Текст книги "Дневник обезьянки (1957-1982)"

1965

* * *

Вскоре после моего возвращения из Парижа мы с отцом поехали в Италию. Мы побывали в Венеции и Флоренции, а в Риме поселились вместе Кэролом Ридом и его женой Пемпи, двоюродной сестрой моего отца. Кэрол снимал там «Муки и радости» с Чарлтоном Хестоном – игровой фильм о жизни Микеланджело. На съемочной площадке, куда он меня пустил и которая произвела на меня неизгладимое впечатление, я спросила его, есть ли у меня шанс стать актрисой. «Если камера в вас влюбится», – ответил он. Мне кажется, я тогда мечтала пойти по стопам матери и стать театральной актрисой, но отцу ни за что в этом не призналась бы, потому что он хотел, чтобы я поступила в art school[65]65
  Художественная школа (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] неподалеку от нашего дома. Мама, благодаря своим театральным связям, знала, где какие пьесы готовятся к постановке и какие труппы ищут актрис. Мы уходили в парк Баттерси, и она помогала мне учить текст пьесы «The Lady Is not For Burning»[66]66
  «Леди не для костра» (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] Кристофера Фрая для моего первого показа. Я отправилась туда в маленьком платье, которое мама купила мне для поездки в Италию. Папа приколол мне на него розу и пожелал удачи. Перед театром выстроился длинный хвост из девушек в майках и джинсах; я встала в его конец. Когда подошла моя очередь и я вышла на сцену, выяснилось, что я забыла текст. Режиссер сказал: «Ну, это много времени не займет» – и спросил меня, много ли я вешу. Ко мне подошел худощавый парень. Он поднял меня и подтвердил, что я легкая. Они сказали, что я им подхожу на роль глухонемой девушки, которую преследует своими домогательствами некий доктор и которая от отчаяния бросается под колеса автобуса. Ее оставляют лежать мертвой у подножия статуи Бога, которую ваяет скульптор (актер сэр Ральф Ричардсон). Автор пьесы – мой любимый писатель Грэм Грин, по книгам которого Кэрол Рид снял фильмы «Третий человек» и «Наш человек в Гаване», – сидел тут же, в зале. У него были такие голубые глаза, что казалось, будто ты сквозь дырки в его черепе смотришь в лазурное небо. Я получила роль. Мне было 17 лет. Мой дебют состоялся в Брайтоне, а затем в «Хеймаркете» – одном из лучших лондонских театров. Критика встретила постановку в штыки, оскорбленная тем, что Ральф Ричардсон осмелился ваять интимные части тела Бога. Если я ничего не путаю, поскольку мы играли в Вест-Энде, – кстати, там же, на соседнем рынке я купила себе корзинку, которая потом стала знаменитой, – нас приходили смотреть известные актеры, в том числе Майкл Кроуфорд[67]67
  Майкл, несмотря на молодость, был знаменитостью, исполнителем главной роли в фильме «Сноровка», удостоенной Золотой пальмовой ветви на Каннском фестивале. Я тоже снялась в этом фильме, сыграв маленькую роль. Затем он работал в Голливуде, снялся в «Хелло, Долли» с Барброй Стрейзанд и в «Забавной истории, случившейся по дороге на форум» Ричарда Лестера с Зеро Мостелом. Он же сыграл главную роль в «Призраке оперы». Они с Габриэль много лет состояли в браке, у них родились две дочери – Эмма и Люси. Все время, пока я была замужем за Джоном Барри, мы вчетвером часто проводили вместе вечера. Впоследствии Габриэль стала моей лучшей подругой.


[Закрыть]. Однажды он пригласил меня в «Пиквик-клуб», где я познакомилась с Габриэль – ведущей музыкальной программы на радио и актрисой, его будущей женой.

Я знаю, что с Романом Полански и его продюсером Джином Гутовски я познакомилась в очень модном тогда заведении Ad Lib Club. Они и уговорили меня пойти на прослушивание к постановке мюзикла «Отель “Цветок страсти”». Композитором мюзикла был Джон Барри. Я получила роль, и для меня сочинили комическую песенку «I must I must increase my bust». Мне попрежнему было 17 лет, Джону Барри – 30. Он уже успел создать знаменитую группу John Barry Seven и сочинил музыку к трем фильмам Бондианы – «Доктор Но», «Из России с любовью» и «Голдфингер». Он был самым известным в то время композитором, работавшим для кино, и невероятно привлекательным мужчиной.

