Текст книги "Валюта любви. Отважное путешествие к счастью, уверенности и гармонии"

Джулия на кушетке

– Ты и Скарлетт приглашены сегодня вечером на закрытую вечеринку. Наденьте платья и будьте там в девять, – говорит Пеппер, передавая мне мой список просмотров.

В течение всего дня в моем сознании мелькают удивительные образы предстоящей вечеринки. В точности как на фотографиях вечеринок на последних страницах журнала Vogue Paris: рок-звезды, художники, дизайнеры, всемирно известные фотографы – все будут там! По крайней мере, мне выпал шанс, чтобы отвлечься от реальности и блуждания по этому грязному городу.

В тот вечер Скарлетт слишком долго готовилась. Она напоминала копию моей мамы – вечно прихорашивается.

– Пойдем, Скарлетт, мы опоздаем. Пеппер сказала быть там в девять.

– Я делаю глаза. – Она сидит на кровати, прислонившись к ней и поглаживая ресницы тушью.

– Теперь все? – Я нервно расхаживаю по комнате.

– Мне нужно наложить тени и еще сделать прическу.

– Не обязательно доводить это до совершенства. Разве мы не можем просто пойти? Ты отлично выглядишь!

Мои доводы не заставляют ее ускориться. Мне приходится ждать. У Скарлетт свой стиль – думаю, потому что она с Тихоокеанского Северо-Запада, она прячет свое прекрасное тело под мешковатой одеждой любительницы природы. Клетчатые фланелевые рубашки и походные штаны являют полную противоположность ее суперженственному лицу и волосам. Хотя у нее определенно более практичная обувь. Мои черные замшевые туфли на каблуке с ремешком на лодыжке – это кошмар, и моя одежда тоже не работает. Все, что у меня есть, это футболки, пара малопривлекательных джинсов, две юбки, два свитера и мои цифровые часы Star Wars («Звездные войны»).

Мы находим адрес, который нам дала Пеппер, и это оказывается особняк, скрытый за высокими серыми каменными стенами. Мы звоним в домофон, и дворецкий открывает ворота, держа в руках бокалы с шампанским. Он ведет нас внутрь и берет наши пальто. Возникает мысль, что это не та вечеринка, которая мне грезилась. Она совершенно тихая, и нет молодых людей из мира моды – только пожилые бизнесмены. Двое из них подошли и поприветствовали нас по-французски, на что я отвечаю: «О, извините, я не говорю по-французски». Затем обращаюсь к Скарлетт: «Пойдем посмотрим на огонь», – и мы отходим к камину.

Я стою спиной к огню, осматривая комнату. И никак не возьму в толк. Группки бизнесменов стоят вокруг, беседуя и потягивая напитки. Большинство из них в костюмах, часть – в арабских одеждах с платками. Похоже, они только что закончили свои политические переговоры или что-то в этом роде.

Замечаю на кушетке молодую лежащую женщину. По-видимому, в прошлом она работала моделью, судя по ее поразительной красоте, но теперь она стала старше и более пышнотелой. Она смотрит на нас, словно сквозь густой туман. «Привет, девчонки…»

Мы подходим; Скарлетт остается стоять, а я сажусь на угол дивана, у ее ног. «Привет, я Джилл, а это Скарлетт».

Она слегка приподнимает голову и говорит:

– Вы здесь новенькие, не так ли?

– Новенькие? Вы имеете в виду в Париже? – спрашиваю я.

Ее голова поднимается и опускается, как будто она собирается потерять сознание. Она лежит на черной бархатной подушке.

– Я Джули. Я живу здесь.

– И как долго вы здесь живете? – интересуюсь я.

– Восемь лет.

Затем тихим шепотом она произносит:

– Не делайте этого. Вы застрянете.

Мы со Скарлетт переглядываемся. Джулия наклоняет голову, выкатив глаза на мужчин позади нас.

Она напоминает мне «потерянных девушек» Голливуда: группу моделей, в которую я старалась не быть втянутой. Некоторые из них обитали в особняке Playboy Mansion[3]3
  Особняк принадлежит Хефнеру, шефу-редактору журнала Playboy.


