Текст книги "Перевод показаний"

8. «слова, мысли»

Я рано встал, не спалось, пора уходить. Товарищ спала. Я увидел ее шкатулку и заглянул туда. Я сам подарил ей эту шкатулку, нашел в одном месте, теперь не помню, деревянная такая, изукрашенная. Товарищ держала в ней вещи, безделушки и еще записную книжку. Это она так говорила – записная книжка, но это была не записная книжка, а детский дневник. Я открыл этот дневник, почитать, она говорила, там ее мысли. Читаю, и вижу, что мои мысли в нем тоже записаны. Она говорила как-то, что станет записывать мои мысли, ну вот, так и сделала. Я этого не хотел. Сразу ей и сказал. Она улыбнулась, как будто я притворяюсь, а я не притворялся. Мне это дало странное чувство. Ответила, Ты суеверный, вот уж не думала. Улыбнулась и тронула мне лицо, но во мне что-то такое, и она отдернула руку. В чем дело?

Пишешь, так и пиши, что тут скажешь, помешать тебе я не могу.

Это чтобы сохранить для меня наши мысли.

На это у тебя есть ум, память.

Память я могу потерять. Что-то не так?

Да ничего, я не хочу, чтобы ты записывала наши мысли в книжку.

Ты суеверный.

Нет, просто не хочу, чтобы ты это делала, там же насчет будущего.

Суеверный.

Больше я ей ничего говорить не стал. Я звучал глупо, да, суеверно. А теперь заглянул и увидел в ее дневнике слова, которые помнил, «Раз существуют дети, а они существуют, что мы можем поделать, так уж и есть. В Бога я не верю. Ничего больше нет. Одно продление». Это слова из моих мыслей, ее слова.

Я слышал ее дыхание, она лежала на спине, рот слегка приоткрыт, и я, ну правда, увидел, какой она будет, если старая, старухой, но мы ведь тогда умрем, я-то конечно умру. И она, я так думаю. Сколько нам еще. Я перевернул несколько страниц. И еще. Эти слова были пьяными мыслями, пьяными были. Да, так, когда я это сказал, я был пьян. Наверное. Где мы тогда с ней были? Не могу вспомнить, но только не в этом городе. «Будем ли мы жить и после этих времен. Навсегда». Глупости говорил. А она их записывала.

Вот она записала это, как будто оно меня выражает, так глупо, глупо, детская самонадеянность. «Бога нет, одно продление, мы будем жить вечно. Может ли будущее настать для нас». Да. Я сказал ей так, да, но ответ на ее вопрос – нет, будущее не настанет. Для нее меня. Может мы сможем остаться вместе, как мужчина с женщиной, и после этих времен. Свет погас.

Нет. Я сказал, нет.

Дальше читать не смог. Смотрел, как она спит. Веки подрагивали, она видела сны. Я был усталый, но вернуться, прилечь рядом с ней не мог. Я же не мог спать, правда, если бы мог, то вернулся. Времени не было, нет времени, что такое время, у нас его нет, времени для продления, такие слова это только слова, и мои мысли о моих мыслях, что это были за мысли. Их много больше, я и сказать ей не мог мою первую мысль, когда просыпаюсь.

Но и за гробом тоже жизнь. Это я знаю. Это была всего только комната, мы гостили в одной семьи, а теперь пора уезжать. Я приготовился к отъезду, положил шкатулку в одну из сумок, разбудил ее, на коленях, положив ладонь ей на лоб, сжав ее голову. Она проснулась сразу, взглянула в этот миг на меня, я один, да, она улыбнулась. Я поцеловал ее в губы. Они в это время мягкие, утро, со сна, и губы опять завлекли меня к ней под одеяло, ее тепло всегда такое мягкое, я целовал ее и там отвердело. Она сказала, что у нее будет сыпь от моих усов. А бритвы не было.

Я налил воду, чтобы она помылась, семья оставила нам немного хлеба. Предыдущей ночью тут было совещание. Еще немного и уходим, сказал я ей, стукну им в дверь, мы попрощаемся.

Нет.

Нет?

Они так не хотят.

Здесь дети, они играли с нами.

