Текст книги "О всех созданиях – мудрых и удивительных"

Терпеть не могу людей, которые срывают сердце на животных, но в эту минуту во мне словно что-то лопнуло. Вся моя досада и огорчение слились в бессвязные вопли, я схватил цепь и изо всех сил потянул ее. Проклятый пес, который меня изводил, сидит вот тут, в конуре! Наконец-то я могу добраться до него, и уж на этот раз мы с ним поговорим! До конуры было шагов пять, и сначала я ничего не увидел. Но цепь поддавалась с трудом. Я продолжал неумолимо тянуть, и вот из отверстия показался нос, затем голова, а за ней последовало и туловище огромного пса, буквально повисшего на ошейнике. Он не проявил ни малейшего желания вскочить и поздороваться со мной, но я безжалостно подтаскивал его дюйм за дюймом по булыжнику, пока он не вытянулся у самых моих ног.

Вне себя от ярости, я присел на корточки, потряс кулаком у его носа и заорал почти в самое его ухо:

– Дрянь ты эдакая! Если ты еще раз посмеешь прыгнуть на меня, я тебе голову оторву! Слышишь? Начисто оторву!

Шеп испуганно покосился на меня, и его поджатый хвост виновато завилял. Я продолжал его отчитывать, а он обнажил верхние зубы в подхалимской ухмылке, перевернулся на спину и замер, зажмурив глаза.

И тут я понял: он был трус! Все его свирепые атаки были просто игрой. Я почти успокоился, но тем не менее хотел, чтобы он сделал надлежащие выводы.

– Ну ладно, дружище! – угрожающе прошипел я. – Помни, что я сказал! – И, бросив цепь, я издал заключительный вопль: – А ну, убирайся на место!

Шеп, поджав хвост, почти на брюхе метнулся в конуру, а я пошел на кухню мыть руки.

Воспоминания о глупом положении, в которое я попал, терзали меня еще довольно долго. Тогда я не сомневался, что обо мне судили несправедливо, но теперь, став старше и мудрее, я понимаю, что был не прав.

Симптомы коровы мистера Бейлса были типичны для смещения сычуга, четвертого отдела желудка жвачных, который иногда сдвигается с правой стороны на левую, но в те ранние времена об этом просто еще не было известно.

Теперь мы прибегаем к хирургическому вмешательству: возвращаем сместившийся орган в правильное положение и закрепляем его, наложив шов. Но порой вернуть его на место можно, просто повалив корову и перевернув ее. Так почему не может дать тот же результат и энергичная пробежка? Должен сознаться, я неоднократно пускал в ход рецепт Джима Оукли «погонять ее хорошенько!», нередко с поразительным эффектом. И по сей день я многому учусь у фермеров, но это был единственный раз, когда мне довелось учиться у почтальона.

Когда месяц спустя мистер Бейлс снова пригласил меня посмотреть одну из его коров, я, честно говоря, был удивлен. Мне казалось, что после моего конфуза с Розой он в следующий раз обратится к Джиму Оукли. Но нет, его голос в телефонной трубке был вежливым и доброжелательным, как всегда. Ни намека на то, что он утратил ко мне доверие. Странно…

Оставив машину на улице, я настороженно заглянул в сад и только потом нырнул в проход. Легкое позвякивание сказало мне, что Шеп притаился в конуре, и я замедлил шаг. Нет уж, больше я не попадусь! В конце проулка я выжидающе остановился, но увидел только кончик носа, который тотчас отодвинулся в глубину. Значит, пес не забыл моей вспышки и хорошо усвоил, что больше я терпеть его штучки не намерен.

Тем не менее, когда я отправился в обратный путь, на душе у меня было смутно. Победа над животным всегда имеет неприятный привкус, а во мне крепло убеждение, что я отнял у Шепа его главную радость. В конце концов, каждое живое существо имеет право на свои развлечения, и, хотя засады Шепа могли иной раз ошеломить человека, они были частью его существования, частью его самого. И мысль о том, что я обеднил его жизнь, тревожила мою совесть. Нет, мне нечем было гордиться.

