Текст книги "Корпорация IMAGEN"

– Привет. Ты… узнаёшь меня?

Он едва заметно мотнул головой: нет.

– Кэсси.

Снова движение головой: нет.

– Помнишь, из… – Откуда? Отовсюду, из вечности. – Твоя подружка Кэсси.

Нет.

– Ну же, ты должен. – Она улыбалась, пытаясь шутить. Но шутка не получалась, и он никому ничего не должен. Никаких правил, никаких законов, важно только то, что случилось, и оно стало всем, и только об этом стоило помнить. Но, если об этом не помнилось, откуда у нее такая уверенность, что это вообще случилось? Если бы ей пришлось полагаться только на себя, все могло бы оказаться не более, чем ее фантазией, – она и Алан, все их годы вместе.

– Послушай, – произнесла она, наклоняясь вперед. – Мне очень жаль твою маму.

Его лицо не изменилось. Она не знала, что ее смущало больше – каким он был, когда впервые попал в «Рафаэль-Хаус», рассказывая со своими обычными открытостью и восторгом об общих друзьях, которых не существовало, разговаривая с людьми, которые уже умерли, людьми, которые были знамениты, знаменитыми людьми, которые уже умерли, или каким он был во время ее последнего посещения, с бессвязной и торопливой речью, пристальным и явно не видящим взглядом. Или вот так. Молчание. Отсутствие. Ничто. Возможно, он не понимал, что Валери больше нет. И наверное, не следовало упоминать об этом. Она обвела взглядом палату, подыскивая тему для разговора, чтобы между ними завязалось хоть какое-то общение. Кроме встроенного экрана, на стенах ничего не было. Кружка на прикроватном столике и фотография щурящейся на солнце Валери в зимней шапочке и шарфе.

– Санитар, что привел меня, Пол, сказал, что ты никуда не выходишь. Не гуляешь во дворе. Разве ты не скучаешь по солнцу? – Она ненавидела свой голос: он звучал так, будто она играла на публику, бодренько так, как говорят медсестры. – Эй… ты вообще слышишь меня?

В фильме, если бы она сидела у постели любовника, а он весь такой в коме или что-то в этом роде, в общем, совсем не способный общаться по какой-то более романтичной причине, чем тяжелая психическая болезнь, она бы рассказывала ему истории из их совместной жизни. Она бы сказала ему: «А помнишь жареную картошку?» И рассказывала бы одну историю за другой, и в конце концов – камера наезжает, берет крупный план, – он внезапно узнал бы ее, и зрители поняли, что счастливый конец неизбежен.

Она наклонилась к нему еще ближе, зная, что не должна так делать, но ей не хватало сил отказаться от поиска контакта. Попробовала заглянуть за стекла его очков.

– Эй, ты там?

Книга соскользнула с его коленей и захлопнулась. «Занимательная наука для детей».

– Алан? Ты там?

– Нет.

Его голос испугал ее.

– Ладно, – сказала она и отстранилась, подняв ладони вверх: смотри, я отодвигаюсь.

Он наклонил голову так, что она увидела за стеклами очков его плотно закрытые глаза. Руки, сжатые в кулаки, оставались лежать на коленях. Он отгородился от нее и от всего мира. Совсем как раньше отгораживалась она – закрывала глаза и сжимала кулаки, сутулясь в себя. В комнате Алана, наверху, в доме его мамы. Она буквально чувствовала, как одеяло спутывало ее босые ноги, подбородок уперся в колени, а кулаки прижаты к голове. В то время ей еще очень не хватало мамы, и эти приступы тоски снова и снова накрывали своей абсолютной несправедливостью, вызывая чувство вины за то, что она забывала быть грустной. Если Алан говорил: «Я здесь, все в порядке, все будет хорошо!», обнимая ее за плечи, ей хотелось поднять голову, открыть глаза, разжать кулаки и сказать: «Да», и еще: «Я знаю», и «Со мной все будет в порядке».

А затем она вспомнила про код.

Они выучили его, чтобы общаться на уроках математики. Секретными сообщениями, которые были как футболки под школьными рубашками. Она сидела через две парты от него, с другой стороны прохода. Тук-тук, стучала ее шариковая ручка по парте. Тук-тук, отбивали чечетку его пальцы. Тире, тире, тире. Тире, точка, тире. Азбука Морзе.

Можно было разговаривать, громко отбивая код. Или просто сжимать и разжимать кулак. Даже с закрытыми глазами и подпирающими подбородок согнутыми коленками.