Очень скоро он сделал мне предложение. Мой отец был категорически против и даже собирался подать на него в суд, потому что я была несовершеннолетней. В саду родительского дома в Челси состоялись переговоры, заснятые на камеру Эндрю. На записи видно, как отец безуспешно пытается уговорить Джона Барри отложить дату свадьбы, как Эндрю корчит рожи, а я с корзинкой в руках через весь дом иду за Джоном к его «ягуару» спортивной модели и сажусь в него. Три месяца спустя мне исполнилось 18, и мы стали man and wife[68]68
  Мужем и женой (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть].

* * *

Август, свадьба с Джоном Барри

Через 7 недель я выхожу замуж. Кажется, что это еще не скоро, но время летит быстро. Я выхожу за композитора Джона Барри. Он сочинил музыку ко всем фильмам Бондианы, и к «Сеансу дождливым вечером», и еще к куче фильмов. Мы познакомились в феврале на вечеринке, которую Роман Полан-ски устраивал в клубе Ad Lib. Мы с Джоном и Джином Гутовски вместе поднимались в лифте, но, поскольку мы явились намного раньше времени, я целую вечность провела в туалете. Потом мы наконец-то смогли сесть. Джон и Джин спросили, умею ли я петь и танцевать, я ответила, что да – самонадеянная идиотка! – и тогда они предложили мне прийти на прослушивание к мюзиклу «Отель „Цветок страсти“». Я задавала Джону глупейшие вопросы типа: «Как вы сочиняете музыку?» Сейчас он говорит, что в тот вечер не обратил на меня особого внимания. Музыку к «Сноровке» написал тоже он, и я не без гордости сказала, что снималась в нем. Позже он признался, что, посмотрев картину и убедившись, что роль у меня там микроскопическая, подумал: «Ну и хвастунья!» После этого мы долго не виделись. До самого прослушивания «Отеля…».

При следующей встрече он показался мне настоящим красавцем. Мы столкнулись на лестнице, и я подумала: «Если он скажет мне хоть слово, я умру». Он заговорил со мной о преподавателе вокала. Я чуть не грохнулась в обморок, и он ушел.

Ноябрь

Сижу в студии CTS. Джон записывает музыку к «Шаровой молнии». Я замужем уже почти четыре недели, и, если подумать, это как-то странно. Мы с ним знакомы всего полгода, но я знаю, что он хороший. Он уже был женат, и у него есть ребенок – прелестная белокурая девочка. Он как раз гулял с ней, когда в самом начале мы встретились, и я постаралась вести себя с ней так, как будто это моя дочь. Еще у него была шведская girlfriend[69]69
  Любовница (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть], потрясающе красивая. Не понимаю, как он мог влюбиться в меня после нее. У них тоже есть общая дочь, и тоже очень хорошенькая и беленькая. Она еще совсем маленькая, ей всего два года. Мне кажется, он переживает из-за того, что не увидит, как она растет, – в смысле день за днем и час за часом. На каждой новой фотографии, которую он получает, она прибавляет по 15 сантиметров. По-моему, он очень рад, что у него две дочки. Будь я на его месте, я бы тоже этому радовалась. Меня нисколько не огорчает, что в его жизни были эти две женщины. Он сам мне про них рассказал в первые пять часов нашего знакомства, поэтому я принимаю его таким, какой он есть, как ребенок принимает все, считая это нормальным. Тот факт, что одна из девочек родилась вне брака, в наши дни уже никого не шокирует. Он намного старше меня, и это замечательно: ему 32 года, а мне 18, и он ведет себя со мной очень предупредительно. Иногда я на него немного дуюсь, потому что очень его люблю и хочу, чтобы мы проводили вместе больше времени. Весь день я чувствую себя как на иголках, мне не терпится его увидеть, а вечером, когда я прихожу домой после репетиций в этом ужасном «Отеле „Цветок страсти“», я просто счастлива. Меня переполняет энергия, которой ему, бедняжке, уже не хватает, и он просит меня успокоиться; тогда я плачу как дура, но только потому, что не могу видеть его постоянно, и мне кажется, это добрый знак.