А потому, когда некоторое время спустя мне довелось проезжать через Хайберн, я остановился у фермы Бейлса. Окутанная тишиной белая пыльная деревенская улица дремала под жарким летним солнцем. Нигде ни движения, только какой-то невысокий толстый человек неторопливо шел по проулку. Судя по его лицу, это был один из цыган-лудильщиков из табора, который я видел у въезда в деревню, – и он нес охапку кастрюль и сковородок.

Сквозь штакетник мне было видно, что Шеп в палисаднике бесшумно проскользнул к ограде. Я смотрел во все глаза. Лудильщик все так же неторопливо шагал по проулку, и пес двинулся следом за головой, плывущей над оградой.

Как я и предполагал, все произошло на полпути. Безупречно рассчитанный прыжок – и в верхней его точке громовое «вуф!» в ничего не подозревающее ухо.

Это возымело обычное действие. В воздухе мелькнули вскинутые руки и кастрюли, раздался лязг металла о камень, и толстячок пулей вылетел из проулка, повернул вправо и затрусил по улице в противоположную от меня сторону. При его почти круглой фигуре скорость он развил внушительную – его короткие ноги так и мелькали, и, не замедляя шага, он скрылся в магазинчике у конца улицы.

Не знаю, зачем он туда свернул: для восстановления сил там ничего крепче лимонада не нашлось бы.

Шеп, по-видимому очень довольный, направился туда, где яблоня отбрасывала густую тень, и расположился на траве в холодке. Опустив голову на вытянутые лапы, он блаженно поджидал следующую жертву.

Я поехал дальше, улыбаясь про себя. Конечно, я остановлюсь у магазинчика и объясню толстячку, что он может спокойно собрать свои кастрюли и не будет разорван на куски. Но главным, владевшим мной чувством было облегчение, что я не испортил жизнь Шепу.

Вот о чем я вспомнил, стоя на холодном ветру перед «Гранд-отелем» в два часа ночи. Я окинул взглядом величественное здание, и мои глаза заволокло слезами, частично из-за пронизывающего ветра, однако еще и потому, что меня сразила вспышка внезапного смеха – ко мне вернулось чувство юмора. Я заставил замерзшие губы разжаться и, притворившись, что прицеливаюсь в окно номера, где, по моим предположениям, спал лейтенант Барнс, рявкнул: «Гав! Гав! Гав!»

У меня родился сын

Мне кажется, что, вступая на путь преступления, самое трудное – сделать первый шаг. Дальше все будет проще.

Как бы то ни было, я опять сидел в автобусе, сбежав в самоволку. На этот раз я не встретил никаких неприятностей, выскальзывая из гостиницы, полицейских на улицах не было, и никто не обратил внимания на меня, когда я непринужденно вошел в здание автовокзала.

Была суббота, тринадцатое февраля. Хелен должна была родить в эти выходные. Это могло случиться в любую минуту, а я и представить себе не мог, что буду сидеть сложа руки в гостинице в нескольких десятках километров от нее. Занятий у меня не было ни в тот день, ни на следующий, так что я ничего не пропущу и меня никто не хватится. Я сказал себе, что мой случай представляет собой просто формальный проступок и у меня нет выбора. Как и в первый раз, мне было просто необходимо увидеть Хелен.

Да и времени это теперь займет немного, думал я, спеша к заветной двери ее дома. Я зашел внутрь и в недоумении осмотрел пустую кухню – я был уверен, что она ждет меня там, раскрыв руки для объятий. Я позвал ее по имени, но не услышал никакого движения. Я все еще прислушивался, когда открылась дверь соседней комнаты и в кухню вошел ее отец.

– У тебя сын, – сказал он.

Я положил руку на спинку стула.

– Что?..

– У тебя – сын.

Он был абсолютно спокоен.

– Когда?..

– Да только что. Я пару минут назад закончил говорить с акушеркой Браун по телефону. Здорово, что ты приехал.

Я сел на стул, а он посмотрел на меня одобряюще.

– Хочешь капельку виски?

– Виски? Зачем?

– Ну, я просто заметил, что ты немного побледнел, только и всего. Впрочем, в любом случае тебе надо поесть.

– Нет-нет, спасибо. Мне надо быть там.

Он улыбнулся.

– Спешить незачем. Они не захотят никого видеть так скоро. Лучше съешь чего-нибудь.

– Извините, не могу. Вы не позволите мне воспользоваться вашей машиной?

