Текст книги "Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления"

Истории, которые связаны с двумя этими людьми, также следует признать краеугольными камнями некоей выстраиваемой идеологической доктрины. В качестве идеологии эти сюжеты воплощают критику вещей в том виде, как они есть, равно как и представление о вещах в том виде, какими они должны быть. Они представляют собой попытку создания и поддержания определённого представления о том, каким должно быть достойное и приемлемое человеческое поведение. В качестве негативных примеров совершенно неприемлемого поведения истории о Разаке и Хаджи Метле достигают своей цели точно так же, как любая социально санкционированная оценка девиаций помогает установить, какое поведение является нормальным, корректным и предпочтительным. Таким образом, подобные истории можно рассматривать как своего рода социальный текст на тему человеческой порядочности. Они необходимы именно потому, что поддержание того или иного символического порядка всегда столь же проблематично, как и его изменение. Идеологическая работа по восстановлению (repair)[84]84
  В данном случае этот термин отсылает к социологии Эрвина Гоффмана – имеется в виду восстановление нормативного порядка, нарушенного сбоями в ритуале человеческого взаимодействия, например, в результате оскорбления или вызывающего поведения. Ещё одной ключевой темой Гоффмана, принципиальной для всей аргументации Скотта, является разница между поведением «на сцене» и «за кулисами», о которой идёт речь ниже – прим. пер.


[Закрыть] и обновлению никогда не завершается.

Имплицитная цель этих конкурирующих идеологий заключается не просто в убеждении, но и в контроле – точнее сказать, они стремятся контролировать путём убеждения. В той мере, в какой им удаётся сформировать поведение людей, они достигают и классовых целей. Если бы истории о Хаджи Метле вразумляли богатых, то они не стали бы ссужать деньги под высокий процент, не стали бы строить планы на чужие земли, были бы более щедрыми в религиозной благотворительности и пирах, нанимали бы больше арендаторов и работников. Для бедняков выгоды от такого расклада очевидны. С другой стороны, если бы они как следует обдумали бесславный пример Разака, то не стали бы назойливо домогаться от богачей подарков, не приходили бы на пиры без приглашения, были бы верными работниками и держали бы своё слово. Для богатых преимущества такого расклада столь же очевидны. В данном случае перед нами нечто вроде символического равновесия. Посыл для богачей звучит так: будете вести себя как Хаджи Метла – можете рассчитывать на то, что окажетесь людьми с такой же запятнанной репутацией, как и у него. А посыл для бедных таков: будете вести себя, как Разак – заслужите такое же презрение, как и он. И если бы желания становились делами, а идеология превращалась в практику, то Седака превратилась бы в маленькую утопию, населённую великодушными и проявляющими сострадание землевладельцами и честными и усердными арендаторами и работниками.

Увы, равновесие здесь лишь символическое. В конечном итоге, эти предостерегающие истории заклинают богатых и бедных отказаться от своих непосредственных материальных интересов ради защиты своей репутации. Но насколько важно иметь доброе имя? Или, наоборот, какова цена плохой репутации? К сожалению, ответ на эти вопросы во многом зависит от того, кем вы являетесь, поскольку цена плохой репутации является прямой производной от тех социальных и экономических санкций, которые могут быть применены для наказания её обладателя. С классовой точки зрения, необходимо задаться вопросом о том, насколько бедные зависят от хорошего мнения богатых и наоборот. В этом отношении репутационная политика является чем-то вроде односторонних отношений[85]85
  Анализ и эмпирические исследования «репутационной политики» см. в: F. G. Bailey, Gifs and Poison: Te Politics of Reputation (New York: Schocken, 1971).


[Закрыть]. Выходит так, что богатые обладают социальной властью, позволяющей им навязывать своё представление о достойном поведении бедным, тогда как бедные редко в состоянии навязать своё видение богатым. Для бедняков доб рое имя представляет собой нечто вроде полиса социального страхования от тысяч случайностей жизни на земле. Оно складывается из почтительного поведения, прислуживания на пирах и помощи при перемещении домов, готовности работать без особых препирательств по поводу оплаты и молчаливой поддержки деревенских лидеров. Это приносит ощутимые выгоды в части трудоустройства, благотворительности, помощи в случае смерти или болезни, а также доступа к всевозможным субсидиям, которые должна распределять в деревне правящая партия. А выгоды нематериального характера заключается в том, что вам открыт доступ как к неформальным любезностям, так и к ритуалам деревенской жизни. Разак, лишившись своего доброго имени, тем самым приобрёл известную меру свободы нарушать этикет деревенской жизни[86]86
  В данном случае вполне уместно вспомнить поговорку «свобода – это просто ещё одно название ситуации, когда нечего терять». См. также: A. Solzhenitsyn, Te First Circle, trans. Tomas P. Whitney (New York: Bantam, 1968), 96 / Солженицын А. И. В круге первом. М.: Наука, 2006. С. 63[Имеется в виду следующая цитата: «Свобода погубила бы людей. Только дубина, увы, может указать им истину».].


