Текст книги "О всех созданиях – мудрых и удивительных"

Тед засмеялся.

– От одного фунта мы не обеднеем. Да и, сказать честно, мы в таких поездках, бывает, перепиваем, так оно, может, даже и к лучшему. – Он помолчал. – А ребята все этого хотят. Как вы нам объяснили, что с псом, так у нас теперь сил нет на него смотреть.

– Чудесно, – сказал я. – Но каким образом вы его привезете?

– Мой хозяин обещал дать свой фургон. В среду вечером вам будет удобно?

– Вполне.

Я проводил его взглядом и пошел назад по коридору. Может быть, на современный взгляд непонятно, почему из-за какого-то жалкого фунта было столько переживаний. Но в те дни это была большая сумма – достаточно напомнить, что я, дипломированный ветеринар, работал за четыре фунта в неделю.

В среду вечером стало ясно, что операция Мика превратилась в торжественное событие. Небольшой фургон, в котором его привезли, был набит завсегдатаями «Лисы и гончих», а те, кому не хватило места, прикатили на велосипедах.

Старый пес брел по коридору к операционной, весь съежившись, и ноздри его подергивались от непривычных запахов карболки и эфира. Позади него, стуча сапогами, шла его шумная свита.

Тристан, взявший на себя роль анестезиолога, поднял собаку на стол, и я обвел взглядом множество лиц, смотревших на меня со жгучим интересом. Обычно я не люблю, чтобы на операции присутствовали посторонние, но эти люди имели право находиться здесь – ведь без них не было бы и операции.

Теперь, в ярком свете операционной, я впервые хорошенько разглядел Мика. Он во всех отношениях был бы красавцем, если бы не эти страшные глаза. Он вдруг приоткрыл их, скосил на меня и тут же зажмурился от сияния лампы. Вот так, подумал я, он и жил всю жизнь – изредка поглядывая сквозь боль на то, что его окружало. Инъекция снотворного в вену была для него сущим благодеянием – она на время избавляла его от страданий.

Вот он в глубоком сне вытянулся на боку, и можно наконец приступить к осмотру. Я раздвинул веки, морщась при виде слипшихся ресниц, мокрых от слез и гноя. Давний конъюнктивит и давний кератит, но я с огромным облегчением убедился, что до перфорации роговицы дело не дошло.

– Знаете, – сказал я, – вид достаточно скверный, но, по-моему, ничего непоправимого нет.

«Ура» они все-таки не закричали, но обрадовались очень, и атмосфера стала совсем праздничной от их шушуканья и смеха. Беря скальпель, я подумал, что мне никогда еще не приходилось оперировать в такой тесноте и таком шуме.

Сделать первый надрез было прямо-таки наслаждением – ведь я столько раз предвкушал этот момент. Начав с левого глаза, я провел скальпелем параллельно краю века, потом сделал дугу, чтобы захватить примерно полдюйма кожи над глазом. Я удалил этот лоскуток пинцетом и, сшивая кровоточащие края раны, с большим удовольствием следил, как ресницы поднимаются высоко над поверхностью роговицы, которую они раздражали, возможно, годы и годы.

С нижнего века я, как обычно в таких случаях, удалил лоскуток поменьше и принялся за правый глаз. Легко и спокойно я сделал надрез и вдруг осознал, что в комнате наступила тишина. Правда, они шепотом переговаривались, но смех и болтовня смолкли. Я поднял голову и прямо против себя увидел верзилу Кена Эплтона, конюха из Лорел-Грув. Естественно, что я посмотрел именно на него, потому что ростом он вымахал под два метра, а сложен был как ломовые лошади, за которыми он ходил.

– Черт, ну и жарища тут, – шепнул он, и действительно, по его лицу струился пот.

Я был поглощен работой, не то заметил бы, что он к тому же и побелел как полотно. Я подцеплял надрезанную кожу пинцетом и тут услышал крик Тристана:

– Поддержите его!