Точка, тире, точка, точка. Тире, тире, тире. Точка, точка, точка, тире. Точка.

И они всегда помогали, эти негромкие размеренные удары. Выстраиваясь в буквы, в слова. И в конце она отстукивала: Ок.

Вместе с синусом, косинусом и тангенсом, этот код все еще находился где-то в глубинах ее памяти.

Она принялась выстукивать по колену азбукой Морзе, медленно, осторожно, не уверенная, что он слышит. Если он вообще слушал.

П

Р

И

В

Е

Т

Видно, как за бородой двигались его губы, пряди волос втягивались при вдохе и раздувались при выдохе. Грудь поднималась и опускалась. Дыхание учащалось. Может, он пытался заговорить с ней? Его глаза оставались закрытыми.

Она протянула к нему руку, вернее, к деревянному подлокотнику, в паре дюймов от его локтя.

О

К

Пауза.

О

К

Теперь она слышала: еле слышно он бормотал, как мантру или заклинание: «Нет, нет, нет, нет. Нет, нет, нет, нет».

– Да, – произнесла она и снова начала постукивать по подлокотнику, рядом с его рукой, почти касаясь ее.

Одно движение: его тело дернулось, кулак рванулся, чтобы оттолкнуть ее, и она вскочила на ноги, отступая назад… «Нет, нет, нет, нет…» Он обхватил голову руками. С беспокойством дергал себя за волосы левой рукой. Тяжелые очки упали на пол… и сбоку, за ухом, она заметила небольшой ярко-красный участок кожи. Шрам, заживший и вновь открывшийся, волосы вокруг вырваны с корнем. Пальцами, скребущими острыми ногтями. Прижав кулаки ко рту, она попятилась к двери, собираясь позвать медсестру или санитара, желая убежать, но что-то заставило ее остановиться. Замереть на месте настолько неподвижно, что дыхание застряло внутри, пока его царапанье, похожее на царапанье крысы, не замедлилось. Пока его движения постепенно не затухли и, наконец, прекратились. Пока бормотание не затихло.

Она подождала минуту, затем еще одну. Наконец, он опустил руки. Положил их на колени. Его глаза по-прежнему оставались закрытыми. На одутловатых щеках блестела влага.

Она должна уйти, сейчас, прямо сейчас.

Ее сумка лежала на полу, рядом с кроватью.

– Я только возьму сумку, – тихо сказала она.

Он никак не реагировал.

Она сделала шаг к нему, потом еще пару шагов. Пригнувшись. Шнурок его кроссовка, серый и потертый, змеился по ковру. Она отвела взгляд от его ступни, вывернутой под неестественным углом. Взяла сумку и снова отступила.

Когда он поднял голову, пряди бороды вокруг рта были влажными и слипшимися. В его водянистом взгляде не появилось узнавание: если она и разглядела там что-то, так только страх. Он с трудом наклонился и поднял книгу и очки. Водрузил очки обратно на лицо, открыл книгу, похоже, наугад. Жирное пятно почти закрывало его левый глаз, но он даже не попытался протереть линзу.

В нем не осталось ничего от Алана. Всего лишь тело, грузно сидящее на стуле, ждущее, когда можно будет перевернуть страницу.

Глава девятая

Он думал, что проснулся на острове, с книгой в руках, но они могли пробраться куда угодно. Они снова вернулись, в ее облике, совсем таком, как она выглядела обычно, как она входила в его комнату средь бела дня, разве это не ново? Но им ничего не стоило создать и белый день, целое небо с пристально наблюдающим оком, точно так же, как они могли говорить ее голосом. Отличным от всех их привычных голосов, громких или похожих на скрип ржавого металла, или говорящих все сразу, одно и то же или разное, или шепчущих, ласкающих, убаюкивающих, пока он не забывал о них, а потом… потом они взрывались у него в голове… взрывали его, превращая в ничто, в котором нет ничего, кроме голосов; но этот голос, который он слышал сейчас, принадлежал ей. Умный, да, очень умный, легкий и быстрый, будто в глубине сада неторопливо журчал ручеек. «Прости», – говорила она, и это слово пронзало его насквозь. «Ты скучаешь по солнцу», – говорила она, и ее волосы, словно солнечный свет струились бы между его пальцев, или мягко, очень мягко касались его лица. Но им ничего не стоило подстроить и такое. Но, как ни были они умны, они допустили ошибку: ведь она давным-давно улетела далеко-далеко, на другой конец света, и теперь ничего нельзя исправить. Она прикована к настоящему, ставшему прошлым, а он все дальше и дальше уходил в будущее, ставшее настоящим. Так что, когда ее лицо на экране компьютера говорило «приезжай», это был свет далекой звезды, которой уже, может, больше и нет. И когда она говорила «следуй за мной, как мы договорились», и когда говорила «прошу», она делала это как-то косо, не так, как всегда, а свет и звук выстреливали в то место, где он находился раньше, тусклые отблески далекого прошлого. В этом и заключалась их фатальная ошибка, потому что пучок света, ставший ею, полностью выдал их. Слишком яркая, слишком близкая, слишком отчетливая. Слишком естественные у нее кровь и плоть, дыхание, кожный покров. Она слишком похожа на саму себя, при этом не являясь собою.