Надо было идти. Она взяла меня за руку, глядя на сумки, в ее было также наше оборудование. Я оторвал от пола сумку побольше, очень тяжелую, пристроил себе на плечо, распределяя вес, потом увидел бутылку вина, мы принесли ее с собой прошлой ночью. Пятна остались, сказал я, показав на тюфяк. Товарищ кивнула, подождала, может я еще что скажу, но ничего, и она потянулась к дверной ручке.

9. «вот насчет нравственности я не в курсе»

Минуту назад в замке повернулся ключ. Я увидел в зеркале мои глаза, они не казались усталыми. Был вечер и была работа, ее следовало сделать. Да, можно сказать так, работа. В городе тысячи людей, тысячи и многие, многие тысячи, десятки тысяч. Если она не устала сверх меры, если сможет выйти, там было такое кафе, в нем люди, коллеги, семьи, безопасности. Я бы отвел ее туда. Она уезжала на шесть дней. Как она теперь, может время было трудное и для всех этих коллег, кроме нее, каково им было и как они все это выжили. Многие не выживают, это правда, конечно, времена опасные, трудные времена, но она выжила. Это я знал, получил недавно уведомление. Но что-то там было, что-то еще, вот-вот появится в мозгу, а потом уже появилось, и я приготовился к чему-то от нее, к чему-то. К чему, я не знал. Может чего-то ждал, чего я мог ждать от нее, нет, вряд ли, она всегда делала по-другому, всегда. Но что-то должно было произойти, что-то уже произошло или должно было, не знаю. Придумать я не мог, но знал.

И вот ее ключ в замке, она вошла, слышно, как ходит за дверью. И мои воспоминания возвращались тоже, да, она бы это почувствовала, присутствие моей жизни, оно ее как будто душило, почему я здесь, это ее комната, я что, забыл.

Да, забыл о том, что легло между нами.

Может и она тоже забыла.

Она вошла. Нет, не забыла. Это я сразу увидел. Не говорит со мной, и не смотрит, а что я могу сделать, ничего. Она была с сумками, и теперь разбирала сумки в комнате, две сумки, раскладывала вещи по ящикам, у нее был стенной шкаф. У меня не было. Мои вещи все в одной сумке, где она, под кроватью, у меня стенного шкафа нет, шкаф весь ее, все для нее, это ее комната.

Я поздоровался. Она не ответила. Возможно, она и не слышала моих слов, может я их только подумал, а не сказал, может я и вовсе не существую, только в моем сознании, люди могут существовать так не существовать. Я отвернулся от нее, посмотрел в окно, из этого здания, высокого, много высоких этажей, шесть, семь, что-то так, я их не считал, может быть, сейчас посчитать, чтобы занять чем-то ум, на высоте какого этажа мы в этом здании,

потому что она не смогла сказать мне, ну как ты, даже этого, ну как ты. Может я существую только в моем сознании. Так что она и не может со мной поздороваться! Нет! Я спросил ее, в чем дело. Сказал ей. Что тебе не нравится? Что-то ведь, так что? Так я сказал.

Теперь она посмотрела, и я сразу увидел в ней отдаленность, в ее глазах была отдаленность от меня, и большая.

Я улыбнулся. Может бросал ей вызов, наверное так. Я не хотел, чтобы она причинила мне боль, знал, она это уже делала. Да, причиняла мне боль. Мы были вместе уже недели, много недель, делились всеми делами, переживали их. Что я мог об этом сказать, все, как было, любовь моя. Как поступают женщины, если б я знал, я не знал, но мне тоже пришлось отвернуться от нее, смотреть из окна, как там снаружи, уже темно, вот как она вернулась, так и стемнело. Я молчал, глядя. И она тоже глядела в окно, где горы. Ночное небо. Как высоко, еще выше, видишь, ее кресло у окна. Из этой квартиры красиво, моря нет, мы не наблюдали парусных судов, мир лежит сейчас внизу, или, если на то пошло, может лежать, ограниченный мир, там периметры, периметр, один из смыслов этого мира, нашего мира, навязанного нам, нами самим, нашим народом. Если бы мы могли куда-то уплыть. Я так ей сказал. А вдруг смогли бы, уплыть отсюда, далеко, все вперед, вперед, в океан, в новые земли, сейчас удаленные. Могли бы? Почему бы и нет, нас двое, наши жизни вместе. Так я ей и сказал, может мы сможем куда-то уплыть.

