Текст книги "Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления"

Отношения между этой книгой и моей семейной жизнью оказались достаточно сложными, поэтому я хотел бы исключить любые банальности, которые обычно звучат в связи с этой стороной работы исследователя. Достаточно будет сказать, что мне никогда и близко не приходилось – хотя я мог приложить к этому все усилия – убеждать Луизу и наших детей[22]22
  В браке с Луизой Гловер Гёринг у Джеймса Скотта было трое детей; вскоре после смерти Луизы в 1997 году спутником жизни Скотта стала профессор антропологии Анна Цзин (Лёвенхаупт) – прим. пер.


[Закрыть] в том, что их задача – помогать мне писать книги.

Глава 1
Малокалиберный огонь в классовой войне

Всё это, безусловно, не означает, что «мораль» является некой «автономной областью» человеческого выбора и воли, возникающей независимо от исторического процесса. Такое представление о морали никогда не было достаточно материалистическим, поэтому оно зачастую сводило эту грозную инерцию – а порой и грозную революционную силу – к желанной идеалистической фикции. Напротив, необходимо сказать, что любое противоречие является конфликтом ценностей, а заодно и конфликтом интересов, что внутри любой «потребности» присутствует аффект, или «желание», которое находится на пути к превращению в «долженствование» (и наоборот), что любая классовая борьба одновременно является борьбой за ценности.

Э. П. Томпсон, «Нищета теории»

Разак

В то утро на узкой грунтовой дорожке, которая служит главной улицей этой небольшой деревни рисоводов, было оживлённее, чем обычно. Женщины несколькими группами направлялись на пересадку риса для ирригационного сезона, а мужчины везли на велосипедах детей на утренние занятия в школу в соседнем городке Кепала-Батасе. Мои дети, как обычно, столпились у окон, наблюдая, как всякий прохожий провожает нас взглядом с того момента, как наш дом появится в поле его зрения, и до того, как он исчезнет из виду. За несколько недель эта сцена превратилась в каждодневный ритуал. Жители деревни Седака удовлетворяли своё любопытство, связанное с появлением в их окружении странной семьи. Любопытство моих детей, напротив, было не столь доброжелательным. Они уже стали слегка возмущаться своим положением золотой рыбки в аквариуме, и были убеждены, что рано или поздно какой-нибудь пешеход или велосипедист потеряет осторожность, вытягивая шею в нашу сторону, и свалится прямо в придорожную канаву. Эта комическая возможность овладела их воображением, и они хотели застать тот момент, когда это неизбежно произойдёт.

Но сегодня что-то пошло невпопад. Перед соседним домом образовалась небольшая кучка людей, не нарушавшая тишины, и некоторые прохожие останавливались, чтобы с ними поговорить. Там были Хамзах и его старший брат Разак, а также жена Разака Азиза и деревенская повитуха Ток Сах Бидан[23]23
  Список dramatis personae [действующих лиц – лат.] этого исследования, а также карта деревни и её окрестностей представлены в главе 4 [Транслитерация малайских имён, топонимики и фраз на малайском языке выполнена в соответствии с рекомендациями, приведёнными в работе: Сердюченко Г. П. Русская транскрипция для языков зарубежного Востока. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1967. С. 298–301 – прим. пер.].


[Закрыть]. Тональность разговора была слишком сдержанной и серьёзной, чтобы походить на повседневную болтовню, а Азиза, как и другие женщины из бедных семей, в этой время обычно уже уходила заниматься пересадкой риса вместе со своей бригадой. Не успел я выйти на улицу, как вошёл зажиточный землевладелец Хаджи Кадир (мы жили в доме его семьи) и рассказал мне о случившемся: «Умерла маленькая дочь Разака – та, что родилась два сезона назад… Такова уж её судьба, ей не повезло (Хабуан диа, насиб так баик)»[24]24
  Здесь и в других фрагментах текста в тех случаях, когда это представляется важным либо при потенциальном наличии обоснованных расхождений во мнениях относительно перевода, в скобках приводится малайский оригинал. Краткий глоссарий слов местного диалекта штата Кедах, которые могут быть незнакомы носителям нормативного (городского) малайского языка, также представлен в Приложении D.


[Закрыть].

Подробности случившегося были просты. Два дня назад ребёнка свалила лихорадка. В конце сухого сезона лихорадки в Кедахе дело привычное, но здесь, похоже, было нечто большее, чем просто лихорадка – возможно, это корь, предположил кто-то из собравшихся. Накануне девочку свозили к Лебаю Сабрани – чрезвычайно почитаемому религиозному учителю и традиционному целителю из соседней деревни Сунгай-Тонкан. Тот прочитал над ней стихи из Корана и посоветовал поставить припарку на лоб. Позже Разак сообщил мне, что я тоже был причастен к происходившему: если бы я не отправился в другую деревню, он попросил бы меня отвезти ребёнка в поликлинику или в больницу в столице штата, городе Алор-Сетаре. Однако он обратился с этой просьбой к Шамсулу, единственному владельцу автомобиля в деревне, и услышал в ответ, что бензин обойдётся в 15 ринггитов (малайзийских долларов)[25]25
  В последние годы британского колониального правления в Малайе её денежная единица называлась долларом, это же название сохранилось и после провозглашения независимости Малайской Федерации в 1957 году. В тот момент, когда Скотт проводил своё исследование, новое название валюты Малайзии – ринггит, – официально введённой в 1975 году, ещё не окончательно прижилось (в частности, её условное обозначение M$ использовалось до начала 1990-х годов). При этом название разменной монеты – сен (цент) – осталось практически неизменным (в оригинальном тексте она именуется символом Ȼ). Поскольку в ряде фрагментов книги также приводятся различные показатели в долларах США, во избежание смешения двух валют «малайзийский доллар» здесь и далее переводится как «ринггит» применительно к контекстам после 1975 года – прим. пер.


