сознание, ответ на первый вопрос оказался отрицательным, и на этом все и кончилось: фельдшеру экстренного реагирования осталось только прояснить некоторые частности. Но в случае Анны ответы потребовали более активного вмешательства: 1. да; 2. как можно быстрее; и 3. дать кислород, соответствующие лекарства все более сильного действия и, если ситуация не улучшится, подключить мешок Амбу. Все остальное уже за пределами моих возможностей.

* * *

Я как можно мягче прошу Анну дышать помедленнее. Меньше всего на свете ей хочется слышать такой совет. Как же еще? Все, с кем я сталкиваюсь по работе, дышат быстро, но сейчас дело не в панике, или не только в панике. Она измотана и очень боится задохнуться. От такого бы кто угодно запаниковал. Но паническое дыхание неэффективно. Ей не просто не хватает воздуха: у нее кончаются силы. Если это затянется надолго, мне, может быть, придется начать искусственную вентиляцию.

Я нахожу мешок Амбу и подключаю все детали. Он выглядит, как прозрачный мяч для регби, соединенный с мягкой маской для лица, и его цель – впрыскивать кислород в легкие, которые перестали дышать самостоятельно. Не об этом я подумал, когда неспешно зашел в медкабинет, увидел закипающий чайник и коллегу, заложившего ногу за ногу. Я как раз собираюсь подключить маску, когда меня отбрасывает в сторону и кидает на пассажирское сиденье в задней части салона. Хорошо. Это значит, что мы едем по поворотному кругу у больницы.

Именно в этот момент я замечаю, что ситуация изменилась. Слышу дыхание Анны. Оно замедляется. Не просто замедляется: успокаивается. Расслабляется. Возвращается к более или менее нормальному состоянию. Это стероид. Волшебный, чудесный кортикостероид.

Через пару секунд мы уже в отделении неотложной помощи. Мы завозим Анну в реанимацию, и она с трудом перемещается на койку. Я немедленно отчитываюсь перед дежурной бригадой врачей: что случилось, что мы обнаружили, что мы сделали, как это помогло. Я сам немного запыхался. Мне жарковато, и я устал после того, как меня мотало по салону скорой помощи, а я думал о судьбе девушки. Я не знаю истории болезни. Не могу вспомнить точную дозировку лекарств.