Текст книги "Скрытые картинки"

– Завтра первым же делом, Тед. Этот паршивец напугал Мэллори до полусмерти! А вдруг он бы ее укусил? А вдруг у него бешенство?

– Я в полном порядке, – заверяю я ее.

– Она в полном порядке, – повторяет мои слова Тед, но Каролина не желает успокаиваться. Она смотрит на люк в полу. – А вдруг он вернется снова?

Несмотря на то что на часах почти полночь, Каролина настаивает, чтобы Тед сходил в большой дом за инструментами и заколотил крышку люка гвоздями – тогда никто уже точно не сможет пробраться ко мне в коттедж. Пока мы ждем, когда он закончит, она ставит на кухне чайник и заваривает нам троим ромашковый чай. После всего Максвеллы задерживаются у меня еще ненадолго, чтобы убедиться, что я успокоилась и мне ничто не угрожает. Мы втроем сидим на краю моей постели, болтая и рассказывая забавные истории, так что в конце концов смеюсь даже я, и кажется, что никакой выволочки из-за телефонного звонка и не бывало.

7

Следующий день – жаркое и душное Четвертое июля, и я заставляю себя выйти на длинную пробежку, восемь миль за семьдесят одну минуту. На обратном пути я прохожу мимо дома, который мы с Тедди окрестили Цветочным замком. Это расположенный в трех кварталах от дома Максвеллов огромный белый особняк с подъездной дорожкой в виде буквы U и двором, засаженным умопомрачительно яркими цветами: хризантемами, геранями, лилейниками и еще множеством других. Я замечаю, что на шпалерах перед домом появились какие-то новые оранжевые цветы, и подхожу чуть ближе, чтобы получше их рассмотреть. Они выглядят так странно и непривычно – ни дать ни взять крошечные дорожные конусы, – что я делаю несколько фотографий на телефон. Но тут входная дверь распахивается и на пороге появляется мужчина. Я краем глаза вижу, что на нем костюм, и решаю, что он вышел, чтобы накричать на меня за вторжение на чужую территорию и прогнать прочь.

– Эй!

Я возвращаюсь обратно на тротуар и неловко машу рукой вместо извинения, но уже слишком поздно. Мужчина спустился с крыльца и идет в мою сторону.

– Мэллори! – кричит он. – Как поживаете?

И только тогда до меня доходит, что я уже видела его раньше. Жара стоит хорошо за тридцать, но Адриан, судя по всему, в своем светло-сером костюме чувствует себя абсолютно комфортно, как все эти ребята из фильмов про одиннадцать друзей Оушена. Под пиджаком у него накрахмаленная белая рубашка и ярко-синий галстук. Бейсболки на нем нет, и я вижу густую копну его темных волос.

– Прошу прощения, – говорю я. – Я вас не узнала.

Он опускает глаза и смотрит на свой наряд с таким видом, как будто совсем позабыл, что на нем надето.

– А, ну да. У нас сегодня мероприятие. В гольф-клубе. Мой отец… он получает награду.

– Вы тут живете?

– Мои родители. Я приехал домой на каникулы.

Входная дверь открывается, и появляются его родители: мать, высокая и элегантная, в ярко-синем платье, и отец в классическом черном смокинге с серебряными запонками.

– Это что, Эль Хефе?

– Ну да, «Король газонов» собственной персоной. Мы стрижем половину всех лужаек в Южном Джерси. Летом на него работают восемьдесят человек, но клянусь вам, Мэллори, я единственный, на кого он кричит.

Его родители направляются к черному «БМВ», припаркованному на подъездной дорожке, но Адриан машет им рукой, чтобы подошли к нам, хотя, честное слово, лучше бы он этого не делал. Вы, конечно, помните бегуний из рекламных роликов «Тампакс», которые после пробежки выглядят так шикарно, что хоть сейчас на подиум? Так вот, после восьми миль в тридцатиградусную жару я ну совершенно на них не похожа. Футболка насквозь промокла от пота, волосы висят неопрятными сосульками, ко лбу прилипли раздавленные мошки.

– Мэллори, это моя мать София и мой отец Игнасио. – (Я тщательно отираю ладонь о шорты, прежде чем пожать им руки.) – Мэллори присматривает за ребенком Максвеллов. Это которые недавно переехали на Эджвуд-стрит. У них мальчик по имени Тедди.