[Закрыть], испытывая судьбу. Встретят ли они преуспевающего актера, чтобы жить долго и счастливо? Или они быстро попадут в постель богатого старика и наркозависимость? Некоторые становились дорогими проститутками, которые в конечном счете оказывались зависимыми от героина. Они застревали с этими мужчинами, потому что им нужны были наркотики, а потом, когда они утрачивали свою свежую здоровую внешность, их продавали другим мужчинам для секса. Если в Париже порядки вроде тех, что царят в Лос-Анджелесе, мужчина будет использовать ее какое-то время, а потом поделится ею со своими друзьями. Вколи ей наркотик и поимей ее. Девочек держали как домашних животных. Я не позволяла этому случиться со мной раньше и, конечно, не хотела идти по этой дорожке в Париже.

К счастью, Скарлетт шепчет мне на ухо: «Давай уйдем отсюда». Мы блефуем, спрашиваем, где находится туалет, и бросаемся к двери. Бежим по саду, за ворота и попадаем на улицу. Адреналин пронесся по моему телу, в то время как образы Джулии и этой комнаты, полной мужчин, мелькают в моей голове. Мы бежим так, будто спасаемся от опасности. Меня смущает, почему Пеппер отправила нас туда. В лучшем случае эти люди, возможно, владели крупными журналами, а в худшем – хотели заняться с нами сексом.

На следующее утро, вместе с моим списком просмотров, Пеппер вручает мне записку со временем и адресом еще одной вечеринки. Не уверена, что захочу пойти. Возможно, эта вечеринка будет другой. Я так и не рассказываю Пеппер о том, что произошло вчера вечером.

Нас со Скарлетт встречают в дверях еще одного великолепного особняка, где симпатичная мужская модель в черной кожаной куртке и джинсах приветствует нас и наливает каждой по стакану красного вина. Сегодня вроде получше, думаю я. Старомодный французский джаз и свет от свечей заполняют огромный зал со сводчатыми потолками. Темные деревянные столы и синие бархатные диваны дополнены богемной мешаниной текстиля и подушек.

Снаружи, на заднем дворе, полным ходом идет оживленная игра в подковы, гости смеются и обмениваются колкостями в азарте состязания. Там собрались великолепные модели и явные инсайдеры мира моды. Людей, связанных с модой, легко заметить по тому, как они одеваются и ведут себя. Если вы сами того же замеса, то сможете различить такого за квартал.

Мне представляется богоподобный мужчина, который спрашивает низким голосом с французским акцентом, не американка ли я:

– Êtes-vous américain, chérie? Je suis Jean Marie (Вы американка, дорогая? Я Жан-Мари).

Он наклоняется и целует меня в щеки медленно и мягко – не обычное быстрое чмок-чмок. Я полностью застигнута врасплох и реально ощущаю, как пульсирует мое влагалище.

Он, наверное, самый красивый человек, которого я когда-либо видела воочию. Чрезвычайно высокий и мускулистый, с каштановыми волосами, карими глазами и порочной улыбкой. Чувствую неожиданный прилив вожделения и действительно боюсь того, что могу сделать. Если сегодня вечером мы начнем целоваться, на этом определенно дело не остановится. Кажется, он повернул ключ в замке потайной двери моей сексуальности, и это меня пугает. Для меня секс – это все или ничего, и я спала только с одним мужчиной, Джеком. Пребываю в ужасе и радостном возбуждении одновременно. Всегда боюсь потерять контроль над сексуальными побуждениями моего тела и стараюсь держать его «под крышкой». Весь этот безумный конфликт – результат того, как проходило мое взросление, правда, пока я об этом не подозреваю. Оказывается, Жан-Мари – мужская модель и член французской олимпийской сборной по гребле. Неудивительно, что он такой импозантный. Нас приглашают в столовую, отвлекая от нашего вожделения. Можно облегченно перевести дух.

Хозяйка стоит за одним из многочисленных длинных столов, выстроившихся в столовой, и, ударяя деревянной ложкой по медной сковороде, кричит: «Bienvenue! Bon appétit!» («Добро пожаловать! Приятного аппетита!»). В центре каждого стола поставлены огромные миски со спагетти под красным соусом – просто и в то же время гламурно. Я сижу между Скарлетт и молодым французским парнем невинного вида по имени Анри. Мы неуклюже болтаем, преодолевая языковой барьер.