Я все еще немного дрожал, когда выезжал со двора. Если бы мистер Олдерсон ввел меня в курс дела постепенно, например, начал бы со слов: «А у меня для тебя новость» – или что-нибудь в этом роде, – но его прямолинейный подход к делу вверг меня в шок. И, даже подъезжая к дому акушерки Браун, я не осознавал того простого факта, что стал отцом.

Слова «Родильный дом „Гринсайд“» звучали важно, но на самом деле это был дом, где жила акушерка Браун, а с ней – две или три местные женщины, которым пришло время рожать.

Она сама открыла дверь и всплеснула руками.

– Мистер Хэрриот! Быстро же вы добрались! Откуда вы выскочили?

Она была веселой, энергичной женщиной с лукавыми глазами.

Я покорно улыбнулся.

– Да я заскочил к мистеру Олдерсону, и он сообщил мне новость.

– Ну дайте нам время хотя бы обмыть ребенка как полагается, – сказала она. – Впрочем, заходите, можете посмотреть на него. Прекрасный малыш – четыре килограмма.

Все еще не придя в себя окончательно, я пошел за ней по ступенькам небольшого дома в небольшую спальню. Там лежала Хелен. Она покраснела и сказала:

– Привет.

Я подошел и поцеловал ее.

– Как он выглядит? – спросил я нервно.

– Ужасно, – сказала Хелен без большого энтузиазма. А потом махнула головой в сторону колыбели, стоявшей рядом.

Я впервые посмотрел на своего сына. Маленький Джимми был кирпично-красного цвета, а на пухлом лице отразилось бессмысленное выражение. Я наклонился над ним, он сжал свои маленькие кулачки под подбородком, и мне показалось, что внутри его идет какая-то борьба. Его личико напряглось и потемнело, затем его тельце дернулось, и на меня из складок на лице уставились два злобных глаза. А потом он высунул язык из уголка рта.

– О боже! – воскликнул я.

Акушерка с удивлением посмотрела на меня.

– Что случилось?

– Малыш странно выглядит, не так ли?

– Что?! – Она с яростью уставилась на меня. – Мистер Хэрриот, как вы можете так говорить? Он очень красивый малыш!

Я вновь заглянул в колыбель. Джимми приветствовал меня косым взглядом, стал лиловым и пустил пузыри.

– Вы уверены, что с ним все в порядке? – спросил я.

С постели раздалось усталое хихиканье, но акушерка Браун не повеселела.

– Все в порядке?! Что вы имеете в виду? – Она собралась как для прыжка.

Я покачнулся на ногах.

– Ну, я хотел спросить – с ним все нормально?

Мне показалось, что она хочет меня ударить.

– Нормально!.. Да как вы смеете! О чем вы говорите? Никогда не слышала подобной чепухи!

Она посмотрела на Хелен, но та устало улыбнулась и закрыла глаза.

Я отвел разъяренную женщину в сторону.

– Послушайте, у вас, случайно, нет в палатах других малышей?

– Других кого? – спросила она ледяным голосом.

– Малышей, новорожденных. Я хотел бы сравнить Джимми с другим малышом.

Ее глаза полезли на лоб.

– Сравнить с ним! Мистер Хэрриот, я не собираюсь больше слушать вас. Мое терпение лопнуло!

– Прошу вас, – повторил я. – Есть у вас еще малыши?

На какое-то время воцарилась тишина, а потом она посмотрела на меня как на невероятную диковину.

– В соседней комнате лежит миссис Дьюберн. Маленький Сидни родился почти одновременно с Джимми.

– А можно взглянуть на него? – Я с мольбой посмотрел на нее.

Она немного подумала, затем жалостная улыбка исказила ее лицо.

– Ну… Вы… Что ж, подождите минуту.

Она вошла в соседнюю комнату, и я услышал неразборчивые голоса. Затем она появилась снова и пригласила меня зайти.

Миссис Дьюберн была женой мясника, и я хорошо ее знал. Ее лицо на подушке было таким же красным и усталым, как и у Хелен.

– О, мистер Хэрриот, не ожидала вас увидеть. Я думала, что вы в армии.

– Вообще-то, в Королевских ВВС, миссис Дьюберн. У меня, э-э, увольнительная.