Она не пошевелилась. Я ждал. Ночь становилась темнее и освещение в комнате тоже, убывало, я не двинулся, чтобы нажать выключатель, ни она, ни я, она могла сдвинуться, я не мог. Повисло мертвое молчание. Полагаю, что так. Это могу сказать. Я сидел, мы оба сидели, я на кровати, она в кресле у окна. Прежде, чем она ушла те несколько дней назад, я спал, а она сидела в этом кресле, не могла уснуть, гадая, как я это сделал, почем это так. Я сказал ей, а почему же и нет. Ты не ощущаешь вины, да, я не ощущаю вины, я могу заснуть, очень легко. А я не могу, сказала она, так страшно устала, а не могу. Она ждала, я ждал, да, тоже, чтобы она заговорила. Я бы рассказал. Тогда, позже. Когда – тогда. В любое время, и не один раз, сколько угодно. Но сначала должна была она. Ей следовало заговорить, это ее. Прошли долгие минуты. Мы сооружаем собственных призраков, выдумываем их. Мы видим эти черно-синие тучи и тени, все такое таинственное, люди, уже умершие в жизни, живущие в наших мозгах. Вспоминаем, где мы тогда были, и проносимся сквозь облака, такая у меня была мысль, может мне прыгнуть, да, прыгнуть я мог, она не знала, никто не знал, но я, правда, мог. Если меня толкнут не толкнут, если попросят, я мог бы выпрыгнуть, возможно, и она тоже, она тоже. Ведь и она человек, и видела все эти беды, все мы их видели. Не так ли она и думает, раз она здесь, то и я должен быть, но из-за того, что она здесь, я и не способен сдвинуться с места, поэтому. Опять же работа, моя работа, ее нужно делать, это работа необходимая.

Снова к окну. Я говорю, что она глядела не на меня, а в окно, и я не на нее, а тоже в окно, и я ощущал ее запах, знал ее, хоть прикоснуться к ней, да, коснуться ее и прижать к себе, конечно. В ночное небо, мы смотрели в него, да, я выпрыгнул бы отсюда, разорвал облака, что у нас за жизнь, люди исчезают, ну и лети, если тебя толкнули так, как эта женщина, которая думает, что я только поэтому здесь, я и без нее мог бы понестись навстречу смерти, выпрыгнуть, смерть это бегство, смерть означает теперь – безопасность, покой, покой, я бы прыгнул прямо отсюда, если б она поглядела на меня определенным образом, если бы только она так на меня поглядела, определенно, я прыгнул бы и разорвал облака, определенно сделал бы так, это определенный факт, да, мадам-коллега, любовь моя, товарищ-коллега, ну как ты нынче, в этот вечер, bonne nuit тебе, buenas noches,[1]1
  Доброй ночи (франц., исп.).


[Закрыть] хорошо, что мы еще живы, привет, привет, это здорово. Может она чего-то хочет от меня, я не знаю, не знаю, что это, что я должен сделать и сказать, что я могу сделать, я не устраиваю революций, в этом все дело, не знаю, выжить до старости, это только естественно, вот так, чем мы, отдельные люди, и занимаемся, человеческие существа, любовь моя, ей невыносимо быть со мной, я вижу в ней это, ей не

оскорбительно для нее, я оскорбителен, для нее

И все равно ничего не может сказать, поговорить со мной, почему не может, не говорит со мной, мы так долго вместе, через столько прошли за эти многие, многие недели-и ничего, с кем она повстречалась, она с кем-то встречалась, конечно, встречалась, а может и нет, может и не встречалась, кто она – богоподобное существо, женщина земная и небесная, женщина с планеты Марс, чье тело я знаю так хорошо, знающая и мое тело

