Текст книги "Вернувшиеся"

Интуиция подсказывала Харольду вернуться домой, но сын тащил его в другом направлении. Мальчик повернул на север и, все еще держа отца за руку, зашагал к густому лесу. Вскоре они оказались в подлеске – среди редких сосен и белых дубов. Время от времени в кустах раздавался шум удиравших от них животных. С макушек деревьев взлетали напуганные птицы. Порывы ветра приносили запахи земли и сосновых иголок. Тучи, собиравшиеся у горизонта, предвещали скорый дождь.

– Куда мы идем? – поинтересовался Харольд.

– Как мулы появляются в амбаре? – внезапно спросил Джейкоб.

– Мы можем заблудиться, – сказал Харольд.

– Благодаря по-о-ослам.

Старик засмеялся.

Вскоре до них донесся запах тины. Отец и сын продолжали идти. Харольд вдруг вспомнил то время, когда он, Люсиль и Джейкоб ходили рыбачить на мост у озера Уокамоу. Мост едва возвышался над водой, поэтому Люсиль, проведя полчаса за рыбалкой, решила позабавиться и столкнуть Харольда в воду. Но он увидел ее приближение и, увернувшись, отпрыгнул в сторону, а его жена по инерции полетела в прибрежную заводь. Когда она наконец выбралась из воды и вышла на набережную, вид у нее был еще тот! Намокшие джинсы и хлопчатобумажная рубашка висели на ней, как на вешалке. Мокрые волосы были украшены листьями и обрывками водорослей.

– Мама, ты поймала рыбу? – усмехаясь от уха до уха, спросил ее Джейкоб.

И тогда без лишних слов Харольд и Люсиль схватили мальчика за руки и за ноги, раскачали его и с веселым смехом бросили в воду. Казалось, что это было на прошлой неделе, подумал старик.

Вскоре лес поредел. Перед Джейкобом и Харольдом медленно текла река.

– Мы не взяли с собой запасное белье, – глядя на берег, сказал Харольд. – Что подумает твоя мама? Если мы вернемся домой в мокрой и грязной одежде, она устроит нам настоящую взбучку.

Тем не менее старик снял туфли и закатал штанины вверх, позволив своим тощим ногам увидеть солнечный свет – впервые за долгие годы. Он помог мальчику закатать штанины выше коленей. Джейкоб с радостной усмешкой снял рубашку и сбежал с крутого склона к реке. Через миг он был уже по пояс в воде. Мальчик быстро нырнул и вынырнул.

Услышав детский смех, Харольд покачал головой и вопреки себе снял рубашку. Торопливо, но по-стариковски, он тоже подбежал к реке и присоединился к играм маленького мальчика.

* * *

Они плескались в воде, пока не устали окончательно. Затем отец и сын медленно вышли из реки и, найдя пятно травы на берегу, разлеглись там, словно крокодилы. Солнце мягко массировало их тела. Харольд устал, но был счастлив. Он чувствовал, что какая-то часть внутри его очистилась.

Открыв глаза, он посмотрел на небо и деревья. Неподалеку росли три сосны. Их вершины соединялись в один общий пучок и вымарывали солнце, спустившееся в нижний угол небосвода. Их переплетение ветвей создавало любопытный узор. Какое-то время Харольд лежал на траве и смотрел на него.

Затем он сел, поморщившись от боли, которая начала распространяться по телу. Он чувствовал себя старее, чем привык. Харольд подтянул колени к груди и обхватил их руками. Он почесал щетину на подбородке, осматривая берег реки. Ему уже доводилось бывать тут прежде – на этом самом месте с тремя соснами, которые лениво поднимались из земли и объединялись в нерушимый союз на небольшом сегменте неба.

Джейкоб с сопением спал на траве. Его тело медленно обсыхало под лучами заходящего солнца. Несмотря на слухи о том, что «вернувшиеся» почти не спали, в те моменты, когда они все-таки погружались в сон, их тела пребывали в чудесном всепоглощающем покое. Любой мог бы позавидовать такому мирному спокойствию. Казалось, в его теле вообще ничего не происходило, кроме медленного и естественного биения сердца.

Спит мертвым сном, подумал Харольд.