Приятели успели подхватить великана и опустили его на пол, где он и пролежал в тихом забытьи, пока я накладывал швы. Мы с Тристаном успели вымыть и убрать инструменты, прежде чем Кен открыл глаза и с помощью приятелей поднялся на ноги. Теперь, когда все было уже позади, компания вновь оживилась, и Кену пришлось выслушать немало дружеских насмешек, хотя позеленел во время операции не он один.

– По-моему, Кену не помешает глоток чего-нибудь покрепче, – заметил Тристан, вышел и через минуту вернулся с бутылкой виски, которым с обычным своим радушием угостил всех. В ход пошли мензурки, крышки, пробирки, и вскоре вокруг спящего пса вновь забушевало веселье. Когда фургон, рыча мотором, унесся в темноту, в его тесном нутре гремела песня.

Через десять дней они привезли Мика, чтобы снять швы. Раны зажили, но роговица все еще была воспалена, и старый пес по-прежнему болезненно жмурился. Окончательный результат моей работы мне довелось увидеть только месяц спустя.

Я вновь возвращался домой через Коптон после вечернего вызова, и свет в дверях «Лисы и гончих» напомнил мне о несложной операции, которая в вихре трудовых дней давно успела вылететь у меня из головы. Я остановил машину, вошел и сел, оглядывая знакомые лица.

Все, словно нарочно, было совсем как в тот раз. Альберт Клоуз примостился на своем обычном месте, Мик лежал под столом, и лапы его подергивались – ему опять снилось что-то увлекательное. Я долго смотрел на него и наконец не выдержал. Словно притягиваемый магнитом, я прошел через комнату и присел на корточки возле пса.

– Мик! – сказал я. – Проснись, старина.

Лапы перестали подергиваться. Я ждал, затаив дыхание. Большая косматая голова повернулась ко мне, и я сам себе не поверил: на меня глянули ясные, блестящие глаза совсем молодой собаки.

Мик смотрел на меня, растянув губы в улыбке, стуча хвостом по каменному полу, и у меня по жилам словно разливалось теплое вино. Ни воспаления, ни гноя, а ресницы, сухие и чистые, ровной дугой изгибались далеко от поверхности глаза, которую они так долго терли и царапали. Я погладил Мика по голове, и, когда он с любопытством посмотрел по сторонам, меня охватил неизъяснимый восторг: старый пес, наслаждаясь новой свободой, смаковал только теперь открывшийся ему мир. Выпрямившись, я заметил, что Тед Добсон и остальные хитро улыбаются.

– Мистер Клоуз! – возопил я. – Можно вас угостить?

– Спасибо, молодой человек, подлейте капельку.

– А глаза у Мика стали много лучше.

– Ваше здоровье! – Старик поднял кружку. – Да, застудил он их маленько, а теперь и прошло.

– Но, мистер Клоуз!..

– А так-то ничего хорошего. Его так и тянет под дверью лежать, ну и опять их застудит. Еще с тех пор, как щенком был…

Перезанимался

Когда я наклонился над раковиной в туалете, меня охватил очередной приступ кашля, а малоприятное ощущение себя пешкой в большой игре стало крепнуть.

Огромную разницу между моей теперешней жизнью и прошлой – в качестве ветеринара – составляло то обстоятельство, что я привык самостоятельно принимать решения о том, как мне поступить, а все решения в Королевских ВВС, которые касались меня, принимались другими людьми. Мне не очень нравилось быть пешкой, потому что наша жизнь простых авиаторов регулировалась правилами и понятиями, придуманными такими высокими начальниками, что мы никогда их не знали.

А многие из них казались мне безумными.

Например, кто решил, что окна наших спален должны быть открыты в течение всей йоркширской зимы, с тем чтобы здоровый морозный туман мог влетать к нам прямо с холодного океана и ледышками оседать на кроватях, в которых мы спали? В результате в нашем звене была почти стопроцентная заболеваемость бронхитом, и утренний хоровой кашель курсантов превращал «Гранд-отель» в легочный санаторий.