Его пальцы прикоснулись к бумаге – к страницам, мягким от частого перелистывания. Прикоснулись к фактам, намертво закрепленным на странице. К фактам, которые нельзя изменить. Например, страница 27: скорость света составляет 299 792 458 метров в секунду; страница 35: у людей 46 хромосом; страница 52: жирафы спят редко и стоя. Таковы факты, и, пока он держал книгу в руках, они ничего не могли изменить. Так он цеплялся за реальное… впивался зубами в хвост реальности… так он цеплялся, а они заползали внутрь и заставляли его делать то, что делал каждый, когда обнаруживал, что находится все-таки не на острове.

«Ты здесь?» – спрашивали они ее голосом, становясь все больше и ближе, и смотрели на него ее глазами, а он пытался цепляться за факты, но факты ускользали. Он закрыл глаза, чтобы не впускать ее, но она все еще была рядом. Она дышала. Им нетрудно сделать так, чтобы она дышала. Они могли туго натянуть кожу белого дня на тьму, на извивающуюся дрожащую тьму, а затем барабанить по ней, барабанить по туго натянутой коже фальшивого белого дня, бить по его зажатому разуму, и каждый удар был семенем, насильно проникавшим внутрь него, чтобы треснуть, прорасти и превратиться… в сообщения… Ок… в слова – Привет… в ложь… Ок… Ок… Нет…

Он выставил перед собой стену из Нет! И ложь отступила, но все еще находилась в глубине его самого: он чувствовал, как она зудела, вылуплялась… там, прямо там… и он скреб и царапал голову там, где рождалась тьма, пока горячая красная боль не стала похожа на скорость света, факт, за который можно было ухватиться. Можно находиться на острове, а потом вдруг нет, и никогда не знаешь наверняка, на острове ты или внезапно тонешь… и они приходили в другом облике, как Пол, Майк, Кен, как люди с сильными руками и иглой, и после их появления выхода не оставалось, поэтому он держался за четкий образ у себя в голове, и дышал, и держал глаза. Закрытыми. Крепко.

Ждать. Ждать.

Открыть?

Теперь она стала маленькой. Далекой. Уже не такой опасной. Она не была фактом, поэтому он отвернулся. Его книга валялась на полу. Он дотянулся до нее, поднял, и потрепанные страницы раскрылись. Страница 14. Наибольшая глубина океана составляет 35 797 футов. Вот это факт. На кончиках ногтей на левой руке остался красный ободок – 54 % плазма, 45 % эритроциты, лейкоциты, тромбоциты. И это тоже факт.

Глава десятая

Она заставляет себя идти. Назад по коридору, отсчитывая пронумерованные двери палат. Дойдя до дневных комнат с большими окнами, она остановилась, высматривая кого-нибудь в форме, кого-нибудь из персонала. Но в помещении с небольшой сценой никого не было, а в соседней находились вроде только пациенты: полдюжины женщин и мужчин. Изначально кресла удобно стояли вокруг невысоких журнальных столиков, но пациенты развернули свои кресла так, чтобы видеть только экран телевизора. Никто не заметил, что она смотрела в окно их комнаты отдыха, а если и заметил, то не обратил внимания. Пациент, завернутый в одеяло, как в шаль, тоже был там. Он хмуро глядел на экран, рядом с ним темнокожий мужчина разговаривал сам с собой или с телевизором. Одна женщина была полной, а другая – очень худой. И еще – молодая женщина в облегающей одежде, с полным макияжем и с блестящими волосами, убранными в высокий хвост. Она словно собралась на свидание. Она сидела, обняв себя одной рукой и прижимая ладонь другой к уху; ее пальцы непроизвольно все больше и больше зарывались в темные волосы, рассеянно массируя кожу головы, пока хвост не съехал набок. Кэсси внимательно наблюдала за женщиной, а та внезапно распустила волосы, встряхнула ими и, загладив руками назад и вверх, завязала новый хвост. Затем она немного посидела, скрестив руки на груди, и ее рука снова метнулась к голове и снова начала тереть кожу.