– Так он и является мертвым, – напомнил он себе шепотом.

Джейкоб открыл глаза. Взглянув на небо, он моргнул и резко сел.

– Папа? – крикнул мальчик. – Папочка, ты где?

– Я здесь.

При виде отца его страх пропал так же внезапно, как и возник.

– Мне приснился сон.

Инстинкты советовали Харольду усадить ребенка на колени и расспросить его о сновидении. Он так и поступил бы годы назад. Но старик напомнил себе, что мальчик не был его сыном. 15 августа 1966 года Джейкоб Уильям Харгрейв покинул этот мир. То есть существо, сидевшее рядом с ним, являлось чем-то другим. Имитацией смерти для живого человека. Оно ходило, говорило, играло и смеялось, как маленький Джейкоб, но эта иллюзия не могла быть его сыном. Она не могла быть им по законам вселенной. И даже если такое копирование объяснялось неким «чудом», Харольд все равно не принял бы его.

Однако если мальчик не был его сыном, а представлял собой лишь хитрую конструкцию из света и часовых механизмов – если он являлся воображаемым образом, сидевшим на траве рядом с ним, – этот фантом по-прежнему выглядел ребенком. Харольд не был таким закостенелым и злым человеком, чтобы отворачиваться от детских просьб и надежд.

– Расскажи мне о твоем сне, – попросил старик.

– Его трудно вспомнить.

– Да, сны бывают такими.

Харольд медленно встал, потянул затекшие мышцы и начал надевать рубашку. Джейкоб сделал то же самое.

– Кто-то гнался за тобой? – спросил его отец. – Так случается во многих снах. По крайней мере, в моих. Иногда это реально страшно, когда кто-то преследует тебя.

Мальчик кивнул головой. Харольд принял его молчание как намек на продолжение беседы.

– Или это был сон о падении?

– Как ты узнал?

– Потому что ты подергивал ногами и махал руками. Вот так.

Харольд вскинул руки вверх, подергал ногой и устроил из этого смешное эксцентричное шоу. Полуодетый и в мокрых штанах, суча ногами и махая руками, он выглядел глупее, чем за все десятилетия своей долгой жизни.

– Еще немного, и я бросил бы тебя в реку, чтобы заставить проснуться!

И тогда Харольд вспомнил что-то страшное. С ужасной ясностью и остротой он вспомнил это место с тремя соснами, которые тянулись вверх к открытому куполу неба. Именно здесь полвека назад они нашли труп Джейкоба. Именно здесь все обещания жизни, которые они считали возможными, распались на мелкие части. Это было место, где он держал на руках безжизненное тело Джейкоба и плакал, содрогаясь от горя.

Реакцией Харольда на жуткое воспоминание – в присутствии знакомых деревьев и существа, похожего на его сына, – был гомерический смех.

– Да, это что-то! – сказал он сквозь слезы.

– О чем ты, папа? – спросил Джейкоб.

Харольд разразился новым приступом смеха. Затем они оба смеялись. Хотя вскоре их веселье было нарушено солдатами, которые вышли цепью из подлеска. Они оказались настолько вежливыми, что оставили винтовки в джипах и «хамви». Они даже не держали в руках пистолеты, которые мирно дремали в их кобурах. Облавой руководил полковник Уиллис. Заложив руки за спину, он с усмешкой подошел к Харгрейвам. Его грудь выдавалась вперед, как у бульдога. Джейкоб спрятался за ногой отца.

– Я не хотел так поступать, – сказал полковник Уиллис. – Действительно не хотел. Вам следовало вернуться домой.

Этот момент был началом трудного времени для Харольда, Люсиль, их сына и бесчисленного множества других людей.

Но старик опять лишь рассмеялся.

Нико Сатил. Эрик Беллоф. Тимо Хайдфелд

Эта тихая улица в Рочестере никогда не видела таких волнений. Транспаранты дублировали надписи на английском и немецком языках. Впрочем, немцы поняли бы все, если бы там даже не было перевода. Уже несколько дней их убежище окружали толпы. Люди кричали и махали кулаками. Иногда в закрытые жалюзи влетал кирпич или стеклянная бутылка разбивалась о стену дома. Это случалось так часто, что подобные звуки больше не пугали их.