София окидывает меня подозрительным взглядом. Она так элегантно одета и безупречно причесана, что я не могу даже представить, чтобы она за последние тридцать лет хоть раз вспотела. Игнасио же приветливо мне улыбается.

– Вы, должно быть, очень любите спорт. Бегать в такую влажность!

– Мэллори бегает на длинные дистанции за Пенсильванский университет, – объясняет Адриан. – Она в студенческой легкоатлетической сборной.

Я начисто забыла о своей лжи и сейчас, услышав ее из уст Адриана, внутренне съеживаюсь. Будь мы с ним наедине, я во всем призналась бы ему, но сейчас, в присутствии его родителей, не могу ничего сказать.

– Уверен, вы расторопнее моего сына, – говорит Игнасио. – Он может целый день стричь каких-то два жалких двора!

Он оглушительно смеется собственной шутке, в то время как Адриан сконфуженно переминается с ноги на ногу.

– Ох уж этот газонокосильщицкий юмор! Мой отец считает, что в нем умер великий комик.

– Это смешно, потому что это правда! – ухмыляется Игнасио.

София между тем пристально меня разглядывает.

– А на каком вы курсе?

– На последнем. Еще немного – и все.

– И я тоже! – говорит Адриан. – Я учусь в Ратгерском университете, в Нью-Брансуике. На инженера. А у вас какая специальность?

Я представления не имею, что ему ответить. Планируя свое обучение в университете, я думала исключительно о тренерах, спортивных агентах и равном финансировании женского студенческого спорта и никогда не доходила до размышлений о том, что я, собственно, хотела бы изучать. Бизнес? Юриспруденцию? Биологию? Ни один из этих ответов не кажется мне правдоподобным – но я слишком долго тяну с ответом, и теперь все смотрят на меня в ожидании, и мне нужно сказать хоть что-нибудь, что угодно…

– Образование, – бухаю я.

Вид у Софии становится скептический.

– Вы имеете в виду педагогику?

Она произносит это слово медленно, практически по слогам, как будто подозревает, что я впервые его слышу.

– Ну да. Для маленьких детей.

– Педагогику начальных классов?

– Совершенно верно.

Адриан сияет.

– Моя мама преподает в четвертом классе! Ее специальность тоже «Педагогика начальных классов»!

– Вот это совпадение!

Я тихо радуюсь тому, что еще не остыла после пробежки, потому что щеки у меня сейчас наверняка горят.

– Самая благородная профессия! – восклицает Игнасио. – Вы сделали прекрасный выбор, Мэллори.

Мне отчаянно хочется переменить тему, сказать что-нибудь – что угодно, – что не было бы ложью.

– У вас изумительно красивые цветы, – говорю я им. – Я каждый день пробегаю мимо вашего дома, чтобы ими полюбоваться.

– Ну, тогда у меня к вам вопрос на миллион долларов, – оживляется Игнасио. – Какие из них нравятся вам больше всего?

Адриан объясняет, что это игра, в которую его родители играют со своими гостями.

– Идея заключается в том, что твой любимый цветок определенным образом говорит о твоей личности. Что-то вроде гороскопа.

– Они все очень красивые, – говорю я.

Такой ответ Софию не устраивает.

– Нужно выбрать только один. Тот, что нравится вам больше всего.

Тогда я указываю на оранжевые цветы, которые только недавно появились, – те, что увивают шпалеры перед домом.

– Я не знаю, как они называются, но они напоминают мне маленькие дорожные конусы.

– Это кампсисы, – говорит Адриан.

– Никто никогда не выбирает кампсисы! – радуется Игнасио. – А ведь это очень красивый цветок и притом очень неприхотливый. Все, что ему нужно, – это немного солнечного света и воды, а дальше можно оставить его в покое, и он будет расти сам по себе. Очень независимый цветок!

– Но способный превратиться в сорняк, – добавляет София. – И тогда попробуй от него потом еще избавься!

– Это называется жизнестойкость! – возражает Игнасио. – Это хорошо!