Я посмотрел в колыбель. Сидни был тоже пухлым и темно-красным и тоже, похоже, боролся с собой.

Я невольно отступил на шаг.

– Какой красивый ребенок, – сказал я.

– Да, разве он не очень мил? – с нежностью в голосе сказала его мать.

– Он и в самом деле великолепен. – Я еще раз недоверчиво посмотрел в колыбель. – Что ж, спасибо вам, миссис Дьюберн. Очень мило с вашей стороны, что вы разрешили мне посмотреть на него.

Выйдя из комнаты, я глубоко вздохнул и вытер лоб. Облегчение было неописуемым. Сидни выглядел еще более странно, чем Джимми.

Когда я вернулся в комнату Хелен, акушерка Браун сидела на постели, и две женщины явно смеялись надо мной. Конечно же, теперь, оглядываясь назад, я и впрямь понимаю, что выглядел глупо. Сегодня и Сидни Дьюберн, и мой сын выросли и стали крупными, крепкими и очень симпатичными молодыми людьми, так что мои страхи были напрасными.

Акушерка вопросительно посмотрела на меня. Я подумал, что она меня простила.

– А мне показалось, что вы считаете всех своих телят и жеребят красивыми с момента рождения, разве не так?

– Ну да, – ответил я. – Должен признаться, что я именно так и думаю.

Как я уже говорил, я не слишком быстро соображаю, но на обратном пути в Скарборо в моем мозгу начал созревать дьявольский план.

Мне причитался отпуск по рождению ребенка, но зачем же брать его сейчас? Хелен проведет в роддоме не менее двух недель, и не было никакого смысла в моем шатании по Дарроуби в одиночестве. Надо было выждать две недели и потом послать самому себе телеграмму о рождении ребенка. Вот тогда мы сможем провести мой отпуск вместе.

Я говорил себе: какой же ущерб я наношу? Я не требую ничего сверх того, что положено, я просто поменяю время. Ни Королевские ВВС, ни военные усилия страны в целом не получат смертельного удара. Задолго до того, как темный автобус поехал по улицам города, я принял решение и на следующий день написал приятелю в Дарроуби и организовал телеграмму.

Я не был таким закоренелым преступником, каким себе казался, и с течением дней в душу мне стали закрадываться сомнения. Порядки в УНЛП были строги и тверды. Если мой обман обнаружится, у меня возникнут проблемы, но перспектива отпуска в компании Хелен затмила все остальные соображения.

В тот роковой день я с соседями по комнате валялся после обеда в кровати, когда вдруг услышал раскаты громового голоса в коридоре:

– Младший пилот Хэрриот! Хэрриот, зайдите ко мне!

У меня дернулся желудок. Я как-то не подумал о том, что сержант-пилот Блэккет может вмешаться в это дело. Я думал о том, что делом займется кто-то из старших пилотов или капралов, на худой конец, кто-нибудь из сержантов, но не сам великий человек лично.

Сержант-пилот Блэккет был неулыбчивым педантом по части дисциплины. Это был человек, всегда сохранявший присутствие духа, ростом под два метра, с широкими плечами и строгим выражением лица. Обычно с нашими проступками управлялись нижние чины, а уж если за дело брался сержант-пилот Блэккет, то пиши пропало.

Я снова услышал тот же голос. Все тот же бычий рев, который каждое утро раздавался на плацу.

– Хэрриот! Хэрриот, подойдите ко мне!

Я бодрой рысью выскочил из комнаты и двинулся по коридору по направлению к высокой фигуре. Перед ней я остановился.

– Слушаю, сержант-пилот.

– Вы – Хэрриот?

– Так точно, сержант-пилот.

В руке у него была зажата телеграмма, которой он помахивал в воздухе. Я ждал, а мое сердце начало биться чаще.

– Что же, приятель, рад сообщить тебе, что твоя жена благополучно родила малыша. – Он поднял телеграмму к глазам. – Здесь говорится: «У вас – мальчик. Оба – в порядке. Акушерка Браун». Позвольте же мне первому поздравить вас. – Он протянул мне руку, и, когда я пожал ее, он улыбнулся и вдруг стал очень похож на Гарри Купера.

– Ну а теперь ты, конечно, хочешь умотать отсюда и увидеться с ними обоими?