После обеда все перемешиваются, когда старомодная музыка сменяется французской эстрадой. Слышу разговоры о том, чтобы отправиться в клуб. Скарлетт присоединяется к другой группе, а я ухожу с Анри. Немного опьяневшая от вина, улыбаюсь ему и говорю: «Я пойду с тобой, только если смогу вести твою машину».

– Oui, bien sûr! (Да, конечно!), – говорит он с энтузиазмом. – Allons-y! (Поехали!)

У Анри крошечный красный Renault Le Car с механической коробкой передач, но ручка передачи находится не на полу, а выходит из приборной панели. Понятия не имею, как ей управлять. Мои инстинкты берут верх, и я разбираюсь на ходу, проезжая по кольцевой развязке у Триумфальной арки и вниз по Елисейским полям.

«À droite! À droite!» – кричит Анри, указывая направо, и «À gauche! À gauche!» – указывая налево. Мысленно делаю пометку, чтобы добавить их в свою коллекцию французских слов. Даже не догадываюсь, где припарковала машину.

Европейские дискотеки полностью отличаются от американских ночных клубов. Маленькие круглые столы для коктейлей установлены низко над полом, в окружении пурпурных бархатных пуфов, на которых сидят. Вместо рока или «новой волны» на танцполе вспыхивают электронные импульсы и цветные огни. Моя группа – VIP со своими шкафчиками для выпивки за стойкой бара. Бутылки ликера приносят с ведерками льда и миксерами. Девушки танцуют с девушками, некоторых из них я узнаю по фотографиям во французских журналах и чувствую уколы зависти. Помню одну из них, со светлыми волосами до пояса, – и тут я, с каштановыми волосами до плеч. Как бы то ни было, присоединяюсь и танцую часы напролет, пока не вспоминаю про раннюю деловую встречу.

– Скарлетт, я пойду домой! – кричу я и машу рукой, пытаясь привлечь ее внимание.

Анри вскакивает. «Chérie (Дорогая), я отвезу тебя!» Испытываю облегчение от того, что мне не придется выяснять, как добраться домой. На внешней стороне стекла образовался лед, а обогреватель автомобиля затуманивает ветровое стекло, но приятно согревает мои ноги. Я сбрасываю туфли, расслабляюсь и любуюсь видами, пока он ведет машину.

Кафе ночью выглядят очень красиво, со стульями на столах, перевернутыми вверх ножками. На мокрой дороге отражаются цветные огни уличных щитов. Я забываюсь в этой красоте. Анри кладет мне руку на шею сзади. Думаю, он собирается погладить меня, но он хватает меня за волосы и сует лицом в свою промежность. Его штаны расстегнуты, и он возбужден. Изо всех сил пытаюсь вырваться, но он крепко пихает мое лицо вниз на свой пенис всю дорогу к моей гостинице.

В ту же секунду, когда он останавливает машину, я выскакиваю, бегу к двери и яростно жму на звонок. Чувствую, что он идет за мной. Ночной портье открывает дверь, и я пробегаю с криком: «Нет, пожалуйста, не впускайте его!» Конечно, он не понимает моих слов. Анри преследует меня на лестнице, врывается в комнату и толкает меня на кровать. Он так быстро и резко рвет на мне блузку, что пуговицы разлетаются по всей комнате.

– Нет! Пожалуйста, нет! – кричу я.

Он засовывает свою руку под юбку, стягивая мое нижнее белье. Бью его в живот, и он отлетает к стене. Затем быстро встает и уходит. Запираю за ним дверь и падаю на кровать. Я лежу, противясь тому факту, что меня едва не изнасиловали. Выключаю свет и пытаюсь утихомирить этот ад. Когда представляю себе в деталях, что могло произойти, не могу с этим смириться. Пытаюсь избавиться от ужасающих картин, мелькающих в моем сознании. Я отчаянно пытаюсь переключиться.

Примерно через час приходит Скарлетт, тяжело дыша.

– Ты не поверишь, что этот подонок Анри делал со мной! Он нападал на меня в машине всю дорогу домой! Чуть не выпрыгнула на ходу. Этот парень извращенец!

– Я прошла через то же самое! Он пришел за мной сюда! Я сильно ударила его, и он наконец отстал.

– Что за люди? Больше не буду участвовать в вечеринках Пеппер, – говорит Скарлетт.

– Я тоже.