У меня опять начался приступ кашля. Он сотрясал все тело, а глаза были готовы вылезти из орбит. Искушение уйти на больничный было сильным, но я пока терпел. Большинство ребят тоже терпели до тех пор, пока не поднималась температура и не начинались хрипы в легких. Только тогда они показывались врачу, и к концу февраля почти все они по нескольку дней пролежали в госпитале. Я был одним из тех немногих, которые туда пока не попали. Возможно, в моей позиции была некоторая бравада – ведь большинству было по восемнадцать-девятнадцать лет, а я был старше, мне было уже далеко за двадцать, но были и две другие причины. Во-первых, очень часто я чувствовал себя по-настоящему плохо после того, как, одевшись, не мог съесть завтрак. Но к этому времени показываться врачу было уже поздно: надо было успеть до семи часов утра или болеть до следующего дня.

А во-вторых, мне не нравился парад больных. Я выходил в коридор с полотенцем на шее, а сержант в это время зачитывал список во всю мощь своих легких.

– Больные – на построение! – орал он. – Построиться здесь! Быстрее, быстрее!

Из разных дверей появлялись несчастные фигуры инвалидов, шаркающих ногами по линолеуму. Каждый нес с собой рюкзак с принадлежностями, куда входили пижама, полотняные тапочки, нож, вилка, ложка и тому подобное.

Сержант издавал новый рык:

– Стройся! Шевелитесь! Смотрите бодрее!

Я смотрел на молодых людей, которые, дрожа, стояли в строю с белыми лицами. Большинство из них кашляло и брызгало слюной, а один держался за живот, как от приступа аппендицита.

– Парад! – кричал сержант. – Смирно! Парад, вольно! Смирно! Нале-во! Прибавить шаг! Левой! Левой!

Группа несчастных устало уходила. Им предстояло пройти около полутора километров под дождем в медсанбат, разместившийся в другом отеле этого городка. По возвращении в комнату моя решимость терпеть как можно дольше окрепла.

Еще больше нас возмущало возникшее у какого-то большого начальства предположение, что нам недостаточно ежедневных пробежек вокруг Скарборо и поэтому мы время от времени должны делать остановки и боксировать с тенью, как настоящие боксеры. Нам такая идея казалась слишком возмутительной, но нам объявил об этом сержант, бегавший вместе с нами. Какая-то очень большая шишка спустила этот приказ вниз, утверждая, что такие упражнения укрепят наш дух. Нас какое-то время это очень волновало, включая и сержанта, которого не радовала перспектива отвечать за группу явных психов, колотящих руками воздух. К нашему спасению, у кого-то хватило здравого смысла не потворствовать такому начинанию, и оно вскоре забылось.

Но из многих блестящих инициатив одна мне запомнилась особенно хорошо. В соответствии с ней мы должны были кричать после каждого занятия. Как будто мало того, что мы совершали длинные пробежки, после которых занимались физподготовкой под дождем и ледяным ветром с моря, покрывавшим наши конечности гусиной кожей. Мы достигли таких высот в физподготовке, что было решено устроить нам смотр для инспектировавшего часть воздушного маршала. Не только наше звено, но и еще несколько эскадрилий должны были по команде выполнять физические упражнения на плацу перед «Гранд-отелем».

Мы несколько месяцев готовились к великому дню, повторяя упражнения вновь и вновь, пока не достигли совершенства. Поначалу бочкообразный сержант орал свои команды постоянно, но затем, после того как у нас стало получаться лучше, он просто выкрикивал: «Упражнение три, начинай!» А когда наконец эти упражнения стали частью наших тел, он просто отрывисто свистел в свой маленький свисток.

К весне мы уже производили отличное впечатление. Сотни курсантов в майках и трусах в едином порыве двигались на плацу, а сержант, отвечавший за физподготовку, стоял на балконе над входной дверью – на том самом месте, где ему предстояло стоять рядом с маршалом ВВС в назначенный день. Драматизма картине добавляла почти полная тишина, она сопровождалась взмахами конечностей, качаниями тел и не нарушалась ничем, кроме отрывистых свистков.

Все было прекрасно, но кому-то в голову пришла мысль, что мы должны кричать. До того дня мы по окончании выступления уходили с плаца в молчании, но это, видимо, показалось недостаточно эффектным. Теперь мы должны были досчитать до пяти после последнего упражнения, подпрыгнуть в воздух, заорать во весь голос и как можно быстрее покинуть плац.