Я тупо кивнул. Он, должно быть, решил, что я – толстокожее животное.

Он положил руку мне на плечо и проводил меня в дежурку.

– Так, ребята, живо! Это очень важно. У нас появился новоиспеченный отец. Увольнительную, проездные документы на поезд, командировочные, бегом!

– Есть, пилот! Будет сделано, пилот!

Застучали пишущие машинки.

Великан подошел к железнодорожному расписанию на стене.

– О, да тебе ехать совсем недалеко. Так, Дарроуби, Дарроуби… Вот – поезд отходит на Йорк в три двадцать. – Он посмотрел на часы. – Тебе надо успеть попасть на него, так что поспеши.

Когда он заговорил снова, меня охватило глубокое чувство стыда.

– Бегом в свою комнату, собирай вещи, а мы подготовим все документы.

Я надел свой лучший мундир, покидал в рюкзак вещи и, повесив его на плечо, вернулся в дежурку.

Сержант-пилот уже ждал. Он подал мне длинный конверт.

– Здесь все, сынок. И у тебя еще есть время. – Он оглядел меня с головы до ног, обошел вокруг, поправил белый околыш моей фуражки. – Отлично. А теперь, я полагаю, ты хотел бы отправиться к своей хозяйке, не так ли? – И он снова улыбнулся мне улыбкой Гарри Купера. Это был красивый мужчина с добрыми глазами, которых я раньше не замечал.

Он пошел со мной по коридору.

– Конечно, это твой первый?

– Да, сержант.

Он кивнул.

– Да, это великий день для тебя. У меня своих трое. Уже выросли, но я все равно скучаю по ним, а из-за этой проклятой войны не могу увидеться с ними. Завидую тебе, честное слово, завидую тому, как ты откроешь ту самую дверь и в самый первый раз увидишь своего сына.

Чувство вины окатило меня ледяным потоком, – когда мы вышли на улицу, я был уверен, что мои бегающие глаза выдадут меня. Но он даже не смотрел в мою сторону.

– Ты знаешь, старина, – сказал он нежно, глядя куда-то поверх моей головы, – начинается лучшее время в твоей жизни.

Курсантам не разрешалось сходить по главной лестнице, поэтому я вышел во двор по боковой, и вслед мне снова раздался мощный голос:

– Поцелуй от меня обоих.

Я прекрасно провел время с Хелен, мы целыми днями гуляли и прошли много километров по местным холмам. Мы познали радость катания коляски с маленьким Джимом, который чудесно хорошел на глазах. Все оказалось гораздо лучше, чем если бы я взял отпуск в положенное время. Мой план, несомненно, удался.

Но я не мог праздновать победу, поскольку мой триумф был омрачен. Я и по сей день неоднозначно отношусь к своему удавшемуся плану.

Но, оглядываясь назад, я понимаю, что те дни были одними из лучших во всей моей жизни, и мне теперь кажется глупо омрачать доброе ко мне отношение сержанта-пилота Блэккета тенью, которую мой поступок отбрасывает на эти счастливые дни.

Старый пес и новая свобода

– Нужно быть немного шизанутым, чтобы выбрать профессию сельского ветеринара. – Молодой летчик засмеялся своим словам, но я почувствовал, что в них есть доля истины.

Он рассказывал мне о своей работе на гражданке, но, когда я в ответ рассказал ему о длительности моего рабочего дня и об условиях труда, он мне не поверил. Но был один случай в моей практике, когда я мог бы искренне с ним согласиться.

Было девять часов мерзкого сырого вечера, а я еще не вернулся домой. Я крепче сжал рулевое колесо и заерзал на сиденье, тихонько постанывая, – так сильно ныли утомленные мышцы.

Ну зачем я стал ветеринаром? Почему не выбрал дела полегче и повольготнее? Ну пошел бы в шахтеры или в лесорубы… Жалеть себя я начал три часа назад, когда проезжал через рыночную площадь, торопясь к телящейся корове. Лавки были закрыты, и освещенные окна домов за холодной изморосью говорили об отдыхе, о законченных дневных трудах, о горящих каминах, книгах и струйках табачного дыма. А я был вынужден покинуть все это и нашу уютную квартирку, не говоря уж о Хелен.