[Закрыть]. У Разака вообще не было денег, либо, насколько я могу судить, достаточного доверия к больницам, чтобы настаивать на своём, и на следующий день, незадолго до рассвета, его дочь умерла.

Я инстинктивно направился к расположенному за домом Хамзаха дому Разака, где тело по традиции должны были выставить на общее обозрение, однако Разак остановил меня и сказал: «Нет, не там. Мы положили её в доме Хамзаха, так будет лучше». Его смущение было заметно по тому, что он избегал смотреть мне в глаза.

В деревне Разак был «опустившимся» (папа-кедана) человеком, а его дом был позорищем не только для него самого – это было общее унижение и для значительной части жителей Седаки. Когда я прибыл в деревню, Разак и его семья жили под домом, а не в нём: две его стены из аттапа[26]26
  Длинные прямоугольные «черепицы», сшитые из стеблей и листьев пальмы нипа, которые служат крышей, а иногда и стенами жилища бедняков.


[Закрыть] и бамбука обвалились, а бóльшая часть крыши рухнула. «Они живут как куры в курятнике, в шалаше, не то что малайцы», – с насмешкой говорили жители деревни. Вскоре после этого Басир, местный лидер правящей партии, памятуя, что Разак вступил в его организацию, и беспокоясь за то, что некоторым малайцам в его деревне приходится жить на земле подобно полевым зверям, добился от главы района выделения скромной суммы из свободных средств на пиломатериалы для ремонта дома. Затем небольшая группа работников-добровольцев – все они были членами правящей партии – починила три стены, оставив завершение ремонта – последнюю стену и крышу – самому Разаку, ведь он и Азиза всё-таки зарабатывали на жизнь тем, что делали крыши из аттапа. Однако крыша так и не была починена, а доски для ремонта последней стены исчезли. Разак продал их односельчанам, причём дважды: один раз – Рокиах, а другой – Камилу, но достались доски только последнему, в связи с чем Рокиах называла Разака «старым лжецом» и говорила, что тот продал бы и собственных детей. Она клялась, что больше никогда не купит у него ничего, если только сначала Разак не представит ей товар.

Когда мы поднялись по лестнице в жилище Хамзаха, я понял, что впервые оказался в доме, представлявшем собой однокомнатное помещение с общей зоной и спальными местами, где жила его семья. Раньше я действительно никогда не заходил в дом Разака или дома шести других беднейших семей деревни. Вместо этого они всегда предпочитали встречаться со мной на улице, где мы сидели на корточках или на простых скамейках. Домой меня не звали, потому что бедняки стеснялись состояния своих жилищ, а кроме того, приглашение гостя в дом подразумевало определённое гостеприимство (кофе и печенье), которое было бы не по карману для их скудных средств. Поэтому я старался встречаться с этими людьми на нейтральной территории – на рисовых полях, на главной сельской дороге, а при случае и в одной из двух небольших деревенских лавок, либо на близлежащем рынке, где дважды в неделю я мог обоснованно выступать в роли хозяина. Для богатых жителей деревни эта проблема никогда не возникала: они вообще не бывали в домах бедняков. Если не брать ситуации, когда в гости друг к другу ходили равные по своему положению люди, то визиты в деревне всегда наносились тем людям, которые располагались выше в статусной иерархии – в особенности во время ритуальных посещений односельчан после завершения мусульманского поста[27]27
  Этот период назывался Хари Рая Пуаса или просто Хари Рая.


[Закрыть]. Фактически именно модель нанесения визитов и определяла статусную иерархию деревни. Этот порядок существенно нарушался только в случае тяжёлой болезни или смерти человека из бедной семьи, когда действие обычных правил гостеприимства приостанавливалось из уважения к драматическим событиям более общечеловеческого характера.

Таким образом, именно смерть Мазнах, дочери Разака, открыла мне и многим другим двери в дом Хамзаха. Девочка лежала на крошечном матрасе, окружённая москитной сеткой, натянутой на стропила. Её тело было завёрнуто в новую белую ткань, а лицо едва виднелось под кружевной шалью наподобие той, что женщины надевают для молитвы. Рядом с сеткой лежали благовония и оловянная тарелка. Каждый новый посетитель, приподняв сетку, чтобы взглянуть на ребёнка, клал на тарелку деньги – от 50 центов до двух ринггитов. Эти взносы на похоронные расходы – так называемые «облегчённые», или «мгновенные», пожертвования (дерма килат) – сейчас были особенно необходимы, поскольку ни Разак, ни многие другие из беднейших жителей деревни не участвовали в ассоциации страхования на случай смерти, которая выплачивает пособия на похороны. К концу дня денег на тарелке было достаточно для совершения ритуала с хотя бы минимальными приличиями.

