Текст книги "Лицо по частям. Случаи из практики челюстно-лицевого хирурга: о травмах, патологиях, возвращении красоты и надежды"

Глава 4

Насколько я могу вспомнить, впервые мне захотелось стать хирургом в возрасте семи лет. Я смотрел разные драматические сериалы про медиков, вроде «Главной больницы»[26]26
  Одна из самых долгих мыльных опер в истории, выходила в Штатах на протяжении пятидесяти лет и состоит из более чем четырнадцати тысяч серий.


[Закрыть], на крохотном экране черно-белого телевизора в нашей тесной гостиной, и с самого раннего возраста знал о бесконечных мучительных болях моей страдавшей от полиомиелита матери. Она подхватила болезнь, когда ей было два года, вскоре после рождения ее младшего брата. Семейный врач поначалу списал все на то, что она просто пытается добиться внимания, ревнуя к новорожденному, вокруг которого все так суетились. Когда же у нее поднялась температура и она стала ходить неуклюжей походкой и постоянно спотыкаться, на каждом шагу откидывая в сторону правую ногу, врачи наконец признали наличие у нее мышечного паралича и поставили диагноз.

В течение следующих нескольких лет моя мать провела много месяцев в больнице и трижды ложилась на операцию в Королевскую больницу для больных детей в Глазго. Она по сей день отчетливо помнит чувство изоляции, которое она и множество других детей испытывали после обширного хирургического вмешательства в эпоху, когда считалось, что «детей должно быть видно, но не слышно». Редко когда предпринимались, если предпринимались вообще, попытки объяснить ей или ее родителям, какие процедуры уже были проведены, а какие предстоит пройти. Никто не говорил, когда она поправится и сможет выписаться из больницы. В памяти остались лишь бесконечные долгие и одинокие дни, когда не на что было отвлечься и не с кем было поговорить. Она только и жила ожиданием прихода родителей, которых пускали к ней по вечерам строго на один час.

Детей и вовсе не пускали к больным, и ее до сих пор преследует воспоминание о младшем брате, которому приходилось ждать снаружи в ожидании родителей. Он с улицы прижимался ладонями к окну ее расположенной на первом этаже палаты, в то время как она прислоняла свои руки к стеклу изнутри, словно пытаясь к нему прикоснуться, и оба плакали из-за своей вынужденной разлуки. Она также помнила, как проснулась после очередной операции, в панике обнаружив наполненный кровью гипс на своей ноге и кровавые разводы на белоснежно-белых хрустящих больничных простынях, после чего ее снова забрали в операционную.

Когда ее наконец выписали из больницы, ей установили невероятно тяжелый аппарат Илизарова для дополнительной поддержки поврежденной ноги. Все эти несчастья пришлись на те времена, когда изрядная часть британского общества, казалось, по-прежнему считала физическую недееспособность равноценной умственной. Потребовалось несколько лет, чтобы нагнать пропущенную школьную программу, однако, хотя среднюю школу[27]27
  Идет после начальной, то есть для детей с 11 лет нумерация классов начинается заново: первый класс аналог нашего пятого, четвертый – девятого.


[Закрыть] она и начала в классе для отстающих, уже через три года перешла в класс для одаренных детей.

В подростковые годы ей рекомендовали проведение дополнительных операций, однако она отказалась, чтобы сдать выпускные экзамены, с которыми в итоге успешно справилась. Несмотря на это, чтобы поступить на курсы подготовки учителей, ей пришлось убеждать монахинь из Нотрдамского колледжа в Глазго, что наличие поврежденной из-за полиомиелита ноги не делало ее умственно отсталой. Благодаря своему упорству она таки преодолела все преграды на своем пути, успешно прошла обучение и стала учительницей начальных классов, как и мечтала.

Впервые полиомиелит ей диагностировали в 1948 году, сразу же после основания Национальной системы здравоохранения, и я частенько размышлял о том, что, не будь создана НСЗ, обеспечивавшая лечением каждого, независимо от достатка, у родителей моей мамы могло и не найтись денег на спасшие ей жизнь операции. До основания НСЗ существовала примитивная система государственного страхования для работающих людей, однако она не подразумевала оплату медицинских расходов тем, кто находится у них на иждивении; выплаты были одинаковыми для всех, независимо от тяжести заболевания, и покрывали лишь ограниченный список медицинских услуг. Так, тем, кто делал страховые взносы, оплачивалось лечение в больнице только от туберкулеза, который достиг уровня эпидемии в Великобритании (более сорока шести тысяч британцев умерло от него в рекордный 1918 год, и примерно двадцать тысяч все еще умирало ежегодно в сороковых). Лечение всех остальных болезней, требовавших госпитализации, приходилось оплачивать по полной рыночной стоимости. Если роды приводили к медицинским осложнениям, за их устранение также приходилось платить.