Нам не спится. Я просыпаюсь под звуки дождя, мягко стучащего по деревянным ставням, и натягиваю одеяло на голову. Возникают страшные воспоминания. Ощущаю, как он хватает меня за затылок и пихает мою голову вниз. Не могу остановить видения, поэтому встаю.

Мы настолько измучены, что почти не разговариваем за завтраком. Я хочу поговорить с Жеральдом или Пеппер о вечеринке, но сама не знаю, что хочу услышать от них. Кроме того, я не особо умею постоять за себя. Это умение так и не пришло ко мне. Чувствую собственную уязвимость и даже виню себя за случившееся. Зачем я только села в его машину?

Меня осеняет мысль, насколько я зависима от агентства. Они как псевдосемья, от которой зависит мое выживание. Я получаю от них работу, деньги, руководство и моральную поддержку, потому что не знаю никого в этой стране, кроме Скарлетт, и она тоже никого не знает!

Агентство имеет право поднять меня на вершину или удерживать на дне бассейна, чтобы утопить. Вижу, как новые девушки приезжают в город и Жеральд отправляет их прямо на съемку в Vogue без всякого собеседования. Он самый могущественный агент не только во Франции, но и во всей Европе. Журналы и фотографы спрашивают его мнение, каких моделей им следует использовать. Хотелось бы, чтобы он рекомендовал им пригласить меня.

Пеппер поднимает глаза, когда я направляюсь прямо к ней.

– Можем ли мы поговорить минутку? – спрашиваю я.

– Bien sûr (Разумеется), милая, но прежде, пока не забыла, Джилл, тебя отобрали для рекламной кампании La Redoute. Это хорошая новость, chérie (дорогая). Ты снимаешься на следующей неделе.

Я стою, дымясь изнутри, с пустым выражением на лице.

– Что случилось, разве ты не рада?

Не могу ей передать, что сейчас испытываю, поэтому говорю: «Я не могу больше ходить на вечеринки». И жду ответа. Она смотрит на меня округлившимися глазами, не двигаясь. Жеральд слышит наш разговор и подходит к нам. «Что это, Жиль? У тебя проблемы с моими вечеринками?» Он разозлен. Мое лицо вспыхивает. «Я не чувствую себя комфортно…» – «О, тебя не устраивает? Хорошо. Нет вечеринок – нет собеседований!»

Он разводит руками и возвращается к своему столу. Включает музыку на полную громкость, зажигает сигарету и берется за телефон. «Мне жаль, Джилл», – говорит Пеппер. Я испытываю внутреннюю дрожь. Глубоко вздыхаю. Знаю, если мне не нравятся местные порядки, есть сотни других моделей, которые хотят занять мое место.

Позже в тот же день звоню в агентство из телефонной будки, чтобы отметиться, как делаю это каждый вечер. Пеппер отвечает и кажется расстроенной: «Эй, никаких назначений на завтра. И слушай, ты и Скарлетт возвращаетесь к работе только со мной. Жеральд больше не будет бронировать вас на мероприятия».

Его послание ясно.

– Хорошо, поговорим позже, – говорю я, чувствуя свое поражение. Она уже повесила трубку.

Я в папиной одежде пожарного, Дауни, Калифорния, 1965 год

Головастики

1960-е годы, Калифорния

Дауни, штат Калифорния, – мой родной город. Это всего в десяти милях к юго-востоку от центра Лос-Анджелеса, в окружении 5, 710, 605 и 91-й автострад. Дауни горячий, плоский и неподвижный.

Конкретно, я из Южного Дауни, который отличается от более красивого, безопасного и респектабельного Северного Дауни. Мой квартал находится вблизи местности Догпатч, получившей свое имя по названию банды. Недалеко находятся киностудия Paramount и город Комптон. Мой папа – пожарный в Уоттсе, пригороде Лос-Анджелеса, что находится в пятнадцати минутах езды.

В нашем районе бандитские разборки, сделки с наркотиками и домашние грабежи – обычные явления.

Помимо сомнительной местности и насилия за порогом моего дома, насилие было и внутри. Мои родители поженились, когда им было всего двадцать и двадцать один год, и у них сразу появилась моя сестра, а три года спустя и я. Они оба тянули за собой груз дурного, «токсичного» воспитания. Папин отец был жестоким алкоголиком, который избивал моего отца, а его мать была не слишком теплой и пушистой. Моя мама не выносила присутствия собственной матери, но любила своего отца. У моей бабушки был злой нрав, и она могла закатить гневную истерику. Мама всегда чувствовала, что ее мать больше любит младшего сына.