18 ноября

День начался плохо. Утром я играла, но была печальная и холодная. Мне не терпелось позвонить Джону, но он не ответил на мой звонок. Мне стало совсем грустно, и я отыграла второй спектакль. Джон сказал, что позвонит мне или зайдет за мной, и я переодевалась как в горячке, а потом почти полчаса сидела, его ждала. Возле театра дежурили двое полицейских – те же самые, которые были в понедельник вечером, когда Джон за мной так и не заехал. Я два часа простояла на холоде. Они меня дразнили: «Что, жизнь уже не так прекрасна, как раньше, а? Никто не подает автомобиль? Он, наверно, с кем-нибудь развлекается!» И так далее и тому подобное. «Ничего подобного, – ответила я, – он мне звонил». На самом деле никто мне не звонил. Я взяла такси и попросила водителя ехать как можно быстрее. Дома я еще раз ему позвонила, но никто не брал трубку. Тогда я оделась как можно сексуальнее – черные чулки и все такое, как в прошлый вечер, и села в якобы непринужденной позе, а сама прислушивалась, не шумит ли лифт, чтобы не пропустить прихода Джона. Так прошло полчаса. Я позвонила в ресторан «Ла-Попот», и мне сказали, что Джон ушел час назад. Я уже начала беспокоиться, даже вышла на балкон. Я злилась на себя за то, что мне без него так плохо и так одиноко. Я смыла макияж и села на кровать. Между двумя спектаклями я уже звонила в «Ла-Попот» и знала, что Джон заказал столик на двоих на 21 час, но сейчас его не было ни в ресторане, ни дома. Я уже была на грани слез, когда хлопнула дверь. Дж. прошел сразу в ванную, он был мертвецки пьян. «Где ты был?» – спросила я. «С женщиной», – ответил он. Я решила, что он шутит, но он повторил это еще раз. От шока я чуть не разрыдалась, а он сказал: «Ты же не хочешь, чтобы я тебе лгал?» Я весь вечер его ждала, а он развлекался с другой женщиной. «Извини, – добавил он, – не заметил, как пролетело время». Это было еще хуже. Ты не заметил, как пролетело это чертово время? Он сказал, что я не знаю всех обстоятельств дела и с моей стороны глупо плакать. У меня вновь вспыхнула надежда, что он пошутил, а на самом деле был со своей матерью или со своей секретаршей, но он уточнил, что встречался с Эдиной Ронай, – сногсшибательной блондинкой в стиле Брижит Бардо – про которую все знали, что она – девушка Майкла Кейна. Он сказал, что собирался ужинать с Ником и Эдиной, но Ник не смог прийти, поэтому они ужинали вдвоем, а потом он проводил Эдину домой. Представляешь, каково мне было это слушать? Какое унижение! Я вовсе не подозревала Джона в неверности, дело было совсем не в этом, просто я не могла не думать, что, пока я дрожала от холода и лила слезы, он спокойно ужинал. Джон велел мне прекратить нытье и идти спать.

Когда я вставала с постели, налетела на дверной косяк. Теперь у меня под глазом синяк, а в сердце тоскливый вой. В ярости я вышла в коридор. На кухне разбила в раковину яйца и принялась скорлупой драть себе ноги, пока не пошла кровь. Мне было очень плохо. Потом я вернулась в постель. «Прекрати!» – буркнул Джон и добавил, чтобы я перестала хныкать и ради всего святого дала ему поспать. Мне хотелось с ним поговорить, объяснить ему, что я не могу так долго сидеть одна… Я встала, пошла к мини-бару и достала херес и портвейн в надежде напиться. Но тут в гостиную влетел Джон и заорал, чтобы я шла спать, потому что он устал и ему надо выспаться. Кажется, после этого я уснула. Не знаю, почему я вечером так взбесилась. Просто чувствовала себя ничтожеством, и мне было очень грустно.

На следующее утро

По дороге в театр настроение у меня не улучшилось. Меня не покидало ощущение, что я в любую минуту могу разреветься. Завтра в 11 утра у меня фотосессия. Надеюсь, что синяк под глазом к этому времени пройдет, а мои свинячьи глазки раскроются. Чувствую я себя ужасно. Вчера вечером мне было так плохо, а утром я лежала рядом с Джоном и дрожала. Он ворочался во сне. Только что я ходила на прием к доктору Роберту, что всегда дается мне нелегко. Мы с ним просто поговорили. Он сказал, что не видит ничего страшного в том, что у меня кровит, возможно, месячные пришли немного раньше срока, но я объяснила, что после этой кошмарной недели чувствую себя отвратительно. Тогда он сказал, что, возможно, я беременна и это начало выкидыша.