Должен признаться, что мне идея показалась неплохой. Мы прорепетировали несколько раз и стали вкладывать в последний штрих всю душу: мы высоко прыгали, орали как сумасшедшие, а затем исчезали в разных подъездах гостиницы, окружавшей площадь с трех сторон.

Видимо, с балкона это выглядело прекрасно. Огромная масса людей в белом, выступив в церковной тишине и простояв несколько секунд совершенно неподвижно в самом конце, вдруг взрывалась диким криком и быстро исчезала, оставляя за собой лишь эхо. И этот последний штрих становился дополнительным доказательством нашей скрытой дикости. Противник должен был дрогнуть от такого ошеломляющего звука.

У сержанта была небольшая проблема с долговязым рыжим пареньком по имени Кромарти, который стоял в ряду передо мной примерно в полутора метрах правее. Видимо, до Кромарти не доходил смысл последнего движения.

– Давай, старина, – сказал сержант однажды. – Вложи немного злости! Ты должен звучать, как убийца. А ты мямлишь, как фея-крестная.

Кромарти попытался, но было заметно, что он смущается. Он дернулся вверх, развел руками, будто извиняясь, и что-то промычал.

Сержант почесал голову.

– Нет-нет, старина! Ты должен выложиться! – Он огляделся вокруг. – Вот ты, Девлин, иди сюда и покажи, как это делается.

Девлин, улыбающийся ирландец, вышел вперед. Крик был кульминацией в распорядке его дня. Он на секунду расслабленно застыл, потом без предупреждения бросил себя высоко в воздух, растопырив руки и ноги, откинул голову назад, и из его разинутого рта раздался ужасный звериный рык.

Сержант от неожиданности отпрянул.

– Спасибо, Девлин, отлично, – сказал он слегка дрожащим голосом, а затем повернулся к Кромарти. – Видите, чего я хочу? Именно этого. Так что продолжайте над этим работать.

Кромарти кивнул. У него было длинное серьезное лицо, и на нем легко читалось желание угодить. После этого мне приходилось видеть его каждый день, и он, несомненно, добивался все новых успехов. Его стеснительность постепенно исчезала.

Казалось, сама природа улыбалась нашим стараниям, поскольку рассвет великого дня встретил нас голубым небом и теплым солнцем. Каждый курсант, вышедший на площадь, был подготовлен индивидуально. Каждый отмылся в бане, подстригся, получил безукоризненно-белую майку и трусы. Мы стояли в молчании в шеренгах перед свежевыкрашенной дверью «Гранд-отеля», а на балконе над ней солнце играло на бронзовой кокарде маршала ВВС.

Маршал стоял в центре группы высших чинов Королевских ВВС из Скарборо, а в одном из углов я увидел нашего сержанта в белом мундире, причем грудь его подалась вперед сильнее обычного. Внизу под нами отдельными огоньками светилось море, а его золотой залив глубоко вдавался в отвесный берег.

Сержант поднял руку. «Би-и-ип!» – раздался свисток, и мы начали.

Вообще, есть что-то захватывающее в том, чтобы стать частью машины. У меня возникло чувство единения с руками и ногами вокруг меня, которые двигались в такт с моими. Это не требовало никаких усилий. Всего мы должны были проделать десять упражнений. Мы закончили первое и застыли на десять секунд. Затем прозвучал свисток, и мы продолжили.

Время летело слишком быстро. Я упивался своим совершенством. В конце девятого упражнения я замер по стойке смирно в ожидании свистка, считая про себя секунды. Ничего не шелохнулось, тишина была полная. И вдруг из недвижной шеренги – неожиданно, как взорвавшаяся бомба, – Кромарти, стоявший передо мной, прыгнул вверх, размахивая руками и мотая рыжей головой, и издал ужасающий вой. Он вложил в прыжок столько сил, что мне показалось, он не вернется на землю, а эхо от его вопля разносилось по площади даже после того, как он приземлился.