Вдали, на другой стороне коридора, через полуоткрытую дверь, Кэсси заметила человека в форме. Медбрат, догадалась она. Он стоял у высокого письменного стола, склонившись над кипой бумаг.

– Простите…

Он поднял голову. Быстро окинул ее взглядом.

– Чем могу помочь?

– Я навещаю Алана Лаудера.

– Да? – На его лице промелькнуло любопытство. – Если вы уже собираетесь уходить, я попрошу кого-нибудь проводить вас…

– Мне бы хотелось кое о чем спросить.

Выпрямившись, медбрат запрокинул голову и посмотрел на нее сверху вниз. Руки сложены на груди, и он молчал.

– Почему он в этой палате? Когда я приходила раньше, он находился в другой палате, не был заперт и мог выходить на прогулку.

Он покачал головой:

– Я не могу предоставить вам информацию, которая касается состояния Алана, если вы не являетесь его ближайшим родственником.

Он прекрасно знал, что она не являлась ближайшим родственником.

– Нет, не являюсь, – сказала она. – Ближайшим родственником была его мать, не знаю, указано ли это в его карточке, и она умерла, так что…

– Понимаете, в эту палату пациенты попадают либо потому, что представляют опасность для себя, либо потому, что представляют опасность для окружающих. – Он едва заметно пожал плечами, как бы говоря: выводы делай сама.

– У него шрам на голове, – заметила она. И снова молчание. – Откуда? Как он его получил?

– Как я уже сказал, я не могу предоставить вам информацию такого рода. Подробности лечения пациента – это конфиденциальная информация. О лечении Алана я могу говорить только с его ближайшими родственниками.

– Но с кем теперь, если его матери нет? Кто будет за ним присматривать? Кто будет оплачивать его пребывание в клинике?

– Об этом можете не беспокоиться. – Кэсси открыла рот, готовая нажать на него чуть больше, но медбрат уже окликнул одного из санитаров. – Кен, будьте любезны, проводите даму.

Обратно через шлюз, обратно в регистратуру с солнечно-желтым столом. Ее подпись в книге регистрации посетителей, подтверждающая, что она покинула здание. Идти, не останавливаясь, через раздвижную дверь и дальше по гравиевой дорожке. Она разрешила себе прибавить шаг и теперь почти бежала по грунтовой дороге на задний двор клиники. Мимо крыла, в котором, как она раньше считала, находился Алан, обратно к бамбуковой «ширме» и скрытой за ней скамейке, на которую она уселась, напряженно скрестив руки на груди и тупо уставившись в землю.

Когда здание клиники за спиной, можно было представить, что его не существует.

Шрам. Она вздрогнула, чувствуя, как на лице выступил холодный пот. Когда ее мама серьезно заболела, кошка стала вылизывать себя больше обычного. Она изгибалась и просто сдирала языком шерсть с задних лап, оставляя лысые, покрасневшие участки кожи. Именно об этом напомнил ей вид Алана. Возможно, раздражение на коже вызвано приемником. У нее было такое раньше, после того как перестал срабатывать выключатель, и она часами не выходила из Игры Воображения: голова на подушке была повернута набок, и металлическая поверхность приемника сильно прижималась к уху, вернее, к коже за ухом, под которой очень тонкий слой мышечной ткани и почти сразу начинается кость. Но это же невозможно! Пациента из «Рафаэль-Хауса» ни за что не допустили бы к Игре Воображения хотя бы потому, что ему не предоставить медицинскую справку об отсутствии психических заболеваний, а это обязательное условие для регистрации. Алану Игра понравилась бы. Он, может, и навоображал бы какую-нибудь дикую чушь, но к моменту появления этой технологии он уже находился в клинике по меньшей мере год.

Кэсси отвела взгляд от цветочного горшка у ее ног, и тут ее осенило. Медбрат! Он старался ничего не сказать ей и при этом сказал что-то очень важное. Если бы Алан ударился головой о шкаф, или подрался с другим пациентом, или его снова захватила идея, что он может летать, и он нырнул бы с края кровати, эту информацию не имело смысла скрывать. С какой стати? Она же не касалась его лечения.