Декабрь

Дорогой Джон!

Мне так хочется с тобой поговорить, но ты спишь. Я очень странно себя чувствую, но сама не могу объяснить почему. Если бы я это понимала, мне не было бы так плохо. Мой разум сейчас похож на сорную траву, которая все собой заполонила, и все, чего мне хочется, – это от нее освободиться. Я чувствую, что способна причинить себе вред. Я вижу стакан и думаю, как его разбить, чтобы порезаться осколками. Это не значит, что я мечтаю о смерти, – я вовсе не хочу умирать, потому что я тебя люблю и у меня масса причин продолжать жить, но иногда, когда ты спишь, а я понимаю, что так и не сумела рассказать тебе о том, что я чувствую, единственным способом – отвратительным способом – вернуть себе душевное спокойствие остается возможность в кровь разодрать свою кожу, чтобы боль вытеснила печаль. Опять я плачу – от одиночества, от того, что я с тобой, но мне все равно одиноко. Больнее всего то, что я не способна с тобой поговорить. Порой мне кажется, что я задыхаюсь, мне хочется запереться в туалете, сесть на унитаз и выть, пока не лопнут легкие, и до крови исцарапать себе руки и ноги. Я замужем, я живу с мужчиной, но меня убивает недостаток общения. Я не могу выразить словами, до какой степени я тебя хочу, люблю, до какой степени ты мне нужен. Бывают минуты, когда моя любовь к тебе так сильна, что причиняет мне боль, и тогда я говорю себе, что лучше бы я перестала дышать. Мне должно быть безразлично, что тебя нет дома, что ты проводишь время с кем-то другим, что ты меня не замечаешь и не разговариваешь со мной, а если разговариваешь, то кричишь на меня. Раньше мне было плевать на людей, которые так себя ведут, но с тобой все иначе. С тобой все это делает меня несчастной. Прости, что я так нетерпелива в своей любви. У тебя столько дел, что ты, как мне кажется, вообще не придаешь значения тому, что мы почти не видимся. Я стараюсь, это правда, я внушаю себе: он работает, он дал слово, у него обязанности, он за многое отвечает, к тому же скоро он закончит, но вокруг меня молчание одиночества и пустыня вопросов, на которые нет ответов. Меня так легко обидеть. Я так безнадежно тебя люблю, что вынуждена плакать и делать себе больно, потому что в темноте спальни, когда я слушаю звуки твоего дыхания, меня охватывает паника одиночества.

Дорогой Джон, я люблю тебя. Я очень хочу сказать тебе обо всем, но не могу, потому что это всегда некстати. У меня был выбор – написать об этом или взорваться изнутри. Я решила написать.

Без даты

В 1965 году, учитывая рост преступности, вспыхнула дискуссия о возможности вернуть смертную казнь. Я всегда была против смертной казни – я и сейчас против. Хладнокровно приговорить человека к смерти? Я убеждена, что это недопустимо и глубоко неправильно с моральной точки зрения. Я не верю в ветхозаветный принцип «око за око, зуб за зуб». Когда-то давно отец сказал мне одну вещь: «Если ты сама не способна это сделать, нельзя перекладывать эту ответственность на кого-то другого».

* * *

С раннего детства я сопровождала отца на манифестации против смертной казни и писала письма в министерство внутренних дел. Позже, переехав во Францию, к Сержу, я продолжала делать то же самое уже с Сержем. В редакции газеты France-Soir я познакомилась с Робером Бадентером и написала статью «Браво», адресованную присяжным из Труа, участвовавшим в суде над Патриком Анри. Я полагала, что этот процесс ознаменует отмену смертной казни во Франции. Серж говорил, что ему на все это плевать, и мне даже кажется, что моя активность его раздражала, хотя он все-таки помог мне написать письмо президенту Жоржу Помпиду.