Кромарти наконец сделал как надо. И крик был таким же воинственным и прыжок таким же высоким, как того требовал сержант. Загвоздка заключалась в том, что он сделал это чуть раньше, чем надо.

Когда сержант свистком приказал начать десятое упражнение, многие не расслышали его в возникшем шуме, а некоторые просто были в шоке и вступили с опозданием. Короче, все рассыпалось, и окончательный крик прозвучал печальным похоронным звоном. Я смог подпрыгнуть сантиметров на десять, но издать клич у меня уже не было сил.

Если бы Кромарти не служил в вооруженных силах, в которых силен дух демократии, его, наверное, тихонько бы вывели из строя и расстреляли. Но с нашими традициями никто ничего не мог ему сделать. Нижние чины не имели права даже ругать курсантов.

Мне было жаль сержанта. Он, должно быть, хотел сказать много разных слов, но онемел от горя. Позднее я увидел его с Кромарти. Лицо сержанта было вплотную подвинуто к лицу курсанта.

– Ты… Ты… – По лицу его ходили гримасы по мере того, как он подбирал слова. – Ты животное!

Он отвернулся и пошел прочь, понурив голову. Я уверен, что в тот момент он тоже ощущал себя пешкой.

Тайный отравитель собак

Бесспорно, вспоминая свои первые годы в Дарроуби, я склонен глядеть на них сквозь розовые очки, но порой в памяти всплывают и горькие образы.

Мужчина в дверях приемной вне себя от отчаяния бормочет, задыхаясь:

– Ничего не получается!.. Я не могу его вытащить… Он как доска…

У меня защемило сердце. Значит, опять!

– Джаспер?

– Да, он на заднем сиденье, вон там.

Я кинулся к машине и открыл дверцу. Именно этого я и боялся: крапчатый красавец закоченел в ужасной судороге – спина выгнута, голова запрокинута, ноги, твердые как палки, тщетно ищут точку опоры.

Не тратя времени на расспросы, я побежал в дом за шприцем и лекарствами, подстелил под голову собаки газеты и ввел апоморфин. Теперь оставалось только ждать.

Хозяин Джаспера поглядел на меня со страхом.

– Что это?

– Стрихнин, мистер Бартл. Я сделал инъекцию апоморфина, чтобы очистить желудок.

Я еще не договорил, а собаку уже вырвало на газеты.

– Теперь он поправится?

– Все зависит от того, сколько яда успело всосаться. – У меня не хватило духа сказать ему, что смертельный исход почти неминуем, что за последнюю неделю через мои руки прошло шесть собак в подобном состоянии и, несмотря на все мои старания, они погибли. – Нам остается только надеяться на лучшее.

Он смотрел, как я набираю в другой шприц нембутал.

– А это зачем?

– Снотворное.

Я вколол иглу в лучевую вену, и, пока жидкость медленно, по каплям, шла в кровоток, напряженные мышцы расслабились, и пес погрузился в глубокий сон.

– Ему уже как будто полегчало, – сказал мистер Бартл.

– Да. Но когда действие инъекции кончится, судороги могут возобновиться. Как я уже сказал, все зависит от того, какое количество стрихнина успело всосаться. Устройте его в каком-нибудь тихом помещении. Любой громкий звук может вызвать судороги. При первых признаках пробуждения позвоните мне.

Я вернулся в дом. Семь отравлений стрихнином за неделю! Это было страшно, немыслимо, но больше сомневаться я не мог – злой умысел! В нашем маленьком городке какой-то психопат сознательно подбрасывает собакам яд. Собаки время от времени становились жертвой стрихнина: лесники, да и не только они, прибегали к его смертоносным услугам, чтобы избавляться от тех или иных «вредных тварей», как они выражались, но обычно с ним обращались очень осторожно и принимали все меры, чтобы уберечь домашних животных. Беда случалась, если собака, залезая в нору, натыкалась на отравленную приманку. Но тут было другое.

Следовало как-то предупредить владельцев собак. Я позвонил репортеру местной газеты, и он обещал поместить заметку о случившемся в ближайшем номере, сопроводив ее рекомендацией не спускать собак с поводка во время прогулок и вообще оберегать их.