[Закрыть]. Но за эту свободу он платит высокую цену как в труде, так и в плане общественного презрения. Единственная уступка Разака общепринятым формальностям состоит в том, что он расчётливо вступил в правящую партию. Хамзах, напротив, заработал себе доброе имя и сохранил его. Это стоит ему времени и труда, которые он посвящает разным деревенским начинаниям, приготовлению пищи на пирах и уходу за деревенским молитвенным домом (сурау) и помещением для собраний (балай). Как будет показано ниже, ему также стоит определённых неприятных усилий наигранное уважение к своим социальным благодетелям, которое он не всегда испытывает. Однако репутация Хамзаха приносит ему дивиденды в виде обеспеченности работой, подарков в виде закята, помощи, когда он болеет, а также публичного проявления уважения и внимания. Это существенные вознаграждения: их достаточно, чтобы гарантировать, что все бедняки в Седаке – за исключением трех или четырёх человек – решат во многих отношениях соответствовать стандарту достойного поведения, который определяется и навязывается деревенской элитой.

Люди наподобие Хаджи Метлы и Кадира Чети в этом мирке надёжно изолированы от последствий дурной репутации. От бедняков им нужно мало, или ничего не нужно вовсе. Ирония заключается в том, что их изоляция – земля, а также доходы и власть, которые она обеспечивает, – была приобретена лишь при помощи нарушения именно тех правил щедрости и внимания к другим[87]87
  Малайский эквивалент выражения «внимание к другим» (consideration) звучит как тимбан раса – буквально: «взвешивать чувства (других людей)».


[Закрыть], которые могли бы принести им доброе имя. Теперь же они практически не подвержены санкциям.

Впрочем, имеется одно исключение. Пусть богачи могут быть относительно невосприимчивыми к материальным санкциям, но они не могут избежать санкций символических – клеветы, сплетен, очернительства. Но даже на этой небольшой территории борьба идёт неравными силами. Ни в чём это не проявляется столь же очевидно, как в том обстоятельстве, что Разака унижают в лицо, тогда как Хаджи Метлу и Кадира Чети неизменно унижают за глаза. Иными словами, к Кадиру Чети в лицо всегда обращаются как «Пак Хаджи», и я бы удивился, если он вообще знал своё расхожее прозвище. Презрению, которое за ним закрепилось, вообще не требуется достигать его ушей и беспокоить его сон.

Общественное почтение, демонстрируемое по отношению к Хаджи Кадиру, по большей части, конечно же, является «ложным»[88]88
  Этот краткий анализ «почтения» основан на следующих работах: Howard Newby, «Te Deferential Dialectic», Comparative Studies in Society and History 17, no. 2 (April 1975): 139–164 и Erving Gofman, «Te Nature of Deference and Demeanor», American Anthropologist 58 (June 1956): 473–503.


[Закрыть]. Бедные селяне, да и не только они, предпочитают кривить душой, полностью осознавая, к каким негативным последствиям приведёт любой иной образ действий. Например, когда деревенский старик Исхак осмеливается пренебрежительно говорить со мной о Хаджи Метле, в конце он просит меня никому не говорить об этом ни слова в Яне или Менкуане, опасаясь возмездия. Здесь перед нами разница между поведением «на сцене» и «за кулисами»: поскольку почтительность, выражаемая в публичных, наполненных властными отношениями ситуациях, сводится на нет в сравнительной безопасности закулисной частной жизни, постольку можно однозначно говорить о ложном почтении.

Но даже ложное почтение выступает безошибочной демонстрацией социальной власти состоятельных людей. Немаловажный момент заключается в том, что сельская элита продолжает контролировать публичную сцену. Публичный символический порядок поддерживается благодаря внешнему почтению, которому никто не бросает открытый вызов. Таким образом, на этом во многом символическом уровне точно так же, как и в сфере материального обмена, социальный дисбаланс сил дозволяет публичные оскорбления Разака, но не допускает публичных оскорблений Хаджи Кадира или Хаджи Метлы.