Негодование на несправедливость судьбы пробудилось во мне с особой силой, когда я увидел, как компания молодежи рассаживается в машине у дверей «Гуртовщиков»: три девушки и трое их кавалеров – нарядные, веселые – явно отправлялись на вечеринку или потанцевать где-нибудь. Всех ждет либо домашний уют, либо развлечения – всех, кроме Хэрриота, который трясется в машине, направляясь к холодным мокрым холмам, где ему предстоит нелегкая работа.

То, что ждало меня, отнюдь не подняло моего настроения. Тощая молодая коровенка лежала на боку под навесом среди старых жестянок, битого кирпича и всякого другого хлама. Собственно, я толком не видел, обо что спотыкаюсь, потому что там горел только проржавленный керосиновый фонарь, и огонек колебался, почти угасая на ветру.

Под этим навесом я провел два часа, вытаскивая теленка буквально по сантиметру. Нет, положение плода было нормальным, просто родовой путь оказался узким, а коровенка не пожелала встать, и все эти два часа я пролежал на полу, ворочаясь среди жестянок и обломков кирпича и поднимаясь только для того, чтобы под стук собственных зубов добежать до ведра с водой, чувствуя, как ледяные иголки дождя впиваются в гусиную кожу у меня на груди и спине.

Ну а теперь я еду домой: лицо онемело от холода, кожа горит под одеждой, и ощущение такое, будто весь вечер компания дюжих молодцов усердно пинала меня, начиная с головы и кончая пятками. Когда я свернул в крохотную деревушку Коптон, то уже совсем захлебнулся в жалости к себе. В теплые летние дни эта деревушка выглядит на редкость идиллично: единственная улица вьется по склону высокого холма, а над ней темный пояс леса уходит к плоской вересковой вершине. Но сегодня это была черная мертвая дыра. Дождевая пыль, проносясь сквозь лучи фар, хлестала по темным, наглухо запертым домам. Только в одном месте поперек мокрого шоссе ложился мягкий свет – он лился из деревенского кабачка. Подчиняясь внезапному порыву, я остановил машину под мотающейся вывеской «Лиса и гончие» и открыл дверь. Кружка пива вернет мне силы.

В зале меня обволокло приятное тепло. Стойки у них не было – только скамьи с высокими спинками и дубовые столы вдоль выбеленных стен перестроенной кухни. В старой, закопченной плите напротив двери трещали поленья, а над ней громко тикали часы, и этот звук вплетался в нестройный гул голосов. Ничего похожего на бурное оживление современных баров, мирно и уютно.

– Это что же, мистер Хэрриот, вы так допоздна работаете? – сказал мой сосед, когда я опустился на скамью.

– Да, Тед. А как вы догадались?

Он оглядел мой замызганный плащ и резиновые сапоги, в которых я так и уехал с фермы.

– Так костюм у вас не то чтобы парадный, а на носу кровь и ухо в коровьем навозе.

Тед Добсон, дюжий тридцатипятилетний скотник, ухмыльнулся до ушей, блеснув белыми зубами.

Я тоже улыбнулся и принялся тереть лицо носовым платком.

– Даже странно, но в таких случаях обязательно хочется почесать нос!

Я оглядел зал. Человек десять попивали пиво из пинтовых кружек. Некоторые играли в домино. Все это были работники с окрестных ферм, те, кого я встречал на дорогах, когда меня поднимали с постели задолго до зари. Сгорбившись в старых пальто, наклонив голову навстречу ветру и дождю, они крутили педали велосипедов, мужественно принимая тяготы своего нелегкого существования. И каждый раз я думал, что мне-то приходится вставать среди ночи лишь иногда, а им – каждый день.

И получают они за это тридцать шиллингов в неделю. При виде их мне снова стало немного стыдно.

Хозяин, мистер Уотерс, налил мне кружку, профессионально поднимая кувшин повыше, чтобы вспенить пиво.

– Пожалуйста, мистер Хэрриот, с вас шесть пенсов. Даром, можно сказать.