В результате этих ограничений семьям с низким доходом было сложно найти деньги на врача, не говоря уже про операции, и им часто приходилось обращаться к знахарям либо же просто надеяться, что больной родственник поправится без чьей-либо помощи. Иногда так и происходило, однако порой вполне излечимые болезни настолько запускались, что это приводило к губительным последствиям и даже смерти.

Раньше на посещение пациентов в больницах Великобритании отводился ровно один час вечером, а детей и вовсе не пускали.

В основу Национальной системы здравоохранения Великобритании, созданной пятого июля 1948 года министром здравоохранения по имени Эньюрин Бивен, легло три главных принципа: она должна была удовлетворять потребности каждого, обеспечивать оказание бесплатной медицинской помощи на местах, а также руководствоваться медицинскими потребностями, а не платежеспособностью. Семьдесят лет спустя, несмотря на все более агрессивные нападки правого крыла, эти основополагающие принципы по-прежнему составляют фундамент Национальной системы здравоохранения.

Без НСЗ моя мать, возможно, так никогда бы и не стала учительницей и не повстречала моего отца, так что на мою семью НСЗ оказала весьма ощутимое влияние. Полученный ею медицинский уход позволил нашей семье произвести на свет профессора челюстно-лицевой хирургии (меня), а также старшего детского хирурга-ортопеда – мою младшую сестренку Джанет, недавно назначенную хирургом-консультантом в то же самое отделение той же самой больницы, где много лет назад лечили нашу мать. Таким образом, для меня совершенно очевидно, что НСЗ, несмотря на все свои недостатки, остается нашим самым ценным достоянием. Мне приятно, что наша семья напрямую вносит в нее свой вклад, и меня приводят в ужас и бешенство попытки некоторых идеологов опорочить, ослабить, а то и вовсе ее уничтожить.

Все годы моего детства мать страдала от жгучих ноющих болей в ноге, особенно в области колена. Она старалась этого не показывать, однако, когда она ходила по кухне, я частенько замечал, как она морщится и закусывает губу. Вечерами после особенно тяжелого дня она сидела перед старым электрокамином на кухне, положив ногу на деревянную ступенчатую подставку, которую использовала, когда требовалось достать что-то с верхних полок, и мы с братом по очереди массировали ей колено, пока наши руки не начинали ныть от боли. Никаких других паллиативных[28]28
  Временно облегчающий, но не излечивающий болезнь.


[Закрыть] методов лечения тогда доступно не было. В те годы люди говорили, что боль – это крест, который приходилось нести. Лишь совсем недавно, когда поколение моей матери уже успело сродниться с последствиями своей болезни и состариться, существование постполиомиелитного болевого синдрома было наконец признано медицинским сообществом, и стали разрабатываться методы борьбы с ним.

Оглядываясь на себя семилетнего, могу сказать, что наверняка смутно представлял себе, насколько почетной считалась профессия медика, однако я точно об этом не думал, равно как и о возможности приличного заработка. Я лишь помню, что думал о том, как стану хирургом и смогу помочь матери избавиться от боли.

Карьера в медицине была не самым очевидным выбором для ребенка из семьи с относительно низким уровнем дохода, снимавшей дом в рабочих кварталах Глазго. После свадьбы мои родители жили в небольшом городке Линвуд, расположенном в нескольких милях к югу от Глазго – будучи учительницей начальных классов, моя мама имела право на муниципальный дом. В Линвуде был огромный автомобильный завод, и городок процветал, однако после того, как в 1981 году завод закрыли, а оставшееся производство перенесли в Уэст-Мидлендс, люди массово стали уезжать оттуда. Там не было практически никакой альтернативной работы, и город стремительно приходил в упадок. Две местные начальные школы в итоге закрылись из-за нехватки учеников, и вся округа постепенно все больше напоминала заброшенную территорию. Некогда аккуратный городок, в котором мы жили, теперь пугал заброшенными домами с поломанной мебелью, гниющими матрасами и разбросанным в запущенных садах мусором. Магазины были заколочены, стены и доски исписаны граффити, а в темных углах рассыпающихся бетонных дорожек посреди разбитого стекла и мусора блестели оставленные наркоманами иглы. Прогуливаться здесь по ночам было уже небезопасно, и вряд ли кто-то по собственной воле стал бы здесь жить, будь у него деньги на переезд.