Я дрожал, уже трясся, дрожал, один, да, что случилось, сказал я, когда она дала мне сигарету, а другую взяла себе. У нее были сигареты. Одну дала мне, а другую себе, самой. Но может быть, мы покурим, покурим вместе, мы делали так, курили одну сигарету, вместе. Теперь отдельно, одна мне, другая себе. Для меня это имело значение. Я мог разозлиться. Конечно. Но нет. Я мог расстроиться, но не расстроился. Давайте внесем тут ясность. Я исполнял работу, какая была необходима. Работу, которую я исполнял, это могу сказать, она не одобряла. Сама мне так говорила, она не имеет никакого значения в мире, который мы с ней делим, так она говорила. Значения. Она говорила смысла, никакого смысла. А что такое смысл? Кто может сказать, что имеет смысл, что не имеет. И то, и это, оба имеют смысл, они сами и есть смыслы, не знаю, так она говорила. Я слушал не очень внимательно, был сердит на нее, какой еще выбор, как будто он у меня был, не было у меня никакого, и ни у кого из нас нет. Да, сердился, но не так на нее, как на инфантильность ее поступков, ее доводы были инфантильны, я ей так и сказал, и еще о том, как это было необходимо. То, что мы делаем, это необходимая работа. Я сказал ей, В этом нет ничего плохого. Для нас это ценно, может в таком-то смысле это и ложь, ты говоришь о смысле, а разве есть какой-то смысл в этом мире, в нем даже общности нет, ты думаешь, в нашем мире есть общность? Это инфантилизм.

Она сказала, Это я инфантильна?

Не ты.

Ты сказал, что я инфантильна, вот что ты сказал

Что?

Ты сказал это, что я инфантильна?

Да, о том, что ты говоришь, это инфантильно.

Это твое высокомерие, бездумность.

Я не высокомерен, нет во мне высокомерия

В тебе нет высокомерия, она улыбнулась.

Не того, о котором ты говоришь

Тогда какое же, какое тогда? Ты же что-то в имеешь виду, так что это?

Я тебя не понимаю.

Что-то ты же имел в виду.

Ничего.

Тогда это бессмысленно.

Ничего из того, что мы делаем, ничто из этого не осмысленно, ничто, ничего. Ты что-то видишь в этом, а я ничего.

Ты ничего не видишь, да, ничего, ничего, что могло бы быть дурным. Ну еще бы. Этим вы и оправдываетесь, это же основа основ, так мы оправдываемся, что же в ней может быть неправильного, ничего не может. Мы же должны подлавливать людей. Это хорошо, хорошо для человечества, хорошо для всего мира. Это приближает нас к свободе, уловление людей.

Я понял, что во всем этом дурно, сказал я, дурен сарказм, который ты пускаешь в ход

Я обращаю его на себя. На себя. Против тебя я никакого сарказма в ход не пускаю. Мы обязаны расставлять людям капканы. Что в этом правильного и хорошего.

Эти люди совершают проступки.

Все люди совершают проступки.

Но эти – наши коллеги. Они злоупотребляют дискреционной властью. Есть проступки и проступки

Проступки они проступки и есть.

Их проступки серьезны.

Ты знаешь, что они делают, эти люди-коллеги.

Люди-коллеги, да, я знаю, что они делают.

Ты? Ты знаешь что они делают?

Я уже сказал.

Ах, ты уже сказал.

Уже сказал, и еще говорю, тебе, да.

Какой ты храбрый.

Храбрый, потому что разговариваю с тобой? Да, я храбрый, да, еще бы, я все тебе говорю.

Это же коллеги.

Да, и я уже говорил, они злоупотребляют дискреционной властью. Вот это они и делают. Да, они коллеги. Возможно, ты об этом забыла. Знала, знала, да вдруг и забыла.

А ты не забыл?

Да, и потому говорю это тебе. Я не забыл, я об этом и говорю.

И тебе, стало быть, известно что это за власть.

Да, известно, это та власть, которой можно злоупотребить, она мне известны.

И известно, что такое злоупотребление.

Да.

Каждый из нас, говоря между нами, повинен в злоупотреблениях.

Да.

И ты это знаешь.

Это ты, ты что-то знаешь.