Все пиво до последней капли доставлялось в зал в этом кувшине, который наполнялся из деревянных бочек в подвале. Где-нибудь на бойком месте это было бы непрактично, но в «Лисе и гончих» редко собиралось много посетителей, и, как кабатчик, мистер Уотерс разбогатеть заведомо не мог. Но в примыкавшем к залу сарае он держал четырех коров, пятьдесят кур рылись в длинном саду за домом, и каждый год он выращивал поросят от двух своих свиней.

– Спасибо, мистер Уотерс! – Я сделал долгий глоток.

Несмотря на холод, мне пришлось изрядно попотеть, а для утоления жажды трудно найти что-нибудь лучше густого орехового эля. Я и прежде бывал тут и знал завсегдатаев в лицо. Чаще всего мне приходилось видеть Альберта Клоуза, старого пастуха, который жил теперь на покое и неизменно сидел на одном и том же привычном месте – в конце скамьи, у самого огня.

И на этот раз он, как всегда, глядел перед собой невидящими глазами, опираясь руками и подбородком на изогнутую ручку пастушьего посоха, с которым столько лет пас овец. Его пес Мик, такой же старый, как и он сам, вытянулся у ног хозяина, наполовину под лавкой, наполовину под столом. Псу явно что-то снилось: лапы его шевелились, уши и губы подергивались, и время от времени он глухо тявкал.

Тед Добсон ткнул меня локтем в бок и засмеялся.

– Бьюсь об заклад, старина Мик все еще собирает своих овечек.

Я кивнул. Конечно, пес вновь переживал дни своей молодости – припадал к земле, кидался, обегал стадо, послушный свистку хозяина. А сам Альберт? Что кроется за этим пустым взглядом? Мне нетрудно было представить, как он, еще молодой парень, широким шагом меряет открытые всем ветрам плоские вершины холмов, все эти бесконечные мили вереска, камней и овражков со стремительными ручьями, при каждом шаге вонзая в землю вот этот самый посох. Вряд ли найдутся люди более закаленные, чем йоркширские овечьи пастухи, которые круглый год живут под открытым небом, а в дождь и снег просто набрасывают на плечи мешок.

И вот теперь Альберт, дряхлый, скрюченный артритом старик, равнодушно глядит в никуда из-под обтрепанного козырька древней кепки. Заметив, что он допил кружку, я направился к нему.

– Добрый вечер, мистер Клоуз, – сказал я.

– А? – Он приставил ладонь к уху и заморгал.

– Как поживаете, мистер Клоуз? – гаркнул я во весь голос.

– Не жалуюсь, молодой человек, – прошамкал он. – Не жалуюсь.

– Могу я вас угостить?

– Спасибо! – Он указал трясущимся пальцем на кружку. – Налейте капельку.

Я знал, что «капелька» означает пинту, то есть 568 граммов, и махнул хозяину, который ловко проделал обычную операцию с кувшином. Старый пастух поднес наполненную кружку к губам и посмотрел на меня.

– Ваше здоровье! – буркнул он.

– И вам того же желаю, – ответил я и уже хотел вернуться на свое место, но тут Мик вылез из-под лавки и сел. Несомненно, его разбудили мои крики. Он сонно потянулся, раза два встряхнул головой и посмотрел по сторонам. Когда он повернул морду ко мне, меня словно ударило током.

Его глаза производили жуткое впечатление. Собственно, я даже не мог их толком разглядеть за слипшимися от гноя ресницами. Он болезненно помаргивал, а на белой шерсти по сторонам носа пролегли темные безобразные полоски мутных слез.

Я протянул к нему руку, и пес вильнул хвостом, а потом закрыл глаза. Очевидно, так ему было легче.

Я положил ладонь на плечо Альберта.

– Мистер Клоуз, давно у него это с глазами?

– А?

Я прибавил громкости:

– Глаза у Мика. Они в плохом состоянии.

– А-а! – Старик закивал. – Он их застудил. Все застуживает. Еще с той поры, как щенком был.

– Это не простуда. У него неладно с веками.

– А?

Я набрал побольше воздуху и завопил во всю мочь:

– У него заворот век. Это довольно серьезно.

Старик снова кивнул.

– Да уж, он все лежит головой к двери, а там дует.

– Нет, мистер Клоуз, – взревел я. – Сквозняк тут ни при чем. Это заворот век, и требуется операция.

