Текст книги "Гайдзин. Том 1"

– А моя – с севера Англии, из Нортамберленда, мы живем там из поколения в поколение, – рассеянно произнес сэр Уильям, взгляд его все так же был устремлен на мыс, мысли заняты бакуфу. – Отец мой умер, когда я был еще молод, – он был членом парламента, имел деловые интересы в Сандерленде и Лондоне, занимался Балтийской торговлей и русскими мехами. Моя мать была русской, поэтому я вырос, зная два языка, и это поставило меня на первую ступеньку в министерстве иностранных дел. Она была… – Он спохватился как раз вовремя, удивляясь тому, что так разоткровенничался. Он собирался сказать, что она была урожденной графиней Свевской и доводилась родственницей Романовым, что она до сих пор жива и одно время являлась фрейлиной королевы Виктории. Мне действительно необходимо сосредоточиться – история моей семьи вовсе не их ума дело. – Э… а вы, Тайрер?

– Лондон, сэр. Отец – стряпчий, как и его отец до него. – Филип Тайрер рассмеялся. – После того, как я получил степень в Лондонском университете и сказал ему, что хочу поступить на службу в министерство иностранных дел, с ним едва удар не сделался! А когда я подал прошение назначить меня переводчиком в Японию, он заявил, что я совсем ополоумел.

– Возможно, он был прав. Вы здесь всего две недели, а вам уже, можно сказать, чертовски повезло, что вы остались в живых. Вы не согласны, Марлоу?

– Да, сэр. Это так. – Марлоу решил, что подходящий момент наступил. – Филип. Кстати, как себя чувствует мистер Струан?

– По выражению Джорджа Бабкотта, ни хорошо, ни плохо.

– От души надеюсь, что он все-таки поправится, – сказал сэр Уильям, ощутив внезапную резь в животе.

Когда он прибыл в Канагаву три дня назад, Марлоу встретил его катер у причала и рассказал ему все, что знал о Струане и Тайрере, о погибшем солдате, о самоубийстве одного японца и преследовании другого.

– Мы бросились следом за этим мерзавцем, сэр Уильям, Паллидар и я, но он как сквозь землю провалился. Мы прочесали все дома в округе, но ничего не нашли. Тайрер считает, что эти двое могут оказаться как раз теми, кто напал на них на Токайдо, убийцами. Однако он не уверен, в большинстве своем все они на одно лицо, вы не находите?

– Но если это и есть та самая парочка, зачем им было лезть на рожон и пробираться в миссию?

– Наверное, они боялись, что остались свидетели, которые могли бы их опознать, и хотели довести дело до конца, сэр. Это самое разумное объяснение, какое мы смогли придумать.

Они спустились с причала и торопливо зашагали по зловеще пустынным улочкам.

– Что с девушкой, мистер Марлоу?

– С ней как будто все в порядке, сэр. Просто потрясение.

– Хорошо. Слава богу, что все обошлось; французского посланника скрутило в спираль потуже комариной задницы, когда он услышал о «подлом оскорблении, нанесенном чести Франции и одной из ее подданных, которая к тому же находится под его опекой». Чем скорее она вернется в Иокогаму, тем лучше. О, кстати, адмирал просил передать вам, чтобы вы немедленно возвращались в Иокогаму. У вас будет много дел. Мы… э… мы решили нанести официальный визит в Эдо через три дня, на флагмане…

Марлоу возликовал в душе, услышав эту новость. Морские или сухопутные стычки были единственным верным и быстрым путем к получению адмиральских нашивок, которых он добьется для себя любой ценой. Старик будет гордиться мной, я наизнанку вывернусь, но получу адмиральский чин намного раньше Чарльза и Перси, моих младших братьев, тоже лейтенантов флота.

И теперь, стоя на палубе флагмана погожим солнечным днем, чувствуя, как палуба вибрирует под ногами от исполинской мощи паровых машин, он ощутил новый прилив радости.

– Оглянуться не успеете, сэр, как мы подойдем к Эдо. Ваше прибытие будет самым впечатляющим, такого они в своей жизни не видели. Вы получите убийц, компенсацию – вообще все, что пожелаете.

И Тайрер, и сэр Уильям уловили радостное возбуждение в его голосе, но сэр Уильям лишь почувствовал, как мурашки забегали у него по коже.

– Да. Ну, я, пожалуй, спущусь вниз ненадолго… нет, благодарю вас, мистер Марлоу, я знаю дорогу.

Оба молодых человека с огромным облегчением проводили его взглядом. Марлоу нашел глазами адмирала и убедился, что пока ему не нужен.