Однако лица, облечённые властью в деревне, не обладают тотальным контролем над сценой. Их авторству может принадлежать основной сценарий пьесы, но в его пределах склонные к конфликтам или недовольные актёры находят достаточно пространства для манёвра, чтобы тонкими способами выразить своё пренебрежение к происходящему. Могут произноситься предусмотренные сценарием реплики, делаться соответствующие жесты, но очевидно, что многие актёры попросту отбывают номер и не вкладывают в исполнение своё сердце. Этот тип поведения можно проиллюстрировать банальным примером, знакомым любому автомобилисту или пешеходу. Представьте, что сигнал светофора меняется, когда идущий через перекрёсток пешеход пересёк его наполовину. Пока пешеходу не угрожает непосредственная опасность от встречного движения транспорта, существует вероятность, что за этим последует небольшая драматизация. Один или два шага он поднимает колени чуть выше, имитируя спешку и тем самым по умолчанию признавая приоритет на проезд автомобилиста. Но на самом деле почти во всех случаях – если моё впечатление корректно, – реальное продвижение пешехода через перекрёсток происходит не быстрее, чем если бы он просто двигался в своём исходном темпе. Тем самым возникает впечатление соблюдения правил, но отсутствует его суть. Однако при этом символический порядок – право автомобилиста на дорогу – не оспаривается напрямую – более того, он подтверждается видимостью поспешности[89]89
  Встречается и обратный случай, когда пешеход открыто отказывается демонстрировать даже видимость спешки или фактически замедляет движение. В данном случае происходит прямое попрание права автомобилиста на дорогу, открытое нарушение символического порядка. Тем самым сообщество пешеходов заявляет о своём приоритетном праве на дорогу. Такой открытый дерзкий вызов приглашает вступить в игру «кто первый струсит», в которой у автомобилиста, увы, обычно больше технических возможностей для победы.


[Закрыть]. Отсюда совсем немного до ситуации, когда символическое соблюдение правил максимизируется в точности для того, чтобы минимизировать их соблюдение на уровне актуального поведения.

Именно с помощью аналогичных форм минимального соблюдения правил бедные селяне способны незаметно дать понять, что их образ действий (performance) не является искренним. Они могут прийти на пир к богатому односельчанину, но пробыть там ровно столько времени, чтобы быстро поесть и уйти. Они соблюдают обычай принимать приглашение, но это соблюдение граничит с нарушением этикета. Кроме того, они могут принести подарок – деньги или какую-то вещь, – который меньше ожидаемого, но не настолько мал, чтобы его сочли прямым оскорблением хозяина. Они могут поприветствовать крупного землевладельца на сельской дороге, потому что так «положено», но приветствие будет кратким и не настолько тёплым, каким могло бы быть. Все эти и прочие формы неохотного соблюдения правил не доходят до открытого неповиновения и по меньшей мере соответствуют минимальным стандартам вежливости и почтения, которых в обычной ситуации могут потребовать богачи. Тем не менее они заодно сигнализируют о вторжении – пусть и незначительном – «внесценического» отношения в само действо, о вторжении, достаточном для того, чтобы донести его смысл до режиссёров, но не настолько отъявленном, чтобы возник риск конфронтации[90]90
  Подобным формам «протеста в рамках соблюдения правил», как может догадаться читатель, было посвящено значительное внимания в исследованиях, посвящённых рабству. Двумя их прекрасными примерами являются следующие работы: Eugene Genovese, Roll, Jordan, Roll: Te World the Slaves Made (New York: Pantheon, 1974) и Lawrence W. Levine, Black Culture and Black Consciousness (New York: Oxford Univ. Press, 1977).


[Закрыть].

Та разновидность конфликта, которую мы рассматриваем, необычайно недраматична. На одном из уровней этот конфликт представляет собой спор за определение справедливости, борьбу за контроль над понятиями и символами, при помощи которых производится оценка текущего опыта. На другом уровне ведётся борьба за уместность того или иного определения справедливости применительно к конкретному случаю, конкретному набору фактов и конкретному поведению. Например, если допустить, что богатым положено быть щедрыми, то является ли отказ конкретного землевладельца сделать подарок нарушением этого принципа – или же это законный отпор человеку, который лишь прибедняется или же благодаря своим неподобающим манерам утратил право на благотворительность? Наконец, на третьем уровне это, конечно же, борьба за землю, труд, доходы и власть в условиях масштабных перемен, вызванных сельскохозяйственной революцией.

Ресурсы, которые привносятся в это соревнование разными его участниками, едва ли выдерживают сравнение. У местной элиты почти всегда имеется собственный способ контролировать экономическую жизнь деревни. Учитывая власть элиты над ресурсами, она заодно может в значительной степени контролировать публичную ритуальную жизнь, то есть поведение большинства бедных представителей общины «на сцене». Контроль элиты ослабевает лишь «за кулисами», где сплетни, байки, клевета и анонимный саботаж высмеивают и отрицают публичный ритуальный порядок. Если вернуться к приведённой выше военной метафоре, то лишь здесь местность относительно благоприятна для непритязательного арсенала обездоленных.