Адриан бросает в мою сторону раздраженный взгляд: «Видишь, что мне приходится выносить?» – но тут мать напоминает ему, что они уже опаздывают и им пора ехать. Так что мы торопливо говорим друг другу «до свидания» и «очень приятно было с вами познакомиться», и я иду дальше.

Несколько секунд спустя мимо меня проезжает черная «БМВ», и Игнасио сигналит на прощание, а София смотрит прямо перед собой. Адриан машет мне из окошка, и на мгновение я вижу того маленького мальчика, которым он когда-то был, – мальчика, который путешествовал с родителями на заднем сиденье машины и гонял на велосипеде по этим тенистым тротуарам, принимая эти прекрасные, обсаженные деревьями улицы как нечто полагающееся ему по праву рождения. У меня такое ощущение, что у него было безоблачное детство, что вся его жизнь с самого рождения была усыпана розами.

Каким-то образом я умудрилась дожить до двадцати одного года, ни разу не обзаведясь настоящим бойфрендом. Ну, то есть у меня были мужчины – когда ты достаточно симпатичная девушка, употребляющая наркотики, всегда есть один безотказный способ раздобыть дозу, – но никогда не было ничего даже отдаленно напоминающего традиционные отношения.

Но в холлмарковской версии моей жизни – в альтернативной реальности, где я выросла в Спрингбруке у добрых, обеспеченных и образованных родителей вроде Теда и Каролины, – мой идеальный бойфренд был бы примерно таким, как Адриан. Он симпатичный, с чувством юмора, не боится тяжелой работы. И вот я уже прикидываю, когда пройдут обещанные две недели и он снова появится во дворе у Максвеллов со своей газонокосилкой.

В Спрингбруке полно детей возраста Тедди, но пока что мне так и не удалось ни с кем его познакомить. В конце нашего квартала есть большая детская площадка с горками, качелями и каруселями, по которой вечно носятся толпы кричащих и визжащих пятилеток, но он упорно не желает с ними общаться.

Однажды утром в понедельник мы сидим на скамейке в парке, наблюдая за тем, как группка мальчишек катает по горке игрушечные машинки. Я предлагаю Тедди присоединиться к ним.

– У меня нет машинки, – говорит он.

– Попроси их дать тебе поиграть.

– Я не хочу просить.

Он сердито нахохливается, даже не делая попытки встать со скамейки.

– Тедди, пожалуйста.

– Я хочу играть с тобой. А с ними не хочу.

– Тебе нужны друзья твоего возраста. Через два месяца ты пойдешь в школу.

Но убедить его мне так и не удается. Остаток утра мы проводим дома, собирая лего, потом Тедди обедает и уходит наверх к себе в комнату на тихий час. Я знаю, что мне следовало бы прибраться на кухне, но у меня нет сил. Я плохо спала – по случаю Четвертого июля полночи взрывались фейерверки, – а препирательства с Тедди окончательно меня вымотали.

Я решаю ненадолго прилечь на диван, закрываю глаза, а когда открываю, надо мной стоит Тедди и трясет меня за плечо.

– Давай пойдем плавать?

Я сажусь и понимаю, что свет в комнате изменился. Уже почти три часа.

– Да, конечно, беги переоденься.

Тедди протягивает мне рисунок и выбегает из комнаты. Та же самая лесная чаща, что и на прошлой картинке, только на этот раз мужчина засыпает землей глубокую яму, а на дне лежит безжизненное тело Ани.

Тедди возвращается в гостиную, одетый в плавательные шорты.

– Идем?

– Погоди, Тедди. Что это такое?

– Что «это»?

– Кто это? В яме?

– Аня.

– А что это за мужчина?

– Я не знаю.

– Он ее закапывает?

– В лесу.

– Почему?

– Потому что он украл Анину маленькую девочку, – говорит Тедди. – А можно мне арбуза? Перед тем, как мы пойдем плавать?

– Конечно, можно, Тедди, но почему…

Слишком поздно. Он уже вприпрыжку бежит на кухню и распахивает дверцу холодильника. Я иду за ним и обнаруживаю, что он, стоя на цыпочках, пытается дотянуться до верхней полки, где лежит четвертинка спелого красного арбуза. Я помогаю ему донести арбуз до стола и острым ножом отрезаю ломтик. Не дожидаясь тарелки, он хватает его и впивается зубами в ноздреватую алую мякоть.