* * *

Без даты

Все, чего я сейчас хочу, – это ребенок. Пока это только мечты, что неудивительно, учитывая, что мы спим вместе не чаще трех раз в месяц. Моя жизнь представляется мне ненормальной: играть с самой собой, когда ты замужем, представляется мне унизительным, и я чувствую, как у меня портится характер. Меня потихоньку душит чувство, что я нелюбима и нежеланна. Джон всегда говорил по поводу Уллы: «Мы постарались сделать ребенка». Я думаю, что это правда, с ней он и в самом деле очень постарался, чего не скажешь обо мне. У меня паршивое настроение. Почему? Потому что у него никогда нет на меня времени? Или потому, что он не хочет, чтобы я – в отличие от Уллы – родила ему ребенка? Или я больше не внушаю ему страсти? Я не могу с ним даже поговорить, а мне надо ему сказать, что мне одиноко и это приводит меня в отчаяние, но каждый раз, когда я пытаюсь объяснить ему, что у меня на уме, он только отмахивается и бросает: «Давай не сейчас». Очень хорошо. Только я боюсь, что, если мы не поговорим прямо сейчас, потом будет поздно. Мне 19 лет, и я чувствую себя старухой. Мне нужно немножко любви, чтобы быть счастливой, но у него нет времени на любовь. Это превращается у него в привычку. Никогда бы не подумала, что со мной такое случится. Я плачу каждую ночь. Он ничего мне не прощает. Если я что-нибудь сделаю не так, он никогда не скажет: «Не переживай! Когда я был моложе, я тоже делал глупости! Так что не волнуйся! Я люблю тебя несмотря ни на что!» От него таких слов, а еще лучше – поцелуя – не дождешься. Сейчас я сплю в другой комнате, одна, потому что бужу его своим плачем. Он меня не утешает, не гладит, не целует. Пробурчит: «Заткнись, чтоб тебя!» – и перевернется на другой бок.

Завтра утром я проснусь и попрошу у него прощения. Не знаю почему, но мои опухшие глаза заставляют его делать вывод, что я в чем-то виновата. Потом он скажет: «Чай?» – и я пойду на кухню его заваривать и принесу ему газеты. Он прочтет одну, за ней вторую… Я наполню ему ванну, он побреется и примет ванну. Все в том же унынии я провожу его до дверей. Он бросит мне: «Cheer up!»[70]70
  Не вешай носа! (англ.)


[Закрыть] – и испарится. Я выйду на балкон помахать ему на прощание рукой, его фигура скроется вдали, а я опять буду плакать. Делать мне будет нечего. Я нарочито медленно вымоюсь и оденусь. Мне совершенно НЕЧЕГО делать весь длинный день. Работы у меня нет. Возможно, я пойду на очередной урок вождения, или схожу в гости к кому-нибудь такому же одинокому, или отправлюсь тратить деньги. Может, навещу папу, и он меня развеселит. Обычно он тоже целыми днями сидит один.

Джон скажет: «Я позвоню тебе ближе к обеду. Ты будешь дома?» Я подумаю: «Может, да, а может, и нет». Не исключено, что я даже произнесу это вслух, но на самом деле я буду сидеть на месте, потому что я его люблю и хочу слышать его голос. Правда, я не думаю, что он расстроится, если меня не будет дома; зато я точно расстроюсь. Мне грустно и плохо. Все, что я сейчас могу сказать, – это что я его люблю, хотя моя гордость страдает оттого, что я до такой степени его люблю и беспрестанно задаю себе вопрос: «А он любит меня так же, как я его?» Или еще хуже: «А он любит меня так же, как любил других женщин?»

Послушай, даже когда он спит, а я терзаю себя подобными вопросами, я ему не нужна. Я надеялась, что он будет настаивать, чтобы я спала с ним, но, знаешь, это не так. Я понимаю, что замыкаюсь в себе, становлюсь холодной, заледеневшей изнутри, состоящей из раненого самолюбия и неосуществленных желаний. Я становлюсь мелодраматичной. Это опасное ощущение, оно питает не поддающиеся контролю чувства и эмоции, и с ним надо покончить. Сделать это может только Джон. Но как это осуществить, если мы вообще не общаемся, а у него нет времени на чувства?