«Нацисты, убирайтесь домой», – гласили многие плакаты. На других читалось: «Возвращайтесь в ад, проклятые ублюдки!»

Мистер Гершон посмотрел в окно и печально поморщился.

– Они просто напуганы, Николас, – сказал он. – Им тяжело принять такое.

Голос маленького сухопарого мужчины с пестрой черно-белой бородой дрожал от тревоги.

– Простите нас, – прошептал Эрик.

Он был старше своих сослуживцев на несколько лет, но мистер Гершон считал его таким же юношей, как и Нико. Пригнувшись, чтобы не маячить в окне, старик присел на корточки около солдат. Он похлопал Нико по руке.

– Что бы ни случилось с нами, это будет не по вашей вине. Я сам так решил. Это было выбором моей семьи.

Нико едва заметно кивнул головой.

– Я присоединился к армии по воле моей матери, – сказал он. – Она боготворила фюрера. А мне хотелось поступить в колледж и позже стать учителем английского языка.

– Хватит о прошлом, – проворчал Тимо.

Они с Нико были одногодками. Его темные волосы ниспадали на глаза и худощавое лицо с острыми скулами. Он выглядел так, как изображали нацистов, хотя и вел себя совершенно иначе.

Снаружи полицейские пытались разделить толпу на части. Они уже несколько дней отгоняли протестантов от дома. На лужайку Гершона въехало полдюжины больших грузовиков. Они остановились. Затем началась выгрузка солдат, ощетинившихся винтовками.

– Я еще раз попробую поговорить с ними, – со вздохом сказал мистер Гершон.

– Им нужны мы, – ответил Эрик, указав на шестерых нацистских солдат, которых семья Гершона безуспешно прятала весь прошлый месяц.

Это были ни в чем не повинные юноши, пойманные в нечто большее, чем они могли понять, – в невероятную иллюзию, похожую на их прошлую жизнь.

– Они хотят убить нас, верно?

Снаружи кто-то из активистов взял рупор и начал выкрикивать речовки в направлении дома. Толпа оживилась.

– Возвращайтесь в ад! – кричали люди.

– Собирайте семью и уходите, – сказал Нико.

Другие солдаты жестами выразили свое согласие.

– Мы сдадимся. Это зашло слишком далеко. Как участники войны, мы заслуживаем ареста и трибунала.

Мистер Гершон со вздохом присел на корточки. Дрожь сотрясала его хрупкое тело. Он вновь похлопал Нико по руке.

– Вы уже умерли однажды, – сказал он. – Разве такого искупления не достаточно? Мы не отдадим вас на растерзание. Мы докажем им, что войны создаются отдельными личностями и что люди разных эпох могут относиться друг к другу более разумно. Мы способны жить с вами в мире – например, моя еврейская семья и вы, молодые немецкие парни, которым безумный садист отдал приказ: «Наводите ужас и делайте все, что угодно!»

Он посмотрел на жену.

– Мы должны показать нашим согражданам, что в мире существует прощение.

Супруга встретила его слова решительным согласием.

Наверху послышался звук разбитого стекла, за которым последовало громкое шипение. Что-то ударилось о стену рядом с подоконником. Под окном начало расцветать белое облако.

– Газ! – прикрыв ладонью рот, сказал Тимо.

– Все нормально, – мягким тоном произнес мистер Гершон. – Пусть все случится мирно и спокойно.

Он посмотрел на немецких солдат.

– Вы не должны оказывать сопротивление, – продолжил старик. – Они арестуют нас, и все этим кончится.

– Нет, нас убьют! – крикнул Тимо. – Мы должны сражаться до последнего патрона!

– Он прав, – сказал Эрик.

Парень встал и, подойдя к окну, осторожно выглянул наружу. Возможно, он подсчитывал количество людей с оружием.

– Нет, – настойчиво произнес мистер Гершон. – Мы не можем этого позволить! Если вы будете сражаться, вас убьют, и все люди запомнят только одно – что мой дом был заполнен нацистскими солдатами, которые даже после возвращения из могил могли лишь воевать и убивать мирных граждан!

Раздался стук в дверь.