– Тедди-медведик, послушай, Аня тебе что-нибудь еще сказала? Про рисунок?

Его рот набит арбузом, по подбородку стекает красный сок.

– Тот мужчина выкопал яму, чтобы никто ее не нашел. – Он пожимает плечами. – Но наверное, она оттуда выбралась.

8

Вечером Максвеллы всей семьей идут в ресторан. Каролина приглашает и меня, но я говорю, что мне нужно тренироваться, и слоняюсь по своему коттеджу до тех пор, пока не слышу, как их машина задним ходом выезжает со двора.

Тогда я пересекаю лужайку и иду в соседний дом.

У Митци едва ли не самый маленький домик во всем квартале – одноэтажный, из красного кирпича, с металлической крышей и окнами, наглухо завешенными рулонными шторами. Ее жилище выглядело бы на своем месте в моем старом районе в Южной Филадельфии, но здесь, в благополучном Спрингбруке, оно как бельмо на глазу. Ржавые водостоки провисают, сквозь трещины в тротуаре пробиваются сорняки, а лужайка перед домом давно требует стрижки. Каролина уже не раз говорила о том, что ждет не дождется, когда Митци съедет и на месте ее дома построят что-нибудь приличное.

К двери скотчем приклеен клочок бумаги, на котором от руки написано: «Клиентам просьба пользоваться задней дверью». Мне приходится постучать трижды, прежде чем Митци наконец подходит к двери. Не снимая цепочки, она на дюйм приоткрывает дверь и выглядывает в щелку.

– Да?

– Это Мэллори. Из соседнего дома.

Она снимает цепочку и распахивает дверь.

– Иисус, Мария и Иосиф, ты перепугала меня до смерти! – На ней лиловое кимоно, в руках баллончик с перцовым спреем. – С ума ты, что ли, сошла – ломиться в дверь в такое позднее время?

Сейчас самое начало восьмого, и соседские девочки чуть дальше по улице все еще играют на тротуаре в классики. Я протягиваю Митци небольшую тарелку, затянутую полиэтиленовой пленкой.

– Мы с Тедди испекли имбирное печенье.

Ее глаза расширяются.

– Пойду сварю кофе.

Она хватает меня за руку и тянет за собой в темную гостиную. Я щурюсь, пытаясь разглядеть что-нибудь в полумраке. В доме грязно. В воздухе стоит тяжелый запах то ли каннабиса, то ли школьной раздевалки, то ли того и другого сразу. Диван и кресла затянуты прозрачным полиэтиленом, но на всех поверхностях лежит слой липкой пыли, как будто их не протирали месяцами.

Митци ведет меня на кухню. Внутренняя часть дома производит чуть более приятное впечатление. Шторы не задернуты, и из окон виден лес. С потолка свисают плетеные кашпо с вьющимися растениями; их длинные побеги напоминают обросшие листьями щупальца. Кухонный гарнитур и бытовая техника, кажется, перенеслись сюда прямиком из 1980-х, и все здесь выглядит привычным и уютным, прямо как кухонька моих соседей в Южной Филадельфии. На облицованном пластиком кухонном столе, застеленном газетами, лежат какие-то черные промасленные железки, в том числе пружина, затвор и прицел, и я понимаю, что, если собрать их в правильном порядке, получится пистолет.

– Когда ты позвонила, я как раз его чистила, – поясняет Митци и одним ловким движением сдвигает детали на край стола, смешав их в одну кучу. – Ну, какой будешь кофе?

– А без кофеина у вас есть?

– Пфф, ну ты скажешь тоже. Без кофеина! Это же сплошная химия! Нет, сегодня мы с тобой будем пить старый добрый фолджерс.

Мне не хочется рассказывать ей о том, что я бывшая наркоманка, поэтому я просто говорю, что плохо реагирую на кофеин. Митци уверяет, что от одной маленькой чашечки мне ничего не сделается, и я решаю, что она, пожалуй, права.

– Я буду с молоком, если у вас есть.

– Лучше со сливками. Так вкуснее.