Ты так нужен мне, Джон, я так тебя люблю, пожалуйста, не дай мне засохнуть. Джон, я люблю тебя. Я знаю, что должна не реагировать на происходящее в настоящем, а думать о будущем, но какое у меня будущее? Работа? У меня нет ничего стоящего, ничего такого, чем я дорожила бы больше, чем тобой. В том-то все и дело. А что до остального… Я боюсь одиноких дней и часов, ничем не заполненных, бесполезных минут, вместе с которыми утекает моя жизнь. Я способна на большее, у меня есть мозги, воображение и чувства, я люблю людей, но у меня должна быть цель. Если бы у меня был ребенок, больше я ни в чем не нуждалась бы. Во всяком случае, я стала бы добрее.

1966

Понедельник 3 января

В субботу закончили работу над «Отелем „Цветок страсти“». Она была не слишком утомительной, но все же я рада, что целую неделю ничего не буду делать, а 11-го мы уезжаем в Нью-Йорк. Не знаю, какую работу буду искать потом. На вечеринке встретила Уоррена Битти; он сказал, что видел меня в Риме с Джоном. Я ему нравлюсь; он расточал мне комплименты и без конца говорил про меня Джону всякие любезности. По его словам, я умею смешить и он подумывает о том, чтобы предложить мне роль в своем будущем фильме. В субботу он был на утреннем представлении «Отеля…», но таинственным образом исчез после антракта. Джон повел себя очень мило, потому что я решила, что спектакль провалился, а Уоррен счел меня бездарью. Правда, Джон от кого-то слышал, что Уоррен раздает обещания направо и налево, но никогда их не исполняет. Джон – сама доброта. О, чуть не забыла: я познакомилась с Питером О’Тулом. Он просто чудо, как и его жена. Мы проговорили до трех часов ночи.

Воскресенье, утро

Позвонил Уоррен. Сказал, что ушел в антракте потому, что ему надо было позвонить режиссеру и продюсерам, но, поняв из разговора, что у них сейчас Чарли Чаплин, решил к ним присоединиться. Вроде бы Чарли Чаплин хорошо обо мне отозвался. Там они и застряли и не пришли на второе представление, и это к лучшему, потому что оно было последним, на всех нас напал дурацкий смех, и мы играли кое-как. Все же это лучше, чем услышать похвалу от С.С.

Пятница, Брайтон

Только что посмотрела спектакль с маминым участием. Она была блистательна – живая, органичная, – и пьеса мне понравилась, хотя я готовилась к худшему. Сэр Ральф был восхитителен, его игра меня по-настоящему растрогала. Мы с мамой прошлись до побережья – прекрасная прогулка. Я, как была в черных шерстяных чулках, зашла в воду, позволив прибою замочить мне ноги, и умылась морской водой. Мы с мамой проговорили до четырех часов утра. Это было замечательно. Я совсем не чувствовала усталости и не заметила, как пролетело время. Как же я ее люблю.

Какое-то время мне казалось, что все настроены против меня, а она – больше всех. Я думала, что она меня не любит и завидует моей свободе и той легкости, с какой я без всяких видимых усилий отвоевала себе место под солнцем. Меня не покидало чувство, что она ревнует меня к отцу, которого я обожаю, а его упрекает в том, что он постоянно оказывает мне знаки внимания. С моей стороны это был чистый эгоизм, и сейчас я понимаю, что, бесконечно жалея себя, наносила ей глубокую обиду. Должно быть, она чувствовала себя брошенной и никому не нужной – и все из-за меня. Я понятия не имела, что она только и говорила что обо мне, и волновалась из-за всего, что со мной происходило. Своей холодностью и равнодушием я как будто отхлестала ее по щекам. Подозреваю, что жизнь у нее была несладкая, и она, наверное, часто чувствовала себя одиноко. Я помню, что она поддержала меня, когда я сказала, что хочу стать актрисой; с тех пор папа твердит, что она чуть ли не принудила меня пойти на сцену. Она даже не пыталась защищаться, а я попросту забыла о ее существовании, о ее любви, ее помощи и ее потребности быть частью моей жизни. Она такая гордая… Она все всегда держит в себе, никогда ни о чем не говорит, пока ее не доведут до кипения, и только тогда она выплескивает наружу всю горечь обид, которые пожирают ее изнутри. До чего же легко причинить боль тому, кто так тебя любит. Так у нас все и шло. Видимо, у меня в голове сложилась совершенно превратная картина: мама вечно всем недовольна, она ко мне несправедлива, ну и ладно, я тоже буду с ней холодна, все равно я всегда все делаю не так, а она никогда меня не понимала… Оказывается, она страшно переживала из-за того, что я не приглашаю ее к нам. Какое счастье, что эту ночь мы провели вместе. У меня ощущение, что теперь я наконец-то ее узнала, и это прекрасно.