– Спасибо вам, герр Гершон, – сказал Нико. – Вы…

Треск выбитой двери оборвал его фразу.

Глава 8

Три недели назад сварливого мужа Люсиль и ее ранее умершего сына арестовали по надуманному обвинению в хулиганских действиях. И хотя, по общему признанию, они не совершали ничего предосудительного, все адвокаты мира потерпели бы фиаско, отстаивая невиновность Харольда Харгрейва. А ведь он был только раздражительным стариком. Статус мертвого, но ныне ожившего Джейкоба тоже не подвергался в суде никакому сомнению. Хотя Люсиль частично поддерживала общие взгляды на права людей и неизбежную несправедливость прокуроров, она всем сердцем верила, что винить тут можно было только Бюро.

Ее семья не сделала ничего плохого. Харольд с сыном совершали прогулку по своему участку – не на правительственной земле, а в пределах частных владений. Затем им пришлось пройти по шоссе, которое было оккупировано людьми из Бюро. Поэтому солдаты выследили их и арестовали за несоблюдение президентского указа.

После их ареста Люсиль, несмотря на упорные попытки заснуть, фактически не спала всю ночь. После этого сны обычно приходят с настоятельностью судебной повестки – то есть в самое непредсказуемое и неучтивое время. Вот почему Люсиль, одетая в лучший воскресный наряд, обмякла теперь на церковной скамье, с головой, повисшей под тем знакомым углом, который часто можно видеть у детей, не выспавшихся ночью. Ее лоб покрылся испариной. Июнь уже вступал в свои права, и каждый день казался финской сауной.

Люсиль приснился сон про рыбу. Ей снилось, что она стояла в толпе людей, которые умирали от голода. У ее ног находилось пятигаллоновое пластмассовое ведро, наполненное окунями, форелью, камбалой и морскими окунями.

– Я помогу вам, – крикнула она. – Идите сюда. Вот. Берите. Идите ко мне. Я сожалею о вашем положении. Да, берите. Пожалуйста, не стесняйтесь. Идите ко мне. Я накормлю вас. Простите меня. Вот, берите. Я прошу у вас прощения.

Люди, окружавшие ее, были «вернувшимися». Она не знала, по какой причине извинялась перед ними, но ей казалось это важным.

– Мне очень жаль. Я попытаюсь помочь. Идите сюда. Берите, не стесняйтесь. Вот. Держите. Мне очень жаль. Но вы не беспокойтесь. Я помогу вам. Вот, берите.

Пока она дремала на скамье, ее губы двигались по собственной воле.

– Мне очень жаль, – сказала она вслух. – Но не волнуйтесь. Я всем помогу.

Толпа придвинулась ближе и начала роиться вокруг нее. Люсиль теперь видела, что она и «вернувшиеся» находились в невероятно большой клетке. Стальные прутья были опутаны колючей проволокой. Внезапно клетка стала сжиматься.

– О, Боже! – громко воскликнула она. – Не бойтесь. Я помогу вам!

И тут она проснулась. Люсиль с испугом поняла, что на нее смотрело все собрание баптистской церкви Аркадии.

– Аминь, – с улыбкой сказал пастор Питерс. – Даже в своих снах сестра Харгрейв помогает обездоленным и нищим. Почему же остальные не делают этого, находясь в пробужденном состоянии?

Он продолжил проповедь, поясняя главы из книги Иова, связанные с христианским терпением.

Люсиль было стыдно не только от того, что она заснула в церкви, но и потому что ее сонный бред отвлек пастора от проповеди. Ее утешала лишь мысль, что в эти дни пастор часто отвлекался от проповедей. Его ум и сердце были заняты чем-то другим, и пока никто из паствы не определил причину этой рассеянности, хотя все понимали, что она действительно существовала и воздействовала на священника.

Люсиль выпрямилась, вытерла пот со лба и, соглашаясь с важным пунктом проповеди, прошептала несвоевременное «аминь». Ее тяжелые веки слипались от усталости. Она открыла Библию и сонно поискала строки, которые цитировал пастор. Книга Иова была не самым большим писанием, но и не таким уж маленьким. Люсиль неловко листала страницы, пока не нашла соответствующий стих. Как только она взглянула на строки, сон вновь увлек ее в свои глубины.