Закончив учебу, мой отец устроился в одну из крупных судостроительных компаний Глазго, сначала помощником инженера, потом проектировщиком, и в итоге дослужился до инженера. Они с матерью усердно трудились, а откладывали деньги еще усерднее, и в итоги собрали достаточно, чтобы взять ипотеку. Тогда мы переехали, сначала в дом постройки семидесятых годов в новеньком районе, а затем в отдельный загородный дом в заросшей зеленью деревушке Бишоптон в пригороде Глазго. В Бишоптоне не было «улиц». Любой проезд здесь именовался как минимум дорогой, а чаще всего аллеей или авеню. По этой причине Бишоптон считался еще более аристократическим местом в моей средней школе в Ренфру, где каждого жителя оттуда называли снобом. Наличие светлого ума еще больше усиливало подозрения, и сексуальная ориентация также ставилась под вопрос. Это определенно способствовало формированию характера: либо тонешь, либо плывешь.

Еще одной красной тряпкой для школьных задир стало мое обучение игре на флейте. Впервые я заинтересовался этим инструментом в детстве, когда слушал по радио в нашем доме в Бишоптоне Джеймса Голуэя, и мой выбор в пользу флейты стал следствием того, что мне нравился издаваемый ею звук. Мне тогда было семь, и я уже играл на блокфлейте, которую нам с братом подарили на предыдущее Рождество. Мне жутко хотелось попробовать свои силы и на флейте, однако в моей начальной школе не было музыки, и такой шанс мне выпал лишь после поступления в среднюю школу, в связи с чем я начал учиться относительно поздно, в одиннадцать лет, и даже тогда потребовалась вся легендарная настойчивость моей матери, чтобы со мной начали заниматься.

Рост моей матери едва ли превышал полтора метра, однако характер у нее был чрезвычайно пробивной. Она частенько говорила: «Мал золотник, да дорог… но яда тоже много не надо!» Она всегда была очень красивой, с темными курчавыми волосами – на заводе «Ролс-Ройс», где раньше работал мой дедушка, ее выбрали королевой на ежегодном празднике, – однако, помимо этого, она была чрезвычайно умной и очень целеустремленной женщиной, которая могла бы читать лекции об упорстве промышленным магнатам. Когда ее что-то не устраивало, хотя она и говорила очень вежливо: «Нет, спасибо», но так захлопывала сумочку, что не оставляла никаких сомнений, что решение принято и никакие контраргументы его не изменят.

Я обнаружил, что самый эффективный способ совершенствоваться в работе – это снова и снова повторять действие.

Таким образом, когда она позвонила музыкальному руководителю всего региона Стратклайд, чтобы договориться об уроках флейты для меня, она не собиралась принимать «нет» в качестве ответа. Несмотря на ее настойчивость, во время разговора он ничего ей не обещал, однако вскоре после этого перенес сердечный приступ и на какое-то время ушел на больничный. Это было крайне прискорбное стечение обстоятельств для него, однако весьма удачное для меня, поскольку моя мама, решив не упускать возможности, сразу же позвонила его заместителю и, крепко скрестив пальцы за спиной, сказала:

– Музыкальный руководитель пообещал, что организует для моего сына уроки игры на флейте.

Он поверил ей и распорядился их организовать.

Мой брат Винсент тем временем сделал выбор в пользу трубы. Наверное, он пожалел о своем решении, ведь был вынужден оттачивать свои навыки в, как называл это мой отец, «звуковой камере», которая для всех остальных членов семьи была известна как чулан под лестницей. Мой отец еще настаивал, чтобы Винсент плотно закрывал дверь, когда находится там, что спасало от громких звуков всех нас, однако практически оглушало моего бедного брата. Несмотря на столь стесненные условия для занятий на трубе, Винсент быстро прогрессировал и в итоге склонился в сторону джаза, а не классической музыки.

Поскольку флейта была относительно тихим и мелодичным инструментом, мне, в отличие от брата, позволяли практиковаться в нашей просторной столовой под пристальным взглядом моих бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, запечатленных на семейных фотографиях с гордыми и в то же время испуганными выражениями лиц, типичными для их поколения, когда они оказывались перед объективом фотоаппарата.