На стене висят старые часы в виде широко улыбающейся кошки с хвостом-маятником. Митци включает допотопную кофеварку и заливает в резервуар воду.

– Ну, как дела у моих соседей? Тебе нравится у них работать?

– Да, вполне.

– Родители, должно быть, сводят тебя с ума.

– Они совершенно нормальные люди.

– Если честно, я не понимаю, зачем эта женщина вообще работает. Уверена, ее муж получает более чем достаточно. В этом ветеранском госпитале наверняка платят сущие гроши. Сидела бы уж лучше дома. На кого она пытается произвести впечатление?

– Может быть…

– Если хочешь знать мое мнение, некоторые женщины просто не хотят быть матерями. Они хотят детей, чтобы можно было хвастаться красивыми фотографиями в «Фейсбуке». Но вот хотят ли они настоящий опыт материнства?

– Ну…

– Я тебе вот что скажу: мальчишечка у них просто прелесть. Так бы его и съела. Я бы забесплатно с ним сидела, если бы они меня попросили по-человечески, да просто проявили элементарную вежливость. Но ведь у этих миллениалов все не как у людей! Человеческие ценности для них пустой звук!

В ожидании, пока сварится кофе, она все говорит и говорит, изливая свое недовольство ценами в местном супермаркете здоровой еды («грабеж чистой воды»), участницами движения #MeToo («тоже мне, цацы какие, пальцем их не тронь»), а также переходом на летнее время («что-то я не припомню, чтобы об этом говорилось где-то в Конституции»). Я уже начинаю жалеть, что пришла. Мне необходимо с кем-то поговорить, а Митци, похоже, не из тех, кто готов слушать кого-то, кроме самой себя. У меня возникла одна теория относительно рисунков Тедди, но Рассела тревожить мне не хочется, а с Максвеллами я обсуждать это совершенно точно не могу: они такие убежденные атеисты, что сразу пошлют меня с моими идеями подальше. Митци – моя последняя надежда.

– Вы не могли бы поподробнее рассказать мне про Энни Барретт?

Митци осекается на полуслове.

– А откуда вдруг такой интерес?

– Мне просто любопытно.

– Нет, принцесса, такие вопросы из праздного любопытства не задают. И прости меня за прямоту, выглядишь ты что-то не очень.

Я беру с Митци слово никому ничего не говорить – и в особенности Максвеллам – и выкладываю перед ней на столе последние рисунки Тедди.

– Тедди рисует странные картинки. Он говорит, что идеи ему подает его воображаемая подружка. Ее зовут Аня, и она приходит к нему в комнату, когда рядом никого нет.

Митци внимательно разглядывает рисунки, и по ее лицу пробегает тень.

– Так ты поэтому спрашиваешь про Энни Барретт?

– Ну, просто имена очень похожи. Аня и Энни. Я знаю, что у многих детей есть воображаемые друзья, в этом нет ничего необычного. Но Тедди утверждает, что Аня велела ему нарисовать эти картинки. Как мужчина тащит женщину по лесу. Как мужчина закапывает тело. А потом Аня велела Тедди отдать эти картинки мне.

На кухне воцаряется молчание – так надолго Митци за все время нашего с ней общения не умолкала ни разу. Тишину нарушает лишь бульканье кофеварки да мерное шуршание кошачьего хвоста на часах. Митци внимательно разглядывает рисунки – так внимательно, как будто пытается проникнуть взглядом туда, внутрь, за слой цветного графита и волокон целлюлозы. Я не уверена, что она до конца улавливает, к чему я веду, поэтому уточняю:

– Я понимаю, что это прозвучит как бред сумасшедшего, но, наверное, я подозреваю, что дух Ани каким-то образом застрял здесь, на участке. И она пытается достучаться до нас через Тедди.

Митци поднимается, подходит к кофеварке и наливает кофе в две кружки. Потом дрожащими руками несет их обратно к столу. Я добавляю себе сливок и осторожно делаю глоток. Такого крепкого и горького кофе я не пробовала никогда в жизни, но я все равно пью его, потому что не хочу ее обидеть. Мне отчаянно нужен кто-то, кто выслушал бы мою теорию и сказал бы мне, что я не спятила.