На полу пустой комнаты сидели десятка два с половиной жителей деревни – в основном женщины – и тихо переговаривались небольшими группами. Несколько оставшихся мужчин беседовали в своей компании, но большинство из них быстро ушли, присоединившись к другим мужчинам на улице. На Разака, сидевшего у двери, никто не обращал внимания, однако то, что он остался в одиночестве, не было коллективным актом уважения к его личному горю. Остальные мужчины всегда держались несколько поодаль от Разака и на пирах, на других похоронах, в сельских магазинах и даже у рыночных прилавков. Сам он тоже не навязывался окружающим. Смерть дочери не стала исключением: мужчины, выходившие из дома Разака, обходили его стороной, словно он был мебелью. В редких случаях, когда с ним кто-то заговаривал, тон этого обращения был недвусмысленным. Несколько мужчин, которые пили охлаждённые напитки и курили в одной из деревенских лавок, приветствовали его появление словами: «А вот и Тун Разак» – после чего все вокруг начинали понимающе улыбаться. Данная формулировка – Тун Разак – представляла собой аристократический титул второго премьер-министра Малайзии[28]28
  Имеется в виду Абдул Разак бин Хусейн (1922–1976), глава правительства Малайзии в 1970–1976 годах, выходец из аристократической династии в султанате Паханг – прим. пер.


[Закрыть]: применительно к этому неопрятному, тщедушному и раболепному деревенскому изгою она должна была указывать на его настоящее место. Всякий, кто выставлял угощение по какому-нибудь случаю, платил и за его выпивку, а Разак забирал себе табак и резаные листья нипы[29]29
  Мангровая пальма, произрастающая на побережьях и в устьях рек Индийского и Тихого океанов – прим. пер.


[Закрыть], из которых делались крестьянские сигареты. Ему не отказывали в минимальных любезностях, но в остальном его игнорировали – точно так же Разак и сегодня мог оставаться невидимым, когда деревня хоронила его дочь.

Сразу на другой стороне сельской дороги, рядом со зданием, в котором располагались сельская администрация, религиозная школа (мадрасах)[30]30
  Двухэтажное здание, построенное при поддержке государства около полутора десятилетий назад, обычно называли словом мадрасах, поскольку его первый этаж регулярно использовался для религиозных занятий, а также для деревенских собраний. Верхний же этаж использовалось исключительно как молитвенное помещение (сурау), особенно в месяц поста (см. соответствующую иллюстрацию во вкладке).


[Закрыть] и молитвенный дом, несколько молодых людей принялись измерять тонкие доски, которые они приготовили для гроба. Яакубу показалось, что доски слишком длинные, и Дауда, сына старосты деревни, отправили обратно в дом Хамзаха с бечёвкой для замеров. Тем временем явился Басир с горячим чаем и специальным холстом, который клали на дно гроба. Разговор, как это часто бывало в кофейнях, переключился на рассказывание историй о многочисленных выходках Разака, большинство из которых превратились в неотъемлемую часть деревенских сплетен. Амин сообщил самую недавнюю из них – речь шла о субсидиях, которые правительство выделяет на благоустройство домов и установку стационарных уличных туалетов[31]31
  В рамках этой схемы, получившей название Ранчанган Пемулихан Кампун (Программа деревенского благоустройства), предоставлялись гранты отдельным сёлам по всей стране. В Седаке помощь распределялась строго по партийному принципу. К этому эпизоду мы ещё вернёмся в главе 6.


[Закрыть]. Вместе с другими членами правящей партии – этой привилегии были удостоены только они – Разак стал обладателем фарфорового унитаза. Но, несмотря на недвусмысленные предупреждения о том, что продавать это добро нельзя, Разак обменял этот унитаз с доплатой на пластиковый унитаз Амина, а затем продал его Нору за 15 ринггитов. «Зачем Разаку вообще нужно строить туалет, если у него даже нет дома (Апа пасал бикин джамбан, румах пун так ада)?» – под всеобщий хохот задался вопросом Яакуб.

Затем Яакуб поинтересовался, не видел ли кто-нибудь ещё, как Разак поглощал закуску с карри на свадебном пиру дочери Рокиах двумя днями ранее (самого Яакуба на это мероприятие не приглашали). Шахнон сообщил, что не далее как вчера, когда Разак появился у кофейного ларька на городском рынке, он пригласил его выпить кофе, причём подразумевалось, что платить будет именно Шахнон. Потом, добавил он, Разак ушёл, не только выпив кофе, но и прихватив с собой три пирожных и пару сигарет. Другие участники разговора вспоминали – отчасти эти реплики были полезны для меня, – как Разак взял у Камила плату за кровлю из аттапа, но так и не выполнил заказ, а ещё Камил дал ему денег на покупку особых семян риса, которые, по словам Разака, он может достать у друга в соседней деревне. Когда через неделю Камил поинтересовался у Разака, как идут дела, тот заявил, что его друга с семенами не было дома. На следующей неделе Камил снова начал выяснять, что происходит, но Разак сообщил, что его друг уже продал семена, а деньги так и не вернул. Как утверждали собеседники, Разак неоднократно выпрашивал семена риса для посадки, либо дроблёный рис для своей семьи – и в каждом из этих случаев продавал подаренное, а не сажал или ел. Газали обвинял Разака в том, что тот присваивал листья росшей за его домом нипы для изготовления кровли, никогда не спрашивая разрешения, и клянчил рис в качестве религиозного дара (закята) ещё до того, как урожай был собран. «Моё терпение лопнуло», – добавил Газали, и многие закачали головами.