Учитель музыки, к которому меня приставили, был в достаточной степени впечатлен моими успехами после изучения мною основ игры на флейте и направил меня к преподавателю, специализировавшемуся на этом инструменте, – флейтистке по имени Шина, игравшей в шотландском камерном оркестре. За продвинутые уроки игры на флейте она получала дополнительные деньги и после прослушивания взяла меня к себе в ученики. Как и моя мама, она была ростом чуть более полутора метров, с короткими темными волосами и вечной улыбкой. Подобно моей маме, она была энергичной, сосредоточенной и считалась профессионалом своего дела. Она иначе смотрела на многие вещи и оказывала всяческую поддержку, однако с ней было лучше не шутить. Тем, кто не упражнялся дома перед ее занятиями, приходилось несладко. Однажды я пришел неподготовленным, частично из-за того, что мне не нравилось произведение, которое мы разучивали на той неделе, и после пары минут она схватила меня за руку, чтобы остановить, строго на меня посмотрела и сказала:

– Не вздумай больше приходить как мне так плохо подготовленным.

Я послушался и с тех пор всегда усердно упражнялся.

Убедившись, что я действительно хочу усовершенствовать свою игру, Шина подарила мне один из своих мундштуков[29]29
  Часть духового инструмента, обычно съемная, которой исполнитель касается ртом. Ее еще называют головкой флейты.


[Закрыть], великолепный серебряный с золотыми вставками – я храню его до сих пор, – который давал просто сказочное звучание. Он преобразил мою игру, и после поступления в Шотландскую королевскую консерваторию я пользовался им постоянно, в том числе на выступлениях юношеского оркестра, в который поступил.

Меня также взяли и в школьную футбольную команду, которую мне пришлось бросить, поскольку из-за уроков игры на флейте и выступлений в оркестре у меня была занята каждая суббота. Другие школьники плохо восприняли мой уход из футбольной команды, однако я просто обожал занятия музыкой. Отец меня всячески поддерживал и любил говорить: «На флейте ты сможешь играть всю свою жизнь, а вот в футбол – нет». Хотя, если вдуматься, на это напрашивался ответ: «Ну, тогда, может, стоит сосредоточиться на футболе, пока есть такая возможность?»

Развивая свои навыки игры на флейте, я открыл для себя, насколько приятно медленно, но верно в чем-то совершенствоваться. В игре на флейте, равно как и в других областях жизни, случаются переломные моменты, когда думаешь: «Я не смогу это сделать, я просто не смогу», а потом внезапно все получается. Занимаясь флейтой, я впервые в жизни освоил что-то сложное. Передвигать пальцы было технически сложно, однако игра на флейте требует гораздо большего, чем ловкость рук: наряду с техническими навыками игры на инструменте, требовалось также правильно дышать, расслабляться и держать осанку.

Я обнаружил, что самый эффективный способ совершенствоваться – это повторять, повторять и снова повторять. Если произведение казалось мне сложным, я повторял его десять раз, и если на девятый я допускал ошибку, то следовало еще десять повторений. Помимо этого, также важно и умение отвлекаться. Шина порой говорила: «Я хочу, чтобы ты хорошенько сосредоточился на большом пальце правой руки, когда будешь играть снова». Звучит безумно, однако правой половине мозга, если вы правша, внезапно удается сделать желаемое, если вы смогли заглушить левую половину мозга, которая упорно думает: «Я не смогу, я просто не смогу». Вы заставили левую, тревожную половину мозга сосредоточиться на чем-то другом, позволив тем самым правой половине взять верх. Эта методика почерпнута из школы так называемой «внутренней игры». Изначально примененный к гольфу, а затем и к большому теннису, этот термин также использовался для описания технических сложностей исполнения сложнейших музыкальных произведений. Вот как дело обстоит в музыке, и между исполнением технически сложных партий на флейте и хирургическими навыками существует прямая параллель, потому что в микрохирургии приходится порой поступать точно так же, когда смотришь в микроскоп, и какая-то задача кажется невыполнимой. Принцип тот же самый: нужно сосредоточиться, сконцентрироваться, а затем расслабиться и сделать все правильно. Только на кону, разумеется, уже совсем другие ставки.