– Я кое-что читала на эту тему, – произносит Митци наконец. – Исторически дети всегда были более восприимчивы к миру духов. Детский разум свободен от всех тех барьеров, которые воздвигаем мы, взрослые.

– Значит… это возможно?

– Тут надо посмотреть. Ты его родителям об этом что-нибудь говорила?

– Они атеисты. Они считают…

– О, ну я даже не сомневаюсь, они считают, что умнее всех.

– Прежде чем что-то им говорить, я хочу произвести небольшое расследование. Попытаться собрать побольше фактов. Может быть, что-то в этих рисунках перекликается с историей Энни Барретт. – Я склоняюсь над столом, моя речь становится все быстрее и быстрее. Я чувствую, как кофеин возбуждает мою центральную нервную систему. Мысли обостряются, пульс подскакивает. Горький вкус перестает быть помехой, и я делаю еще один глоток. – Если верить Тедди, мужчина с этих рисунков украл Анину маленькую дочку. Вы не знаете, у Энни были дети?

– Это очень интересный вопрос, – отзывается Митци. – Понятнее будет, если я начну с самого начала. – Она откидывается на спинку стула, устраиваясь поудобнее, и закидывает в рот кусок печенья. – Только не забывай, что Энни Барретт умерла еще до моего рождения. Так что эти истории я слышала на протяжении всего своего детства, но гарантировать, что все в них правда, я не могу.

– Ничего страшного. – Я делаю еще глоток кофе. – Расскажите мне все, что знаете.

– Первоначальным владельцем вашего коттеджа был человек по имени Джордж Барретт. Он работал инженером в химической компании «Дюпон», в Гиббстауне. У него были жена и три дочери, а в тысяча девятьсот сорок шестом году, сразу же после Второй мировой, сюда приехала его двоюродная сестра Энни. Она поселилась в твоем гостевом домике и использовала его как студию. Она была примерно твоя ровесница и очень хорошенькая. С длинными черными волосами и вообще сногсшибательная красотка. И тут начинают возвращаться из Европы наши солдаты. Конечно же, они сразу же теряют от нее голову и думать забывают про свои старые школьные любови. Они начинают целыми днями отираться возле дома Джорджа, ища возможности перекинуться словечком с его двоюродной сестрой.

Но наша Энни – девушка тихая и застенчивая, можно даже сказать, нелюдимая. На танцы она не ходит, в кино тоже, от всех приглашений отказывается. Она даже в церковь не ходит, что по тем временам было вообще делом неслыханным. Она просто сидит у себя в домике и рисует. Или гуляет по Хайденс-глен в поисках сюжетов для своих картин. И постепенно весь город ополчается против нее. Начинают ползти слухи, что она родила вне брака и отдала ребенка на усыновление, а сама перебралась в Спрингбрук, чтобы скрыть свой позор. Дальше – больше. Люди говорят, что она ведьма, что она завлекает чужих мужей в лес, чтобы там заняться с ними сексом. – Митци смеется над нелепостью подобной идеи. – Ну а что еще могут сказать женщины? Уверена, все мамаши в округе рассказывают то же самое про меня!

Она прерывается, чтобы сделать очередной глоток кофе, потом продолжает:

– В общем, однажды Джордж Барретт приходит к ее домику, стучит в дверь, но ему никто не открывает. Тогда он входит в дом и видит, что там все в крови. Вся кровать, все стены. «До самых стропил», – рассказывал он моему отцу. Но тела нигде нет. Энни как сквозь землю провалилась. Джордж вызывает полицию, и весь город выходит на поиски в лес. Они прочесывают каждую тропку, тралят сетями дно ручья, задействуют поисковых собак, черта в ступе. И что? А ничего. Она исчезла. Конец истории.

– А в коттедже после этого еще кто-нибудь жил?

Митци отрицательно качает головой.

– Мои родители говорили, Джордж собирался его снести. Чтобы стереть память о трагедии. Но вместо этого превратил его в сарай. И как я тебе уже сказала, когда я росла в пятидесятые и шестидесятые, мы все называли его Домом Дьявола. И мы все его боялись. Но это была всего лишь страшилка, местная легенда на нашем собственном заднем дворе. Я никогда не видела там ничего такого, что по-настоящему бы меня испугало.