– Что произошло в Канагаве после того, как я уехал, Филип?

– Это было, ну, потрясающе… она была потрясающей, если вы об этом спрашиваете.

– Как это?

– Около пяти часов она сошла вниз и сразу направилась к Малкольму Струану. Она пробыла у него до самого ужина – как раз за столом я ее и увидел. Она показалась… показалась мне старше… нет, это слово тоже не вполне подходит, не старше, а как-то серьезнее что ли, чем раньше, словно кто-то управлял ее телом помимо ее воли. Джордж говорит, что она еще не вполне оправилась от шока. За ужином сэр Уильям сказал, что отвезет ее назад в Иокогаму, но она лишь поблагодарила его и отказалась ехать, сказала, что сначала должна быть уверена, что с Малкольмом все будет хорошо, и ни он, ни Джордж, никто из нас не смогли убедить ее уехать. Она почти ничего не ела и сразу же вернулась к нему в палату, оставалась с ним весь вечер и даже попросила устроить ей там постель, чтобы иметь возможность подойти к нему, если он ее позовет. По сути, следующие два дня, до вчерашнего, когда я вернулся в Иокогаму, она не отходила от него ни на шаг, и мы едва обменялись с ней десятком слов.

Марлоу скрыл тяжелый вздох.

– Должно быть, она любит его.

– Вот в этом-то и заключается главная странность. Я не думаю, что причиной этому любовь, и Паллидар тоже так не считает. Впечатление такое, будто она… ну, сказать «опустошена изнутри» было бы слишком сильно. Она, скорее, живет наполовину во сне, а рядом с ним, видимо, чувствует себя в безопасности.

– Господи милосердный! А что говорит наш Костолом?

– Он просто пожал плечами, когда мы спросили, и сказал, что надо подождать и не беспокоиться понапрасну и что она помогает Малкольму Струану лучше любых лекарств.

– Могу себе представить. Как он, если откровенно?

Большую часть времени как в дурмане – доктор дает ему свое питье. Сильно мучается, его много рвет и он ходит под себя какой-то жижей… не представляю, как она выносит всю эту вонь, хотя окна в палате постоянно открыты.

Мысль о том, что любой из них может получить такое тяжелое ранение и оказаться таким беспомощным, наполнила обоих страхом. Тайрер отвернулся и посмотрел вперед, чтобы глаза не выдали его. В глубине его души еще таились тягостные думы о том, что рана на руке пока не затянулась и еще может нагноиться и что по ночам его до сих пор мучают кошмарные видения: самураи, окровавленные мечи и она.

– Всякий раз, когда я заходил, чтобы проведать Струана – и, если честно признаться, увидеть ее, – продолжал он, – она отвечала мне лишь короткими «да», «нет», «не знаю», так что через некоторое время я сдался. Она… она все так же привлекательна.

Марлоу задумался: не будь Струана, так ли недосягаема была бы для него Анжелика? Насколько серьезным соперником может оказаться Тайрер? Паллидара он заранее сбросил со счетов: класс не тот – не может же ей в самом деле нравиться этот помпезный олух.

– Господи, смотрите! – воскликнул Тайрер.

Корабль обогнул мыс, и им открылась широкая панорама залива Эдо: справа – море до самого горизонта, слева – окутанный, как саваном, дымом кухонных костров огромный город и возвышающийся над ним замок. К их крайнему удивлению залив был почти пуст: ни паромов, ни сампанов, ни рыбацких лодок, которых в обычное время было здесь великое множество. Те немногие, что оставались, спешили к берегу.

Тайрер почувствовал глубокую тревогу.

– Будет война?

Помолчав недолго, Марлоу сказал:

– Ну, предупреждение они получили. Бульшая часть офицеров думает, что нет, полномасштабной войны пока не будет, на этот раз – нет. Так, отдельные стычки… – Потом, поскольку Тайрер ему нравился и он восхищался его мужеством, он открыл ему свои мысли: – Будут отдельные стычки и инциденты, малые и большие, некоторые из наших погибнут, другие обнаружат, что они трусы, третьи станут героями, большинство время от времени будет охватывать ужас, кого-то представят к награде, но мы, разумеется, победим.

Тайрер задумался над его словами, вспоминая уже пережитый им страх и слова Бабкотта, убедившие его, что первый раз всегда самый трудный, вспоминая, как храбро бросился Марлоу в погоню за убийцей, как ослепительна была Анжелика, и как чудесно быть живым, молодым, здоровым и уверенно стоять одной ногой на первой ступени лестницы, наверху которой его ждет пост министра. Он улыбнулся. Теплота его улыбки согрела и Марлоу тоже.