Хотя мой папа не проявляет такой жестокости с нами, как его отец, он пугает и может перейти от смеха к побоям в доли секунды. Никогда не знаю, когда это случится. Он может выйти из себя без всякого повода. Все мое детство ходила на цыпочках, чтобы избежать его гнева.

* * *

Когда мне было лет пять-шесть, мое любимое занятие – пройтись мимо соседнего квартала к молочной ферме «Лонгс Дери». Я карабкаюсь на крашеные белые заборы из еловой древесины и кричу коровам «му-у-у-у», пытаясь заставить их мычать в ответ. Собираю горсть сена из-под ограды и снова взбираюсь на забор, чтобы покормить коров. Всегда выискиваю стельную корову, надеясь понаблюдать, как она телится. Теленок появляется в большом прозрачном мешке, который мама облизывает, пока малыш не очистится и не попытается встать на ноги. Мне нравится смотреть на телятницу, и мечтаю когда-нибудь подоить корову. Если у меня есть с собой припасенные монеты, то иду к киоску для проезжающих машин у главного входа и покупаю мороженое на вафлях.

«Tаайти Виллидж» – мотель за нашим кварталом. Я перепрыгиваю через ограду соседей или прохожу до конца квартала по Роузкранс-авеню и поворачиваю налево, где большой деревянный мост образует арку над лагуной. Здесь есть факелы на бамбуковых подставках и старый корабль с огромной резной русалкой. Перехожу мост, иду через сувенирный магазин и попадаю в открытый атриум посреди двух этажей помещений с оранжевыми дверями.

Здесь находится тропический сад с пальмами и папоротниками и миниатюрным, заполненным водорослями искусственным ручьем в центре. Охочусь на головастиков. Крошечные головастики, головастики на полпути превращения в лягушат с лапками, крошечные лягушата и взрослые жабы – все шевелились и прыгали. Иногда гости мотеля давили некоторых из них на дорожке. Выживали самые приспособленные. Хватаю нескольких головастиков и лягушат, кладу их в карман или в пластиковый контейнер вместе с водорослями и спешу домой. Выкладываю все в стеклянную миску, наполненную водопроводной водой, и помещаю ее под листья колоказии в палисаднике. Затем иду ловить мух. Хватаю мухобойку из кухни, бью мух на наших мусорных баках и кладу их головастикам и лягушатам.

Большинство из них умирают. Но некоторые вырастают во взрослых лягушек, прыгая в нашем палисаднике, пока не окажутся на улице, под колесами машин.

Я принадлежу к головастикам. Не до конца сформировавшаяся лягушка. Я всего лишь наполовину сформировавшаяся девочка, остановившаяся где-то между ребенком и взрослой женщиной. И нахожусь во власти моих воспитателей. Меня, как и головастиков, лишают среды, в которой я действительно нуждаюсь, чтобы вырасти. Мне нужна забота и свобода, чтобы развиваться и расти в нетоксичной экосистеме. Да, в этом есть и моя доля вины, ведь я забираю головастиков из их дома и кормлю мертвыми мухами. Стараюсь растить их, но делаю это скверно.

* * *

Обеденное время – сущий кошмар. Я исследую еду и проверяю ее на наличие брокколи или спаржи. У меня нет выбора и возможности отказаться от того, что ненавижу. Запивать молоком тоже нельзя. Поскольку я еще маленькая, стол доходит мне до подбородка. Мне надоело сидеть на стопках справочника «Желтые страницы».

Нервно смотрю на свою тарелку. Если не буду есть быстро, папа запустит таймер. Моя старшая сестра ест в тишине, оставаясь под его радаром. Мама возится у раковины и не приближается к столу, пока мы не закончим.

Папа устанавливает кухонный таймер, зеленый, как авокадо, и кладет его перед моей тарелкой. Пять минут. Я сижу, словно замороженная, наблюдая, как он тикает, и пытаюсь набраться мужества, чтобы проглотить проклятую брокколи. Дин! «Черт возьми, Джилл!» Он выдергивает меня из моего стула за локоть и пихает меня на кровать в темной спальне.