Раньше пациентов с шизофренией оперировали. Совсем в недавнем прошлом. Врачи копались прямо в их мозгах и резали нервы на части. Но ведь лоботомию больше не применяли, а если и применяли, то разве шрамы не должны быть в другом месте? Кэсси с силой сжала виски, чувствуя, как под пальцами пульсирует кровь.

В деревьях, вдалеке, что-то шевельнулось, и она чуть не подпрыгнула от этого едва заметного движения. Может, птица или белка. Кэсси раздраженно покачала головой. Здесь ничего не подстерегало ее. Боже, ей едва удавалось собраться с мыслями! Пора возвращаться домой. Она посмотрела в планшете расписание: до следующего автобуса оставалось полчаса. Пошла по тропинке к выходу с территории клиники.

В тот раз, когда день перешел в вечер, прежде чем она обнаружила, что все тело затекло, замерзло и вокруг нет ни души, самым худшим было то, что осталось позади. Или, скорее, это было самым лучшим из того, что с ней случалось, и самое худшее из-за понимания, что это всего лишь Игра Воображения. «Лучше, чем реальность» – гласил один из их слоганов, и да, раньше она воображала множество удивительных вещей, летала и меняла пол, была гигантской акулой и супергероем из пламени, но никогда не создавала и не чувствовала мир задом наперед, каким он стал теперь. Словно она проводила два ярких часа в своей реальной жизни, а потом ее вырывали оттуда в смутный беспокойный сон, называемый действительностью. И самое странное заключалось в том, что она ведь и раньше воображала Алана в своем мире. Ну конечно, она так делала! Но она воображала неправильно: как-то односторонне, плоско, ошибочно придавая ему черты других людей. Она снова пробежалась по воспоминаниям, и, в то время как некоторые из них оживали, остальные мертвым грузом покоились в памяти: так, она улавливала блеклый запах его дезодоранта, но не веселость его голоса, воображала его лицо, как он спит рядом с ней, но не его глубокое, медленное дыхание. И он всегда делал и говорил именно то, что она заставляла его делать и говорить. Он не мог удивить ее, потому что она не могла удивить саму себя. Только воображения для этого недостаточно.

За исключением того раза, когда все изменилось.

В следующий понедельник она пришла в техотдел и попыталась сообщить о неполадке. Рассказ получился сбивчивым, никак не удавалось объяснить, в чем разница. «Все стало как-то ярче, или что-то в этом роде, – говорила она. – Менее четко? Не знаю». Парень из техотдела едва сдерживался, чтобы не закатить глаза. «Но что не так-то было?» – только и повторял он. И она в который раз пожимала плечами. Потому что вроде все было так, но…

Если это был не баг, то похоже на тренировку тела: ты напрягаешь и напрягаешь его, и в конце концов становишься быстрее или сильнее, чем мог себе представить раньше. В тот день у нее произошел некий прорыв, открывший в ней способность к воображению, о которой она даже не догадывалась. И с тех пор плавание с дельфинами или космические путешествия потеряли всякий смысл. Детские игры. С тех пор всегда был Алан, только Алан, раз и навсегда. И именно после того раза она и не могла заставить себя снова прийти в «Рафаэль-Хаус» и страдать при виде того, что от него осталось. Не когда она могла создавать его силою воображения каждую ночь таким, каким ему следовало быть.

Дойдя до конца дорожки, она вернулась на подъездную дорогу, ее шаги по хрустящему гравию становились все быстрее. Ее тело стремилось убежать, оставить поскорее клинику позади. Оставить его позади. Обмякшее грузное тело, которое некогда было Аланом.

Перед мысленным взором стоял его образ. С рукой, постоянно тянущейся к голове. И вдруг она вспомнила Льюиса, как его рука тянется к уху, и почувствовала в себе желание сделать такое же движение. Своей рукой поднять ее. Своими пальцами коснуться кожи за ухом.

ЧАСТО ЗАДАВАЕМЫЕ ВОПРОСЫ

Вопрос: Как войти в Игру Воображения™ и выйти из нее?

Ответ: Перед первым входом в мир Игры Воображения™ для ввода наших специально разработанных биомолекул в свой мозг используй одноразовый назальный спрей, точно так же, как применяют спрей для повышения умственной работоспособности. Именно эти умные биомолекулы преобразуют твои самые смелые фантазии в виртуальную реальность. Затем просто надень приемник на ухо, и ты готов приступить.