Когда зажиточные селяне сетуют на всё большую лень и «самодеятельность» тех, кого они нанимают для работы на полях – а такие жалобы звучат всё чаще, – случай Разака всегда оказывается под рукой. У них, конечно, найдутся и другие подобные примеры, но Разак, безусловно, самый расхожий. Односельчане утверждают, что он не раз брал аванс деньгами или рисом, а потом не выходил на работу. Что же касается его бедности, то по этому поводу они настроены скептически. В конечном итоге, у Разака имеется половина релонга земли (0,35 акра [0,14 гектара]), которую он сдаёт в аренду как собственник, а не возделывает этот участок сам[32]32
  Сам Разак утверждает – и небезосновательно, – что он слишком слаб и болен, чтобы заниматься земледелием, да и в любом случае у него нет денег на покупку трактора, удобрений или семян.


[Закрыть]. Общий вердикт таков: Разак попросту не в состоянии зажить лучше (Як пандаи пусин)[33]33
  Подтекст этой фразы заключается в том, что Разак не прилагает усилий, не «крутится».


[Закрыть]. Когда глава подокруга (пенхулу) Абдул Маджид признавался мне, что бедняки больше не испытывают охоты работать и настаивают на нереальной зарплате, он приводил в пример именно Разака: «Он сам виноват в своих тяготах, сам это заслужил (Диа буат сисах)»[34]34
  Затем Абдул Маджид поведал о многих семьях местных китайцев, которые начинали с нуля, а теперь разбогатели. Возможно, приведённую фразу можно перевести так: «Он притворяется, что ему тяжело», поскольку глагол мембуат-буат («притворяться») иногда сокращается просто до буат.


[Закрыть].

После того как простой гроб был почти готов, Амин, лучший плотник в деревне, стал добавлять какие-то небольшие декоративные штрихи на его торцах. «Не нужно никаких украшений», – сказал Ариффин, и Амин ушёл. Когда они несли гроб к дому Хамзаха, где лежала Мазнах, кто-то из селян оценил работу Амина словом «убого» (лекех)[35]35
  В Кедахе это слово имеет значение «вульгарный, простой, потрёпанный, неизысканный» и по своему использованию очень напоминает слово касар в нормативном малайском языке. Его по-разному применяют к людям, праздникам, товарам, музыке, одежде, человеческому поведению и т. д.


[Закрыть].

Когда я возвращался к себе домой, мне повстречалась небольшая компания подруг жены Пака Хаджи Качура, которые обсуждали смерть ребёнка. Все они, кажется, были согласны с тем, что Разак и Азиза во многом были сами виноваты в случившемся. Ведь это они позавчера взяли свою больную дочь на пиршество к Рокиах, накормили её едой, которую ей не следовало есть, и не давали ей спать до самого утра. «Они совсем плохо едят, вот им и приходится таскаться по чужим пирам» (Maканан так джемух, кема тумпан кендури оран), – сказала жена Тока Касима. Я попросил, чтобы они подробно описали для меня скудный рацион семьи Разака. На завтрак, если в доме имелись хоть какие-то деньги, у них были кофе и, возможно, маниока или немного холодного риса, оставшегося со вчерашнего дня. А если денег не было – только вода. А воду, добавил кто-то из женщин, семья Разака пила из той же канавы, которая предназначалась для купания. Какая-нибудь каша появлялась на их столе редко, молоко – никогда, а сахар – в считанных случаях, лишь когда Азиза привозила его от своих родственников в Дулане. Для сравнения, староста деревни Хаджи Джаафар, обычно завтракавший в городской кофейне, ел там кашу или жареный плоский хлеб с сахаром либо карри, разнообразные пирожные и сладости из клейкого риса и пил кофе с подслащённым сгущённым молоком. Обед – основное время приёма пищи среди селян – у семьи Разака, как правило, состоял из риса, овощей, которые можно было бесплатно собрать в деревне[36]36
  Такие овощи, которые можно есть сырыми с рисом, именуются общим термином улам. К овощам этого типа, которые можно раздобыть в Седаке, относятся канкон, даун семамак, даун пегага, бебуас, даун путат и банановый спадикс. Кроме того, Разак и его жена иногда ловили на удочку рыбу, обитавшую в воде на рисовых плантациях. Однако после того, как произошло внедрение двойных урожаев и участились случаи использования пестицидов, такой рыбы стало меньше, а её употребление в пищу действительно может иметь серьёзные долгосрочные последствия для здоровья бедняков, которые продолжают её есть.


[Закрыть], и, если позволяли средства, небольшого количества сушёной рыбы или самой дешёвой рыбы с рынка. Никто никогда не видел, чтобы Разак покупал овощи. Свежую рыбу, когда она была доступна его семье, обычно готовили на открытом огне, поскольку они редко могли позволить себе купить самое дешёвое растительное масло за 30 центов. Полуденная трапеза Хаджи Джаафара, напротив, была выражением и его богатства, и довольно шикарных вкусов: аппетитное карри из самой дорогой рыбы и рыночных овощей, а также, по меньшей мере два раза в неделю, мясо – позволить себе эту роскошь за деньги Разак не мог никогда.

Домашнее хозяйство Разака, как и его пищу, отличало не столько то, что в нём было, сколько тем, что в нём отсутствовало. У супругов не было москитной сетки – вот почему руки и ноги их детей часто были покрыты струпьями от старых укусов. Возможно, раз в год они покупали кусок самого дешёвого мыла. За столом им приходилось делить на всех три оловянные тарелки и две чашки. У них не было даже традиционных циновок для сна – вместо них они использовали старую, выброшенную кем-то пластиковую простыню, которую Разак нашёл на рынке. Что касается одежды, то Азиза не покупала саронг[37]37
  Традиционная одежда жителей Юго-Восточной Азии и Океании наподобие длинной юбки, представляющая собой полосу цветной хлопчатобумажной ткани, которая обёртывается вокруг пояса у мужчин или середины груди у женщин и прикрывает ноги до щиколоток – прим. пер.