Затем я позвонил в участок. Дежурный полицейский внимательно выслушал меня.

– Да, мистер Хэрриот, я с вами согласен, тут орудует какой-то ненормальный, и мы, безусловно, займемся этим делом. Если бы вы сообщили мне фамилии владельцев, чьи собаки… Спасибо… спасибо. Мы опросим их и проверим в аптеках, не покупал ли кто-нибудь в последнее время стрихнин. Ну и конечно, мы теперь будем настороже.

Я отошел от телефона, надеясь, что хоть как-то помог предотвратить дальнейшие трагедии, и тем не менее меня продолжали грызть мрачные предчувствия. Но тут я увидел в приемной Джонни Клиффорда, и настроение у меня сразу улучшилось.

Джонни, примерно мой ровесник, всегда действовал на меня таким образом, потому что был удивительно жизнерадостным человеком и веселая улыбка никогда не исчезала надолго с его лица, хотя он и был слеп. Он сидел в обычной позе – положив руку на голову Фергуса, своего четвероногого поводыря.

– Опять подошло время осмотра, Джонни?

– Ага, мистер Хэрриот, оно опять подошло. Шесть месяцев пролетело, а я и не заметил. – Он со смехом протянул мне ветеринарную карту.

Присев на корточки, я осмотрел морду крупной немецкой овчарки, которая чинно сидела рядом с хозяином.

– Ну и как Фергус?

– Лучше не надо. Ест хорошо и прыткости хоть отбавляй. – Его рука ласково скользнула к ушам, и Фергус начал подметать хвостом пол приемной.

Заметив, какой гордостью и нежностью засветилось лицо молодого человека, я особенно остро осознал, что такое для него эта собака. Джонни однажды рассказал мне, какое отчаяние терзало его, когда на двадцать втором году жизни после нескольких лет полуслепоты он окончательно потерял зрение, – терзало, пока его не направили в школу собак-поводырей, где он познакомился с Фергусом и приобрел не просто замену для своих глаз, но и спутника, и друга, разделяющего каждую минуту его жизни.

– Ну так начнем, – сказал я. – Встань-ка, старина, я измерю тебе температуру.

Температура оказалась нормальной, и я прошелся по груди могучего пса стетоскопом, с удовольствием слушая мерные удары сердца. Раздвинув шерсть у него на шее и спине, чтобы осмотреть кожу, я засмеялся.

– Джонни, я только напрасно трачу на это время. С такой шерстью его хоть на выставку.

– Да, он каждый день получает полную чистку.

Я сам не раз видел, как Джонни без устали орудует гребенкой и щеткой, отчего густая шерсть обрела особый глянец. И ничто не доставляло ему такой радости, как слова: «Какая у вас красивая собака!» Он чрезвычайно гордился этой красотой, хотя сам никогда ее не видел.

На мой взгляд, осмотр и лечение собак-поводырей – самая почетная и радостная из всех обязанностей ветеринара, почти привилегия. И не только потому, что эти великолепные собаки превосходно обучены и стоят очень дорого, но главное потому, что они наиболее полно воплощают идею, вокруг которой в конечном счете строилась вся моя жизнь, – взаимозависимость, доверие и любовь, связывающие человека и животное.

И после встречи с их слепыми хозяевами я возвращался к обычной своей работе с каким-то смирением – с благодарностью за все, чем меня одарила жизнь.

Я открыл рот Фергуса и осмотрел большие блестящие зубы. С некоторыми овчарками эта процедура чревата значительным риском, но Фергусу вы могли бы почти сунуть голову в зияющую пасть, и он только лизнул бы вам ухо. Собственно говоря, едва моя щека оказалась в пределах досягаемости, как по ней быстро скользнул его широкий влажный язык.

– Э-эй, Фергус, воздержись! – Я отодвинулся и вытащил носовой платок. – Я уже умывался утром, да и вообще лижутся только дамские собачки, а не свирепые немецкие овчарки!

Джонни откинул голову и засмеялся.

– Вот уж свирепости в нем нет вовсе. Одна нежность.