Можно легко задаться вопросом: почему именно здесь, в какой-то деревне, не имеющей особого значения, мы рассматриваем борьбу горстки людей, потерпевших поражение в истории? Последняя формулировка в самом деле вызывает мало сомнений. Бедняки Седаки почти наверняка являются представителями «того класса, по которому прошёлся локомотив исторического прогресса», как выразился Баррингтон Мур[91]91
  Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon, 1966), 505 / Мур-младший, Б. Социальные истоки диктатуры и демократии: Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2016. С. 451.


[Закрыть]. При этом против них выстроились большие батальоны государства, капиталистических отношений в сельском хозяйстве и самой демографии. Оснований для уверенности в том, что они смогут существенно улучшить свои материальные перспективы в деревне, мало, зато есть все основания рассчитывать на то, что эти люди – по меньшей мере в краткосрочной перспективе – окажутся проигравшими, как и миллионы крестьян до них.

Обоснование подобного предприятия должно заключаться именно в его банальности – в том, что указанные обстоятельства выступают нормальным контекстом, в котором исторически происходил классовый конфликт. Внимательно исследовав эти обстоятельства, возможно утверждать нечто значимое о нормальном классовом сознании, о повседневном сопротивлении, о непримечательных классовых отношениях в ситуациях, когда, как это чаще всего бывает, ни открытое коллективное неповиновение, ни восстание не являются вероятными или возможными.

Глава 2
Типичная эксплуатация, типичное сопротивление

Почти неизбежно обречённые на поражение и последующую за ней резню, великие крестьянские восстания были слишком неорганизованными, чтобы достичь каких-либо продолжительных результатов. Терпеливая и молчаливая борьба, упорно осуществляемая сельскими общинами на протяжении многих лет, принесла бы больше, чем эти лихорадочные вспышки.

Марк Блок. «Сельская история Франции»

Как писал однажды редактор газеты «Нива и сад», великие мужи не в чести у простого народа. Он их не понимает и считает всю эту муру лишней, даже героизм. Маленький человек плевать хотел на великую эпоху. Он предпочитает посидеть в уютной компании и съесть гуляш на сон грядущий. Удивительно ли, что великий государственный муж, глядя на эту шатию-братию, аж трясётся от злости: ему ведь просто до зарезу нужно, чтобы его народ, будь он неладен, вошёл в историю и во все школьные хрестоматии. Великому человеку простой народ – всё равно что гиря на ногах. Что ему народ? Это всё равно, как если бы вы подали на ужин Балоуну с его аппетитом одну-единственную охотничью сосиску! Нет, не хотел бы я слышать, как великие люди в своём кругу клянут нас на все корки.

Реплика Швейка из пьесы Бертольта Брехта «Швейк во Второй мировой воине», пер. А. Голембы и И. Фрадкина (Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах. М.: Искусство, 1964. Т. 4)

Ненаписанная история сопротивления

Идея этого исследования, его проблематика и методы возникли из всё большей неудовлетворённости многими недавними работами – как моими собственными, так и других авторов – по теме крестьянских восстаний и революций[92]92
  См., например, следующие работы: Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy (Boston: Beacon, 1966) / Мур Б. Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М.: Высшая школа экономики, 2015; Jefrey M. Paige, Agrarian Revolution. Social Movements and Export Agriculture in the Underdeveloped Wo r l d (New York: Free Press, 1975); Eric R. Wolf, Peasant Wars of the Twentieth Century (New York: Harper & Row, 1969); James С. Scott, Te Moral Economy of the Peasant (New Haven: Yale Univ. Press, 1976); Samuel L. Popkin, Te Rational Peasant (Berkeley: Univ. of California Press, 1979).


[Закрыть]. Совершенно очевидно, что стимулом для чрезмерного внимания, уделяемого крупномасштабным крестьянским восстаниям – по меньшей мере среди североамериканских исследователей, – выступили вой на во Вьетнаме и нечто вроде романа учёных с левыми взглядами с национально-освободительными вой нами. В данном случае интерес и источники взаимно усиливали друг друга. Дело в том, что наиболее богатые исторические и архивные материалы относятся именно к тем моментам, когда крестьянство начинало представлять угрозу для государства и существующего международного порядка. Однако в остальные периоды – то есть на протяжении большей части времени – крестьянство фигурировало в источниках не столько в качестве исторического субъекта, сколько как более или менее анонимная масса, вносившая свою лепту в статистику воинской повинности, налогов, трудовой миграции, землевладения и сельскохозяйственного производства.