Я знаю, что такое нравственность, сказала она, нравственность падает, это я знаю, да, среди наших коллег, недоумевающих, что делать дальше, как поддержать людей, все эти жертвы, горюющие семьи. Может коллеги и видят, какие существуют пути, но для них эти пути закрыты, да, поэтому нравственность и падает, конечно, падает, и я это знаю, и ты должен знать.

Разумеется, знаю, нравственность падает, а у них так давно уж упала, они едят по четыре раза на дню, пьют вино, выдержанное вино, часы отдыха, какой покой, хороший кофе, давайте выпьем французского бренди, коньяка. Может их нравственность можно быстро повысить, дайте им сигареты, сигары. Нравственность падает. Что в самом деле, органы Государства убивают людей, органы Государства режут их целыми толпами, да, а нравственность коллег, какая жалость, она так упала, нравственность-то, теперь вот все говорят о свободе убийства, давайте лучше посмотрим футбол, какой там счет, а где телевизор, да в кафе-баре, Fräulein, ein Bier zwei Bier, danke,[2]2
  Девушка, одно пиво, два пива, спасибо (нем.).


[Закрыть] видите, как нападающий гол забил, ну нет у нас оппозиции, просто прошел, словно танцуя, сквозь нашу защиту, и защиты у нас тоже нет. Но зато нравственность низка, еще и ниже стала, дайте мне пива, пожалуйста, и колбасы какая получше. Насчет нравственности я не в курсе, еще бы.

Я совсем не знаю тебя.

Нет?

Совсем не знаю, это ты, а я тебя не знаю.

Нет?

Это все, что ты можешь сказать – нет?

Это все, что я могу сказать, все, что я тебе говорю

А, ты теперь вон о чем

Да. о нем самом, я говорю тебе, и ты меня слышишь, и потому я говорю это, тебе. Я и кричал бы, дайте мне крикнуть, откройте людям окно, дайте крикнуть, и я закричу. Всем.

Да, сказала она, открыть окно, давай, я открою, а ты покричи. Люди глухи, кричи, кричи из окна, хоть выпрыгни из него.

Я не глух.

Ты глух. И слеп.

Спасибо.

Мы не способны разговаривать, сказала она, больше не способны.

Я-то разговаривать способен. С тобой. Только с тобой. Ты разумный человек, ты все понимаешь.

Разговаривать мы не способны.

Это ты не способна, ты говоришь о злоупотреблении, что я злоупотребляю тобой, ведь ты это говоришь?

Ты не злоупотребляешь мной, только я тобой. Прости. Нравственность все падает, моя, собственная.

Твоя собственная нравственность?

Да.

Значит, что-то должно случиться, раз она падает. Скажи-ка мне, что из этого может выйти? Что происходит, когда падает нравственность? Расскажи о поступках, на которые способны ослабевшие люди?

Так ведь это ты у нас такой опытный, вот ты мне и расскажи, если, конечно, это возможно, ты же должен знать, ты ведь все знаешь.

Ты думаешь пристыдить меня тем, что говоришь, но пристыдить меня ты не можешь, не можешь.

Я и не надеюсь тебя пристыдить

Да, как в то утро перед твоим отъездом, шесть дней назад, тогда здесь была еда, и вы ели, я услышал тебя, и вошел, услышал, ты сидела с нашими коллегами, разговаривая о разном, о недовольстве в народе, я слышал, ты и тогда говорила о нравственности. Я слышал, хоть и не долго прислушивался. И еще я заметил, вы курили сигареты.

Но не ты.

Нет.

У тебя сигарет не было.

У тебя сигареты были, а у меня нет. И еда у тебя была, а у меня не было.

Еда была в твоем распоряжении.

Но не сигареты. Вы курили сигареты, вы трое, ты и двое других, тот, который следит за тобой

Он не следит за мной

Я видел его глаза, следит, он-то и злоупотребляет, я знаю этот взгляд, которым он на тебя смотрит. Сигареты были у всех, да, и ты сидела с ними. Обсуждала дела.

Разумеется.

Ты сидела с ними, ты с ними разговаривала.

Разумеется.

Ты разговаривала с ними?

Если ты так считаешь.

Так я и считаю.

Да.

Ты говорила о нашей работе, что она для дегенератов.