Когда она проснулась второй раз, церковная служба закончилась. В помещении царила тишина. Скамьи опустели. Казалось, что сам добрый Господь решил отправиться в другое место. Пастор был неподалеку вместе с его маленькой женой, чье имя Люсиль никак не могла вспомнить. Они сидели на передней скамье и, улыбаясь, смотрели на старую женщину.

Пастор Питерс заговорил первым:

– Я подумываю использовать в моих проповедях фейерверки. Чтобы служба не казалось такой скучной. Хотя начальник пожарного депо убьет меня за эту идею.

Он пожал плечами, и те поднялись, словно горы, под его жакетом. Брови пастора блестели от капелек пота, но он по-прежнему носил темный шерстяной жакет, чтобы выглядеть человеком Бога, как и полагалось священнику, познавшему терпение.

– Мы тревожимся о вас, – хрупким голосом произнесла его маленькая жена.

Она носила светлое платье и небольшую шляпку, украшенную живыми цветами. Ее улыбка тоже была маленькой. Казалось, что она вот-вот могла упасть в обморок – и, вероятно, даже желала этого.

– Не волнуйтесь обо мне, – ответила Люсиль.

Она выпрямила спину, закрыла Библию и прижала ее к груди.

– Господь поможет всем.

– Сестра Харгрейв, я не хочу, чтобы вы отнимали мой хлеб, – с широкой улыбкой сказал пастор. – Обычно я тут говорю о Божьей помощи.

Его жена перегнулась через спинку скамьи и ласково похлопала ладонью по руке Люсиль.

– Вы выглядите очень усталой. Когда вы спали в последний раз?

– Несколько минут назад, – ответила Люсиль. – Разве вы не видели?

Она печально рассмеялась.

– Извините. Я не хотела язвить. Это мой арестованный муж говорит через меня. Он настоящий дьявол, если вы не знали.

Погладив Библию рукой, она тяжело вздохнула.

– И потом где человеку искать покой, как не в церкви? Разве найдется другое место на земле, где было бы так безопасно и мирно? Лично я так не думаю.

– А дом? – спросила жена пастора.

Люсиль усомнилась в ее искренности. Вопрос мог оказаться завуалированным оскорблением. Но, взглянув на маленькую женщину, она решила дать преимущество ее лучшей и светлой стороне.

– Мой дом теперь не дом, – ответила Люсиль.

Пастор Питерс мягко сжал ее руку. Его большая ладонь теперь покоилась рядом с маленькой ладошкой жены.

– Я говорил с агентом Беллами, – сказал он.

– Я тоже говорила, – поморщившись, ответила Люсиль. – Могу поспорить, что он сообщил вам то же самое, что и мне. «Это не в моей власти…»

Вздохнув, Люсиль пригладила волосы.

– Какой смысл называться правительственным чиновником, если ты ничего не можешь сделать? Если ты не имеешь никаких полномочий и ничем не отличаешься от нас?

– Говоря в его защиту, я мог бы сказать, что он, как представитель правительства, имеет большую власть, чем остальные гражданские лица. Я уверен, что агент Беллами помогает нам, как может. Он показался мне честным человеком. Не он удерживает Джейкоба и Харольда за колючей проволокой. Это делается по воле закона. Кроме того, Харольд сам пожелал остаться вместе с Джейкобом.

– А какой у него был выбор? Джейкоб – его сын!

– Я знаю. Но так поступают немногие. Беллами рассказывал мне, что поначалу лагерь создавали только для «вернувшихся». Однако когда люди, такие как Харольд, не желают расставаться с родственниками, их тоже отправляют за решетку…

Голос пастора затих. Через несколько секунд он продолжил свою речь:

– Я думаю, что так даже лучше. Мы не должны разъединять людей – по крайней мере, не окончательно. Хотя некоторые люди требуют полной изоляции «вернувшихся».

– Харольд решил остаться с сыном, – тихо сказала Люсиль.

– Да, это был его выбор, – согласился пастор Питерс. – Беллами позаботится о них. Как я уже говорил, он добрый и хороший человек.