[Закрыть] со дня своей свадьбы, обходясь вместо этого изношенным куском ткани, который дала ей жена Басира. Одна пара брюк и единственная рубашка Разака были куплены три года назад, когда в ломбарде проходила распродажа ношеной одежды, которая не была выкуплена у ростовщиков. Как заметил Сик Путех, ответственность за эту плачевную ситуацию полностью лежала на Разаке: «У него есть земля, но он не хочет её возделывать… Он всегда ищет кратчайшие пути (Селалу чари джалан пендек)… Он сначала берёт деньги, а потом не хочет приходить молотить рис… Сейчас те, кому тяжело, умнеют; в наши дни стало больше мошенничества».

Звук мотоциклетных двигателей неподалёку сообщил, что тело уже подготовлено к погребению и похоронная процессия вот-вот начнётся. Когда хоронят взрослого человека, гроб обычно несут пару миль до мечети, а позади его сопровождают люди, идущие пешком или едущие на велосипедах и мотоциклах. Но поскольку Мазнах была слишком маленькой и лёгкой, Хамзах, её дядя, взял её тело, завёрнутое в новую батиковую ткань, перекинул его через плечо, как патронташ, и пристроился пассажиром позади Басира, ехавшего на своей «Хонде 70». Простой гроб везли на мотоцикле Амина – его держал поперёк сидения Гани Лебай Мат. Вся процессия, включая Разака и меня, включала одиннадцать человек, и это был первый на моей памяти случай, когда похоронный кортеж полностью состоял из мотоциклов. Жители деревни, а затем и китайские лавочники в Кепала-Батасе ненадолго останавливались, чтобы поглазеть на проезжающую мимо процессию.

Когда мы прибыли на кладбище, расположенное рядом с мечетью, её смотритель Ток Сиак и его помощник всё ещё копали могилу. Тело Мазнах, накрытое хлопчатобумажной простыней, осторожно извлекли из батиковой ткани и положили в гроб на бок таким образом, чтобы её лицо было обращено к Мекке. Чтобы тело не сдвинулось с места, к спине прижали большой ком глины, вынутый из могилы. Затем Ток Сиак стал вычерпывать воду из ямы старой жестянкой из-под печенья: место погребения находилось на земле, осушённой для выращивания риса, а в это время начинались сезонные дожди. Молитвенная церемония, которую возглавил Лебай Сабрани, заняла менее десяти минут. После того как она завершилась, большинство мужчин вошли в мечеть, чтобы помолиться за душу Мазнах. Когда они вышли, Басир вручил им конверты, в каждом из которых, согласно обычаю, находились деньги – один ринггит[38]38
  Эти молитвы после погребения называются Доа Талкин, а те, кто в них участвуют, получают разные подарки в зависимости от статуса покойного. Данная традиционная практика подвергается нападкам со стороны мусульманских фундаменталистов, которые хотели бы очистить малайские религиозные обряды от доисламских элементов. В соседнем штате Перлис обычай Доа Талкин был официально запрещён.


[Закрыть]. Шестеро молившихся мужчин вернули конверты. Жители деревни верили, что эти молитвы помогают облегчить бремя греха и ускорить путь души на небеса – чем больше людей участвуют в молитве, тем быстрее душа совершает этот путь. На обратном пути в деревню я спросил Амина, почему на похоронах было так мало людей. По его словам, поскольку Мазнах была совсем маленькая, на ней было немного грехов, и поэтому не так уж важно, чтобы за неё молилось много людей. Однако это был деликатный вопрос, ведь оба мы помнили, как месяцем ранее, когда хоронили внучку Ток Саха, людей на кладбище пришло в два-три раза больше.

В тот вечер в доме Хамзаха снова были устроены небольшие поминки[39]39
  Этот ритуал (кендури арвах) обычно проводят на первый, второй, третий, седьмой, четырнадцатый, сороковой и сотый день после смерти в семье. Кендури арвах может совершаться и в другое время (чаще всего после сбора урожая), иногда он совмещается с праздниками благодарения. Кендури, во многом как и селаметан в Индонезии, определённо является домусульманским обычаем, который был тщательно интегрирован в ислам.


[Закрыть]. На них пришло не более пятнадцати человек, под началом Хаджи Кадира были совершены короткие исламские молитвы и песнопения. На кофе, плоский хлеб с сахаром и крестьянские сигареты ушло меньше 12 ринггитов – эти расходы частично удалось покрыть «мгновенными» пожертвованиями монет. На Разака, как обычно, не обращали внимания – он был незаметен. Позже, когда мы с Яакубом возвращались домой по деревенской дороге, он спросил, не обратил ли я внимание на то, что закончился табак, поскольку Разак припрятал немного, чтобы потом выкурить его самому. «Мелочный человек», – резюмировал Яакуб.