Между тем при всей значимости крестьянских восстаний такие события, не говоря уже о крестьянских «революциях», на самом деле происходят нечасто и без связи друг с другом. Не только обстоятельства, благоприятствующие крупномасштабным крестьянским восстаниям, сравнительно редки – сами эти восстания, когда они действительно случаются, почти всегда подавляются без особых церемоний. Разумеется, даже неудавшийся бунт может принести какие-то результаты: несколько уступок от государства или землевладельцев, краткую передышку в момент появления новых и мучительных производственных отношений[93]93
  Один из примеров того, как крестьяне добиваются таких врéменных преимуществ, рассмотрен в следующей прекрасной работе: E. J. Hobsbawm and George Rude, Captain Swing (New York: Pantheon, 1968): 281–299.


[Закрыть] и не в последнюю очередь память о сопротивлении и мужестве, которая может ждать своего часа в будущем. Однако подобные достижения ненадёжны, тогда как массовые расправы, репрессии и деморализация, следующие за поражением, слишком очевидны и реальны. Стоит также напомнить, что даже в те экстраординарные исторические моменты, когда революции, главной движущей силой которых выступают крестьяне, действительно приводят к захвату власти восставшими, их результаты приносят для крестьянства в лучшем случае половинчатые преимущества. Какими бы ещё ни были возможные завоевания революций, они почти всегда создают государственный аппарат с более выраженной принудительный и гегемонистской составляющей – и этот аппарат зачастую способен преуспеть за счёт сельского населения как никакая другая прежняя власть. Слишком уж часто крестьянство оказывается в ироничной ситуации, помогая прийти к власти некой правящей группе, чьи планы по индустриализации, налогообложению и коллективизации чрезвычайно расходятся с воображаемыми целями крестьян, за которые они боролись[94]94
  Некоторые из этих вопросов рассмотрены в работе: James C. Scott, «Revolution in the Revolution: Peasants and Commissars», Teory and Society 7, nos. 1–2 (1979): 97-134.


[Закрыть].

В силу всех указанных причин мне стало ясно, что акцент на крестьянских восстаниях неуместен. Напротив, представляется гораздо более важным понять феномен, который можно назвать повседневными формами крестьянского сопротивления – ту простую, но постоянную борьбу между крестьянством и теми, кто стремится изымать у него труд, продовольствие, налоги, ренту и проценты. В большинстве своих разновидностей эта борьба и близко не доходит до открытого коллективного неповиновения – в данном случае имеется в виду обычное оружие тех групп, которые имеют относительно меньше власти: волокита, притворство, притворное следование правилам, мелкие хищения, придуривание, оговоры, поджоги, вредительство и т. п. Эти брехтовские формы классовой борьбы имеют определённые общие черты. Они требуют минимальной координации и планирования либо вовсе обходятся без них, зачастую представляют собой разновидность индивидуальной самопомощи и, как правило, избегают прямой символической конфронтации с властью или нормами элиты. Понять эти обычные формы сопротивления – значит понять, чем именно занята значительная часть крестьянства в периоды «между восстаниями», чтобы по возможности максимально защитить свои интересы.

Как и в случае с крестьянскими восстаниями, чрезмерно романтизировать это «оружие слабых» было бы серьёзнейшей ошибкой. Перечисленные методы могут оказывать лишь незначительное влияние на те различные формы эксплуатации, с которыми сталкиваются крестьяне, – и едва ли способны на нечто большее. Кроме того, крестьянство не обладает монополией на это оружие, что может легко засвидетельствовать всякий, кто наблюдал, как чиновники и землевладельцы сами сопротивляются невыгодной для них государственной политике и ведут в её отношении подрывную работу.

С другой стороны, такие способы сопротивления в духе Брехта не являются тривиальными. Ограничителем имперских устремлений многих монархов в Юго-Восточной Азии[95]95
  См. соответствующие прекрасные описания и анализ в работе: Michael Adas, «From Avoidance to Confrontation: Peasant Protest in Precolonial and Colonial Southeast Asia», Comparative Studies in Society and History 23, no. 2 (April 1981): 217–247.