– Ваша правда, молодой человек. – Он отхлебнул пива. – Застудил их маленько. Все застуживает, еще как щенком был…

Я безнадежно побрел на свое место. Тед Добсон с интересом спросил:

– О чем это вы с ним толковали?

– Скверное дело, Тед. При завороте век ресницы трут глазное яблоко. Это причиняет сильную боль, а иногда приводит к изъязвлению и даже к слепоте. Но и в самых легких случаях собака очень мучается.

– Вот, значит, что… – задумчиво сказал Тед. – Я давно замечал, что у Мика с глазами неладно. А последнее время они куда хуже стали.

– Бывает и так, но чаще это врожденный порок. Я бы сказал, что у Мика это в определенной степени всегда было, но вот теперь по какой-то причине они пришли в такое жуткое состояние. – Я вновь посмотрел на старого пса, который терпеливо сидел под столом, крепко зажмурившись.

– Значит, он очень мучается?

Я пожал плечами.

– Вы же сами знаете, каково это, если в глаз попадет песчинка или даже одна ресница завернется внутрь. Конечно, резь он испытывает невыносимую.

– Бедняга! Мне и в голову не приходило, что тут такое дело. – Он затянулся сигаретой. – А операция помогла бы?

– Да, Тед. Знаете, ветеринару она доставляет особое удовлетворение. Я всякий раз чувствую, что по-настоящему помог животному.

– Оно и понятно. Хорошее, должно быть, чувство. Но небось стоит такая операция недешево?

Я криво улыбнулся.

– Как посмотреть. Работа сложная и требует много времени. Мы обычно берем за нее фунт.

Хирург-окулист, конечно, только посмеялся бы над таким гонораром, но и эта сумма была не по карману старику Альберту.

Некоторое время мы оба молча смотрели на старика, на ветхую куртку, на лохмы штанин, прикрывающие растрескавшиеся башмаки. Фунт. Половина месячной пенсии по старости. Целое состояние.

Тед вскочил.

– Надо же старику объяснить. Я ему сейчас втолкую.

Подойдя к дряхлому пастуху, он спросил:

– Ну как, Альберт, еще одну сдюжишь?

Старик посмотрел на него смутным взглядом, потом кивнул на свою уже вновь пустую кружку.

– Ладно, подлей капельку, Тед.

Тед махнул мистеру Уотерсу и нагнулся к уху старика.

– Ты понял, что тебе толковал мистер Хэрриот, а, Альберт? – прокричал он.

– Как же… как же… Мик маленько глаза застудил.

– Да нет же! Это совсем другое. У него это самое… заворот век!

– Все застуживает и застуживает, – бубнил Альберт, уткнувшись носом в кружку.

Тед буквально взвыл:

– Ах ты, упрямый старый черт! Слушай, что тебе говорят: ты бы его подлечил! Ему нужно…

Но старик уже ушел в себя.

– Еще как щенком был… все застуживал, все застуживал…

В тот вечер Мик отвлек меня от собственных невзгод, но потом я никак не мог забыть эти страшные глаза. У меня руки чесались привести их в порядок. Я знал, что час работы вернет старому псу мир, которого он, возможно, не видел годы и годы, и все во мне твердило: мчись в Коптон, сажай его в машину, вези в Дарроуби и оперируй. Деньги меня не интересовали, но беда в том, что такая импульсивность несовместима с нормальной практикой.

На фермах я часто видел хромых собак, а на улицах – тощих кошек. С какой бы радостью я хватал их и излечивал с помощью своих знаний! По правде говоря, я несколько раз даже попробовал, но ничего хорошего из этого не вышло.

Конец моим терзаниям положил Тед Добсон. Он приехал в Дарроуби навестить сестру и вечером возник в дверях приемной, придерживая велосипед. Его веселое, умытое до блеска лицо сияло так, что, казалось, озаряло всю улицу. Он обошелся без предисловий.

– Вы бы не сделали старику Мику эту операцию, мистер Хэрриот?

– Да, конечно, но… как же?..

– Об этом не беспокойтесь. Ребята в «Лисе и гончих» заплатят. Возьмем из клубной кассы.

– Из клубной кассы?

– Мы каждую неделю вносим понемножку на летнюю поездку. Может, всей компанией к морю махнем, может, еще куда.

– Тед, это просто замечательно, но вы уверены, что никто не будет против?