– Я тоже так думаю. Он понравился мне с первой встречи. Похоже, в Нью-Йорке тоже бывают хорошие люди. Иногда я даже забываю, что он чернокожий.

Люсиль не видела ничего зазорного в своих словах. Ее родители были ярыми расистами, но она, обученная Слову, понимала, что все граждане имели равные права. Цвет кожи современных людей значил столько же, сколько цвет их нижнего белья.

– Хотя теперь, когда я вижу его, – продолжила она, – мне становится интересно, как такой приличный человек – тем более чернокожий – может потворствовать похищению людей… детей… и содержанию их в тюремных камерах?

Голос женщины походил на гром.

– Ну-ну, Люсиль, – сказал пастор.

– Ну-ну, – повторила его жена.

Пастор Питерс обошел вокруг скамьи и, сев рядом со старой женщиной, обнял ее за плечи.

– Они не похищают людей, хотя вам действительно так может казаться. Бюро пытается… разрядить напряженную ситуацию. У нас появилось слишком много «вернувшихся». Я думаю, такие действия Бюро помогают горожанам чувствовать себя в безопасности.

– Неужели в городе стало безопаснее после того, как вооруженные люди забрали из дома больного старика и его маленького сына?

Люсиль едва не уронила Библию. Ее руки снова пробудились к жизни. Когда она сердилась, ее жестикуляция переходила в интенсивную фазу.

– Моего мужа и мальчика удерживают уже три недели. Их поместили в тюрьму без предъявления обвинений. Без элементарных… Проклятье, я не знаю, как сказать! Без процедур, которые напоминали бы закон.

Она посмотрела в окно. Перед холмом, на котором стояла церковь, расстилался город. Люсиль могла видеть школу, вновь возведенные здания и высокие ограждения, солдат и «вернувшихся», согнанных в лагерь, жилые дома, еще не включенные в зону оцепления. Интуиция подсказывала ей, что скоро очередь дойдет и до них.

Вдали, на другой стороне города – там, где за деревьями, на приличном расстоянии, господствовала сельская местность, – находился ее темный опустевший дом.

– О, Господи, – прошептала она.

– Ну-ну, Люсиль, – сказала жена пастора. – Не надо так расстраиваться.

Ее пустые слова не могли остановить пожилую женщину.

– При каждой встрече с этим Беллами я продолжаю говорить ему, что это неправильно – что Бюро совершает ошибку, поступая таким образом. Но у него одна отговорка: он ничего не может сделать. В лагере теперь заправляет полковник Уиллис. Все приказы исходят от него. Я ничего не могу поделать, повторяет мне Беллами. Что он этим хочет сказать? Он человек или кто? Разве люди не способны на тысячу дел в любой ситуации?

По щекам Люсиль стекали капли пота. Пастор и его жена отдернули от нее руки, словно она была электрической плитой, которую включили без предупреждения.

– Люсиль, – понизив голос, сказал мистер Питерс. – Даже если агент Беллами не знает, что делать, у Бога имеется план.

Священник говорил весомо и медленно. Он знал, что это успокаивало возбужденных людей, хотели они того или нет. Пожилая женщина смотрела на Библию, которая лежала на ее коленях. На ее лице застыло вопрошающее выражение.

– Но прошли уже недели, – возразила она.

– Ваши любимые живы. Верно?

– Я полагаю, да.

Она открыла Библию наугад. Ей хотелось увидеть слова заверения, и только Библия могла утешить ее.

– Но они…

Она искала добрые слова. Люсиль почувствовала бы себя лучше, если бы нашла какую-нибудь правильную фразу.

– Они… заточены.

– Они находятся в школе, где каждый ребенок этого города учился читать и писать, – ответил пастор.

Он снова обнимал Люсиль за плечи.

– Да, я знаю, что сейчас она выглядит иначе, с солдатами и колючей проволокой. Но это по-прежнему наша городская школа. То самое здание, в которое годы назад ходил Джейкоб.

– В ту пору школа была новой, – перебила его Люсиль.

Ее ум погрузился в воспоминания.

– Я уверен, что она была красивой, – поддержал ее пастор.

– О, да! Она была красивой. Сияла новыми красками. Здание не выглядело таким большим. Это позже появились пристройки. Когда город стал старше и больше, там провели реновацию территории.