[Закрыть] – да и в Европе, раз уж на то пошло, – выступали дезертирство и уклонение от воинской повинности и подневольного труда. Лучше всего этот процесс и его потенциальные последствия отражены в работе Ричарда Чарльза Кобба, посвящённой сопротивлению воинскому призыву и дезертирству во Франции после революции и в первые годы империи:

«С пятого по седьмой годы республики всё чаще появляются сообщения из различных департаментов… о том, что всевозможные призывники из того или иного кантона возвращаются домой и живут там, ни о чём не беспокоясь. Более того, многие призывники не просто вернулись домой, а вообще никогда не покидали места своего проживания… На седьмом году республики статистика по самой распространённой форме членовредительства – отруб ленным пальцам правой руки – начинает свидетельствовать о силе того феномена, который можно назвать необъятным движением коллективного пособничества – в него вовлечены семьи, приходы, местные власти, целые кантоны.

Даже в империи с её гораздо более многочисленной и надёжной сельской полицией не удалось лишь более чем на какое-то время замедлить скорость дезертирства – этой своеобразной кровопотери, которая… начиная с 1812 года вновь достигла катастрофических масштабов. Быть может, не найти более красноречивого примера плебисцита о всеобщей непопулярности деспотического режима, а историку не обнаружить более восхитительного зрелища, чем люди, которые решили, что больше не будут сражаться, и без лишнего шума вернулись по домам… По меньшей мере в этом отношении простонародье внесло свою достойную лепту в свержение самого отвратительного режима Франции»[96]96
  S. R. C. Cobb, Te Police and the People: French Popular Protest, 1789–1820 (Oxford: Clarendon, 1970), 96–97. Захватывающее описание членовредительства с целью избежать призыва представлено в романе Эмиля Золя «Земля» (Emile Zola, Te Earth, trans. Douglas Parmee (Harmondsworth: Penguin, 1980) / Золя Э. Земля. Пер. Б. В. Горнунга. в: Золя Э. Собрание сочинений в 18 томах. Том 12. М.: Правда, 1957).


[Закрыть].

Ещё одним примером решающей роли тихого и необъявленного дезертирства является развал армии и экономики Конфедерации в ходе Гражданской войны в США. По имеющимся оценкам, почти 250 тысяч белых граждан, соответствовавшим критериям призыва, дезертировали или вообще уклонились от этой повинности[97]97
  См. следующее великолепное исследование: Armstead L. Robinson, Bitter Fruits of Bondage: Slavery's Demise and the Collapse of the Confederacy, 1861–1865 (New Haven: Yale Univ. Press, forthcoming), chaps. 5,6.


[Закрыть]. Представляется, что причины этого, как и следовало ожидать, имели как моральный, так и материальный характер. Белые бедняки, в особенности жившие в гористой местности, где отсутствовало рабовладение, были глубоко возмущены тем, что им пришлось сражаться за социальный институт, основные выгодоприобретатели которого зачастую имели освобождение от службы по закону[98]98
  В центре этой проблемы находился вызвавший большое негодование «Закон о двадцати неграх», который предусматривал, что белый мужчина призывного возраста мог быть освобождён от военной службы, если ему требовалось надзирать за рабами в количестве от 20 человек. В совокупности с тем, что люди из богатых семей отправляли служить вместо себя «заместителей», этот закон способствовал распространению убеждённости, что «воюют богачи, а сражаются бедняки» (см.: Ibid., chap. 5).


[Закрыть]. Военные неудачи и ситуация, получившая название продовольственного кризиса 1862 года, побудили многих дезертировать и вернуться к своим семьям, оказавшимся в тяжёлом положении. Что же касается собственно плантаций, то там массовое уклонение от военной службы и бегство были порождены нехваткой белых надсмотрщиков и тем обстоятельством, что рабы естественным образом разделяли цели северян. Как и в случае Франции, здесь также можно утверждать, что Конфедерацию погубила социальная лавина мелких актов неповиновения, совершённых неожиданно возникшей коалицией рабов и мелких фермеров, – у этой коалиции не было ни названия, ни организации, ни руководства, и уж точно за ней не стоял заговор в духе Ленина.

Аналогичным образом бегство и уклонение от налогов выступали классическим фактором, сдерживавшим амбиции и радиус полномочий государств Третьего мира – как доколониального периода, так и колониальных или независимых стран. Например, ниже мы увидим, что в Седаке при сборе предусмотренной исламом десятины риса официально взимается лишь малая часть от того, что положено по закону, – так происходит благодаря сети пособников и очковтирателей, которые превращают закон в набор букв на бумаге. Нет ничего особенно удивительного в том, что значительная часть налоговых поступлений государств Третьего мира собирается в виде пошлин на импорт и экспорт – данная закономерность в немалой степени является следствием того, что их подданные способны сопротивляться налогообложению. Даже при бессистемном ознакомлении с литературой о «развитии» сельских районов можно обнаружить богатый урожай непопулярных государственных схем и программ, которые были мало-помалу сведены на нет пассивным сопротивлением крестьянства. Автор одного из редких по меркам нынешних исследований описаний того, как крестьянам – в данном случае в Восточной Африке – на протяжении нескольких десятилетий удавалось перечёркивать или обходить угрожавшую им политику государства, делает следующий вывод:

«В этой ситуации вполне понятно, что уравнение развития зачастую сводится к игре с нулевой суммой. Как продемонстрировало настоящее исследование, правители далеко не всегда выходят из таких игр победителями. В свете современной девелопменталистской мысли африканский крестьянин едва ли является героем, однако он нередко наносил поражения властям, используя свои навыки обмана»[99]99
  Goran Hyden, Beyond Ujamaa in Tanzania (London: Heinemann, 1980), 231.


[Закрыть].

В некоторых случаях это сопротивление становится активным и даже насильственным. Однако чаще оно принимает форму пассивного неповиновения, неуловимой подрывной деятельности, уклонения и обмана. В качестве примера можно привести настойчивые попытки колониальных властей Малайи удержать крестьянство от выращивания и продажи каучука, которые могли бы составить конкуренцию плантационному сектору за землю и рынки сбыта[100]100
  Лучшее и наиболее полное соответствующее описание можно обнаружить в работе: Lim Teck Ghee, Peasants and Teir Agricultural Economy in Colonial Malaya, 1874–1941 (Kuala Lumpur: Oxford Univ. Press, 1977). См. также убедительную аргументацию в работе: Donald M. Nonini, Paul Diener, and Eugene E. Robkin, «Ecology and Evolution: Population, Primitive Accumulation, and the Malay Peasantry» (Typescript, 1979).


[Закрыть]. С 1922 по 1928 годы, а затем в 1930-х годах были испробованы различные ограничительные схемы и законодательство о землепользовании, но всё это принесло лишь скромные результаты из-за масштабного сопротивления крестьян. Ярким примером оборонительных приёмов, доступных находящемуся в отчаянном положении крестьянству, выступают усилия крестьян так называемых социалистических государств, направленные сначала на недопущение, а затем и на смягчение или даже ликвидацию непопулярных форм коллективного сельского хозяйства. И здесь борьба отмечена не столько массовыми и дерзкими столкновениями, сколько тихим уклонением – не менее массовым и зачастую гораздо более эффективным[101]101
  Детальное и увлекательное описание того, как китайские производственные бригады и их руководители до начала реформ в 1978 году могли оказывать некоторое влияние на определение того, что считать «излишками» зерна, которые требовалось продавать государству, см. в работе: Jean C. Oi, State and Peasant in Contemporary China: Te Politics of Grain Procurement (Ph. D. diss., Univ. of Michigan, 1983). Те, кто практиковал подобное сопротивление, называли почти все его формы «мягким противостоянием», давая понять, что оно окажется успешным лишь в том случае, если будет поддерживаться «внешняя манифестация» соблюдения правил (см.: Ibid., 238).


[Закрыть].

Стиль сопротивления, о котором идёт речь, возможно, лучше всего описывается при помощи контрастных парных форм сопротивления, каждая из которых в большей или меньшей степени направлена на одну и ту же цель. Первым элементом в каждой такой паре выступает «повседневное» сопротивление в нашем понимании этого термина; второй элемент представляет собой открытое неповиновение, которое преобладает в изучении политики крестьянства и рабочего класса. К первой сфере, к примеру, относится тихий фрагментарный процесс, при помощи которого крестьяне-сквоттеры часто вторгались на плантации и в государственные лесные угодья, ко второй – открытое вторжение на землю, непосредственно бросающее вызов отношениям собственности. С точки зрения фактического занятия и использования земли, присвоение путем самозахвата может принести больше, чем открытое демонстративное вторжение на землю, хотя де-юре распределение прав собственности никогда не оспаривается публично. Обратимся к другому примеру: к первой из указанных сфер относится всплеск массового дезертирства, которое лишает армию боеспособности, а к другой – открытый мятеж, направленный на устранение или замену командиров. Как уже отмечалось, дезертирство способно принести какие-то результаты там, где мятеж может потерпеть неудачу, именно потому, что оно подразумевает самопомощь и оставление позиций, а не организованную конфронтацию. И всё же массовый отказ от подчинения в некотором смысле более радикален по своим последствиям для армии как организации, нежели замена командиров. В качестве последнего примера из первой сферы можно привести расхищение государственных или частных зернохранилищ, а из другой – прямое нападение на рынки или зернохранилища с целью открытого перераспределения.