Три или четыре дня спустя Разак рано утром объявился у ступеней моего дома, ожидая, когда я попрошу его подняться. Всякий раз он приходил ко мне достаточно рано, чтобы никого не было поблизости, а если кто-то действительно появлялся, он замолкал и при первой же возможности уходил. Несмотря на то, что сплетни о Разаке давно пробуждали моё любопытство, я уже стал избегать много говорить с ним на людях, чувствуя, что это может лишь раззадорить языки селян. Неужели он использует меня в своих интересах? Какие небылицы и клевету он собирался мне поведать? Неужели я и правда испытывал симпатию к этому ничтожеству?

Разак пришёл поблагодарить меня за значительное участие в расходах на похороны. В день смерти его дочери я незаметно передал пожертвование прямо ему в руки, зная, что, если бы я положил 20 ринггитов прямо на тарелку рядом с телом, меня бы обязательно отругали[40]40
  Добавлю, что во многом я отдал эти деньги ради очистки совести, ведь я чувствовал свою вину за то, что накануне меня не было в деревне, хотя я мог бы отвезти ребёнка в больницу. Ещё одним основанием для конфиденциальности было моё ощущение, что если бы я открыто положил такую большую сумму на тарелку, то тем самым принизил бы меньшие взносы, которые для других представляли собой жертву, более чем сопоставимую с моей по меркам их доходов, и публично поставил бы Разака в положение человека, находящегося передо мной в постоянном долгу.


[Закрыть].

Вскоре мы перешли к теме, которую я недавно поднимал в беседах с жителями деревни – к тем гигантским изменениям, которые произошли в Седаке после того, как восемь лет назад там начали внедрять двойные урожаи. Разаку было ясно, что сейчас ситуация в целом хуже, чем до начала программы ирригации: «Раньше было легко найти работу, но теперь в деревне работы нет, а на плантации [каучука и масличных пальм] брать никого не хотят… Бедные беднеют, а богатые богатеют (Оран сусах, лаги сусах; оран кая, лаги кая)»[41]41
  Отметим следующий значимый момент: применительно к своему социальному классу Разак употребил слово сусах, которое можно перевести как «стеснённый в средствах», а не мискин («бедный»), и слово кая («богатый») применительно к состоятельным людям, а не сенан («благополучный»), составляющее логическую пару с понятием сусах. К этому вопросу мы ещё вернёмся в главе 5.


[Закрыть]. По словам Разака, проблемы возникли в основном из-за комбайнов, которые теперь убирают и обмолачивают рис одним махом. Раньше его жена могла заработать более 200 ринггитов за сезон на уборке риса, а сам он – 150 ринггитов на обмолоте, но в последний сезон им удалось заработать только 150 ринггитов на двоих[42]42
  Данные о снижении заработков селян после появления комбайнов приведены в главах 3 и 4. Однако Разак был тщедушен – а многие добавили бы, что и ленив, – и мог молотить рис за сдельную оплату лишь наполовину медленнее, чем его младший брат Хамзах.


[Закрыть]. «Люди были недовольны, когда появились машины… Теперь нельзя даже подбирать остатки жнивья (Ла 'ни, каток пун так болех буат)»[43]43
  Для тех крестьян, у которых было мало земли (арендованной или собственной) или не было её вовсе, подбирать остатки жнивья было традиционным способом добывать рисовые зерна, остававшиеся на колосьях после первого обмолота, при помощи повторной такой процедуры. Но теперь машины разбрасывают срезанные рисовые стебли по всему полю, не допуская появления куч соломы, которые прежде, когда урожай собирали вручную, оставляли рядом с молотильными кадками.


[Закрыть]. Вдобавок Разак был раздосадован тем, что из-за машин деньги исчезали из деревни и доставались каким-то другим людям. Деньги, которые могли получить селяне, занимавшиеся уборкой и обмолотом риса, а затем потратить их часть на местные пиры в Седаке, теперь уходили напрямую хозяевам этих дорогих машин. Как выразился Разак, «они забирают деньги, чтобы пировать самостоятельно (Бава батик кендури депа)».

Теперь селянам было не только всё труднее найти наёмную работу, но и почти невозможно найти землю, чтобы взять её в аренду. В прежние времена, утверждал Разак, землевладельцы сами хотели, чтобы крестьянин брал землю для обработки, и едва ли беспокоились об арендной плате. Сегодня же они обрабатывают всю землю сами либо сдают большие участки в долгосрочную аренду богатым китайским подрядчикам с техникой: «Они не дают [землю] своим людям… Они и пяти центов не дадут тем, кто нуждается (Лима дуит пун так баги сам оран сусах)».

А затем Разак вошёл во вкус и принялся за одну из своих любимых жалоб, которую высказывают и многие другие деревенские бедняки – на растущее высокомерие и скупость богачей. По мнению Разака, это отражается в том, как богачи относятся к благотворительности. То, что Разака должна беспокоить благотворительность, неудивительно – при его-то крошечном участке земли под выращивание риса, четырёх (а после недавних событий трёх) маленьких детях и тщедушной комплекции (а многие ещё и добавили бы – с его нежеланием трудиться). Официальный доход на грани уровня бедности для такой семьи, как у Разака, должен составлять 2 400 ринггитов[44]44
  Этот показатель определяется как «доход, достаточный для приобретения минимального продовольственного набора для обеспечения хорошего питания членов семьи и минимальных потребностей в одежде, ведении домашнего хозяйства, транспорте и связи». Цит. по: International Bank for Reconstruction and Development, Malaysia: Selected Issues in Rural Poverty, World Bank Report 2685-MA, vol. 2 (Washington, D. C.: World Bank, 1980), 4.