– Значит, мы можем считать, что ваши муж и сын находятся в старой школе.

Люсиль промолчала.

– У них имеется крыша над головой. Они сыты.

– Потому что я ношу им пищу!

– Лучшую пищу во всей округе!

Пастор со вздохом посмотрел на свою супругу.

– Я часто советую своей любимой напроситься к вам в ученицы и потратить пару недель на уроки кулинарии. Так она могла бы выведать секрет вашего персикового кобблера[2]2
  Фруктовый пирог.


[Закрыть].

Люсиль с улыбкой отмахнулась рукой.

– В том рецепте нет ничего особенного, – сказала она. – Кстати, я ношу еду и Мартину Беллами.

Немного помолчав, она добавила:

– Как я уже говорила, он нравится мне. Я считаю его хорошим человеком.

Пастор мягко похлопал ее по спине.

– Конечно, он хороший. Харольд, Джейкоб, агент Беллами и все остальные, кому довелось попробовать ваш кобблер, все выражают вам свою признательность. Я слышал, вы приносите в лагерь большое количество еды. Люди ежедневно благодарят вас за это.

– То, что правительство сделало их пленниками, еще не означает, что они должны питаться помоями, которые дают им солдаты.

– Мне говорили, что они получают пищу из службы доставки некоей миссис Браун. Как теперь называется ее фирма? Ах, да! «Наша пища – гордость нации».

– Вот я и говорю, что помои.

Они засмеялись. Когда смех утих, пастор бодро произнес:

– В лагере наводят порядок. Харольд и Джейкоб получат все необходимое.

– А вы сами там бываете?

– Конечно.

– Благослови вас Господь, – сказала Люсиль.

Она похлопала священника по руке.

– Им нужен пастырь. Там каждый нуждается в утешении.

– Я делаю, что могу. Передаю их просьбы агенту Беллами. Мы с ним часто встречаемся. Он кажется мне приличным человеком. Я верю, что он помогает всем задержанным по мере своих сил. Но поскольку ситуация ухудшается и количество «вернувшихся» возрастает, Бюро приходится ужесточать…

– Им дали в начальники этого ужасного полковника Уиллиса.

– Мне он тоже не нравится.

Люсиль поджала губы.

– Кто-то должен положить конец его произволу.

Ее тихий голос походил на журчание воды в глубокой расщелине.

– Он грубый человек, – сказала пожилая женщина. – Это видно по его глазам. Чем дольше вы смотрите в них, тем дальше они убегают от вас в сторону. Видели бы вы его, когда я пришла к нему, чтобы забрать Харольда и Джейкоба. Он был холодный, как декабрь. Живая гора апатии.

– Бог найдет способ.

– Да, – согласилась Люсиль, хотя после трех недель одиночества она сомневалась в этом все больше и больше. – Бог найдет какой-нибудь способ. И все же я волнуюсь.

– У каждого из нас свои тревоги, – смиренно ответил священник.

Вот уже несколько десятилетий Фред Грин жил один в пустом доме. Он привык к тишине. Его мало заботила кулинария, поэтому он вполне обходился морожеными полуфабрикатами и переваренным мясом. Раньше приготовлением пищи занималась Мэри.

Когда Фред не работал на своих полях, он приходил на лесопилку и выполнял любые поручения, которые ему давал управляющий. Домой он возвращался поздно – почти затемно. И каждый вечер его тело уставало больше, чем днем раньше. В последнее время он редко получал работу. Слишком много желающих собиралось на рассвете у лесопилки в ожидании управляющего. А когда тот приходил и выбирал рабочих, предпочтение в основном отдавалось молодым парням. Конечно, опыт имел свои преимущества, но когда требовалась физическая сила, он не мог конкурировать с крепкими юношами. Фред чувствовал себя старой повозкой, катившейся под горку. И с этим ничего нельзя было поделать.

Приходя домой вечерами, Фред Грин готовил ужин, устраивался перед телевизором и включал новостной канал, где велись разговоры о «вернувшихся». Он почти не слушал дикторов. Большую часть времени он тратил на злобные комментарии, разоблачая этих подлых создателей неприятностей, которые обманывали честных людей. Фред лишь мельком улавливал новости о нараставшем потоке «вернувшихся», и любое сообщение вызывало у него тревогу. Он предчувствовал приход последних дней.