– В любви и на войне все средства хороши, не так ли? – сказал он.

Анжелика сидела у окна в больничной палате Канагавы, неподвижно глядя в пространство. Солнце время от времени пробивалось сквозь белые пушистые облака, похожие на пуховку из ее пудреницы. У носа она держала сильно надушенный платочек. Позади нее Струан лежал на постели, наполовину во сне, наполовину бодрствуя. В саду постоянно ходили патрули. После ночного нападения бдительность было удвоена, из лагеря под Иокогамой прибыли подкрепления; Паллидар временно исполнял обязанности начальника гарнизона.

Легкий стук в дверь заставил ее очнуться от грез.

– Да? – отозвалась она, пряча платок в ладони.

Это был Лим. Рядом с ним стоял китаец с подносом.

– Кушать для масса. Мисси кушать хочит, хейа?

– Поставьте туда! – приказала она, указав рукой на прикроватный столик. Она уже собиралась распорядиться, чтобы и ее поднос принесли сюда, как обычно, потом передумала, считая, что ничего страшного не случится, если она поест в другом месте. – Сегодня… сегодня вечером мисси кушать столовая. Твоя понимает, хейа?

– Понимаит. – Лим рассмеялся про себя, зная, что она пользуется платком, когда думает, что остается одна. Ай-йа, интересно, нос у нее такой же маленький и изящный, как и другая ее часть? Запах? Что это за запах, на который все они жалуются? Здесь пока нет запаха смерти. Следует ли мне сказать сыну тайпэна, что новости из Гонконга скверные? Ай-й-йа, нет, пусть он лучше сам узнает. – Понимаит. – Лим широко улыбнулся и вышел.

– Cheri?[13]13
  Дорогой? (фр.)


[Закрыть] – Механически она поднесла к его лицу чашку с куриным супом.

– Потом, спасибо, дорогая, – ответил Малкольм Струан, как она и ожидала. Голос его звучал слабо.

– Попробуй съесть немного, – настаивала она, как обычно, он снова отказался.

Она вернулась к своему стулу у окна и к своим мечтам… она снова дома, в Париже, в полной безопасности, в огромном особняке дяди Мишеля и ее обожаемой тети Эммы, высокородной англичанки, которая заменила ей мать и воспитала ее и ее брата, когда их отец так много лет назад уехал в Гонконг; Эмма устраивает званые обеды и совершает верховые прогулки по Булонскому лесу на своем знаменитом жеребце, предмете всеобщей зависти, чаруя многочисленных аристократов, выслушивая в ответ комплименты и принимая ухаживания, а потом, о, так изящно склоняется перед императором Луи Наполеоном, племянником Наполеона Бонапарта, и императрицей Евгенией, которые с благосклонной улыбкой кивают ей.

Ложи в театрах, Комеди Франсэз, лучшие столики у «Труа Фрэр Провансо», ее совершеннолетие, непрекращающиеся разговоры о ней как о главном открытии года, дядя Мишель, повествующий о своих приключениях за игорным столом и на скачках, шепотом рассказывающий рискованные анекдоты о своих друзьях из высшего света, о своей любовнице, графине Бофуа, такой прекрасной, обворожительной и преданной.

Все это, разумеется, не более чем мечты, ибо он всего-навсего один из младших заместителей в министерстве обороны, а Эмма, хотя и англичанка, да, но всего лишь актриса бродячей шекспировской труппы, дочь простого клерка, и у них нет таких денег, чтобы дать Анжелике все внешние атрибуты преуспеяния, столь необходимые ей в столице мира, нет денег на красивую лошадь или лошадиную пару с коляской, в которых она так отчаянно нуждалась, чтобы пробиться в настоящее общество, в подлинный высший свет, где можно встретить человека, который женится на ней, а не просто сделает ее своей содержанкой, чтобы вскоре бросить, перелетев на более юный, более свежий цветок.

– Пожалуйста, пожалуйста, ну, пожалуйста, дядя Мишель, это так важно!

– Я знаю, моя капусточка, – печально сказал он в день ее семнадцатилетия, когда она умоляла его купить ей заранее присмотренного мерина и подходящий костюм для верховой езды. – Я больше ничего не могу сделать, мне уже не к кому обратиться за услугой, я не знаю, кому еще можно попробовать выкрутить руки, каких ростовщиков еще можно уговорить дать мне ссуду. Я не знаю государственных тайн, которые можно было бы продать, у меня нет знакомых принцев, которых я мог бы возвести на престол. Я должен думать и о твоем младшем брате и о нашей дочери.