– А следующие хозяева? После смерти Джорджа?

– Ну, после того как Джордж умер, его жена продала дом Батчу и Бобби Херцикам. Они сорок лет были моими соседями. Это они построили бассейн, в котором вы с Тедди так любите плескаться. Мы были с ними очень близкими друзьями.

– У них были дети?

– Три девочки и два мальчика, и никаких проблем. А у нас с Бобби не было друг от друга секретов. Если бы ее дети рисовали мертвецов, она бы мне сказала. – Митци делает еще глоток кофе. – Разумеется, у них хватало соображения не трогать гостевой домик. Возможно, когда Максвеллы делали там ремонт, они что-то потревожили. Всколыхнули какую-то враждебную энергию.

Я так и представляю себе, как подхожу к Теду с Каролиной с предупреждением, что они выпустили наружу злого духа. Уверена, они тут же начнут подыскивать себе новую няню. И что мне тогда делать? Куда идти? Сердцебиение у меня зашкаливает, как обороты двигателя, когда выжимаешь педаль газа, забыв переключиться с нейтралки на передачу, и я прижимаю к груди ладонь.

Мне нужно расслабиться.

Мне нужно успокоиться.

Мне нужно перестать пить кофе.

– Можно мне в туалет?

Митци машет рукой в сторону гостиной.

– Первая дверь слева. Выключатель на шнурке, там увидишь.

Ванная комнатка у нее маленькая и тесная, со старомодной ванной на ножках за пластиковой занавеской. Как только я включаю свет, откуда-то выскакивает серебристая чешуйница и, скользнув по кафельному полу, скрывается в трещине в шве. Я наклоняюсь над раковиной, открываю кран и умываюсь холодной водой. Сердцебиение немного замедляется. Я тянусь за гостевым полотенцем, но обнаруживаю, что все они покрыты тонким слоем пыли, как будто к ним годами никто не прикасался. На тыльной стороне двери висит розовый махровый халат, и я вытираю лицо рукавом.

Затем я открываю аптечку и окидываю взглядом ее содержимое. В школе я никогда не упускала возможности сунуть нос в чужую аптечку в ванной. Вы бы очень удивились, узнав, какие препараты люди иной раз держат в общем доступе. Мне удавалось благополучно разжиться таблетками, а иногда и целыми флакончиками, не вызывая ни у кого никаких подозрений. Сердце у меня колотится, ноги трясутся – прямо как тогда. Медицинские запасы Митци могли бы составить конкуренцию ассортименту любой аптеки: тут тебе и ватные палочки, и ватные диски, и вазелин, и щипчики, и антацидные средства, и полупустые тюбики с противогрибковыми кремами и гидрокортизоновой мазью. Я вижу и батарею оранжевых пузырьков с рецептурными препаратами – от статинов с левотироксином до амоксициллина с эритромицином. А далеко-далеко, у самой стенки, задвинутый за все остальные флакончики, стоит мой старый друг оксикодон. У меня было предчувствие, что я его там найду. В наши дни он имеется едва ли не в каждом доме – вскрытый флакончик с таблетками, оставшимися после какого-нибудь пустякового хирургического вмешательства. И редко кто замечает, когда эти таблетки пропадают…

Я откручиваю крышечку и заглядываю внутрь флакончика. Пусто. И тут в дверь стучит Митци, так что я от неожиданности едва не роняю флакон в раковину.

– Только не дергай сильно ручку, когда будешь спускать, ладно? У меня проблема с запорным клапаном.

– Конечно, – говорю я. – Спасибо, что предупредили.

Внезапно меня охватывает острая злость на себя за то, что сунула нос в чужую аптечку, снова взялась за старое. У меня такое чувство, как будто Митци поймала меня с поличным. Это все кофе. Не надо было вообще его пить. Я возвращаю пузырек на место, открываю воду и пью большими глотками прямо из-под крана, надеясь разбавить токсины, циркулирующие по моему организму. Позорище какое – девятнадцать месяцев держаться, а потом залезть в аптечку к пожилой женщине! Что со мной вообще такое? Я спускаю воду и убеждаюсь, что запорный клапан встал на место и из бачка не подтекает.