– Мне такие собаки и нравятся, – заметил я и взял зубной скребок. – Камень на одном из задних зубов. Я его сейчас и сниму.

Покончив с зубами, я проверил уши ауроскопом. Все было в порядке, и я только удалил накопившуюся серу.

Потом я осмотрел лапы и когти. Эти огромные, широкие лапы меня всегда прямо-таки завораживали, хотя, конечно, они и должны были быть такими – ведь они несут тяжесть мощного тела.

– Отлично, Джонни. Только опять этот коготь отрос.

– Тот, который вы всегда подстригаете? Да я и сам заметил, что он длинен становится.

– Он чуть-чуть искривлен, а потому не стачивается при ходьбе, как все остальные. Тебе ведь повезло, Фергус, – гуляешь весь день, а?

Я увернулся от новой попытки облизать мне лицо и наложил щипцы на коготь. Нажать пришлось с такой силой, что у меня глаза на лоб полезли, и только тогда наконец отросший кончик с громким треском отлетел.

– Если бы у всех собак были такие когти, мы бы не успевали запасаться щипцами, – еле выговорил я, задохнувшись. – Как он здесь побывает, хоть меняй их!

Джонни снова засмеялся и положил ладонь на массивную голову бесконечно выразительным жестом. Я взял карту, поставил дату, записал результаты осмотра, а также принятые мною меры и отдал ее Джонни.

– Вот и все. Он в прекрасной форме, и больше ему ничего не требуется.

– Спасибо, мистер Хэрриот, ну так до следующего раза!

Молодой человек взял поводок, я проводил их обоих по коридору до двери и задержался на пороге, наблюдая, как Фергус постоял у обочины, пропустил автомобиль и только потом повел хозяина через улицу.

Они было пошли по противоположному тротуару, но тут их остановила женщина с хозяйственной сумкой и принялась что-то оживленно говорить, то и дело поглядывая на красавца-пса. Несомненно, она говорила о Фергусе, а Джонни поглаживал благородную голову, улыбался и кивал – говорить и слушать про Фергуса он мог без конца.

Около двух позвонил мистер Бартл и сказал, что у Джаспера вроде бы опять начинаются судороги. Забыв про обед, я помчался к нему и повторил инъекцию нембутала. Мистер Бартл, владелец фабрички сухих кормов для крупного рогатого скота, был очень приятным и неглупым человеком.

– Мистер Хэрриот! – сказал он. – Пожалуйста, поймите меня правильно. Я вполне вам доверяю, но неужели вы больше ничего сделать не можете? Я так привязан к этой собаке…

Мне оставалось только безнадежно пожать плечами.

– Если бы это зависело от меня! Но других средств нет.

– А какое-нибудь противоядие?

– Боюсь, его не существует.

– Так что же… – Он страдальчески посмотрел на неподвижно вытянувшегося пса. – В чем, собственно, дело? Почему Джаспера сводят такие судороги? Я в этом не разбираюсь, но мне хотелось бы понять, в чем суть.

– Ну, я попробую объяснить, – сказал я. – Стрихнин воздействует на нервную систему, увеличивая проводимость спинного мозга.

– А что это означает?

– Мышцы становятся более чувствительными к внешним раздражителям, и при малейшем прикосновении или даже звуке они резко сокращаются.

– Но почему собаку так выгибает?

– Потому что мышцы-разгибатели сильнее мышц-сгибателей и в результате спина выгибается, а ноги вытягиваются.

Он кивнул.

– Понимаю, но… Ведь такое отравление чаще всего смертельно? Так что именно… убивает их?

– Они погибают от удушья в результате паралича дыхательного центра или мощного сокращения диафрагмы.

Возможно, некоторые его недоумения остались неразрешенными, но разговор был для него слишком тяжел, и он замолчал.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали одно, мистер Бартл, – сказал я после паузы. – Почти наверняка они при этом не испытывают боли.

– Спасибо! – Он нагнулся и слегка погладил спящего пса. – Значит, ничего больше сделать нельзя?

Я покачал головой.