[Закрыть]. Однако в предшествующем году их фактический доход без учёта поступлений от благотворительности составил менее 800 ринггитов – заведомо самый низкий показатель в его деревне. Вряд ли справедливо утверждать, что семья еле сводит концы с концами, ведь смерть Мазнах может выступать свидетельством того, что это не так. Но без небольшой благотворительной помощи, которую они получают, без постоянных поездок Азизы с детьми в деревню её родителей в Дулане, когда заканчивается еда, а возможно, и без выходок Разака, оскорбительных для всей деревни, сложно представить, как остальным их детям вообще удаётся выживать.

Когда другие винили в той ситуации, в которой оказался Разак, его собственные моральные недостатки, он отвечал им той же: «Среди малайцев много бесчестных людей[45]45
  В данном случае Разак использовал выражение так бетул, справиться с точным переводом которого в данном контексте затруднительно. Человек, которого называют словом бетул, считается заведомо честным и добросердечным.


[Закрыть]… Теперь малайцы, которые зарабатывают хотя бы три-четыре сотни ринггитов, стали высокомерными (сомбон)[46]46
  Наряду с обвинением в скупости, это, пожалуй, самое серьёзное персональное обвинение, которое распространено в сельском обществе. Люди, которых называют этим словом, по сути, самоустраняются из общины, демонстрируя своим поведением превосходство по отношению к товарищам. Антонимом слову сомбон выступает выражение мерендахкан лири – «вести себя скромно», «не возноситься».


[Закрыть]… Они не помогают другим. В деревне они вам даже чашки кофе не нальют». Такое обвинение не совсем верно. Судя по тем подсчётам, которые я вёл на протяжении года, семья Разака получила в качестве подарков достаточно риса-сырца и дроблёного риса, чтобы этим можно было прокормиться в течение примерно трех месяцев. В конце Рамадана каждый мусульманин обязан выполнить фитру – религиозный дар в виде риса. Помимо обычных подарков мечети, имаму и деревенскому молитвенному дому, люди часто дарят по одному галлону [4,5 литра] риса своим бедным родственникам и соседям – в особенности тем, кто работал в сезон на крестьянина (farmer)[47]47
  Определение farmer, постоянно используемое Скоттом применительно к жителям Седаки, занимающимся сельским хозяйством на собственной или арендованной земле, в настоящем переводе чаще всего передаётся как «земледелец», реже – «крестьянин» или «хозяин». От использования варианта «фермер» переводчик решил воздержаться, учитывая ряд коннотаций этого слова в современном русском языке. Чаще всего оно подразумевает частного предпринимателя из стран с развитым капиталистическим аграрным сектором (США, Австралия, Италия и т. д.), ведущего хозяйство преимущественно хуторского типа, т. е. в той или иной степени обособленное от сельских поселений. Напротив, «фермеры» Седаки проживают преимущественно на территории деревни, оставаясь включёнными в её социальные связи, а формирующуюся здесь модель землевладения и землепользования Скотт относит к раннекапиталистическому типу. Кроме того, Скотт называет термином farmer как богатых крестьян, зарабатывающих на продаже риса, так и бедняков, выращивающих рис в основном для собственного потребления – прим. пер.


[Закрыть], делающего такой подарок. Так вот, Разак получил в качестве фитры почти десять галлонов риса, хотя и не без неприятного осадка. Вместо того, чтобы смиренно ждать, пока его позовут за фитрой – именно так принято себя вести, – Разак ходил от дома к дому и просил отсыпать ему риса. Отказывались лишь немногие[48]48
  Можно только догадываться, сколько добра смог бы раздобыть Разак, веди он себя не так агрессивно. Подозреваю, что гораздо меньше, хотя выяснить это уже не представляется возможным.


[Закрыть]: в конечном итоге, в главный мусульманский праздник возможность есть рис должна иметь каждая семья, а благотворитель рассматривает такие подарки как способ не бросать тень на собственное имущество. Правда, через месяц, во второй главный исламский праздник, Разак собрал меньше подарков[49]49
  Имеется в виду праздник Хари Рая Хаджи, когда паломники отправляются в Мекку. По этому случаю обычно делаются пожертвования в объёме четверти галлона риса (чупак).


[Закрыть]. Третьим поводом для таких религиозных подарков выступает время сбора урожая, когда всем мусульманам предписано отдавать закят – 10 % от урожая. Несмотря на то, что официальная ответственность за сбор этой десятины не так давно перешла к региональным властям, неформальные выплаты закята по традиционным схемам сохраняются. Этот дар, выступающий важным дополнением к доходам бедных безземельных семей, предоставляется рисом-сырцом (paddy), а не дроблёным рисом (rice). Используя свои привычные агрессивные методы, Разак получал мешок риса-сырца от жившего в городе Яне старшего брата, у которого он работал на молотьбе, и ещё четыре-пять галлонов от односельчан. Время от времени Разак также обращался к своим потенциальным заказчикам с просьбами подарить ему немного риса. Обычно он утверждал, что речь идёт об авансе за его услуги, используя выражения, маскирующие суть предлагаемой сделки, хотя налёт фикции тут был предельно тонким. Люди, которых донимает Разак, говорят, что он «просит милостыню» (минта седеках)[50]50
  Действиям Разака очень важно дать социальное определение. В интерпретации Георга Зиммеля «никто не является бедным в социальном смысле, пока ему не оказана помощь… И этот момент имеет общую силу: рассуждая социологически, бедность не является первой, а уже затем приходит помощь… Нет, бедным называется человек, который получает помощь» (Georg Simmel on Individuality and Social Forms, edt. Donald N. Levine (Chicago: Univ. of Chicago Press, 1971), 175). Точно так же в Седаке ни один человек не является нищим, пока его не станут воспринимать как просящего милостыню.