Мама сказала, что утром ей звонил ее режиссер. «Это твою дочь мы видели в театре?» – спросил он. Мама подтвердила, и тогда он сказал: «Так я и думал. Я сидел рядом с прелестной девочкой с удивительно черными глазами и длиннющими ногами в черных чулках; я заметил у нее на пальце обручальное кольцо и подумал, что она слишком юна, чтобы быть замужем. Под креслом у нее стояла огромная корзина. Через некоторое время из корзины донеслось тиканье. Curioser and curioser[71]71
  «Все страньше и страньше» – цитата из «Алисы в Стране чудес» Л. Кэрролла в переводе Н. Демуровой. – Прим. пер.


[Закрыть]. Замужнее дитя с корзиной, в которой тикает бомба… Я понял, кто она такая, по твоему описанию: малость с приветом, очень молодая, ходит с огромной корзиной».

Без даты

Вчера вечером я выставила себя в глупом свете. Мы с Ником и Джоном пошли ужинать в «Кассроль». Не знаю почему, но разговор зашел о бывших подружках Джона, и я повторила то, что уже говорила не раз: что я хочу увидеть фотографию Уллы. Джон пришел в ярость и сказал, что прошлое осталось в прошлом и что он в любом случае не желает, чтобы я на нее смотрела. Ник добавил, что он прав и что я все разрушаю. Джон спросил, до каких пределов доходит мое любопытство, и я ответила, что считаю свой интерес нормальным – я же не собираюсь над ней издеваться или что-нибудь в этом роде, – и что отношусь к ней с большой симпатией. Мне грустно, что у меня не такая фигура, как у нее, но, если нельзя быть такой же красивой, имеет смысл быть хотя бы другой. Готова спорить, что Джону хотелось бы посмотреть фотографии моих бывших дружков, если бы они у меня были или если бы я от одного из них родила ребенка. Как бы там ни было, я заявила, что больше не буду об этом говорить и самую память об этом поставлю в рамку с черным траурным кантом. Джон за весь вечер не сказал мне больше ни слова. А мне всего-то и нужно было, что услышать от Джона: «Я люблю тебя, ни о чем не беспокойся». Но он этого не сделал, а потом сказал, что плохо себя чувствует и хочет спать. Он и правда заснул сразу, как только лег. Я шептала ему: «Ты меня любишь? Ты меня понимаешь?» Но он спал и меня не слышал. В комнате было темно, ледяная луна тактично удалилась, уступив место серому туману. Голова у меня гудит от ночных обид. Я утратила свою мечту.

* * *

От Трейси Рид – дочери Кэрола и Пемпи – я услышала, что Микеланджело Антониони проводит в одной из студий в окрестностях Лондона пробы к фильму «Фотоувеличение». Там была большая черная стена. Мне дали кусок мела и попросили написать свое имя. Через каждые три буквы меня поворачивали в профиль, чтобы убедиться в моей фотогеничности. Происходило это так. Я написала: J, A, N – профиль; E, B, I – профиль. Вошел какой-то итальянец и сказал: «Крупнее! Напишите свое имя как можно более крупно!» Я начала сначала: J, A, N – профиль; E, B, I – профиль. «Это так вы хотите получить роль? – спросил итальянец. – Вы считаете себя такой великой, что пишете свое имя такими огромными буквами?» От смущения я не нашлась с ответом, хотя должна была ему сказать: «Вы же сами меня об этом попросили! Или меня пробуют на роль политической активистки? Типа Ban the Bomb![72]72
  «Долой бомбу!» (англ.) – лозунг сторонников Кампании за ядерное разоружение. – Прим. пер.


[Закрыть]?» Итальянский синьор гнул свое: «Вы что, рассчитываете таким образом обольстить режиссера?» Тут я не выдержала и расплакалась. Тогда ко мне подошел другой синьор, очень элегантный, с приятными манерами, и сказал: «Это все, что я хотел видеть». Это был Антониони. Он дал мне несколько страниц сценария, велел ехать домой и хорошенько подумать, потому что сниматься предстояло совершенно обнаженной. На размышления он дал мне несколько дней. Дома я обо всем рассказала Джону Барри, и он сказал, что у меня ни за что не хватит на это духу, потому что я всегда выключаю свет, когда раздеваюсь. Впрочем, он добавил, что Антониони – великий режиссер, о чем я понятия не имела, и что если уж сниматься голой, так только у него, потому что игра стоит свеч. Но я все равно не осмелюсь. Я осмелилась.