Дегенератов, я так и сказала?

Да, дегенератов.

Ты слышал, как я произнесла это слово?

Слышал, от других.

От других, так это они тебе рассказали?

Я слышал.

Но я не использовала этого слова.

Значит, другое.

Дегенераты это ваше слово, слово которым вы описываете себя, работу, которую вы исполняете.

Работу, которую мы исполняем. Ваше слово, наша работа, я описываю ее другим словом – обязанность, мы обязаны ее делать.

По-моему, ты опасный человек. При всем уважении к тебе, я думаю именно так, ты опасен для людей.

Если я опасен для людей, так из этого возникает уважение. Это не порицание. Ты используешь его, как порицание, а для меня оно не такое, эта просто работа, которую мы должны исполнять, источник уважения. Ты осуждаешь ее, произносишь слова враждебно, некоторые, но эта работа необходима, она должна делаться, мной, тобой, мы делаем ее, если не мы, то кто же, если мы ее делать не станем. Вот, пожалуйста, сказал я.

Что?

Я ждал, чтобы уйти – твоего возвращения, в безопасности ли ты

Я в безопасности, и ты тоже. Она отвернулась, смотрела в окно. Это моя жизнь, сказала она.

Есть будешь?

Уже поела.

Ты поела?

Да. И кроме того, эта комната – моя.

Я оставлю ее.

Она не ответила.

Я оставлю твою комнату.

Когда?

Сегодня. В эту минуту, теперь уже в эту, я ухожу.

Нет, сейчас слишком поздно, завтра. Сегодня мне надо поспать. Она вздохнула. Прошу тебя, я устала, так устала.

10. «лекция, тема: периоды уязвимости»

Они пропитывают собой все, являясь неотъемлемым, тем, что также именуется всеобщим, хотя бы с точки зрения властей. Вникая в них, обнаруживается их все большая сложность, проникающая в состав того, как оперирует общество, от Государства и его правительства и ниже. Тогда, как и теперь, государственных органов безопасности, активных подобным образом внутри нашей территории, непосредственной или более широкой, не было, так что мы просто получали рекомендации от начальств, должным образом назначенных. Но, по-видимому, в периоды уязвимости люди вступают в конфронтацию с такими органами лицом к лицу, и вскоре начинают осознавать их существование хотя бы в плане его отрицания, хотя бы остаточном.

Эти начальства и безопасности принимают на себя роль оборонительной или обвинительной власти, судебной, присяжной, карательной, как потребуется. Оперативные роли. Это не политика. Часто говорят о «надлежащих выводах», что это означает.

Они не переносят сложностей. Утверждают, что в них нет необходимости, неуместны. Как мы сами понимаем положение дел, так им и говорим. Мы не скрываем нашего восприятия данной ситуации, данной нам. Мы им ничего не утверждаем. Является ли это определяющим в отношении правительства, как органа Государства. Разумеется. И они удивляются, что мы понимаем все сразу.

Это можно только принять. Если действительно так все и есть, это можно только принять. Хорошо бы еще понять, что нам внушают. Демократический контроль, его существование одобрено. Другие органы, действующие независимо. Это можно понять. Еще существует контроль исполнительный. Однако следует также признать, что это гарантирует оперирующим их независимость, следует также понять и это. Тоже и гласность высказываний. Конечно, такой контроль допустим, это также следует признать. Но когда мы, как в настоящий момент, более полно вникаем в «защитную деятельность», мы приходим к более полному пониманию глубины конфронтации, природы того, что есть конфронтация. Нам нет необходимости сохранять неведение относительно того, что таится в нашей среде, как не требуется и того, чтобы в нас насильно впихивали подобную информацию. После того, как мы накапливаем соответствующие данные, а мы их накопим, дальнейшее понимание этой или родственных ей ситуаций становится нашим. От этого места и где бы то ни было. Мы понимаем, что говорится, или что говорим мы сами. Стало быть, это означает произвести скачок в логическом ходе рассуждений. Стало быть также, мы приходим к пониманию, что если человек умирает в борьбе от телесного повреждения, несчастного случая или немощи, от того, что они именуют злом, или вследствие того, что они именуют военными действиями, в результате намеренных поступков или упущений, злого умысла, пренебрежения сохранностью людей и далее, и что по международному судебному решению это образует гражданское или уголовное преступление, то на этой стадии действует понятие ценности, и все это не должно лежать за пределами нашего контроля, поскольку любая такая смерть есть акт терроризма. Инспирированного Государством.