В итоге я настолько развил свои музыкальные навыки, что стал первой флейтой в оркестре Шотландской королевской консерватории и какое-то время даже задумывался о том, чтобы стать профессиональным музыкантом. Однако в те времена, равно как и сейчас, перспективы трудоустройства для музыкантов были не особо радужными, и Шина решительно заявила мне:

– Если ты можешь зарабатывать себе на жизнь чем-либо другим, то ты должен этим заняться и просто наслаждаться музыкой, вместо того чтобы пытаться себя ею прокормить.

Этого было достаточно, чтобы убедить меня реализовать свой изначальный интерес к медицине. Была только одна проблема: то ли из-за того, что я слишком много отвлекался на музыку, то ли, что более вероятно, из-за моего открытия, что противоположный пол был куда более интересным, чем я думал в более юном возрасте, мои итоговые оценки в пятом классе[30]30
  Пятый класс средней школы, первый год старшей школы, аналог десятого класса в России.


[Закрыть] оказались недостаточно высокими, чтобы я мог рассчитывать на медицинскую школу. Это был крайне тревожный звонок, и на следующий, выпускной год я приложил максимум усилий. Я сдал математику, химию и биологию, причем даже умудрился получить пятерку по химии (учитель по химии радостно мне сообщил, что в истории нашей школы мне первому удалось это сделать), хотя этот предмет меня особо не интересовал – просто так получилось, что у меня были к нему способности. Математику я тоже сдал неплохо, поскольку от меня только и требовалось, чтобы выучить правила, однако гораздо больше я преуспел в биологии, к которой испытывал настоящую страсть, особенно к анатомии человека и животных. Казалось, у меня подключался какой-то другой отдел мозга, и мне практически никогда не приходилось ничего повторять дважды, я сразу же все усваивал. Вот как у меня обстояли дела с анатомией человека, и, казалось, это было тесно связано с моей любовью к классической скульптуре, прекрасно отображающей человеческую анатомию в мельчайших подробностях. Я часами напролет разглядывал картины и скульптуры из художественной галереи и музея Келвингроув, коллекции Беррела и других городских музеев и галерей – во все из них в те годы пускали бесплатно.

Сначала я считал стоматологию не особо интересной деятельностью. Но в итоге обучение оказалось началом моего пути к истинному признанию.

В итоге я сдал все экзамены на четверки и пятерки, что, хоть и улучшило значительно мои прошлогодние результаты, отнюдь не гарантировало мне поступление в медицинскую школу, где, как и сейчас, стандартным требованием было наличие трех пятерок. Тем не менее мои оценки были достаточно хороши, чтобы я мог поступить на стоматолога. Таким образом, мне предстояло принять непростое решение, потому что в те времена считалось – неизвестно, было так на самом деле или нет, – будто стоматологические школы не принимают тех, кто сначала поступал в медицинскую школу, и наоборот, поэтому, как мне казалось, я должен был выбрать что-то одно. После долгих раздумий я принял решение в пользу стоматологической школы.

Хоть обучение на стоматолога и давалось мне без особого труда и я приобретал все необходимые навыки, чтобы стать практикующим хирургом-стоматологом, я столкнулся с одной небольшой проблемой: у меня начисто отсутствовало желание стать хирургом-стоматологом. Наибольший интерес у меня вызывали предметы, относящиеся к общей медицине. Однажды, читая про раны и переломы лица, я наткнулся на фотографии пациентов с лицевыми травмами. Подпись к фотографиям гласила: «Их лечением займется челюстно-лицевой хирург, специалист, получивший двойную квалификацию – в стоматологии и медицине». Прочитав эти строки, я сразу же подумал: «Потрясающе! Это как раз для меня!» Это был настоящий момент озарения. Обучение на стоматолога изначально казалось мне не особо хорошей заменой медицине, однако теперь оно могло стать первым шагом на пути к моему истинному призванию.

Я встретился с руководителем приемной комиссии, чтобы обсудить свой перевод в медицинскую школу. Он спросил, какую специальность я хотел бы практиковать, если все сложится хорошо, и я ответил:

– Определенно челюстно-лицевую хирургию.

– Что ж, если ты выбрал эту специальность и переключишься сейчас на медицину, – сказал он, – то тебе придется пробивать себе дорогу в других специальностях, в то время как в стоматологии у тебя на данный момент все складывается весьма неплохо, поэтому я рекомендовал бы тебе оставить все как есть, выучиться на стоматолога и уже затем перевестись на медицинский, если ты будешь по-прежнему испытывать желание стать челюстно-лицевым хирургом.