«Спускай штаны!» Я подчиняюсь и сажусь на край кровати. Он сильно шлепает меня по каждому костлявому бедру. Сначала они болят, потом горят, как огонь. Закрываю глаза от ужаса, стараясь не развалиться, и душевная боль мучает меня сильнее, чем неприятные пульсирующие ощущения в ногах.

«Иди съешь свою проклятую брокколи!» На теле выступают красные рубцы в форме ладони. Иногда утром они превращаются в синяки. Задерживаю дыхание, насколько могу, и тихо плачу, чтобы он не ударил меня за слезы. Мой плач делает его еще безумнее. Пытаюсь контролировать свое дыхание, вдыхая воздух небольшими порциями, чтобы он не заметил, как я всхлипываю. Я подавлена. Мое лицо становится влажным от слез и соплей.

Тороплюсь к своей тарелке и сижу в испуганном, молчаливом трансе – состоянии повышенной готовности и отстраненности. И снова пытаюсь проглотить брокколи, когда он вновь устанавливает таймер.

* * *

Мама и папа сильно шумят в спальне. Мы понятия не имеем, что там происходит, но нам это не нравится. Я приставляю стакан к двери, чтобы послушать. Все равно не понимаю. Влезаю на шкаф и подслушиваю через вентиляционное отверстие. Это звучит просто мерзко.

Они одержимы сексом и не ограничивают себя спальней. Мама ходит по дому в шелковой рубашке, обнаженная внизу. Она не завязывает бант на груди, потому что папа все равно его развяжет. Он не может не схватить ее обнаженное тело, не сосать ее груди, не похлопать ее попку и не тянуть ее киску за волоски. Он часто это делает за обеденным столом, откуда мы ни при каких обстоятельствах не можем уйти. Когда я умоляю его остановиться, он смеется так, будто доволен реакцией, которую у меня вызывает. Он подавляет маму, убедив себя в том, что она глупа.

Сразу после этого он начинает говорить:

– Девочки, разве ваша мама не красавица? Посмотрите на ее сиськи, они идеальны.

Женщины существуют ради секса, а не ради их ума или души. Женщин любят за их красоту и за то, что они дают мужчинам секс, которого те постоянно жаждут.

– Да, она хорошенькая, – отвечаем мы.

Папа любит порнографию. Порножурналы разбросаны по всему дому. Penthouse и Oui – в их спальне, Playboy – на кухонной стойке и стопка откровенно пошленьких – под раковиной в ванной. Он читает Playboy, пока я ем свой завтрак. Он уходит на пожарную станцию очень рано, и все, чего я хочу, это побыть с ним. За тостами и кофе мы обсуждаем увлечения девушки с центрального разворота.

Коробки с порнофильмами хранятся в гараже, но мои родители не догадываются, что мне это известно. Журнальные развороты, целиком заполненные обнаженным телом, пришпилены на стены гаража, как обои. Папа в деталях делится со мной своим мнением о частях тела каждой женщины. Когда его друзья бывают в гараже, он говорит о каждой из женщин, глядящих со стен, будто лично их знает. И выдает каждой девушке порцию критики.

Я ложусь в свою кровать, а папа приходит и ложится на меня сверху, устраивая ловлю. Он хватает мои костлявые запястья своими массивными ручищами и бросает их мне на голову, сжимая так сильно, что кажется, мои суставы будут вывихнуты. Другой рукой он «щекочет» меня, перебирая пальцами между моими ребрами и засовывая их в мои подмышки. В продолжение этого он дико меня вылизывает по всей шее, лицу и глубоко в ушах своим жестким, влажным языком, пока я не начну пылать горячей сыпью от его бороды. Изо всех сил пытаюсь кричать – он закрывает мне рот. И смеется, испытывая от этого дьявольское наслаждение.

Когда он наконец уходит, от меня пахнет его слюной и кремом после бритья, и мне тошно до рвоты. Я плачу, но мама никогда не приходит. Пробираюсь в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало, потому что шея горит. Моя шея, щеки и уши ярко-розовые, с маленькими красными точками крови, пробивающимися на поверхность. Кладу холодную влажную мочалку на шею, чтобы охладить ее, и моюсь с мылом, пытаясь избавиться от гнилостного запаха. Мои детские переживания внедряют в меня какой-то ужас и стыд по поводу секса. Мне потребуются десятилетия, чтобы выздороветь.