– Но пожалуйста, дядя, дорогой.

– У меня есть одна идея, последняя, и достаточно франков, чтобы оплатить скромный проезд на другой конец света к твоему отцу. Купить тебе кое-что из одежды, не больше.

Потом ей шили гардероб – у превосходной портнихи, – потом были примерка, подгонка, переделка и, о да, зеленое шелковое платье сверх первоначального заказа – дядя Мишель, конечно, не станет возражать, – потом захватывающее путешествие по железной дороге в Марсель, первое в ее жизни, потом пароходом до Александрии в Египте, дальше сушей до Порт-Саида, мимо Суэца и первых котлованов канала, который задумал мсье де Лессепс и который, как считали все знающие, разумные люди, являлся просто еще одним способом выкачать денежки из акционеров и посему никогда не будет достроен, а если и будет, то частично осушит Средиземное море, ибо его уровень выше, чем уровень моря на юге. Потом – дальше; и с самого начала – мольбами, уговорами, хитростью – все, как положено, первым классом: – На самом деле разница ведь такая крохотная, дорогой, дорогой дядя Мишель…

Сладко пахнущие ветра, новые лица, экзотические ночи и ясные дни – начало большого приключения, а на том конце этой радуги – красивый богатый муж, такой как Малкольм. И вот теперь все рухнуло из-за какого-то грязного туземца!

Почему я не могу просто думать о чем-нибудь хорошем, вдруг с болью спросила она себя. Почему все приятные мысли перетекают в плохие, плохие – в ужасные, и тогда я начинаю думать о том, что действительно произошло, и плачу.

Прекрати, приказала она себе, прогоняя слезы. Держи себя в руках. Будь сильной!

Прежде чем выйти тогда из комнаты, ты приняла решение: ничего не случилось, ты будешь вести себя как обычно, пока не наступят месячные. Когда они наступят – они наступят, – ты будешь в безопасности.

А если… если не наступят?

Не думай об этом. Господь не допустит, чтобы твое будущее было разорвано в клочья, это было бы несправедливо. Ты будешь молиться и останешься подле Малкольма, молясь и за него тоже, ты будешь изображать Флоренс Найтингейл, и тогда, возможно, ты выйдешь за него замуж.

Она повернула к нему голову, глядя поверх платочка. К ее удивлению он лежал с открытыми глазами и смотрел на нее.

– Запах все такой же отвратительный? – печально спросил он.

– Нет, cheri, – ответила она, довольная тем, что эта ложь звучала с каждым разом все искреннее и требовала все меньше усилий. – Немного супа, да?

Он устало кивнул, сознавая, что ему необходимо поесть, но что любая пища неизбежно извергнется обратно, терзая швы внутри него и снаружи, и боль, приходившая вслед за этим, снова заставит его стонать и корчиться, лишая достоинства, как бы он ни пытался справиться с ней. – Дью не ло мо, – пробормотал он кантонское ругательство. Кантонский был его первым языком.

Она поднесла чашку, он сделал глоток, она вытерла ему подбородок, и он выпил еще. Половина его существа хотела приказать ей уйти и не появляться, пока он снова не встанет на ноги, вторая половина смертельно боялась, что она уйдет и никогда не вернется.

– Извините за все это… я так счастлив, что вы здесь.

Вместо ответа она лишь нежно коснулась его лба: ей хотелось уйти, хотелось вдохнуть свежего воздуха, поэтому она боялась открыть рот. Чем меньше ты будешь говорить, тем лучше, решила она с самого начала. Тогда ты не угодишь в ловушку.

Она смотрела, как ее руки ухаживают за ним, помогают ему поудобнее устроиться на подушке, успокаивают его, и все это время возвращалась мыслями к привычной для себя жизни, в Гонконге или в Париже, большей частью в Париже. Ни разу не позволяла она себе останавливаться на полуяви-полусне той ночи. Днем – никогда, слишком опасно. Только ночью, заперев дверь на засов, одна, в безопасности своей кровати, открывала она плотину в своем сознании и выпускала неистовый поток мыслей и воспоминаний на свободу.

Стук в дверь.

– Да?

В комнату вошел Бабкотт. Она почувствовала, что краснеет под его взглядом. Почему мне кажется, что он всегда может прочесть мои мысли?

– Вот зашел проведать, как дела у моих пациентов, – бодро произнес он. – Ну-с, мистер Струан, как вы себя чувствуете?

– Примерно так же, благодарю вас.