Это был лучший совет, который я только мог получить. Он убедил меня, что карьера челюстно-лицевого хирурга не была какой-то глупой, несбыточной мечтой, однако попасть в эту специальность проще, закончив сначала отделение стоматологии. Переведись я тогда, я бы получил медицинский диплом, однако вряд ли бы стал одним из лучших выпускников, в то время как, продолжая учиться на стоматолога, я получил степень бакалавра хирургической стоматологии с отличием – за тридцатилетнюю историю школы это был всего лишь третий случай. Это был важнейший первый шаг в моей карьере челюстно-лицевого хирурга.

Мой интерес к челюстно-лицевой (голова и шея) хирургии еще больше усилился, когда я узнал про работу человека, в итоге ставшего одним из моих хирургических «героев». Гарольд Делф Гиллис был хирургом новозеландского происхождения и родоначальником операций по реконструкции лица. Будучи отважным экспериментатором и импровизатором, он повсеместно считается «отцом пластической хирургии». Гиллис изначально был ЛОР-хирургом (ухо, горло, нос) и лишь потом стал заниматься челюстно-лицевой хирургией, практически не существовавшей до него специальностью, которая ограничивалась лишь исправлением заячьей губы и волчьей пасти, а также переломов и деформаций челюсти. Частично это было связано с тем, что пули, выпускаемые из относительно примитивных гладкоствольных винтовок и пистолетов, используемых вплоть до конца девятнадцатого века, двигались с гораздо меньшим ускорением, чем те, которые выпускаются из более современного оружия, и не причиняли лицевые травмы, требующие масштабной реконструкции. Кроме того, в основном такие ранения получались в зарубежных военных конфликтах, а из-за низкого уровня выживаемости среди раненых солдат в связи с медленной транспортировкой с поля боя, невозможностью поддерживать объем крови в организме и развитием сепсиса и вторичных инфекций ввиду отсутствия антибиотиков мало кому из мужчин с тяжелыми травмами головы вообще удавалось выжить.

Я взахлеб читал про Гиллиса и его операции на изуродованных солдатах, внимательно изучая документы и пахнущие плесенью книги с зернистыми черно-белыми иллюстрациями, все больше погружаясь в его мир. Гиллис вырос в городе Данидин на Южном острове в Новой Зеландии. С раннего детства он отличался пытливым и проницательным умом, а также порой весьма странным чувством юмора. Кроме того, в молодости он сильно увлекался резьбой по дереву, и необходимые для этого занятия терпение и внимание к деталям в итоге пригодились ему в его будущей карьере.

Он прибыл в Англию в 1903 году для изучения естественных наук в колледже Гонвилл-энд-Киз (Gonville and Caius College) в Кембридже, после чего поступил в медицинский колледж при больнице Святого Варфоломея в Лондоне, а в 1910 году был избран членом Королевского хирургического колледжа. Его не по годам развитый хирургический талант получил должное признание, когда он стал хирургом-ассистентом сэра Милсома Риса из отоларингологического отделения больницы принца Уэльского в Тоттенхеме, среди пациентов которого был Георг V и многие видные общественные фигуры, включая Нелли Мелба и Альфреда де Ротшильда.

После начала войны Гиллис поступил на медицинскую службу сухопутных войск Великобритании и был направлен в тыловой госпиталь в Вимре на севере Франции. В качестве наследия тех дней, когда кареты «Скорой помощи» запрягались лошадьми, Гиллису и другим военным медикам по-прежнему выдавались в качестве униформы бриджи и сапоги со шпорами для верховой езды. В начале войны они даже отправлялись лечить раненых верхом на лошади, в то время как санитары бежали рядом, держась за стремя.

Высадившись в Булоне, Гиллис повстречал известного французского стоматолога Шарля Огюста Валадье, который также направлялся в Вимре, чтобы продолжить свои эксперименты с пересадкой кожных лоскутов для реконструкции изуродованной шрапнелью челюсти. Рассказав про свою методику, Валадье пригласил Гиллиса ассистировать ему в первой операции в Вимре. Гиллис также слышал про немецкого хирурга Августа Линдеманна, который, как утверждалось, совершал чудеса, латая немецких солдат, чтобы они могли вернуться на поле боя. И хотя они сражались на противоположных сторонах, Гиллис сделал все возможное, чтобы больше узнать об используемых Линдеманном методиках.