[Закрыть].

Напористость приносит свои плоды: Разак получает гораздо больше продовольствия, чем многие другие бедняки в деревне, – больше, чем Мансур, Дуллах, Мат «Халус» (Тощий Мат), Пак Ях или Таиб. Для репутации Разака это оборачивается минимальными дополнительными издержками: его положение и так практически соответствует определению человека «на дне»[51]51
  Ту странную силу, которой могут пользоваться бесстыжие люди, уловил Эрвин Гоффман: «Чуть-чуть недостаёт восприимчивости, достоинства, самообладания и хороших манер – и человек утрачивает доверие как партнёр, способный принять в свой адрес намёк, или послать намёк, спасительный для других. Такой человек становится поистине социально опасным: с ним невозможно поладить, он всё время поступает по-своему» (Erving Gofman, Ritual Interaction: Essays in Face-to-Face Behavior (Garden City: Anchor Books, Doubleday, 1967), 40 / Гофман Э. Ритуал взаимодействия: Очерки поведения лицом к лицу. М.: Смысл, 2009. С. 57).


[Закрыть]. С другой стороны, дела у Разака и близко не идут так же хорошо, как у его младшего брата Хамзаха, которого часто ставят в пример как достойного бедняка. Хамзах, как и его жена, имеет общепризнанную репутацию трудяги: он служит смотрителем мадрасах и неизменно приходит на помощь в приготовлении пищи во время праздников, помогает людям перемещать свои дома (усун румах)[52]52
  В данном случае это выражение надо понимать буквально: весь дом отделяется от опор и переносится на новое место большой группой людей, иногда насчитывающей 120 человек.


[Закрыть] и участвует в починке деревенской дороги. После сбора урожая в прошлом сезоне Хамзах получил от односельчан и родственников восемь мешков риса – отчасти в знак сочувствия к тому, что он проболел целый месяц и из-за этого не мог работать, как обычно. Басир называет его «первым по закяту» (джохан закат), противопоставляя то, что получает Хамзах, мизерным результатам более агрессивного подхода Разака: «Мы не хотим подавать милостыню Разаку – он лжец. Будем давать только честным беднякам наподобие Хамзаха (Kита тa' мау баги седеках сама Разак, диа бохон, мау баги саджа сама оран мискин ян бетул, мачхам Хамзах)». Фадзил, ещё один влиятельный житель деревни, высказывает похожее мнение: «Многие бедняки лгут, обманывают и ленятся… Они ищут тенистое дерево, чтобы под ним пристроиться… Они хотят слопать тех, у кого всё хорошо (Мау макан оран ван ада)»[53]53
  Глагол, использованный в этой фразе, буквально означает «съесть», но зачастую (как в данном случае) он употребляется в значении «эксплуатировать», «нажиться на ком-то».


[Закрыть]. Однако, поразмыслив, Фадзил отмечает, что в этой ситуации может возникнуть замкнутый круг: «Если мы не подаём им милостыню, потому что они воруют, то, возможно, им придётся воровать и дальше». Среди всех селян, с которыми я беседовал, Фадзил наиболее близко подошёл к открытому признанию того, насколько важна благотворительность для социального контроля над деревенской беднотой.

На политическом фронте Разак поступил так, как должен действовать осмотрительный бедняк, стремящийся защитить свои интересы и интересы своей семьи. Четыре или пять лет назад он сделал взнос в один ринггит за возможность вступить в сельское отделение правящей партии, которая доминирует в политических вопросах и в распределении «хлебов и рыб» на деревенском уровне. По его словам, «если идти вместе со всеми, то можно многое получить. С меньшинством это будет сложно. Я думал своей головой. Я хочу быть на стороне большинства (Себелах оран рамаи, баньяк. Себелах сикит, лаги сусах. Кита пунья фикир отак, кита мау себелах оран баньяк)»[54]54
  Слово кита, буквально означающее «мы», в местном диалекте часто используется в смысле «я» или «моя семья».


[Закрыть]. Логика Разака, которую разделяют некоторые, хотя и далеко не все деревенские бедняки, принесла ожидаемые дивиденды. Когда в предшествующем году ирригационный сезон выращивания риса был сорван из-за засухи, правительство разработало программу помощи в трудоустройстве крестьян. При выборе работников для участия в этой программе большое значение имел политический фактор, и Разак оказался в выигрыше. Местное отделение Ассоциации земледельцев наняло его на срок 40 дней ухаживать за домашней птицей за 4,5 ринггита в день, а также ему заплатили 50 ринггитов за помощь в очистке от сорняков участка оросительного канала. Ни у кого из деревенских бедняков, оказавшихся по ту сторону политической линии фронта, дела не шли столь же хорошо. Дерево, при помощи которого был частично отремонтирован дом Разака, появилось благодаря политической влиятельности Басира. Дополнительные бесплатные дрова и тот самый унитаз, проданный Разаком, предоставлялись в рамках программы субсидирования, доступ к которой – по меньшей мере в Седаке – имели только последователи правящей партии. Можно сказать, что Разак знал, с какой стороны намазывать хлеб маслом – хотя эта идиома совершенно не соответствует малайскому рациону питания.