После входа в Игру Воображения™, каждый сеанс будет автоматически прерываться по окончании персонального дневного лимита длительностью два часа, но завершить сеанс Игры Воображения™ можно в любое время: просто подумай свою предустановленную команду выхода. Не волнуйся, тебе не нужно понимать, как это работает! Ты должен знать только одно: ты контролируешь ситуацию. Ты можешь войти в Игру Воображения™ и выйти из нее по своему желанию.

– Жареная картошка, – сказал он. – Ты просто любишь жареную картошку.

Рядом с ним никого не было, значит, он разговаривал с ней.

– Мне всегда нравилась твоя вегетарианская внешность, но тебе не помешало бы немного крови. Немного красного мяса. Один огромный стейк. А может, просто витамины. Из листовой сочной зелени.

– Салат?

– Гм, да, наверное.

– Ты никогда раньше этого не говорил – о крови.

– А когда бы я мог это раньше сказать?

– В те другие разы, когда мы были здесь.

– Но мы здесь никогда раньше не были. По крайней мере, я не был. Где это здесь, если подумать?

Все постепенно становится более четким. Сначала звук: негромкая барабанная дробь, лес точек-точек-точек.

– По нашей палатке барабанит дождь. Забавно. Я думал, солнце уже вышло.

Но они же не в палатке. Листья. Над ними блестящий темно-зеленый шатер. Большие листья тропических растений, размером с ладонь, размером с обеденную тарелку.

– Идет дождь, а не холодно. Вот тебе холодно?

– Немного. – Ей совсем не холодно.

– А ну-ка, иди сюда.

В его объятиях трогательно тепло. Она чувствует, как тяжелеют ее конечности, словно из нее вытекают вся энергия, вся решимость, весь тяжелый труд – оставаться одной, продолжать движение одной. Это такое облегчение.

– О… – произносит он протяжно и негромко, и она знает, что он чувствует то же самое.

– И что же говорит дождь? – спрашивает она. – Он вроде что-то говорит, но слишком быстро. Это всё точки, или есть тире?

– Не хочу его слушать, – отвечает он, – его слишком много, слишком много голосов и все сразу.

Пока он говорит, дождь почти заканчивается, только странная огромная капля сползает к кончику листа и наконец падает.

– Хочу слушать только твой голос.

– Это меняет дело. Обычно ты не хочешь.

– Ну, здрасте! У меня это отлично получалось, ты же всегда говорила, что я хороший слушатель.

– Конечно. Раньше – да, в последнее время – нет. Зато с тобой так классно разговаривать, просто первоклассно. – Она говорит именно то, что и имеет в виду, и при этих словах он прямо светится, солнечно-ярко, и они оба сияют, восхищенные.

– Скажи еще что-нибудь приятное.

– Я люблю тебя?

– Да.

– Теперь твоя очередь: скажи что-нибудь приятное.

– Гм… Ты самая красивая вегетарианка из всех, кого я знаю.

Она в шутку ударяет его.

– Вегетарианка ты или нет, но ты для меня единственная. Слушай, помнишь тот раз… наверху, у водопада?

– Летом, – сказала она. – А может, и нет, просто в моей голове всегда лето. Позднее лето.

– Вполне подходит. Должно быть достаточно тепло, чтобы мы могли снять одежду.

– Идем туда сейчас?

– Идем.

Дождь прекращается. Вместо него вода смеется, вода падает.

– Как хорошо. Еще приятнее, чем было.

– Помнишь ветки? Шершавые. И я заставила тебя спуститься.

– Я был джентльменом.

– Вот, пожалуйста: перина для джентльмена.

– Весьма признателен. Ради тебя я согласился бы и на каменное ложе…

– Я умею делать камни. Если ты этого хочешь.

– Нет, спасибо, я оставлю себе это ложе, из чего бы оно ни было. Ложе из облаков, ложе восторга…

– Ты играл в футбол? – Синяк. Еще синяк. Она указывает на них: на тот, что на его бицепсе. Один на бедре.

– Ну, можно и так сказать. Тебе нравится, когда я в синяках?

– Не то чтобы нравится… Возможно, они делают тебя более настоящим.

Он отстраняется.

– Кэсси, разве я могу быть ненастоящим? Разве ты не веришь в меня? Эй, ты же не собираешься плакать? А?

– Нет, если ты этого не хочешь.

– Определенно не хочу. Слезы прочь. Так-то лучше.

Он целует ее веки, потом губы.

– Алан, я верю в тебя. Это в другого тебя я не верю.

– Он… давай не будем говорить о нем. Давай некоторое время не будем говорить вообще. Угу?

– Угу.