Большинство коллег Гиллиса из Вимре, получив увольнение, возвращались в Британию, однако Гиллис, вдохновленный увиденным во время работы с Валадье, использовал свое увольнение, чтобы съездить в Париж, где познакомился с известным хирургом по имени Ипполит Морестин, который также экспериментировал с кожными лоскутами в больнице Валь-де-Грас. Морестин продемонстрировал ему разработанные им методики пластической хирургии и позволил Гиллису ассистировать ему во время операции по удалению лицевой опухоли у пациента с последующей примитивной реконструкцией образовавшегося дефекта.

Гиллис позже рассказывал, что этот опыт настолько его впечатлил, что он влюбился с первого взгляда (в хирургию реконструкции лица, а не в Морестина). Тем не менее, хоть он и был впечатлен навыками француза, Гиллиса удивило, как мало внимания Морестин и Валадье уделяли косметическим последствиям лицевых ранений. Раненых мужчин латали так, чтобы они могли вернуться воевать на передовую, однако практически никаких попыток восстановить их внешний облик не предпринималось, и их лица зачастую оставались обезображенными.

Вернувшись в свою медицинскую часть в Вимре, Гиллис был решительно настроен убедить начальство организовать специализированное отделение по лечению травм лица, убежденный, что это позволит ему усовершенствовать свои навыки на основе базовых методов, свидетелем применения которых он стал. Его способность убеждать была настолько развита, что к концу 1915 года он был отозван в Великобританию, чтобы основать отделение травм лица в Кембриджском военном госпитале в Олдершоте. Госпиталь был построен в 1879 году в соответствии с проектом, предложенным Флоренс Найтингейл, с центральным коридором и отходящими от него крыльями, благодаря чему внутрь попадало больше солнечного цвета, улучшалась циркуляция воздуха и снижался риск внутрибольничной инфекции.

Гиллис мог полагаться только на свои навыки в ЛОР-хирургии и непродолжительный опыт работы с Валадье и Морестином, и ему предстояло преодолеть предвзятое отношение многих других хирургов к пластической хирургии. История этой специальности уходила своими корнями к Древнему Риму, однако современный опыт, от которого Гиллис мог бы отталкиваться, практически отсутствовал, и к своему удивлению, он смог узнать гораздо больше из древних текстов, чем из современных документов. Он был шокирован, выяснив, что более современные методики практически неизбежно оказывались неудачными, если они не основывались на принципах, установленных классическими хирургами и первопроходцами начала девятнадцатого века.

– Не существует практически ни одной операции, – заметил Гиллис, – практически ни одной применяемой методики пересадки, которые не были бы предложены сто лет назад.

В начале XX века раненых солдат старались быстрее вернуть на фронт, поэтому при операциях практически не предпринималось попыток восстановить их внешний облик.

Он создал новое отделение лицевых травм невероятно быстро и успешно провел свою первую операцию там уже в феврале 1916 года. Он учился методом проб и ошибок, опираясь на свои успехи и усваивая уроки, извлеченные из прошлых неудач, и в итоге смог сформулировать ряд «принципов» – хирургических методик, – которые при правильном применении дают в большинстве случаев успешные результаты. В то время как другие хирурги экспериментировали с искусственными материалами, все методики Гиллиса были основаны на использовании живых тканей, взятых у его пациентов.

– Не существует легкого пути к реконструкции лица с использованием искусственных средств, – сказал он. – Хирург должен следовать по тернистому пути чистой хирургии.

Он также неустанно продолжал искать оптимальные решения. Как заметила старшая медсестра из Кембриджского военного госпиталя: «В его словаре не было слова «невозможно». Он не собирался признавать поражение».

Я был восхищен всеми схожестями и различиями между тем, что Гиллис делал сотню лет назад, и нашими современными методиками. Я узнал, что он первым стал брать лоскуты для пересадки из менее заметных участков тела, как правило, с ног, предплечий или живота, и использовать их для реконструкции лиц солдатам, обезображенным травмами от взрывов и шрапнели или пулевыми ранениями. Более того, когда он начал восстанавливать лица этим мужчинам, он не только разработал необходимые методики, но также – поскольку в те годы попросту не существовало подходящего инструментария для выполняемой им тонкой и точной работы – был вынужден создать и большую часть используемых им инструментов.