Но к этому добавлялось кое-что еще – неприятности, с которыми он не мог справиться. Последние несколько недель он страдал от бессонницы. Каждую ночь, ложась в постель в пустом безмолвном доме, он ворочался под одеялом и никак не мог заснуть до рассвета. А когда сон наконец приходил, он был прерывистым, лишенным сновидений и покоя.

Иногда по утрам Фред находил синяки на руках, в чем винил деревянную спинку кровати. Однажды ночью ему приснился сон с падением. Он проснулся от удара об пол. Его лицо было мокрым от слез, а сам он лежал рядом с кроватью, ошеломленный великой и неописуемой печалью, поглощавшей воздух в комнате. Оставаясь на полу, он рыдал и сердился на чувства, которые не мог облечь в слова. Его ум был полон раздражения, сердце ныло от тоски, и губы шептали имя супруги.

Фред уже и не помнил, когда в последний раз вспоминал ее имя. Он покрутил его на языке и выпустил в воздух, прислушиваясь к эху, которое оно вызвало в пустом заплесневевшем доме. Он лежал на полу, ожидая ее появления. Ему хотелось, чтобы она вышла из какого-то укрытия и обвила его руками. Ему хотелось, чтобы Мэри целовала его и пела тем благостным великолепным голосом, о котором он скучал годами. Чтобы она вернула ему музыку после долгих лет пустоты.

Она не появилась.

В конце концов, Фред поднялся с пола и, подойдя к шкафу, достал чемодан, который десятилетиями лежал на антресоли, – черный кофр с тонкой патиной, покрывавшей бронзовые петли. Казалось, что чемодан даже вздохнул, когда его крышка открылась. Он был наполнен книгами, нотами и небольшими коробочками, с дешевой бижутерией и керамическими безделушками, которые стали ненужными в осиротевшем и унылом доме. Внизу, погребенный под шелковой блузой с красиво вышитыми розами на воротнике, хранился семейный альбом. Фред вытащил его и, сев на кровать, счистил пыль с коленкоровой обложки. Он с треском открыл первую страницу.

Внезапно перед ним была она, его жена, с улыбкой на прекрасных губах.

Фред успел забыть, каким округлым казалось ее лицо. Какими темными были волосы. Какой бесконечно смущенной она выглядела – и как он больше всего на свете любил эту робость. Даже когда они спорили, Мэри всегда оставалась смущенной, как будто мир виделся ей по-другому – как будто она понимала мотивы людей и причины их поступков.

Фред Грин сидел и листал страницы альбома, пытаясь не вспоминать ее чарующий голос и то, как она пела для него, когда ночи были длинными и он не мог заснуть. Его рот открывался и закрывался, словно он хотел сформулировать вопрос, который упрямо не желал выходить наружу. И тогда он наткнулся на фотографию, которая заставила его оцепенеть. Улыбка на лице Мэри не была такой яркой. Смущение сменилось решительностью. Этот снимок был сделан каким-то омытым солнцем вечером незадолго до того, как случился выкидыш.

Та личная трагедия осталась их секретом. Вскоре после того, как доктор сообщил им о ее беременности, все их надежды и мечты разрушились. Однажды ночью Фред проснулся от звуков рыданий, доносившихся из ванной. Мэри оплакивала постигшее их горе.

Он всегда глубоко спал. Его жена часто шутила: «Проще мертвого поднять из могилы, чем разбудить тебя, милый». И теперь он гадал, будила ли она его той ночью? Просила ли о помощи? Конечно, он сделал бы что-то – по крайней мере, вызвал бы доктора. Но как он мог проспать такую беду? Лежал и храпел, словно тупое животное, пока янтарик жизни их ребенка угасал без его любви и тепла.

Они планировали рассказать друзьям о беременности на вечеринке в честь дня ее рождения, до которого оставалось чуть меньше месяца. Но потом в этом не было нужды. Лишь доктор знал о постигшем их несчастье. Единственным признаком трагедии была постоянная тусклость в ее глазах – тусклость, которую он никогда не забудет.