Вот в чем все зло. Ситуация не контролируется.

Ситуация может рассматриваться, как лежащая за пределами контроля, хотя бы за пределами контроля человеческих существ, органов из человеческих существ. Если мы верим в существ, которые не мы, боги, то мы обращаемся к богам, и таким образом получаем порок или что еще, все что угодно, что лежит вне нас, вне нашего контроля, нас, человеческих существ. Но то же относится и к гражданскому. Это не противоречие. Что такое гражданский. Да, ситуация контролируется. Но кто контролирует-то, кто контролер.

Мы задавали эти вопросы. Нам рекомендовали образ мысли, нам надлежало понять, какие результаты достигаются этими смертями в рамках нашей культуры. Как наш народ должен реагировать на них, как реагируют на них государство и верхние начальства. Таким способом мы установим, как они могут реагировать на данное «защитное формирование», как это следует делать

Да, и как мы реагируем на них, исходя из этого понимания. Довольно ли того, что мы делаем. Некоторые говорят довольно.

Совет Государственной Безопасности реагирует, как на таинство, но мы не безопасность, для нас здесь таинства нет, тем не менее, мы занимаем лидирующую позицию, как если бы мы владели таинством. Безопасность питает к этой позиции отвращение. Все власти. Можно слышать, как они повторяют так при всяком случае, что нет тут никакого таинства, какое еще таинство, если только его не вымышлять как таковое, намеренно скрывая правду. Мы также утверждаем, что таинства нет. Была жизнь и нет жизни. И кто ее отнял.

Мы можем встать на позицию приезжего, любого приезжего, чужака среди нас, туриста, гостя нашей страны. Как ему неприятно. И более того. Но мы-то должны реагировать. Как мы должны реагировать. Мы можем заткнуть уши и приезжего не слушать, такие рекомендации. Можем не верить в ситуацию, проявлять осмотрительность и тем самым оставаться контролерами. Но ведь возможно, что и нас контролируют. Некоторые так и говорят.

Таковы вопросы, которые мы должны задавать, вопросы, требующие, чтобы их задавали. Мы перечислили эти вопросы, ответы не поступили. Реплики – не ответы, может быть и ответы, но не вообще.

Юридические круги, структуры власти, сферы влияния в этих кругах и структурах. Правоведы и прочие люди высокой морали, все сплошь профессора, ассистенты помощников политических лидеров, секретари благотворительных корпораций на этой планете Земля. Они разговаривают с нами. Они тоже члены человеческого вида. Большое спасибо. Они обращают наше внимание на международную законность среди и между владельцем некой собаки, которая покусала некоего ребенка, и родителями такового ребенка. Нам предлагают пример, распространенный в этих кругах, часто используемый и часто неправильно. Таким образом, мы выслушиваем эти примеры, чтобы вступить в беседу. А как еще поговорить. Говорить мы можем. Можем ли. Да, научились. Можем даже с юмором. Юмора нам хватает.

Мы обнаруживаем, реакция на эти примеры может достигать оснований, фундаментальных принципов нашего поведения, как мы реагируем один на другого. Эти принципы, способы существования, они всеобщи. Настоящим мы согласуем отправную точку, члены человеческого вида, все мы. Вникая в предмет, обнаруживается его все большая сложность, проникающая во все части общества, от любого Совета Государственной Безопасности и его правительства и выше, и ниже. Люди лицом к лицу вступают в конфронтацию со всеми начальствами, органами, отрядами правопорядка, другими, армейскими, безопасностью, местной и заграничной, в роли защиты или обвинения, судебной, присяжной, карательной, внесудебной, упрощенного судопроизводства и всегда с правительством, как неотъемлемым государственным органом, демократически избранным, должным образом назначенным.