Я провела несколько незабываемых дней с Джиллиан Хиллс. Во всем «веселящемся Лондоне» Антониони не смог найти для нас костюмы и сам нарисовал эскизы наших платьев и туфель, он же был архитектором. Ее одели в розовые, а меня – в зеленые колготки; меня перекрасили в блондинку, а ее – в брюнетку. Для нас съемки начались в небольшом домике. Мы снимались с Дэвидом Хеммингсом, который вел себя как ангел. Когда я пыталась спрятаться от камер, которых насчитывалось по меньшей мере три, он сказал мне: «Скорее уж вам следовало бы прятаться от меня». Уличные мальчишки забирались на фонари, чтобы подсмотреть, что происходит на площадке, где как раз снимали сцену с документами. Антониони проявил себя настоящим перфекционистом. Помню, как он накричал на гримершу, у которой не оказалось под рукой пульверизатора, чтобы изобразить пот. Она думала, что просто нанесет капли влаги на лицо Дэвида рукой, но Антониони моментально это заметил. Он страшно злился, если кто-нибудь хоть на сантиметр передвигал предметы мебели, которые он расставил в точном соответствии со своим замыслом; а он тщательно обдумывал абсолютно все, ничего не оставляя на волю случая. На самом деле в «Фотоувеличении» мы с Джиллиан Хиллс служим своего рода отвлекающим маневром, средством подчеркнуть, как растет напряжение Дэвида Хеммингса, пока он проявляет свои фотоснимки. Я помню один план из фильма, который преследует меня всю жизнь: я в сумерках иду через парк, поднимаю глаза к кронам деревьев – картинка практически черно-белая – и слушаю вой ветра в листве; затем мой взгляд скользит вниз по древесному стволу, и я с ужасом понимаю, что сейчас он наткнется на фигуру Ванессы Редгрейв, склоненную над мертвым телом.

Джон Барри обрадовал меня, когда рассказал, что в Нью-Йорке очередь перед кинотеатром, где шел фильм, тянулась вокруг всей площади Таймс-сквер, а киномеханики вырезали из ленты кадры, запечатлевшие нас с Джиллиан в обнаженном виде. Если я не ошибаюсь, это был первый случай, когда в кино целиком показали обнаженное тело. Газеты подняли страшный скандал. Ко мне прилепилась кличка «Джейн Фотоувеличение Биркин». Она не отлипала от меня до того момента, когда я превратилась в «Джейн Я-тебя-люблю Биркин». В 1967 году, когда фильм показали на Каннском фестивале и он получил Золотую пальмовую ветвь, я была беременна Кейт и уже ходила с необъятным животом. Заранее напуганная шумихой, я отправила мать посмотреть «Фотоувеличение» в кинотеатре на Кингс-Роуд, но она, как всегда, оказалась на высоте: «Это прелестно! Вы там как две девочки в городском бассейне!» Я испытала огромное облегчение. Никто меня не узнал. Фильм не принес мне никакой славы, никто не засыпал меня предложениями новых ролей, зато несколько месяцев спустя у меня появилась Кейт.

* * *

Калифорния

Сегодня я впервые за пять дней выбралась на калифорнийский пляж, потому что наконец-то установилась хорошая погода. До того шел дождь и висел туман. Говорят, здесь это часто бывает. Я не особенно надеюсь загореть, но все равно приятно. Рассчитываю завтра вернуться домой. Страшно скучаю по Джону. Он сказал, что загорел и похорошел, хотя провел в Истбурне всего пару дней или что-то в этом роде. С ума сойти, гр-р-р-р…

В четверг я ходила к Тони Кёртису на пробы к фильму «Не гони волну». Не знаю, подойду я им или нет. Вроде бы они остались мной довольны, но у меня такое ощущение, что им нужна звезда – они придают огромное значение громким именам. Не исключено также, что я слишком молодо выгляжу, а они не хотят иметь проблем – мне на вид не больше шестнадцати лет. Не знаю, чем все кончится.