Острый глаз Бабкотта подметил, что чашка с супом наполовину опустела, но рвоты еще не было, простыня была чистой. Хорошо. Он взял кисть Струана. Пульс учащенный, но ровнее, чем вчера. Лоб все еще липкий от пота, и температура пока держится, но и она упала по сравнению с вчерашним днем. Осмелюсь ли я надеяться, что он действительно выкарабкается? Его рот тем временем говорил, насколько лучше идут сегодня дела у больного, что все это заслуга юной леди, ее внимательный уход, что он тут ни при чем – каждый раз одно и то же. Да, но больше говорить почти нечего, так много еще остается в руках Господа, если Он вообще существует. Почему я всегда добавляю это слово? Если.

– Если дела и дальше пойдут так же хорошо, я думаю, нам нужно будет перевезти вас назад в Иокогаму. Может быть, завтра.

– Это не разумно, – тут же вырвалось у нее. Мысль о том, что она может лишиться своего убежища, напугала ее, и слова прозвучали резче, чем ей бы хотелось.

– Прошу прощения, но как раз наоборот, – мягко возразил Бабкотт, тут же стараясь успокоить ее, восхищаясь ее стойкостью и заботой о Струане. – Я не стал бы этого советовать, будь это связано с риском, но переезд в самом деле был бы наиболее разумным решением. дома мистеру Струану было бы гораздо удобнее, он получал бы больше помощи.

– Mon Dieu, что еще я могу делать? Он не должен уезжать, пока еще рано, рано.

– Послушайте, дорогая, – сказал Струан, стараясь, чтобы его голос звучал твердо. – Если доктор полагает, что я могу вернуться, это и вправду было бы хорошо. Это освободило бы вас и все бы упростило.

– Но я не хочу, чтобы меня освобождали. Я хочу, чтобы мы остались здесь, чтобы все было так же, как сейчас, без… без всякой спешки. – Она чувствовала гулкие удары сердца в груди и понимала, что все это похоже на истерику, но переезд не входил в ее планы, она даже не задумывалась о нем. Дура, какая же ты дура. Ты должна была сообразить, что им, конечно же, придется перевезти его. Думай! Что ты можешь сделать, чтобы помешать этому?

Но оказалось, что мешать ничему не нужно. Пока разум ее метался в поисках решения, Струан говорил, что ей не из-за чего переживать, в Поселении гораздо лучше, там она будет в большей безопасности, да и ему будет спокойнее, там десятки слуг, а в фактории Струанов полным-полно комнат, и, если она пожелает, ей отведут комнату рядом с его апартаментами, и она сможет жить там, приходить или уходить, когда ей будет угодно, и к нему она будет иметь доступ в любое время дня и ночи.

– Прошу вас, не волнуйтесь, я хочу, чтобы вы тоже были всем довольны, – заверил он ее. – Вам там будет удобнее, я обещаю, а когда я поправлюсь, я…

Он схватился руками за живот, и его вырвало.

Вымыв его и дав ему снотворное, Бабкотт тихо сказал ей:

– В Поселении ему действительно будет лучше. Там у меня больше помощников, больше материалов, здесь почти невозможно содержать все в чистоте. Ему нужен… извините, но ему нужен более сильный помощник. Вы делаете для него больше, чем можете себе представить, но с некоторыми вещами его китайские слуги справятся лучше. Извините за прямоту.

– Вам не к чему извиняться, доктор. Вы правы, и я все понимаю. – Ее мозг лихорадочно работал. Комната рядом с комнатой Малкольма станет идеальным решением, и там будут слуги и будет во что переодеться. Я найду портниху и закажу ей красивые платья, рядом со мной всегда будет горничная, как того требуют приличия, и там я смогу все держать в руках – и Малкольма, и свое будущее. – Для меня важно лишь то, что лучше для него, – сказала она и добавила, понизив голос, потому что ей нужно было знать: – Сколько он еще пробудет вот так?

– Прикованным к постели и относительно беспомощным?

– Да. Пожалуйста, скажите мне правду. Прошу вас.

– Я не знаю. По меньшей мере две или три недели, возможно, дольше, и он будет не слишком подвижен месяц или два после этого. – Доктор бросил короткий взгляд на неподвижное тело на кровати. – Я бы предпочел, чтобы вы не говорили ему об этом. Это лишь понапрасну его расстроит.

Она кивнула в ответ своим мыслям, довольная и успокоившаяся: все устроилось как нельзя лучше.

– Не волнуйтесь, я не скажу ни слова. Я буду молиться, чтобы он скорее поправился, и обещаю помогать всем, что в моих силах.

Покидая ее, доктор повторял про себя снова и снова: боже, какая удивительная женщина! Будет Струан жить или умрет, ему уже повезло, что его так любят.