Это ведь мы сталкиваемся лицом к лицу с начальствами. А кто мы такие. Мы те, кто ищет. Многие коллеги, многие люди. Существует дезинформация и пропаганда. Раньше она усиливалась, а теперь укрепляется и укрепляется снова. Немногие из нас заметят это, забеспокоятся. Кто может горевать, открыв для себя реальность контроля со стороны Государства. Признано, что этот контроль существует. Все могут полностью отдаться политической деятельности, придя к пониманию репрессий, которые существуют в обществе, в культуре, в нашем сообществе. Отдельный человек приходит к пониманию, свободно принимает его. Конфронтация может быть непосредственной. Это делает честь. Приезжий может уважать это, внимательно разглядывать. Люди, чуждые нашей стране, также имеют опыт, другой. Кто-то им не изнурен, они вне этих много более утомительных обстоятельств. А мы изнурены, очень многие из нас, все тело болит.

Некоторые не желают слушать того, что мы говорим, продолжая приводить нам примеры из международных кругов, про детей, идущих из школы. Какой еще школы. Это наша страна, родина.

Примеры, они для нас, но нам не нужны примеры, столь излюбленные заграничными источниками.

Ну пожалуйста, выслушайте нас.

Да выслушаем, выслушаем, что нам еще остается, слушать дозволено. И нам предлагают примеры, про владельца одного пса, который покусал одного ребенка, ну да. Маленькие девочки и огромных размеров псы, злонамеренные псы, один такой просто перескочил через высокую изгородь или забор частной собственности, да, сада, и как таковой впился зубами в ногу ребенка, худенькой девочки, хотя крови видно почти что и не было. Сэр, в реальном мире природы такие явления не единичны. Существуют обидчики, порочные люди, еще более порочные. Нам приходится думать об этом. Может это и теория, но такова и практика, таков мир и нормы его поведения. Маленькие дети как таковые, каковы бы они ни были, подвергаются нападениям, жестоко, безжалостно, да, огульно, со стороны этих все более крупных физических лиц, сильных физических лиц, еще более порочных обидчиков, за которыми стоит мощь всех кругов, армейских, юридических, таковы же тогда и агенты терроризма, персонально, независимо. Это возможно. Кто бы мог подумать.

Выходит, это все то же самое, когда соседей и родственников, старых женщин выволакивают на улицу и открывают стрельбу по их ночным одеждам и волосам, или группы стариков раздевают догола и связывают им мошонки одну с другой, одну с другой, одну с другой, по цепочке, чтобы водить их по улицам и чтобы другие члены общества могли глумиться над ними, а если нет, то и они будут подвергнуты карательным действиям безопасностью, армейскими или еще какими государственными оперативными, уж какие найдутся.

Нам говорят, такие дела не подлежат обсуждению. Всякие специалисты и профессиональные эксперты, правоведы, доктора, все профессора и высшие начальства, все смотрят на нас, думая поулыбаться, поулыбаться над нашими вопросами. Могут присутствовать и определенные приезжие, которые пытаются не улыбаться, уж так пытаются. Кто они, эти приезжие, кем могут быть, чужаками не чужаками. Они что-то знают, улыбаться или нет, что именно делать. Мы можем спрашивать про «улыбаться», расскажите нам про «улыбаться», что это «улыбаться» означает, не почему вы улыбаетесь над нами или нет, а что означает, такой вот теоретический вопрос.

Как мы устали от этого, говорят они, от ваших вопросов.

А мы говорим, ладно, что ж вы тогда начинаете, мы должны что ли думать не о жизни в нашей стране, а о хорошеньких девочках, идущих домой из школ и колледжей вашей страны Сэр, давайте отвлечемся от детей, идущих домой из ваших школ и колледжей, к перескакивающим заборы злобным псам, давайте обсудим убийства и казни, политические убийства, что называется, убийства, инспирированные Государством, направляемые Государством. Это значит, сделать скачок в цепочке рассуждений. Ну да. А также прийти к заключению, что в борьбе, когда человек умирает от телесного повреждения, несчастного случая или немощи, что это тоже можно рассматривать как политическое убийство или, что называется, казнь. Так они нам говорят. Мы отвечаем. Да, мы все согласны, это тоже акты терроризма.