* * *

Пожарная станция в Уоттсе как второй дом для меня. Став капитаном пожарной команды, отец отправляется туда даже в выходные. Он проверяет парней, получает зарплату, оформляет документы, и, поскольку повсюду берет меня с собой, я тоже иду с ним. Мне нравится пожарная станция, и мне комфортно в комнате, где полно пожарных.

Они позволяют мне подниматься на грузовик, соскальзывать вниз по шесту и даже бить по боксерской груше в спортзале. Однажды, когда я находилась в его кабинете вместе с еще одним пожарным, папа говорит: «Знаешь, Джилл развивается». В смысле моей груди. Я паникую и хочу испариться. Понятия не имела, что он знает. Но почему он говорит кому-то об этом?

Я еще подросток и начинаю становиться девушкой. Папа смотрит на мое тело и изрыгает саркастические, сексуальные комментарии и критические замечания. Это заставляет меня стесняться, будто за мной постоянно подсматривают. Однажды, когда мы ездили кататься на водных лыжах на реку Колорадо, он начал обсуждать мое тело с другими подростками, мальчиками и девочками. Я так разозлилась, что набросилась на него с кулаками. Он такой большой и сильный, что легко ловит их в воздухе, показывая всем мое бессилие. И проделывает эти мерзкие штучки многие годы.

Время шло, летели годы. Как-то раз, после одного из его похотливых комментариев, я живо помню, как в одиночестве падаю на четвереньки у очага камина и колочу по твердому камню, пока мои руки не опухли и не покраснели. Корчусь всем телом, пока из глубины души не вырывается душераздирающий вопль. Я выкрикиваю, обращаясь к Богу: «Почему Ты не дал мне отца, которому могу доверять? Почему Ты дал мне извращенца»?!

И реально слышу голос внутри меня: «Не он твой отец, а Я». Это дает мне повод задуматься. Пишу папе письмо и предупреждаю: если он когда-нибудь снова заговорит о моем теле, то никогда больше меня не увидит. Он на время успокаивается, но я всегда начеку.

Мама эмоционально отсутствует. Она не имеет той привязанности к своим двум дочкам, какую проявляет к своим маленьким собачкам. Она избегает нас, укрываясь в ванной или спальне. Уверена, что она сожалеет о нашем появлении. Мне хочется поиграть с ее украшениями, косметикой и одеждой, но мне запрещено прикасаться к ним. Когда мамы нет дома, я изучаю и трогаю все ее вещи, осторожно, чтобы вернуть их на место. Так чувствую себя ближе к ней. Я сильно, до боли, нуждаюсь в ее любви и привязанности. Стараюсь не беспокоить ее. У нее злой нрав, но я не так боюсь ее, как папу.

Единственный человек, которого мы приветствуем в нашем доме, – это женщина, проносящая продукцию фирмы Avon. Мне не разрешают приводить домой друзей, что ставит меня в неловкое положение, потому что мне приходится объяснять, почему они не могут прийти поиграть и почему я могу играть только в их домах. В конце концов мама нашла работу, думаю, чтобы быть подальше от нас с сестрой.

* * *

Когда я была маленькой девочкой, мой отец стал первым героем для меня. Он был пожарным, вероятно, на самой опасной станции в стране. Борьба с беспорядками в Уоттсе в 1965 году, родовспоможение, перевязка колотых и огнестрельных ран лишь часть его работы. В сезон локальных пожаров он пропадал неделями. Возвращаясь домой, он бросает свои сырые, испачканные пеплом сапоги и форменный плащ на крыльцо, а шлем – в мойку на кухне. От усталости он с трудом двигается и весь пропах дымом.

Папа научил меня ремонтировать автомобили и дома и продавать их с прибылью. Я была его чернорабочим в малярном бизнесе, помогала чистить бассейны. Мы даже занимались уборкой в обгоревших домах и обшивали их досками. А дома он учил меня готовить еду и проверять баланс банковских счетов. Все это внушило мне уверенность, что смогу заняться любой работой, которая подвернется.

Мягко говоря, мои чувства к отцу были противоречивыми. Я любила и в то же время боялась его. Казалось, отец все знал и научил меня столь многому, но именно он причинил мне боль и испортил мое представление о ценности и роли женщины в мире.

Позирую для школьной фотографии, в платье, которое сама сшила в возрасте пятнадцати лет