– Снотворное препятствует возникновению судорог, и нам остается надеяться, что в его организме осталось не слишком много стрихнина. Я загляну попозже, а если ему станет хуже, сразу позвоните, и я буду у вас через несколько минут.

На обратном пути мне пришло в голову, что те же причины, по которым Дарроуби был раем для любителей собак, превратили его в рай и для их отравителей. Повсюду вились соблазнительные зеленые тропинки – по берегу реки, по склонам холмов и среди вереска на вершинах. Сколько раз я сочувствовал владельцам собак в больших городах, где их негде прогуливать! У нас в Дарроуби в этом смысле никаких затруднений не возникало. Но и для отравителя тоже. Он мог разбрасывать свою смертельную приманку буквально где хотел, оставаясь незамеченным.

Я заканчивал дневной прием, когда зазвонил телефон. В трубке раздался голос мистера Бартла, и я спросил:

– Опять начались судороги?

– Нет. – Он помолчал. – Видите ли, Джаспер умер. Он так и не очнулся.

– А… Мне очень жаль.

Меня охватило тупое отчаяние. Седьмая собака за неделю!

– Во всяком случае, благодарю вас, мистер Хэрриот. Я понимаю, что спасти его было невозможно.

Я с тоской повесил трубку. Он был прав: никто ничего тут сделать не мог бы, такого средства не существовало. Но мне от этого легче не становилось. Если животное, которое ты лечишь, погибает, значит ты потерпел поражение. И это тягостное чувство долго не проходит.

На следующий день мне пришлось поехать за город; жена фермера встретила меня на крыльце со словами:

– Вас просили сейчас же позвонить в приемную.

Трубку сняла Хелен.

– Только что пришел Джек Бримен со своей собакой. По-моему, опять стрихнин.

Я извинился перед фермершей и на предельной скорости помчался назад в Дарроуби. Джек Бримен был каменщиком. Какую бы работу ему ни поручали – чинить дымоходы, крыши, ограды, – он всегда приходил в сопровождении своего белого жесткошерстного терьера, и юркая собачка весь день вертелась между штабелями кирпича или обследовала окрестные луга.

Джек был моим хорошим знакомым – мы с ним часто пили пиво у «Гуртовщиков», – и я сразу узнал его фургон у крыльца Скелдейл-хауса. Пробежав по коридору, я увидел, что он стоит нагнувшись над столом в смотровой. Его песик лежал на столе в позе, которой я так страшился.

– Джим, он умер…

Я поглядел на мохнатое тельце. Оно было неподвижно, глаза остекленели. Ноги судорожно вытянулись на полированной поверхности стола. Зная, что это бесполезно, я все-таки нащупал бедренную артерию, но, конечно, пульса не обнаружил.

– Мне очень жаль, Джек, – сказал я неловко.

Он заговорил не сразу.

– Джим, я ведь читал в газете про других собак, но никак не думал, что и со мной может случиться такое. Черт-те что, а?

Я кивнул. Это был немолодой йоркширец с рубленым лицом, чья суровая внешность скрывала чувство юмора, неколебимую внутреннюю честность и преданное сердце, которое он отдал своей собаке. Что я мог ему ответить?

– Да кто ж это вытворяет? – спросил он словно про себя.

– Не знаю, Джек. И никто не знает.

– Эх, поговорил бы я с ним по душам минут пять!

Он поднял застывшее тельце и ушел.

Но проклятый день еще не кончился. В одиннадцать, как раз когда я уснул, Хелен растолкала меня:

– Джим, по-моему, в дверь стучат.

Я открыл окно и выглянул. На крыльце стоял старик Бордмен, хромой ветеран Первой мировой войны, который иногда делал у нас кое-какие работы по дому.

– Мистер Хэрриот! – крикнул он. – Простите, что беспокою вас ночью, но Рыжего прихватило.

Я свесился из окна.

– Что с ним?

– Да словно одеревенел весь… и лежит на боку.

Я не стал тратить время на одевание, а натянул на пижаму старые вельветовые брюки, сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, схватил в аптечке все необходимое и распахнул дверь. Старик, тоже без пиджака, вцепился мне в руку.