Когда я возвращаюсь на кухню, Митци ждет меня за столом с деревянной доской, на которой написаны какие-то цифры и буквы. До меня доходит, что это спиритическая доска, но она ничем не напоминает хлипкие картонные наборы для спиритических сеансов, какими мы с подружками развлекались в детстве, когда ночевали друг у друга. Это массивная кленовая плита, на которую нанесены какие-то загадочные символы. Она куда больше походит на колоду для рубки мяса, нежели на игрушку.

– Вот что я думаю, – говорит Митци. – Если этот дух что-то хочет нам рассказать, давай уберем посредника. Обойдем Тедди и вступим с ней в контакт напрямую.

– Вы имеете в виду что-то вроде спиритического сеанса?

– Я предпочитаю термин «встреча». Но только не здесь. Результат будет лучше, если мы проведем ее в твоем коттедже. Завтра сможешь?

– Мне надо приглядывать за Тедди.

– Ну да, точно, нам необходимо участие Тедди. Этот дух привязался к нему. Наши шансы вступить с ним в контакт будут выше, если с нами будет Тедди.

– Ни в коем случае. Митци, это невозможно.

– Почему?

– Его родители меня убьют.

– Я с ними поговорю.

– Нет, нет и нет, – твержу я, чувствуя, как в моем голосе прорезаются панические нотки. – Вы обещали ничего им не говорить. Пожалуйста, Митци, я не могу потерять эту работу!

– Что ты так распереживалась?

Я рассказываю ей о Правилах дома, с которыми меня ознакомили на собеседовании, – что меня наняли для того, чтобы я прививала ребенку научную картину мира, а не религиозные взгляды и суеверия.

– Я не могу взять Тедди с собой на спиритический сеанс. Я даже «слава богу» или «не дай бог» не могу произнести в его присутствии.

Митци тычет в рисунки пальцем.

– Эти картинки – это ненормально, милая. В этом доме творится что-то странное.

Я забираю рисунки, сую их обратно в сумку и благодарю ее за кофе. Пульс у меня снова начинает частить – сердце опять колотится как ненормальное. Я говорю Митци спасибо за совет и открываю заднюю дверь, чтобы идти.

– Только ничего им не говорите, хорошо? Я очень надеюсь, что вы сохраните наш разговор в тайне.

Митци накрывает спиритическую доску чехлом из черного бархата.

– Если ты передумаешь, мое предложение остается в силе. А я более чем уверена, что ты передумаешь.

Я возвращаюсь к себе к восьми вечера. В четыре утра я все еще не сплю. Сна ни в одном глазу. Пить кофе было огромной ошибкой. Я пробую все обычные хитрости – глубоко дышу, выпиваю стакан теплого молока, принимаю горячий душ, – но ничего не помогает. Комариный писк не дает мне покоя, и единственный способ заставить его утихнуть – это натянуть одеяло на голову, оставив торчать наружу голые ноги. Я страшно разочарована в себе. Как я могла залезть в эту чертову аптечку?! Я ворочаюсь с боку на бок, бесконечно возвращаясь мыслями к тем двум минутам, которые провела у Митци в ванной, и пытаясь понять, в какой момент мой мозг переключился на автопилот. Я-то думала, что научилась держать свое пагубное пристрастие в узде, но, по всей видимости, я по-прежнему все та же Мэллори, ради дозы готовая на что угодно, обшаривающая чужие аптечки в поисках «колес».

Просыпаюсь я от звонка будильника в семь утра с мутной головой и чувством острого стыда за свое поведение – и полная решимости не позволить такому повториться.

Никакого больше кофе, никогда в жизни.

Никакой больше одержимости рисунками.

И никаких больше разговоров об Энни Барретт.

К счастью, когда я прихожу в большой дом, там назревает новый кризис, так что я могу отвлечься от своих мыслей. Пропали любимые угольные карандаши Тедди, и он нигде не может их найти. Мы идем в художественный магазин за новой коробкой, и, как только возвращаемся домой, он спешит к себе на второй этаж на тихий час. Бессонная ночь все еще напоминает о себе усталостью, и я иду в кабинет и падаю на диван, собираясь лишь немного полежать с закрытыми глазами, – и снова прихожу в себя оттого, что Тедди трясет меня за плечо.