С более впечатляющими публичными конфронтациями повседневные формы сопротивления объединяет то, что они призваны смягчить или опровергнуть притязания вышестоящих классов либо выдвинуть притязания по отношению к этим классам. Подобные притязания, как правило, связаны с материальным ядром классовой борьбы – присвоением земли, труда, налогов, рент и т. д. Что же касается наиболее разительного отличия повседневного сопротивления от других его форм, то оно заключается в подразумеваемом по умолчанию дезавуировании публичных и символических целей. Если институционализированная политика имеет формальный и открытый характер, а её задачей являются систематические изменения де-юре, то повседневное сопротивление является неформальным, зачастую скрытым и нацеленным преимущественно на сиюминутную выгоду де-факто[102]102
  В данном случае можно провести интересную параллель с рядом феминистских исследований крестьянского общества. Во многих (хотя и не во всех) крестьянских обществах мужчины, скорее всего, будут доминировать во всех формальных и открытых случаях отправления власти. Женщины же, как иногда утверждается, могут реализовывать значительную власть, пока они не бросают открытый вызов формальному мифу о мужском господстве. Иными словами, «реальные» достижения возможны до тех пор, пока не ставится под сомнение более масштабный символический порядок. Во многом точно так же можно утверждать, что крестьянство зачастую считает тактически удобным и необходимым оставлять формальный порядок без изменений, направляя свое внимание на политические цели, которые, быть может, никогда не получат официального признания. Подобная феминистская аргументация представлена в следующей работе: Susan Carol Rogers, «Female Forms of Power and the Myth of Male Dominance», American Ethnologist 2, no. 4 (November 1975): 727–756.


[Закрыть].

Вполне очевидно, что фактический успех сопротивления зачастую прямо пропорционален символической конформности, за которой оно прячется. Открытое неподчинение почти в любом контексте спровоцирует более стремительную и яростную реакцию, нежели неподчинение, которое может быть столь же повсеместным, но никогда не оспаривает формальные дефиниции иерархии и власти. Для большинства подчинённых классов, у которых, как показывает весь ход истории, имелось мало перспектив улучшения своего статуса, такая форма сопротивления была единственным вариантом действий. Тем не менее потенциальные достижения даже в границах этой символической смирительной рубашки выступают своего рода свидетельством человеческой настойчивости и изобретательности. В качестве примера приведем такое описание сопротивления низших каст в Индии:

«Для людей, пожизненно связавших себя обязательствами быть чьей-либо прислугой, наиболее характерным способом выражения недовольства отношениями с хозяином было небрежное и неэффективное выполнение их работы. Они могли намеренно или неосознанно притворяться больными, несведущими или некомпетентными, что приводило их хозяев в смятение. В ответ хозяин мог отказаться предоставлять слуге дополнительные льготы, однако он всё равно был обязан обеспечивать ему пропитание, если не хотел полностью потерять свои вложения в прислугу. Этот способ пассивного сопротивления, если он не выражался в открытом неповиновении, был почти непреодолим – он укреплял стереотипные представления хавьяков относительно сущности людей из низших каст, но не давал им возможности действовать»[103]103
  Edward B. Harper, «Social Consequences of an Unsuccessful Low Caste Movement», Social Mobility in the Caste System in India: An Interdisciplinary Symposium, ed. James Silverberg, Supplement No. 3, Comparative Studies in Society and History (Te Hague: Mouton, 1968): 48–49, курсив добавлен[Хавьяки – община брахманов из штата Керала на юго-западе Индии – прим. пер.].


[Закрыть].

Подобные формы упорного сопротивления особенно хорошо задокументированы в обширном корпусе работ о рабстве в США, где открытое неповиновение, как правило, было безрассудством. История сопротивления рабству на американском Юге во времена до Гражданской войны преимущественно представляет собой череду сюжетов о волоките, притворном выполнении правил, бегстве, дуракавалянии, подрывных действиях, воровстве и, что не менее важно, культурном сопротивлении. Подобные практики редко ставили под сомнение систему рабства как таковую – если это вообще когда-либо происходило, – но всё же позволяли достигать гораздо больших результатов благодаря своей недекларируемой, ограниченной и язвительной манере, нежели те немногие героические и кратковременные вооруженные восстания, которым посвящено так много работ. Сами рабы, судя по всему, понимали, что в большинстве случаев их сопротивление может быть успешным лишь в той мере, в какой оно скрывается за маской подчинения на публику. Можно предположить, что рабы давали своим детям советы наподобие тех, что современные наёмные работники на плантациях в Индонезии определённо слышат от собственных родителей: